Размышления Петра Вайля об эмигрантской жизни

Лите­ра­ту­ра о стран­ствии — вот конёк Пет­ра Вай­ля. Выпу­стив­шись из СССР, он желал узнать этот мир, понять, как его люби­мые авто­ры жили, тво­ри­ли, как к ним при­хо­ди­ли откро­ве­ния как плод твор­че­ских мук. Его охо­та к пере­мене мест роди­ла бога­тей­ший цикл рас­ска­зов о вели­ких людях в при­вяз­ке к месту твор­че­ства. Вот здесь жил Яро­слав Гашек, ел эти трдель­ни­ки, пил пиво в этой хар­чевне, а Сте­фан Цвейг пред­по­чи­тал этот штру­дель в Зальцбурге.

Гений места о Кар­мен и Мериме:

Пётр Льво­вич, мой зем­ляк, родил­ся в Риге в 1949 году, там и закон­чил 22-ую шко­лу. Во дво­ре подру­жил­ся он с маль­чи­ком из хоро­шей семьи — Сашей Гени­сом, в кото­ром нашёл луч­ше­го еди­но­мыш­лен­ни­ка. Оба были на одной волне: обо­жа­ли кни­ги, часа­ми ходи­ли по ста­ро­му готи­че­ско­му горо­ду и обсуж­да­ли сам­из­дат за чаш­кой кофе или риж­ско­го баль­за­ма на кухне.

Алек­сандр Генис о луч­шем дру­ге и соав­то­ре книг:

В 1964 году он посту­пил на судо­стро­и­тель­ный факуль­тет Риж­ско­го Тех­ни­че­ско­го. Через три года его выгна­ли. Потом на два года он отпра­вил­ся в армию, где тянул лям­ку как поло­же­но. После воз­вра­ще­ния дол­га родине рабо­тал груз­чи­ком, пожар­ным, клад­би­щен­ским рабо­чим. Как мно­гие интел­ли­ген­ты, он брал рабо­ту, не тре­бу­ю­щую боль­ших уси­лий, ответ­ствен­но­сти и вступ­ле­ния в КПСС, что­бы в сво­бод­ное вре­мя писать и читать, обсуж­дать и рефлек­си­ро­вать. Сво­бо­да была доро­же карье­ры, стре­мит­ся к кото­рой счи­та­лось пошло. Как пел БГ — «поко­ле­ние двор­ни­ков и сторожей»:

Вайль меч­тал быть редак­то­ром и окон­чил редак­тор­ский факуль­тет Мос­ков­ско­го поли­гра­фи­че­ско­го инсти­ту­та. После вто­ро­го выс­ше­го его напра­ви­ли ответ­ствен­ным сек­ре­та­рём в газе­ту «Совет­ская моло­дежь». Завет­ная цель была достиг­ну­та. Там вышла пер­вая ста­тья о ленин­град­ском писа­те­ле Вале­рии Попо­ве: дис­си­ден­те, писав­шем о гедо­низ­ме как осно­ве жиз­ни. Пет­ра Льво­ви­ча изгна­ли с позо­ром: эка неви­даль, вме­сто того что­бы про­слав­лять труд совет­ско­го чело­ве­ка, Вайль и Генис поют дифи­рам­бы удо­воль­стви­ям плот­ской жиз­ни, аки пре­зрен­ные капи­та­ли­сты и буржуины.

Вайль пере­би­вал­ся под­ра­бот­ка­ми, его не изда­ва­ли, тем более «пятый пункт» (еврей­ская наци­о­наль­ность) его отнюдь не укра­шал. Тогда он и Алек­сандр реши­ли «валить», как гово­рят нын­че. Пер­вым в Аме­ри­ку напра­вил сто­пы друг Саша, а Пет­ра выпу­сти­ли по еврей­ской линии в 1977 году. Сна­ча­ла пере­кан­то­вал­ся в Риме, а потом уже на род­ной нам Брайтон-Бич.

«Эми­гри­ро­вать из СССР меня заста­ви­ло осо­зна­ние того, что, рабо­тая в Риге, видел соб­ствен­ную жизнь до ста­ро­сти, а это было нестер­пи­мо. Я хотел уви­деть мир и читать те книж­ки, кото­рые хочу читать».

О Сер­гее Довлатове:

Вме­сте с дру­гом они при­стро­и­лись под кры­ло Сер­гея Дона­то­ви­ча Довла­то­ва. Вайль рабо­тал в газе­тах «Новое рус­ское сло­во», «Новый аме­ри­ка­нец», а так­же в жур­на­ле «Семь дней» как жур­на­лист. Первую свою кни­гу они напи­са­ли под дав­ле­ни­ем шефа. Потом её поте­ря­ли: руко­пи­си под­шо­фе оста­ви­ли на радо­стях то ли в баре, то ли ещё где-то на ули­цах Big apple. Вос­ста­но­вив по памя­ти, они таки смог­ли издать книж­ку «Совре­мен­ная рус­ская проза».

