Евгений Норин — отечественный публицист, пишущий на исторические темы. Евгений известен серией текстов, посвящённых конфликтам и войнам, преимущественно XX века. Норин получил широкую известность после публикации на заблокированном ныне сайте «Спутник и погром», после писал для «РИА Новости», Life.ru, проекта Warhead, выступал с историческими лекциями в проекте «Цифровая история». Автор нескольких книг, в числе которых известный двухтомник «Чеченская война», выпущенный издательством «Чёрная сотня».
Литературный обозреватель VATNIKSTAN и писатель Владимир Коваленко продолжает цикл интервью с деятелями отечественной культуры. В беседе с Евгением Нориным затронуты темы исторических текстов, войн на постсоветском пространстве, современного конфликта на территории Украины, отечественной и зарубежной культуры.
— Вы неоднократно говорили, что вы не историк, так как у вас юридическое образование. Вы называете себя «публицистом, пишущим на исторические темы». Как человек, не получивший историческое образование, может писать объемные исторические труды?
— Голова всякому дадена. Специальное историческое образование делает какие-то вещи понятнее, благодаря ему ты можешь не изобретать каждый велосипед самостоятельно. Но это не приговор, и тут всё вполне постижимо на практике и самообразовании. Источники и литература остаются собой и не задают вопросов об учёной степени и дипломах — это исключительно вопрос твоей личной готовности вглядываться в прошлое.
Конечно, мне всё равно повезло с профильным образованием. История во многом сродни криминалистике, и мы занимаемся не идентичными, но сходными вещами. Я бы вообще сказал, что историк весьма вероятно вынужден овладевать теми дисциплинами, которые на истфаке не преподают или преподают вскользь. Ибо история — наука максимально универсальная, для понимания, что это такое в прошлом случилось, нам приходится получать какие-то представления об экономике, военном деле, социологии, праве, технике, эпидемиологии и так далее, смотря, что у тебя там за период и, так сказать, сеттинг.
Я зашёл с противоположной стороны — я юрист, а кроме того, занимаюсь популярной историей в частном порядке. В принципе, ничего невероятного здесь нет. Досточтимый Алексей Валерьевич Исаев, прежде чем стать кандидатом, а затем и доктором исторических наук, был вполне себе инженером. Так что мой пример не уникален. Истфак готовит тебя к работе, но вопрос не в дипломе, а в навыках и желании учиться.
— Должен ли историк быть непредвзятым?
— Беспристрастность — философский камень, который все ищут, но никто не находит. Мы должны понять прошлое, а не подтвердить свои стереотипы или политические воззрения. У меня много раз случалось, что я приступал к изучению темы с одним настроением, а заканчивал совершенно с другим. Но приходится помнить, что ты человек, и историк тоже человек. Мы не свободны от живой эмоции, и это правильно; абсолютную беспристрастность ты отыщешь только на кладбище. Но ты не вправе позволять этой эмоции овладевать собой.
Понятно, что у каждого из нас есть любимчики, есть и антипатии. В конце концов, даже лексика — это некое отношение к предмету. «Партизаны» и «террористы» — это слова с очень разными коннотациями, а как-то ты же их в любом случае должен назвать. Часто мы ищем, так сказать, дерево в лесу и вынуждены в любом случае подбирать факты из множества. То, как ты строишь иерархию, какие обстоятельства считаешь важными, тоже говорит не только о твоём предмете, но и о пристрастиях.
Но всё же ты должен чётко понимать — и благо тебе, если ты понимаешь, — где заканчивается объективное знание и начинается личное отношение к предмету. Ты должен учитывать, что твои личные акценты и набор священных коров не универсален. Те, кто для тебя партизаны, для другого — террористы и наоборот.
Наша задача — дать портрет события, эпохи, явления, и на этой физиономии будут и бородавки, и изящные изгибы. Мы в любом случае не можем сфокусироваться сразу на всём, но наша задача — чтобы при удалении от портрета сохранялся всё же тот же контур лица, а лысина не превращалась в шевелюру. Даже если предмет исследования конкретная бородавка эпохи, пусть всё же о лице в целом твой читатель имеет представление.
— Вы сотрудничали со ставшим легендарным «Спутником и погромом». Расскажите историю сотрудничества. Чем был для вас проект и как вы относитесь к личности Просвирнина?
— Собственно, я так и пришёл в медийку. В один прекрасный момент Егору Просвирнину на страничку бросили мои статьи, которые я писал просто ради своего удовольствия и развлечения друзей, и он спросил, хочу ли я заниматься тем же самым за деньги и регулярно. Ура, сказал я, и контакт состоялся. Для меня «Спутник» был, так сказать, колыбелью, и это, чёрт возьми, было весело. Там я познакомился с огромным количеством поразительного народу, многие из этих людей по-прежнему — важная часть моих социальных и деловых связей.
С Егором я контактировал мало, на самом деле, но пару вещей отмечу. Во-первых, я ему по-человечески благодарен, он лично в моей жизни сыграл очень важную и очень положительную роль — и спасибо ему за это. Во-вторых, он был сложным человеком, это уж правда; но правда и то, что все нынешнее движение русского, как бы сказать, младонационализма — оно выросло оттуда, из «Спутника и погрома». Это может нравиться или не нравиться — но это явление. Мне там было хорошо, и сам Егор был человеком куда более широких взглядов и более разумным, чем иной раз думали. Опять же, помните, что эпатажная риторика в Сети и работа в рутинном режиме — это разные вещи. И Егор был отличным главредом.