В 1984 году посту­пил рабо­тать в Нью-йорк­ское отде­ле­ние Рус­ской служ­бы Радио Сво­бо­да, кото­рое воз­гла­вил через четы­ре года. В 1995 году Вайль пере­ехал в Пра­гу, где стал заме­сти­те­лем дирек­то­ра Рус­ской служ­бы по инфор­ма­ци­он­ным, потом — по тема­ти­че­ским про­грам­мам, рабо­тал под нача­лом Сави­ка Шусте­ра. Он скон­чал­ся в 2009 году и его уход из жиз­ни стал тра­ге­ди­ей для рус­ской жур­на­ли­сти­ки США. Эссе и ста­тьи Пет­ра Вай­ля опуб­ли­ко­ва­ны в «Вокруг све­та», «GEO». Автор кни­ги «Гений места», кото­рая пере­из­да­ва­лась 4 раза.

Если гово­рить о сти­ле Вай­ля — это бур­ный поток. Если Генис спо­ко­ен и точен, у Вай­ля — буря эмо­ций, как водо­пад или гро­за в июле, сти­хия, кото­рую не оста­но­вить. Его любовь к жиз­ни и весе­лье пышет жаром, юмор и радость пере­пол­ня­ет даже при опи­са­нии труд­но­стей. Никто не зна­ет, сколь­ко отпу­ще­но тебе год­ков, про­жи­ви же их инте­рес­но и при­ят­но для само­го себя.

Про­ща­ние с мэтром:

---

«Рига — Нью-Йорк»

из кни­ги мему­а­ров «Кар­та роди­ны» 2003 года
Пётр Вайль (1949−2009 гг.)

У Джой­са один пер­со­наж гово­рит: «Этой стра­ны нам не пере­ме­нить, давай­те пере­ме­ним тему». Вме­сте со все­ми убеж­ден­ный в неиз­мен­но­сти стра­ны, я и поме­нял жиз­нен­ную тему. Сме­на ока­за­лась рази­тель­на: неод­но­знач­ность, мно­го­слой­ность, шанс как про­во­ка­ция, вари­ант как ловуш­ка, сво­бо­да выбо­ра как тяж­кое нака­за­ние. И — страх перед неохват­но­стью ново­го опы­та и ненуж­но­стью эзо­по­ва умения.

Забро­шен­ный на окра­и­ну вели­кой импе­рии рус­ской куль­ту­ры, в иную музы­ку, иной спектр, иную эмбле­ма­ти­ку, лите­ра­тор мог попы­тать­ся «напи­сать посла­нье по-тет­ки», подоб­но Ови­дию в Томах, но уда­лось это лишь Брод­ско­му: орга­нич­но вой­ти в англо­языч­ную сло­вес­ность, непре­рыв­но рас­ши­ряя свое при­сут­ствие в сло­вес­но­сти русской.

В целом же луч­шее из издан­но­го за рубе­жом рус­ски­ми эми­гран­та­ми тре­тьей вол­ны сде­ла­но ещё дома. Иной слу­чай — с пер­вой эми­гра­ци­ей. Хотя Хода­се­вич писал, что эми­грант­ской лите­ра­ту­ры нет, есть лишь «гру­да книг», все при­зна­ки живо­го лите­ра­тур­но­го про­цес­са у них были. А глав­ное: была своя боль­шая тема — носталь­гия и мис­сия. У Набо­ко­ва в «Машень­ке»: «Эми­грант­ская жизнь, наше вели­кое ожи­да­ние», «Рос­сию надо любить. Без нашей эми­грант­ской люб­ви Рос­сии — крыш­ка. Там её никто не любит». Про­слав­лен­ные стро­ки Бер­бе­ро­вой: «Мы не в изгна­нье, мы — в посла­нье». У тре­тьей вол­ны эми­гра­ции ниче­го это­го не было (лишь оди­но­кие, хоть и высо­кие дости­же­ния: «Пятая годов­щи­на» Брод­ско­го, «Уже и год и город под вопро­сом» Цвет­ко­ва, «И, нако­нец, оста­нов­ка „Клад­би­ще“» Лосе­ва). Вид­но, не про­шло вре­мя, нуж­ное для утвер­жде­ния сво­ей темы, кото­рой мог­ла стать имен­но носталь­гия, пони­ма­е­мая как раз­рыв миров. Может, так бы и вышло, теперь уж не узнать.

Изгнан­ник есть путе­ше­ствен­ник, достиг­ший логи­че­ско­го пре­де­ла. Осо­бость рус­ско­го путе­ше­ствия: чужая стра­на — мета­фо­ра сво­ей. В этом смыс­ле Нью-Йорк обес­ку­ра­жи­ва­ет: кро­ме раз­ма­ха и хао­са, сопо­ста­вить его в рус­ском опы­те не с чем.

Хоро­шо пом­ню, как уви­дел город впер­вые, при­е­хав из аэро­пор­та Кен­не­ди в бруклин­ский отель «Сент-Джордж», гля­дя­щий через Ист-Ривер на Ман­х­эт­тен. Был январ­ский вечер, в малень­ком окош­ке номе­ра на верх­нем эта­же сто­я­ло нечто непод­власт­ное гла­зу и уму — застыв­ший залп, в кото­рый я всмат­ри­вал­ся, не пони­мая, зачем ока­зал­ся здесь.

И после, с мно­го­лет­ней лёг­ко­стью назы­вая этот город домом, пере­жи­вал Нью-Йорк еже­днев­но с тре­пе­том и вос­тор­гом. Навер­ное, в нём нель­зя жить, не испы­ты­вая ком­плек­са непол­но­цен­но­сти, — дру­гое дело, что здесь это чув­ство мак­си­маль­но есте­ствен­но. Такой ком­плекс одо­ле­ва­ет маль­чи­ка рядом со взрос­лым, так мож­но ощу­щать свою нерав­но­ве­ли­кость Ниа­гар­ско­му водо­па­ду. Нью-Йорк — явле­ние при­род­ное, отто­го и опи­сы­вать его нуж­но не как зда­ния на ули­цах, а как зем­ле­тря­се­ние или май­скую ночь. Всю ту январ­скую ночь в оте­ле «Сент-Джордж» за сте­ной кри­чал сума­сшед­ший: «Don’t worry!» Я его вспо­ми­наю, бла­го­да­рен за камер­тон и ста­ра­юсь не тре­во­жить­ся, не бес­по­ко­ить­ся, не мучить­ся, не тер­зать­ся — все зна­че­ния све­ре­ны по словарю.

Мне было неслож­но сле­до­вать пред­пи­са­нию «Don’t worry!»: нью-йорк­ская жизнь нача­лась удач­но. Через две неде­ли после при­ез­да я рабо­тал в «Новом рус­ском сло­ве» — еже­днев­ной газе­те, бес­пе­ре­бой­но выхо­дя­щей с 1910 года (на два года стар­ше «Прав­ды»). Туда попал, как в «Совет­скую моло­дежь»: напе­ча­тал две ста­тьи — при­гла­си­ли в штат.

Поз­же газе­та заня­ла на Пятой аве­ню рос­кош­ный офис, наби­тый поли­ров­кой и ком­пью­те­ра­ми. А на 56‑й стрит небо­скреб по име­ни «Сим­фо­ния» заме­стил ста­рую четы­рёх­этаж­ку, едва тянув­шую на этюд. Низ зани­мал книж­ный мага­зин Нико­лая Нико­ла­е­ви­ча Мартья­но­ва, геор­ги­ев­ско­го кава­ле­ра и лево­го эсе­ра, стре­ляв­ше­го в Лени­на. На чет­вёр­тый этаж, в редак­цию, я при­шёл зимой 78-го.

Глав­ный редак­тор Андрей Седых, в миру Яков Мои­се­е­вич Цви­бак, рабо­тал в париж­ских «Послед­них ново­стях» у Милю­ко­ва, слу­жил сек­ре­та­рем Буни­на. В газе­те, где я про­вёл два года, не было чело­ве­ка подвиж­нее Седых, 1902 года рож­де­ния. Лег­кий и иро­нич­ный, но при этом крайне кон­сер­ва­тив­ный, став раз навсе­гда анти­ком­му­ни­стом, Седых не то что отри­цал всё отту­да — про­сто не инте­ре­со­вал­ся. Не заме­чал при­сут­ствия в Шта­тах Брод­ско­го, еле напе­ча­тал замет­ку к 60-летию Сол­же­ни­цы­на, име­на Шук­ши­на и Искан­де­ра узнал от меня. На уго­во­ры посмот­реть фильм Тар­ков­ско­го отве­тил «Голуб­чик, я послед­ний раз был в сине­ма в 46‑м году».

Такие отсы­лы к про­шло­му впе­чат­ля­ли чело­ве­ка толь­ко что из дру­го­го мира. Как-то я про­ци­ти­ро­вал остро­ту, Седых рас­сме­ял­ся и спро­сил, отку­да. Я отве­тил. «Дже­ром Дже­ром, — вздох­нул он, — даро­ви­тый автор, но, зна­е­те, непри­ят­ный такой, нагру­бил мне ни с того ни с сего».