— В 2015 году вы одним из первых написали про ЧВК «Вагнер». В том тексте вы сравниваете ЧВК с Blackwater и упоминаете, что «именно людей Вагнера называют исполнителями волны политических убийств в Луганской республике — расстрелов Ищенко, Мозгового, Беднова и Дрёмова», донбасских полевых командиров. Как менялось ваше отношение к этой организации? В чём вообще состоит феномен «Вагнера»?
— Тот текст не предмет моей гордости, но что сказано, то сказано. С «Вагнером» я с тех пор познакомился ближе, и многие солдаты и командиры этой группы — это без шуток великолепные мужики и воины.
Другое дело, что политическим инструментом «Вагнер» тоже всегда был. Версия, согласно которой именно «Вагнер» организовал убийство Мозгового и других, мне сейчас кажется сильно не бесспорной (кстати, упреждая вопрос: версия, согласно которой вагнеровцы убили в ЦАР группу Джемаля, с моей точки зрения, крайне натянута). Во всяком случае, я не знаю никого из сотрудников ЧВК, который бы сказал, что «это мы».
В истории этой команды полно и героических, и мрачных страниц, и я бы многое дал, чтобы иметь возможность написать историю «Вагнера». Это уж конечно не мальчики из церковного хора, и там хватало очень всяких людей. Луганский аэропорт, прорыв к Дейр эз-Зору, приключения в Центральной Африке и эпическое противостояние под Бахмутом у них не отнять.
Как феномен, «Вагнер» — это изначально редкая у нас птица: пираты на службе Короны, воинская часть, изначально честно организованная по принципу «ты мне — я тебе». Туда шли, естественно, за деньги (с 2022 года — за свободу), но и за Россию тоже, и в бою более отчаянных людей было поискать. Они создали эффективный боевой механизм без армейской муштры и формалистики, и понятно, почему туда в 2015–2021 годах массово шли люди, которые хотели именно воевать, а не красить траву в уставной зелёный цвет. Я лично полагаю, что для локальных войн, когда речь не идёт о сражениях огромных армий, как сейчас, такие ЧВК — это как раз лучший вариант.
2022 год — это уже совершенно другая история. Этически однозначного решения вопроса о заключённых-солдатах нет. Просто потому, что среди добровольцев есть те, кто угодил за решётку по судебной ошибке (у нас же нет иллюзий, что все справедливо попали в тюрьму, да?), и для них это шанс. Есть те, кто реально намерен искупить кровью. А есть истинные упыри и отморозки, и некоторым из них везёт, и они просто возвращаются на свободу в обмен на полгода в пехоте. С другой стороны, каждый заключённый, прыгающий в украинские окопы, — это возможность не участвовать в самых рискованных штурмах для мобилизованных и обычных контрактников. У этой задачи нет однозначно справедливого решения в принципе, только индивидуальные.
Я скорее готов относиться к делу так, что, если человек не является каким-то прямо совсем чудовищем — сознательным свирепым убийцей, погубителем детей, каннибалом и прочее, — выжил, значит, кровью искупил. Зачем на войну вообще берут совсем отпетых гуронов, я не понимаю, и мне эта идея кажется порочной. Есть много всяких нюансов, на которые государство, кажется, не обращает внимания — например, эти люди однозначно нуждаются в серьёзной психологической реабилитации. Это и обычным-то солдатам требуется, но тут война, причём в самых брутальных формах накладывается на тюрьму. Однозначно недопустимо списывать долги перед родственниками жертв и так далее. В этой истории простого мало, а нюансов много.
— Большинство ваших текстов о конфликтах на постсоветском пространстве, как и первая книга «Под знаменем демократии» 2018 года. Откуда у вас появилась такой интерес к ним? Что вдохновило или подтолкнуло? Личный опыт, история кого-то из близких?
— Наверное, правильный ответ — из детства. О существовании в природе азербайджанцев и армян и войне в Карабахе я узнал одновременно — я был маленький, а на нашей площадке соседями были беженцы. Мне было девять, когда захватили больницу в Будённовске. Я был дитя, когда расстреливали Останкино и Белый дом. Злополучный АСК‑3 сейчас, когда я пишу эти строки, находится в зоне пешего доступа. Всё это пугало, но и притягивало, а ветераны этих войн зачастую находились где-то совсем рядом.
Я уж не говорю о том простом факте, что эти конфликты продолжаются до сих пор — Карабах разрешился только что, и нет гарантий, что до конца; Приднестровье — по-прежнему замороженный конфликт, будущее Абхазии и Южной Осетии неизвестно, на Кавказе более-менее уверенно засчитали победу буквально на наших глазах, и там не всё гладко и сейчас. Так что это та история, которая делается прямо при нас.
— Вы прославились двухтомником про Чеченские войны, изданном в «Чёрной сотне». Евгений Бузев из «Она развалилась» в давнем интервью говорил, что нет никаких препятствий для изучения чеченских кампаний. При этом, по сути, вы автор первой большой исторической книги по данной тематике. Насколько вам было тяжело готовить книгу?