Он пови­дал вели­ких, к неко­то­рым был вхож, что очер­ти­ло его гори­зонт. Рус­ская лите­ра­ту­ра для эми­гран­тов это­го кру­го­зо­ра завер­ша­лась Шме­ле­вым, Алда­но­вым, Зай­це­вым. При этом Седых был гиб­че, чем боль­шин­ство его сверст­ни­ков. Тогда в «Новом рус­ском сло­ве» писа­ли о «нук­ле­ар­ных бом­бо­во­зах», а он, слу­шая наши вопли, толь­ко посме­и­вал­ся: и бом­бо­во­зы не вычер­ки­вал, но и нас не попре­кал «сов­де­пов­ским жар­го­ном», что было стан­дарт­ным назва­ни­ем язы­ка, кото­рый тре­тья вол­на при­вез­ла с собой. Жизнь при­учи­ла его к ком­про­мис­сам, и это­му учи­лись у него мы. Прав­да, внед­ре­ние новых эми­гран­тов в здеш­нюю жизнь рас­ше­ве­ли­ло глав­но­го: его борь­ба с газе­той «Новый аме­ри­ка­нец», кото­рый воз­гла­вил Сер­гей Довла­тов и куда пере­шли мы с Алек­сан­дром Гени­сом, велась бес­ком­про­мисс­но и закон­чи­лась нашим пора­же­ни­ем. Дело дав­нее, и сей­час я спо­кой­но думаю о том, что отпор наше­му втор­же­нию не исчер­пы­вал­ся баналь­ной схват­кой за рынок. За охра­ни­тель­ной пози­ци­ей, как и за кон­сер­ва­тив­но­стью в куль­ту­ре, усмат­ри­ва­ет­ся не толь­ко само­за­щи­та, но и более высо­кий смысл.

Для тех изгнан­ни­ков вооб­ще было два пути: один — асси­ми­ля­ция, и они дела­лись фран­цу­за­ми, арген­тин­ца­ми, аме­ри­кан­ца­ми. Дру­гой — постро­е­ние сво­ей Рос­сии, без огляд­ки на ту, став­шую настоль­ко чужой, что уже и при­зрач­ной, нена­сто­я­щей. Тре­тья вол­на сво­им появ­ле­ни­ем нару­ша­ла удоб­ное чер­но-белое суще­ство­ва­ние: мы при­шли ниот­ку­да, где ниче­го и быть-то не должно.

Важ­но и то, что мы при­шли не спа­сать Рос­сию, а спа­сать­ся сами. Иллю­зий у нас не было, и Юз Алеш­ков­ский пере­ина­чил свя­тые сло­ва «мы не в изгна­нье, мы в посла­нье»: «Не носталь­ги­руй, не гру­сти, не ахай. Мы не в изгна­нье, мы в посла­нье на хуй».

Пред­на­зна­че­ние заме­нял задор: вся эпо­пея еже­не­дель­ни­ка «Новый аме­ри­ка­нец» вспо­ми­на­ет­ся, как юность. Мы были либе­ра­лы, не хоте­ли раз­де­лять без­огляд­ный анти­со­ве­тизм, попы­та­лись создать в эми­гра­ции то, что име­ну­ет­ся «аль­тер­на­тив­ным обще­ствен­ным мне­ни­ем», — и пре­успе­ли. Мы даже зна­ли, как делать неплохую газе­ту, но никто из нас не умел ее про­да­вать. В этом суть крат­ко­сти наше­го суще­ство­ва­ния, и ещё — в моло­до­сти, кото­рая пре­крас­на, но преходяща.

Огром­ный пласт вос­по­ми­на­ний лежит меж­ду Гуд­зо­ном и Ист-Ривер. Глав­ные встре­чи: с женой, с Довла­то­вым, с Брод­ским. Мно­же­ство дико­вин­ных зна­ко­мых, кото­рых я ещё опи­шу, когда подой­дет вре­мя насто­я­щих мему­а­ров. Попа­да­лись безум­цы, но боль­ше чуда­ки и экс­цен­три­ки, кото­рых вынес­ла сюда цен­тро­беж­ная сила импе­рии. Эми­грант по опре­де­ле­нию соци­аль­но акти­вен, и его энер­гия, если не направ­ле­на на биз­нес, часто про­яв­ля­ет­ся в худо­же­стве. Фено­мен рус­ско­го Нью-Йор­ка пора­зи­тель­но инте­ре­сен, но этот осо­бый город — как весь стре­ми­тель­ный и неуло­ви­мый боль­шой Нью-Йорк — усколь­за­ет, не дает­ся охва­ту и опи­са­нию. Ниче­го ярко­го и осно­ва­тель­но­го не ска­за­но даже про Брай­тон-Бич. Как-то мы с Сашей Гени­сом напи­са­ли ста­тью о том, что Мол­да­ван­ка была непри­гляд­ным местом, но явил­ся Бабель и сде­лал ее фак­том куль­ту­ры — так­же ста­нет куль­тур­ным фак­том Брай­тон-Бич, дождав­шись сво­е­го Бабе­ля. Чикаг­ский поэт Наум Сага­лов­ский при­слал сти­шок, кото­рый закан­чи­вал­ся так: «Воз­даст­ся вам — и дайм, и никель. / Я лич­но думаю одно: / не Бабель нужен, а Дени­кин, / ну в край­нем слу­чае, Махно».

Эми­грант сты­дит­ся сво­ей малой Аме­ри­ки, а боль­шая ему часто чуж­да и не нуж­на прак­ти­че­ски (на том же Брай­тоне мож­но про­жить деся­ти­ле­тия, не зная сло­ва по-англий­ски, как в совет­ской Риге без латыш­ско­го). Так созда­ет­ся ситу­а­ция: кто асси­ми­ли­ру­ет­ся, тот ухо­дит из рус­ской куль­ту­ры, кто в ней оста­ет­ся, тот не вос­при­ни­ма­ет Америку.

Этот небы­ва­лый город обхо­дил даже Иосиф Брод­ский. «Даже» — ибо мощь худо­же­ствен­но­го мыш­ле­ния Брод­ско­го тако­ва, что он осва­и­вал и при­сва­и­вал все попа­дав­шее в поле его вни­ма­ния. Если гово­рить о гео­гра­фии, то целый мир: от архан­гель­ской дерев­ни до Веч­но­го горо­да. Нью-Йорк же Брод­ский как-то обте­кал, за два десят­ка лет напи­сав о нем все­го два сти­хо­тво­ре­ния, уют­но встро­ив в него свою гости­ную, сто­ло­вую, спаль­ню, но не каби­нет. При этом луч­шее, что ска­за­но по-рус­ски о Нью-Йор­ке, при­над­ле­жит все же Брод­ско­му — сло­ва о стек­лян­ных небо­скре­бах как кана­лах Нью-Амстер­да­ма, повер­ну­тых на девя­но­сто гра­ду­сов: «зер­каль­ная плос­кость, вытя­ну­тая вверх, так что птич­ка, летая сре­ди все­го это­го, вполне может сой­ти с ума». Птич­ки Божий, птич­ки-пте­ро­дак­ти­ли, мы в тру­дах и забо­тах бьем­ся о нью-йорк­ские плос­ко­сти и углы, толь­ко ощу­ща­ем и назы­ва­ем эго по-раз­но­му: любовь, нена­висть, любовь-ненависть.

Нет Нью-Йор­ка в рус­ской сло­вес­но­сти, и теперь уже вряд ли будет. Поку­да чужая зем­ля может высту­пать мета­фо­рой сво­ей — она инте­рес­на и важ­на. В ином слу­чае пере­ста­ет быть обшей духов­ной кате­го­ри­ей, дела­ясь лишь более или менее удоб­ным местом житель­ства, где у каж­до­го свой адрес и своя духов­ка — и та, и дру­гая. Соблаз­ны собор­но­сти под­верг­лись испы­та­нию и в импе­рии, а ещё рань­ше — тут, в вели­ком горо­де, на даль­ней окра­ине рус­ской культуры.

Каж­дый из нас совер­шил хотя бы по одно­му поступ­ку в жиз­ни — пере­сек оке­ан без пра­ва воз­вра­та — и самой сме­ной гео­гра­фи­че­ской дол­го­ты вро­де купил некую индуль­ген­цию на пра­во свое­во­лия. Но выяс­ни­лось, что такое пра­во при­над­ле­жит чело­ве­ку как дан­ность и дока­зы­вать его нико­му не надо, менее все­го — себе.

Нью-Йорк обо всех этих бедах и не зна­ет. Может быть, смысл это­го горо­да — изве­щать чело­ве­ка о его истин­ных раз­ме­рах. В том и вели­чие Нью-Йор­ка, что он не дру­же­лю­бен и не враж­де­бен, рав­ным обра­зом не заме­ча­ет тебя и поз­во­ля­ет себя не замечать.

В таком нуле­вом рас­кла­де — прав­да. Иная ариф­ме­ти­ка отно­ше­ний чело­ве­ка с местом (в том чис­ле с роди­ной!) рож­да­ет безу­мие. Пере­сечь оке­ан — зна­чит пере­сечь оке­ан, и обре­тен­ный берег ока­зал­ся не тем, что мы себе насо­чи­ня­ли, а новым адресом.

---

«Труд»

из кни­ги «Поте­рян­ный Рай. Эми­гра­ция: попыт­ка автопортрета»,
Нью-Йорк, 1983 год.

Из всех опас­но­стей эми­гра­ции рабо­та пред­став­ля­лась нам самым непре­одо­ли­мым пре­пят­стви­ем. Язык мы уж как-нибудь выучим — ну не за две неде­ли, так за пол­го­да. Чужие обы­чаи нам не страш­ны — ещё не то вида­ли. Со сво­бо­дой свои дела тоже ула­дим. Но вот как быть с хле­бом насущным?