— Евгений скорее говорил, что тема не табуирована. Это правда, и я вообще здорово был удивлён тем, как она слабо разработана в литературе. Есть мемуары, есть несколько отличных работ по узким вопросам… Но при этом мне страшно не хватало некоего обобщающего текста, вот от начала до конца, что и как. Это поразительно было просто. В целом у нас есть, допустим, война 1812 года, по которой каждые лет пять какой-то большой текст выходит, есть Великая Отечественная, и там тоже на любой вкус что-то есть, а вот по Чеченской было две таких обобщающих книги, рецензия на одну — «Ты пытался», рецензия на другую — «Ты не очень-то и пытался».
Общественный интерес огромен, и в общем, я попал в десятку: спрос велик, предложение минимально. Но там есть некоторые нюансы. В первую очередь — очень специфическая ситуация с источниками. Документы почти полностью закрыты. То есть тот пласт источников, который для историков, например, Второй мировой является базовым, у исследователей Чеченской на руках практически отсутствует. В нашем распоряжении только тот набор, который по идее должен составлять совокупность дополнительных материалов. Поэтому приходится работать с тем, что есть, изощряться по-всякому. У нас есть живые свидетели, мемуары, журналистские материалы.
Есть отдельный любопытный очень пласт источников — это судебные документы и материалы. Приговоры совершенно официально публикуются на «Судакте», и если знать, что ты вообще ищешь, можно много интересного выудить. Что-то попадает в публичный доступ разными путями — допустим, материалы суда над Салманом Радуевым публиковались в книге генпрокурора Устинова; материалы дела Нурпаши Кулаева по Беслану публиковались журналистами.
Существует занятный пласт материалов — отчёты всяческих правозащитных групп, парламентских комиссий, такие вот штуки. Есть социологические разработки — «Общество в вооружённом конфликте» Тишкова, например. У нас имеются и довольно неинтуитивные источники — у боевиков была своя пресса, свои мемуаристы, включая, как ни странно прозвучит, Хаттаба. Иногда какие-то вещи военные выносят со своей кухни полуофициально — например, к таким относится один из важнейших материалов по поводу последнего боя 6‑й роты псковского десанта.
Короче говоря, если заморочиться, можно много чего выудить. Но давайте честно: я не льщу себя надеждой, что закрыл тему там. Это первый более-менее внятный подход к снаряду. На новом уровне мы сможем открыть тему войны на Кавказе, когда появится в публичном доступе массив документов армии, МВД и ФСБ.
Проблема состоит и в том, что наши знания сильно фрагментированы. Я своей заслугой считаю именно то, что мне удалось утрясти весь этот набор в какую-то более-менее цельную картину. Но ведь мало того, иногда знания не только появляются, но и исчезают! Допустим, много чего интересного можно было накопать на форумах — и наших солдатских, и чеченских. Но сейчас некоторых из них просто не существует — что-то я оттуда унёс, но ссылки уже никуда не ведут.
Я полагаю, что моя работа — это первый подход к делу. Дальше будут нужны другие работы, более основательные, базирующиеся на документах. Возможно, их напишу я. Возможно, кто-то ещё. Мне, конечно, польстила бы мысль, что я написал книгу, которая останется классикой лет на 50 вперёд, но конечно нет, и жаль будет, если не появится в ближайшие пару десятилетий ничего, что выведет тему на новый уровень.
— На фоне бестселлера о Чеченской войне теряется ваша первая книга 2018 года «Под знаменем демократии». Расскажите о ней подробнее.
— Книга писались на заказ, в очень сжатые сроки. Слава Богу, я интересовался темой раньше, уже что-то писал, так что представлял, о чём в общих чертах речь идёт.
У меня была очень простая задача: написать такой ликбез. Кто с кем воевал в 90‑е в бывшем СССР, зачем, почему, как примерно всё разворачивалось, чем дело кончилось, для людей, которые вообще себе не представляют тему. В общем, именно эта задача у меня и решилась. Сейчас я бы писал ту же книгу уже сильно иначе, и там по каждому конфликту надо отдельную книгу писать. В Арцахе — армянском Карабахе — с момента написания «Знамён» произошло очень много всего, и, в общем, Арцах за это время погиб как таковой. К тому же люди написали много чего интересного за это время. Я про тот же Карабах думал, например, что активнее будут армяне писать про войну 90‑х, но очень приличный труд написал азербайджанец, Мамед Велимамедов.
Надо всё это копать и перекапывать. «Знамёна» свою роль сыграли, тираж разошёлся, но, в общем, это проходная книжечка для меня.
Если на то пошло, то она всё-таки и не единственная до «Чеченской» у меня. Ещё я написал такую работу брошюрного формата про Пермскую 62‑ю гвардейскую танковую бригаду в Великой Отечественной. Бригада была частью Уральского добровольческого корпуса и прошла через чертовски многое. Орёл, Каменец-Подольский, Львов, Польша, Германия, Чехословакия — люди воевали круто и лихо, мне самому было очень интересно об этом писать. На бумаге её сейчас не достать, но варварски оформленная мной же электронка в Сети лежит для бесплатного скачивания. Называется «Молот Урала».
Ещё у меня есть опыт в луркморовском стиле — «Тридцатилетняя война» — в режиме байки со смехуёчками об устрашающей войне XVII века в Священной Римской империи. Тоже лежит везде где можно. «Тридцатка» — это, так сказать, хулиганская игра джентльменов. Каменно серьёзного тона и академизма не обещаю, но вот занимательность фирма гарантирует.