Кем бы ни был эми­грант в сво­ей преж­ней жиз­ни, кем-то он все-таки был. То есть зани­мал твер­дое, уве­рен­ное и опла­чен­ное место. Запад был в этом отно­ше­нии пуга­ю­щим белым пят­ном, на кото­ром ино­гда вспы­хи­ва­ли мало­по­нят­ные над­пи­си: «без­ра­бо­ти­ца, систе­ма Тей­ло­ра, пау­пе­ризм, тред-юнионы».

Тео­ре­ти­че­ски все гото­ви­лись под­ме­тать ули­цы. Прак­ти­че­ски все дела­ли нота­ри­аль­ные пере­во­ды сво­их дипло­мов и тру­до­вых кни­жек, соби­ра­ли похваль­ные гра­мо­ты, памят­ные часы и имен­ные пап­ки с послед­ней парт­кон­фе­рен­ции. Мы все-таки наде­я­лись убе­дить Запад в нашей профпригодности.

Офи­ци­аль­но мы счи­та­лись бежен­ца­ми. Но сами себя мы ощу­ща­ли коман­ди­ро­воч­ны­ми, пере­ез­жа­ю­щи­ми на новое место рабо­ты. Это вьет­нам­цы могут мыть полы — у себя дома они все рав­но бы умер­ли с голо­ду. А мы дома жили непло­хо. Долж­на же Аме­ри­ка ува­жать наш опыт, обра­зо­ва­ние, нашу готов­ность начи­нать со скром­но­го инже­нер­но­го места.

Надо ска­зать, что реаль­ность во мно­гом сов­па­ла как с явны­ми, так и тай­ны­ми пред­ви­де­ни­я­ми. Мы дей­стви­тель­но ста­ли под­ме­тать ули­цы (точ­нее, про­да­вать ореш­ки). И дей­стви­тель­но заня­ли скром­ные инже­нер­ные долж­но­сти (точ­нее, программистские).

В целом рус­ская эми­гра­ция устро­и­лась дай Боже каж­дой. Совет­ское обра­зо­ва­ние ока­за­лось неожи­дан­но хоро­шим, наши талан­ты — выше сред­не­го, а эми­грант­ские про­бив­ные спо­соб­но­сти пре­вы­си­ли ана­ло­гич­ные пока­за­те­ли техас­ских ковбоев.

Гру­бо гово­ря, «тех­на­ри» нашли доста­ток и уве­рен­ность, «лавоч­ни­ки» — биз­нес и без­на­ка­зан­ность, а «гума­ни­та­рии» заня­ли дно Общества.

Три сосло­вия, на кото­рые мы услов­но раз­де­ли­ли эми­гра­цию, вышли при­бли­зи­тель­но на тот уро­вень, кото­рый они зани­ма­ли в Рос­сии. И все три оста­лись им недовольны.

Тех­ни­че­ские интел­ли­ген­ты выдер­жа­ли экза­мен на жиз­не­стой­кость, пожа­луй, луч­ше всех. Так или ина­че они при­спо­со­би­лись к новым «Гостам», про­фес­си­о­наль­но­му жар­го­ну и аме­ри­кан­ским гото­валь­ням. Затем они свое­вре­мен­но про­из­ве­ли инве­сти­ции, купи­ли про­пер­ти и научи­лись сле­дить за индек­сом Доу. Про­де­лан все эти хит­рые опе­ра­ции и при­об­ре­тя заслу­жен­ное ува­же­ние кол­лег, тех­на­ри отча­ян­но заскучали.

Выяс­ни­лось, что совет­ская тех­ни­че­ская интел­ли­ген­ция крайне мало инте­ре­со­ва­лась сво­и­ми про­фес­си­о­наль­ны­ми обя­зан­но­стя­ми. Они при­вык­ли участ­во­вать в КВНе, читать сам­из­дат и устра­и­вать капуст­ни­ки. Инже­нер в СССР мало­пре­стиж­ная долж­ность. Если он и защи­ща­ет свою область дея­тель­но­сти, то толь­ко в отча­ян­ном спо­ре физи­ков с лири­ка­ми, в кото­ром, кста­ти, основ­ным аргу­мен­том слу­жи­ло зна­ние латин­ских посло­виц и чте­ние сти­хов наизусть.

Бла­го­да­ря сво­ей высо­кой иму­ще­ствен­ной потен­ции, тех­на­ри в Аме­ри­ке ока­за­лись в дру­гом клас­се обще­ства — в сред­нем. Их нынеш­ним кол­ле­гам труд­но понять потреб­ность в обсуж­де­нии ново­го филь­ма Куро­са­вы и горя­чую дис­кус­сию о при­ро­де пре­крас­но­го. Труд, кото­рый был источ­ни­ком друж­бы, нена­ви­сти и анек­до­тов, стал лишь источ­ни­ком дохода.

День­ги — заме­ча­тель­ная вещь. По-насто­я­ще­му мы, их откры­ли в Аме­ри­ке. Ничто не слу­жит демо­кра­ти­че­ским целям с боль­шей про­сто­той и надёж­но­стью, чем день­ги. Они урав­ни­ва­ют глу­пых и умных, злых и доб­рых, боль­ных и здо­ро­вых. Они без­ли­ки, уни­вер­саль­ны и, в общем, спра­вед­ли­вы. День­ги откры­ли нам, как уни­зи­тель­на нище­та, как огро­мен мир и сколь бес­пре­дель­ны гори­зон­ты богатства.

Но день­ги опас­ны, как дина­мит, если не зна­ешь, как ими поль­зо­вать­ся. Мы-то как раз не очень знали.

В Рос­сии посто­ян­ная нехват­ка денег пре­вра­ти­ла бед­ность в рыцар­ское каче­ство. О день­гах было не очень при­лич­но гово­рить. Как о пре­зер­ва­ти­вах, к при­ме­ру. Чело­век со сбер­книж­кой вызы­вал неко­то­рое сожа­ле­ние и непри­язнь. Ста­рая рус­ская тра­ди­ция — быть на сто­роне неиму­щих — в совет­ских усло­ви­ях ста­ла необ­хо­ди­мым защит­ным ком­плек­сом. Если пре­зи­рать богат­ство, нище­та пока­жет­ся наряд­ной. Инже­нер, кото­ро­му ещё ни разу в жиз­ни не уда­лось дожить до зар­пла­ты без одол­жен­ной десят­ки, стал рас­по­ла­гать день­га­ми. Рань­ше он, есте­ствен­но, знал, что с ними делать. Купить «Запо­ро­жец» — обмыть «Запо­ро­жец», купить диван — обмыть диван… А, сдав бутыл­ки, дожить до зар­пла­ты. Было бы что вспомнить.

Теперь с день­га­ми он посту­па­ет осмот­ри­тель­но. Тем более что бутыл­ки не при­ни­ма­ют. Он поку­па­ет «Той­о­ту», дом с пятач­ком зем­ли, спин­нинг — и за 2–3 года пре­вра­ща­ет­ся в пен­си­о­не­ра в его дач­но-сана­тор­ном вари­ан­те. Эффект рез­ко­го поста­ре­ния замет­нее все­го как раз на хоро­шо устро­ен­ном эми­гран­те. Доб­ро­ка­че­ствен­ное пита­ние, восемь про­цен­тов годо­вых и обес­пе­чен­ная ста­рость неожи­дан­ным обра­зом при­ба­ви­ли ему лиш­ний деся­ток лет.

Если в Рос­сии чело­век доль­ше оста­ет­ся незре­лым (здесь так выгля­дят лысые хип­пи), то в Аме­ри­ке он как-то неза­мет­но пере­хо­дит в раз­ряд пожи­лых — здо­ро­вый и счаст­ли­вый раз­ряд. Воз­мож­но, эта раз­ни­ца меж­ду аме­ри­кан­ской и совет­ской куль­ту­рой — их трез­вость и наше легкомыслие.

На Запа­де тех­ни­че­ская интел­ли­ген­ция поте­ря­ла при­су­щую ей в СССР гума­ни­тар­ную ори­ен­та­цию. Ведь если вспом­нить, то стен­га­зе­ты на физ­ма­те были куда смеш­нее, чем на фил­фа­ке. В любом кон­струк­тор­ском бюро сиде­ло боль­ше поря­доч­ных людей, чем в любой редак­ции газе­ты. И если пре­стиж лите­ра­ту­ры в Рос­сии достиг неви­дан­ных раз­ме­ров, то толь­ко бла­го­да­ря армии инже­не­ров, заве­до­мо счи­та­ю­щих писа­те­ля полубогом.

В Аме­ри­ке тех­на­ри зани­ма­ют­ся сво­и­ми непо­сред­ствен­ны­ми обя­зан­но­стя­ми. А обя­зан­но­сти по опре­де­ле­нию не могут будить в чело­ве­ке разум­ное, доб­рое, веч­ное. Во вся­ком слу­чае, в том весь­ма кари­ка­тур­ном вари­ан­те, в кото­ром это разум­ное, доб­рое, веч­ное пони­ма­ли дома.

Мень­ше все­го изме­ни­лась в Аме­ри­ке жизнь дель­цов. Конеч­но, они откры­ли для себя мир биз­не­са. В Рос­сии этот мир почти все­гда с одной сто­ро­ны огра­ни­чи­вал­ся решет­кой. Здесь в тюрь­му вооб­ще попасть сложно.

Но в целом биз­нес — вещь, на кото­рую идео­ло­гия дей­ству­ет мини­маль­но. «Товар — день­ги — товар» — полит­эко­но­мия, све­дён­ная к этой про­стей­шей фор­му­ле, при­об­ре­та­ет харак­тер все­лен­ско­го закона.