А ещё я к комиксу сценарий писал. Называется «Долохов», про партизан 1812 года. Такой вот у меня странноватый набор текстов.
— В чем вы видите причины этого современного конфликта между Россией и Украиной?
— Тут нужен лонгрид на 50 тысяч знаков, а лучше книга, но давайте тезисно.
Первый пункт, который стоит упомянуть, — это распад СССР по административным границам. Выбрали самый простой путь — распилить государство по границам республик. Интеллектуальные усилия, так сказать, сэкономили, и, может, на 1991 год это и было самое разумное решение. Только надо было понимать, что это всё создаёт очень неприятные коллизии. В Крыму осталось русское большинство, в Донбассе просто регион очень плотно связан с Россией. Вы не можете просто взять людей, как чемодан, выкинуть в новую реальность и сказать: «Мышки, станьте ёжиками». В данном случае — украинцами. Украина не единственное и сильно не первое государство, которое налетело на такую мину, конечно. Но тем более с минами надо было быть осторожнее. Естественно, что когда на Украине попёр рост национального самосознания — или национализма, называйте как хотите, — эти два потока столкнулись.
Это было условие необходимое, но недостаточное. Бочка пороху уже имелась, но курить рядом ещё не начали. А курить начали в 2010‑е, когда Украина оказалась на пересечении двух интеграционных проектов, российского и европейского. РФ и ЕС пытались перетянуть Киев в свой лагерь, те лавировали. Это нормально: вот страна, мы соперничаем за влияние на её территории с другим альянсом. Это стандарт мировой политики, пока никто никого не убивает.
Норма кончилась в результате нескольких событий. Во-первых, Москва связалась с самым одиозным из крупных украинских политиков, Виктором Януковичем, причём не имела, похоже, никакого плана «Б». Во-вторых, сам Янукович сделал глупость, начав применять насилие. Дальше оппозиция — молодцы просто — не нашла ничего лучше, чем вооружённое восстание. С их точки зрения, это всё правильно и прекрасно, но очевидно, если ты затеваешь вооружённое восстание против правительства, ты не можешь предъявлять претензии к другим согражданам, которые поднимают вооружённое восстание против правительства и кричать, что это гнусный сепаратизм. Поэтому операция РФ в Крыму и вооружённое восстание в Донбассе — это было естественно. Но эти шаги тоже повысили градус противостояния.
Весной 2014 года новые хозяева Киева были напуганы, разъярены, и пошли самым естественным, но самым жестоким и неумным путём. Они только что вооружённой рукой взяли власть, но восстание в Донбассе и выступления на юге и востоке кинулись подавлять максимально свирепыми методами. Получилась воронка — людей убивают в Одессе, людей убивают (пусть и в меньшем числе) в Харькове, в других городах — в итоге у вас полыхает Донбасс. Были ли у России тогда основания самоустраниться? Нет. В итоге каждый шаг в Киеве, Донецке, Москве имел некие основания, был в сложившейся ситуации логичным и естественным — а вместе вышла воронка насилия, из которой выпрыгнуть уже не получалось ни у кого. В итоге ситуация зашла в тупик, где и находилась до 2022 года.
Дальше стороны столкнулись с невозможностью решить вопрос Донбасса и Крыма мирным путём. Я не буду сейчас устраивать диспут «кто виноват». Суть в том, что к 2022 году перед Кремлём стояла совокупность из трёх предпосылок. Во-первых, переговоры зашли в тупик. Во-вторых, существовал неиллюзорный шанс резкого удара ВСУ и разгрома республик Донбасса силой. В‑третьих, судя по всем имеющимся данным, у нас категорически не понимали, насколько сильно противник заряжен на драку всерьёз и насколько слабо — на переговоры. Что в итоге и вызвало к жизни СВО в том виде, в каком она состоялась.
Я не хочу раздавать моральные оценки — во-первых, потому, что и у нас к ним, и у них к нам огромный счёт, а во-вторых, обозвали друг друга плохими словами, а дальше-то что? Сейчас надо исходить из понимания, что интересы и страхи есть у обеих сторон, и искать способ, чтобы до чего-то договориться. Потому что доказывать противнику, что они псы смердящие — это очень увлекательно, но непродуктивно. Надо смотреть на интересы и на страхи.
— То есть можно сказать, что вы считаете СВО неизбежной?
— В том или ином виде новый всплеск насилия был трудно избегаем. Мы не можем натянуть свою логику на голову политиков в Киеве, но вероятность попытки устроить ремейк разгрома Сербской Краины была очень не нулевой. Видимо, решили не ждать милостей от природы и противника.
— Насколько можно судить по вашим интервью, вы больше воспринимаете этот конфликт как огромную трагедию?
— А что это? Две страны почти в 200 миллионов общего населения месят друг друга сапогами, убитые десятками тысяч с обеих сторон, а по итогу может вполне оказаться, что и сотни тысяч. Это главное, от этого мы никуда не денемся — множество людей уже умерло, другие ещё умрут.
Вдобавок вот эта конкретная война отягощена ужасным привкусом гражданской. Реально полно примеров, когда члены одной семьи по разные стороны фронта, когда друзья — бывшие — по разные стороны фронта. Причём огромная масса людей, вовлечённых в этот конфликт, не собиралась ни в какой войне участвовать вообще. Но дальше начинают работать уже такие факторы, что у тебя самосознающий разум сидит под лавкой, и его только более глубокие слои психики попинывают, требуя задним числом рационализировать уже сделанный выбор. Ты лично можешь выбрать — причём из довольно узкого списка, — какую роль в этой трагедии играть, но трагедия будет доиграна, и идеальных способов сыграть для тебя просто нет.
Такая вот пьеса. Вы можете орать, что во всём виноват такой-то президент, сякой-то политик, проклятое прошлое, что-то вы можете предъявить персонально мне, но это по большому счёту будет чушь. Без любого из нас персонально война бы состоялась. В белых ризах тут никого нет.
Избирая сторону, мы в ста процентах случаев (за вычетом тех, кто просто так или иначе мародёрствует на войне, эти — чистая дрянь без примесей) выбираем пакет, в котором будут намешаны и благородные побуждения, и добро для одних, и несправедливость и злодейство для других. Нужно быть идиотом, чтобы думать, будто есть бомба, которая поражает только и избирательно «националистов» или «имперцев». Тут уж живи с этим, даже если ты забрался на диван и оттуда всех бранишь, кому-то да поплохеет незаслуженно от любого решения. За кого б ты ни был, тебе придётся это обстоятельство учитывать. Хотя можно завернуться в саван собственных эмоций и стереотипов и идти вперёд тяжёлыми шагами по подставленным ногам, по головам. Но что-то это сомнительно.
Вопрос по итогу будет в том, что конкретно делал и говорил лично ты. «Я занимал правильную сторону в срачах в Телеграме» будет плохим ответом. Пусть меня лучше называют фашистом, чем я буду чувствовать себя никем. На том стою, не могу иначе, и из двух неправд я выбираю наименее не мою. А также — не стоит таращиться так, словно я дебил, пресёкший у вас на глазах 19 жизней — мне просто иные лозунги ненавистней триады «прицелился — выстрелил — убил».
«Я занимал правильную сторону» тоже такой себе ответ. Можно быть на правильной стороне, что бы под этим ни понимали, и быть полным дерьмом — примеров накидает любой человек и с нашей стороны, и с их.
Что можно всерьёз сделать? Я «зетовец». Через некоторое время после начала войны я списался со своим старым другом из Киева, мы поговорили, попрощались, и он мне сказал: «Дай нам Бог мудрости и мужества оставаться людьми каждый день». Это пожелание — лучшее, что можно придумать. Вне зависимости от стороны. Я надеюсь, этот парень жив.
— Могут ли быть у трагедии ответственные?
— Да, разумеется. Надеюсь, вы извините мне умолчание в адрес конкретных персон. Однако каждое неоптимальное решение имело определённого автора. Как в России, так и на Украине есть люди, персонально ответственные за ту ситуацию, в которой мы находимся.
— Если бы вы были в высших эшелонах власти и важные решения, что бы вы сделали, чтобы разрешить конфликт?
В идеале — мирный договор на текущей линии фронта. Не прекращение огня, а мирный договор, признание новой реальности и отказ от силовых мер по адресу друг друга. Снятие санкций и попытка начать с чистого листа. Признание трагедии гражданских жертв по обе стороны фронта. Возможность для гражданских спокойно выехать на более симпатичную сторону фронта. Если что, я до 2022 года то же самое предложил бы. Ну и развод на ближайшие десятилетия. Это не та война, после которой мы соберёмся на мирную конференцию, а потом пивка вместе попьём. Тут ничего кроме времени не лечит.
Только это всё — желаемое. Реалистичный вариант — это, я боюсь, война до полного истощения, и очень вероятно, что в несколько итераций, когда то прекращение огня, то обострение. В текущей ситуации основное, что можно сделать — это вкладываться в себя — и в военную машину, и в гражданскую жизнь. Вы меня извините, если это удар, но разрешить конфликт, а не лечь в нокаут Россия может только одним способом — быть достаточно крепкой, чтобы идея развалить её силой не посещала никакие головы. Для этого нужны и армия, и экономика, и технологии. Договариваться с нами сейчас будут только в случае, если у нас не будут запчасти на ходу отваливаться. Я прекрасно знаю, что изрядная часть мира, а также некоторая часть сограждан хотела бы, чтобы мы просто проиграли. Но тут уж, сорри, не могу обещать.
Если отойти от темы интеллектуальной игры в «Европу IV», я бы предложил вот что. Внятно о чём-то договориться сейчас можно, если отойти от темы «кто тут хороший парень». Все эти дискуссии в Сети и реальности сводятся к тому, что вот эти — плохие ребята, они должны проиграть, а эти — хорошие, они должны победить. Это чёртов синдром Гарри Поттера, и он нас ни к чему хорошему не приведёт. Надо исходить из того, что: а) у всех есть свои интересы и свой счёт к противной стороне; б) противная сторона никуда не денется с карты. Если завтра мы возьмём Киев, обобщённый Запад никуда не пропадёт. Если завтра нас разобьют наглухо и возьмут руины Севастополя, Россия в целом не исчезнет. Это значит, что придётся думать друг о друге в контексте интересов и страхов. И действовать соответственно.
— Для многих людей, интересующихся военной темой последние два года стали определяющими. Я, например, понял, что не смогу взять в руки оружие из-за моих религиозных убеждений. Вы бы смогли пойти на фронт в качестве комбатанта?
— Мобилизуют — пойду. Я знаю, что я плохой солдат, по физическим и психическим качествам. Но я нахожусь ровно в том же положении, что и все прочие. Так что вызовут по повестке — куда я денусь.
— В интервью проекту «Под лёд» от 2018 года вы рассуждаете про режим Ельцина и этом контексте говорите: «…поэтому нынешний российский режим мягкой диктатуры в огромной степени был заложен в 1993 году». Вы поменяли отношение к политическому строю в России за эти пять лет?
— Да не особо. Скорректировал — да. Оказалось вот, что финблок у нас куда лучше готов к потрясениям, чем силовой — кто бы мог подумать.
Но это косметика. В целом — я как тогда думал, так и сейчас полагаю, что наш персоналистский режим — это далеко не худшее, что могло случиться со страной, и более вероятные альтернативы конца 90‑х выглядели куда хуже. Я полагал в 2018‑м и полагаю сейчас, что мы упёрлись в потолок, который мог дать такой тип режима, и надо двигаться дальше.
Проблема в том, что мы совершенно не понимаем — и я, увы, не знаю, понимает ли само первое лицо, — что мы будем делать и как жить дальше. В конце концов, обновление политического режима случится, видимо, уже только по биологическим причинам.
Россия не Тархистан, где к титулу правителя добавляли формулу «да живёт он вечно», и мы не можем не думать, что будет, когда нынешний правитель сойдёт со сцены. Серьёзная проблема состоит в том, что многие вещи завязаны на Владимира Путина лично, почти в феодальной логике. У нас с той же Чечнёй не столько федерация, сколько личная уния.
Что будет дальше? Бог весть, и наша задача как общества — когда произойдёт смена власти, построить государство, которое будет меньше сосредоточено на конкретной личности. Это требует всяческих реформ, и в частности — разумной децентрализации управления страной, но у нас по комплексу причин власть чего боится пуще чумы, так это децентрализации.
— Почему они опасаются децентрализации? Какие негативные сценарии могут быть?
— Очевидно, из опасений, что федерация по швам поедет. В силу специфики устройства России — даже просто географической — распад страны станет чудовищной катастрофой для населения. Просто вспомните, насколько у нас основная масса населения и основные источники денег и сырья географически разнесены, и насколько всё зависит от хорошо функционирующих путей сообщения. Да и уж конечно никто не хочет председательствовать при распаде страны, которую более 1100 лет собирали.
— В том же интервью вы сказали, что разделяли социал-демократические взгляды и сотрудничали с СиПом на почве поддержки Донбасса. Как поменялись ваши взгляды за это время?
— Особо никак. Я уверен, что в России в силу комплекса обстоятельств, от демографических до географических, оптимальное устройство — это демократическое государство с республиканской формой правления — и ещё сильным госсектором и развитыми социальными программами.
Ни география, ни демография с тех пор никуда не делись. Защита работника на предприятиях, соцгарантии, защита материнства и детства, гуманизация тюрьмы, массовое образование, массовая медицина — что из этого исчезло? Наоборот, какие-то вопросы даже усугубились. Какие-то смягчились, но ничего не исчезло совсем.
Другое дело, что надо понимать: поправение и полевение относительно основной оси — это не выбор между добром и злом, это две ноги, на которых идёт страна. На одной можно какое-то время скакать, но недалеко и с плачевным результатом.
— Сейчас вы сотрудничаете с изданием «Ридовка». СМИ обладает неоднозначной репутацией, но занимает однозначную позицию, позволяет себе разную специфическую лексику в информационных сообщениях. При этом вас ценят и уважают люди самой разной идеологической направленности. Как вы попали в «Ридовку» и как работается в этом медиа?
— В современной России мы крайне поляризованы. Нет такого СМИ, которое с одной стороны широко известно, а с другой не вызывало бы претензий хотя бы у кого-нибудь. Без разницы, работаешь ты на «Ридовке», «Холоде», RT, «Медузе» (признана Минюстом РФ СМИ-иноагентом и нежелательной организацией) — у кого-то это всё равно будет вызывать раздражение.
У меня тоже некоторые СМИ вызывают раздражение, и та же «Докса» вместе с «Медузой» звучат как «Гумберт Гумберт Тудей» и «Шума-полицай Беобахтер», но кому какая разница, как я к ним отношусь. Если ты считаешь, что тебе надо работать там, то ты большой мальчик или девочка, самостоятельно определишься, где писать, и меня не спросишь.
Я работаю в медийке с 2014 года, и кажется, только «Популярная механика» не вызывала ни у кого вопросов, как же я мог, почём продал свою моральную невинность и так далее. Мэйлрушный сайт про видеоигры и чисто исторический, принципиально аполитичный «Вархед» такие вопросы вызывали. По этой причине вопросы «как ты можешь работать у тех и этих…!» в принципе должны восприниматься как лесной шум — на каждого не угодишь.
На «Ридовку» я попал довольно обычным способом — мне написал главред и предложил поработать. Почему бы нет, сказал я, и начал работать. Работается мне там хорошо, беспокойно, но весело. Коллектив отличный, редакция одна из самых тёплых и ламповых в моей карьере. Мне тут очень нравится, и, пока не погонят, сам не погонюсь.
Моя личная позиция не на сто процентов совпадает с позицией главного редактора. Это нормально. Мы за Родину, а конкретные детали — это может быть предмет обсуждения, спора, что угодно. Журналистика — не то место, где ты можешь собрать деревянных солдат, и они будут ходить в ногу. Мне «Ридовка» даёт высказаться, даёт аудиторию и возможность делать некоторые штуки, которые бы я иначе не осилил. Так что отлично я там себя чувствую.
— Многие люди сейчас верят в конспирологию, особенно страшно, когда это делают люди, принимающие решение. Почему люди часто ведутся на конспирологию и низкопробную историческую литературу?
— Конспирологические концепции — это очень психологически привлекательные штуки. В первую очередь они простые. Если мы начинаем реально разбирать какое-то крупное явление, то сталкиваемся со сложной, иногда просто-таки вычурной системой факторов, причём направленных не в одну сторону. Просто лебедь, рак и щука. Многие из нас заскучают на этом «во-первых, не хватило электричества, тротила не хватило во-вторых». Теория заговора не усложняет, а упрощает реальность. Но и делает её более, что ли, стройной — в реальности, опять же, из картины мира постоянно выскакивают какие-то детальки, что-то да не ложится в общую концепцию. Конспирология же даёт тебе готовый роман — или фильм, что хотите.
Кроме того, теории заговора очень хорошо рационализируют происходящее вокруг тебя. Даже в печальные, скорбные времена как-то благороднее считать себя центром сложного продуманного плана. Считать себя частью вселенского бардака, где тебя затаптывает мировая Ходынка, на которую ты даже не собирался приходить, — это как-то обидно.
Существуют ли заговоры, тайные манипуляции, невидимые миру интриги? Да, конечно, существуют. Только кукловоды постоянно толкаются локтями и задницами, марионетки пытаются перегрызть ниточки и вообще сами рвутся в режиссёры, ни один план не переживает столкновения с реальностью — идёт нормальная жизнь. В чём я лично вижу как раз источник бесконечного оптимизма — не бывает наглухо заколоченных дверей и глобально безвыходных ситуаций. Но и гарантии только в морге дают.
— Как вы относитесь к Дмитрию Евгеньевичу Галковскому? Есть предположение, что он повлиял на становление большого количества патриотических сил в России.
— Я считаю Галковского очень талантливым, гениальным автором художественных текстов. Попробуйте порасставлять буквы так, чтобы вы не сказали формально вообще ничего необычного, а люди вас цитируют. Вот пресловутое «люди работают, понимать надо» — мем самый что ни на есть живучий, формально при этом не содержащий вообще ничего этакого.
Но вот когда Галковский начинает высказываться на исторические темы — извините, полная катастрофа. Человек говорит какую-то, если без околичностей, фигню, и при этом вообще не заботится об аргументации, и самое ужасное — ему самому глубоко неинтересно то, о чём он говорит. То есть он вбил себе, к примеру, что берестяные грамоты — это грандиозная фальсификация, и он даже не собирается это обосновывать, просто с максимально уверенным видом говорит. При этом перечисляет какие-то рутинные вещи, которые происходят на любом раскопе, с видом пронзателя, который сейчас объяснит, что это за тайные смыслы за каждым движением лопаты. При этом бывает, что то, что он говорит, — это правда, но получается что-то уровня «вы и не догадывались, вам большевики и англичане врали, но дважды два — четыре», хотя это известно вообще всем, кто хоть на минимально любительском уровне интересовался темой. Много нового и верного, но верное не ново, а новое — не верно.
Но литератор блестящий.
— Кого из историков вы читаете и готовы порекомендовать нам?
— Я исхожу из того, что если какая-то тема мне неинтересна, это у меня нормальной монографии не было. В целом, я в большей степени фанат каких-то узких сюжетов, чем глобальных обобщений, имейте в виду. Поскольку даже любимых текстов у меня довольно много, я бы предложил несколько выделяющихся.
Голдсуорти «Медленная смерть Римской империи» — эпическое полотно, посвящённое гибели сверхдержавы древности. Неплохо идёт вместе с Мартьяновым «После Рима» и Хизером «Падение Римской империи».
Крис Уоллес «Обратный отсчёт» — блестящая реконструкция обстоятельств бомбардировки Хиросимы, настолько сочно, что просто-таки фильм текстом. Что-то в ту же сторону — «Империя должна умереть» Зыгаря (признан Минюстом РФ иноагентом).
Алексей Исаев «Берлин 1945-го», «Города-крепости» и так далее — лучший наш историк Великой Отечественной.
Конечно, Артём Драбкин, серия «Я дрался на…».
Маркус Редикер «Корабль рабов» — чудовищная (в смысле описываемого явления) книга о работорговле между Африкой и Америкой.
Сесили Веджвуд «Тридцатилетняя война» — прекрасная работа о том, как война, которую никто не задумывал в качестве конца света на территории Центральной Европы, начинает управлять сама собой. Особенно хорошо в паре с более современной книгой Прокопьева, он иногда как будто ставит задачу написать о том, о чем Веджвуд писать не стала.
Барбара Такман «Пушки августа» и заодно «Загадка XIV века».
Всё, что писал про 1812 год Андрей Иванович Попов. Всё, что пишет по сей день Земцов.
Биография Жанны д’Арк пера Режин Перну, «Рыцарь пяти королей» Эсбриджа.
«Великолепный обмен» Бернстайна. Прекрасный труд об истории мировой торговли.
«Великий час океанов» Блона — сборник очерков о том, что бывало на морях, на волнах.
«Бандиты» Эрика Хобсбаума — о явлении робингудовщины в разных краях и разные эпохи.
Это очень непохожие друг на друга авторы, и во многом я подобрал их именно из-за того, насколько по-разному и насколько о разном они пишут. Здесь и жанр «знаете, каким он парнем был», и боевики, и аналитика, и сборники мемуаров, и история явлений. Чем и хороша история, среди прочего — она охватывает всё, это космос.
— А художественная литература? Вы большой любитель Анджей Сапковского, может, что-то из него?
— Сапковского я действительно люблю. И «Ведьмака», и гуситский цикл. Но вообще, я не могу назвать, условно, три любимые книги. Могу триста. Давайте попробую предложить некоторые штуки, которые не вполне тривиальные.
Исландские социальные саги о Ньяле, Греттире, об Эгиле.
Всякую американскую классику XIX—ХХ века из того, что у нас не массово читают, — Бирс, Торо, Капоте.
Третьим блоком — нетривиальную отечественную фантастику. Михаил Харитонов, Юлия Латынина (признана Минюстом РФ иноагентом) «Вейская империя», Андрей Валентинов (Валентинов украинец, но пусть тут будет) — цикл про ноосферу.
А ещё — попробуйте написанное в лагерях, но не посвящённое им. «Наследник из Калькутты», «Злые песни Гийома дю Вентре» и «Новейший Плутарх». Просто держите в голове, что все эти книги написаны лагерниками в заключении — они у вас новыми красками заиграют.
В художке я всеяден и живу по принципу «все жанры кроме скучного, но и скучное тоже, если оно любопытно как явление». Мой круг чтения можно скорее назвать широким, чем глубоким — я не могу назвать себя, например, знатоком фэнтези, но основные книги жанра читал, что-то менее тривиальное тоже, и некое представление имею. Античка? Пусть вечно стоит Рим! Русская классика? Прошка, шельмец, заверни! Научная фантастика? Да здравствует Барраяр! Современная отечественная проза? Географ на зимней дороге пропил шлем ужаса!
Более того, я как раз после одной книги регулярно стараюсь врубиться во что-то максимально непохожее, так что у меня на одной полке — и фигурально, и вещественно — стоят «Сатана в Горае» и «Записки у изголовья», у которых, кажется, общего только то, что чернилами по бумаге написаны. Я не могу назвать себя прям знатоком и фанатом ни одного конкретного жанра или направления. Увы! Зато изо всякого помалу.
— Как вы вообще смотрите на современную культуру сферу России? Популярных исполнителей, художников, авторов?
— «Не отлично, но не ужасно». Скажу честно, я человек не особо продвинутый. Пресловутого Шамана я слышал — ничего особо плохого, но не моё. Я уже бумер, и что там слушают люди совсем молодые, не знаю вообще. Даже для Оксимирона (признан Минюстом РФ иноагентом), если помните, кто это такой, оказался слишком бумерьём.
С живописью ещё дремучей всё. Я тот самый максимально непродвинутый любитель, для которого живопись заканчивается где-то на соцреализме. Ну ок, на Коржеве, условно говоря. Так что о современной российской живописи — самоотвод.
С кино — сложнее. О том пиршестве, которое было в советскую эпоху, и мечтать не приходится — деньги появились, зато сценарная и актёрская школы померли. Но бывает, что-то пристойное попадается. Зато сериалы вот научились делать хотя бы на уровне каких-то комедий и полукомедий. Пусть пуристы морщат носы, но какие-нибудь «Жуки» просто весёлые и добрые.
Литература консервативнее, и, по-моему, там всё хорошо у нас. Опять же, я не могу о себе сказать, что тщательно слежу за новинками и читаю вообще всё. Но есть «Филэллин», есть «Покров-17», есть Виктор Пелевин тот же, которого в последние годы все сначала ругают, но потом всё равно читают. Есть целый пласт такой, что ли, непрофессиональной литературы: от «Плохой войны» и «Гадюкинского моста» до «Айтиота». Кто-то покривит физиономией, там, «Автор.Тудей» или вообще фанфики, так и что, если они шевелят отрадное мечтанье.
Нишевая литература тяжело читателя находит, денег там не поразительное количество. В общем, здесь мог бы быть стандартный набор жалоб, но я не буду жаловаться — я скажу, что в нашей литературе полно невспаханных делянок.
С исторической литературой так и вообще, на самом деле, в последние годы навыходило много чертовски интересного, читать не перечитать. Баунов (признан Минюстом РФ иноагентом) про европейские диктатуры, Чепикова про сюжеты из жизни средневековых интеллектуалов, Яковлев о нацистском геноциде в СССР, Юрков о советской специальной фортификации, «секретных бункерах» в Москве, Пикеринг-Антонова с провинциальным дворянством. Сейчас готовится книга моего друга Паши Леонова о подводных флотах холодной войны. Народ работает вовсю, люди не сидят сложа руки, люди трудятся, и авторы, и переводчики. И в Сети полно всяческих проектов интересных — «Прожито», «Память народа». Да и VATNIKSTAN тот же!
Но при этом мы же понимаем, что культура — это та область, где достаточно никогда не бывает. Полно тем, полно целых жанров, где нет никого или почти никого. Я‑то человек пишущий. Поэтому на русскую культуру смотрю не только взглядом потребителя. Это моя пашня. Или даже охотничьи угодья.
Читайте также «„Нормально не значит хорошо“. Основатель альманаха moloko plus Павел Никулин».