Абсур­дист­ская модель жиз­ни в СССР есте­ствен­но кос­ну­лась и этой сфе­ры. Склад­ной зон­тик за 45 руб­лей досто­ин быть геро­ем дра­мы Бен­не­та. Но люди, кото­рые тор­го­ва­ли этим зон­ти­ком, сле­до­ва­ли все­го лишь обще­че­ло­ве­че­ским пра­ви­лам — цена опре­де­ля­ет­ся спро­сом. Поэто­му эми­грант­ский биз­нес немед­лен­но пре­вра­тил­ся в отрасль обще­а­ме­ри­кан­ско­го. Но при этом сохра­нил руди­мен­ты совет­ско­го пра­во­по­ряд­ка: биз­нес дол­жен быть но воз­мож­но­сти под­поль­ный, обя­за­тель­но бес­кон­троль­ный и с нале­том хам­ско­го сервиса.

В эми­грант­ском ресто­ране из шаш­лы­ка кли­ен­та повар гото­вит обед для сво­ей семьи. В эми­грант­ском мага­зине цена будет зави­сеть от отно­ше­ния про­дав­ца к поку­па­те­лю. Эми­грант­ский кон­церт нач­нет­ся на пол­то­ра часа поз­же назна­чен­но­го вре­ме­ни. Тор­гов­ля нар­ко­ти­ка­ми, играль­ные при­то­ны и рус­ские пуб­лич­ные дома — лишь экзо­ти­че­ский дове­сок к вооб­ще-то зна­ко­мой по Рос­сии картине.

Дру­гой раз­го­вор, что дела­ет эми­грант­ский делец с быст­ро воз­об­нов­лен­ным достатком.

Тут его жизнь рази­тель­но изме­ни­лась. В Рос­сии мяс­ник из гастро­но­ма, при­гла­шая людей на годов­щи­ну сва­дьбы, запро­сто вклю­чал в чис­ло гостей наря­ду с зав­скла­дом Шиш­ки­ным и арти­ста Рай­ки­на, и хок­ке­и­ста Харламова.

Порт­ной, швей­цар, адми­ни­стра­тор гости­ни­цы, бан­щик, скор­няк — отно­си­лись одно­вре­мен­но и к низ­ше­му (само­му уяз­ви­мо­му) и к выс­ше­му (само­му пре­стиж­но­му) клас­су общества.

Дра­ма­ти­че­ское отсут­ствие дефи­ци­та в Аме­ри­ке низ­ве­ло дель­цов от людей, рас­по­ла­га­ю­щих вла­стью, до людей, рас­по­ла­га­ю­щих день­га­ми. Заме­на явно неадек­ват­ная. Тем более, что денег у них и там хватало.

Назва­ние ста­тьи одно­го эми­грант­ско­го пуб­ли­ци­ста — «Гума­ни­та­рий подо­бен тара­ка­ну» — в целом вер­но отра­жа­ет реаль­ное поло­же­ние дел. Гума­ни­тар­ная интел­ли­ген­ция — жур­на­ли­сты, сло­вес­ни­ки, лите­ра­то­ры, искус­ство­ве­ды, экс­кур­со­во­ды, выпуск­ни­ки Инсти­ту­та куль­ту­ры име­ни Надеж­ды Круп­ской и мно­гие дру­гие пред­ста­ви­те­ли невнят­ных про­фес­сий при­над­ле­жат к клас­су людей, кото­рым про­сто не на что наде­ять­ся. Их пре­стиж­ное про­шлое довле­ет над их бес­про­свет­ным насто­я­щим. Кли­ен­ты вел­фэй­ра, сто­ро­жа, пре­сло­ву­тые тор­гов­цы ореш­ка­ми и про­сто живу­щие на жени­ну зар­пла­ту — все эти люди долж­ны были бы состав­лять рево­лю­ци­он­ную армию воз­вра­щен­цев. Их несо­мнен­ная при­над­леж­ность к люм­пе­нам тем тягост­ней, чем зна­чи­тель­ней был их совет­ский опыт.

Офи­ци­аль­ное поло­же­ние гума­ни­та­рия в СССР пред­став­ля­ет­ся отсю­да фее­ри­че­ским. Писа­тель, выпу­стив­ший 100-стра­нич­ную кни­гу про пере­до­ви­ков про­из­вод­ства с поэ­ти­че­ским назва­ни­ем «Кара­ван ухо­дит в небо», не толь­ко зани­ма­ет место рядом с каким-нибудь Гар­ши­ным, но и нахо­дит весь­ма солид­ный, хоть и несколь­ко мисти­че­ский, источ­ник лите­ра­тур­ных доходов.

Люди, не хва­та­ю­щие звезд с небес, удо­вле­тво­ря­лись осле­пи­тель­ны­ми сине­ку­ра­ми — в неко­то­рых местах даже не тре­бо­ва­лось при­хо­дить за зар­пла­той. Но и поло­же­ние интел­лек­ту­а­ла в роли вах­те­ра было не лише­но при­ят­но­сти. Под­поль­ный фило­соф-буд­до­лог, полу­чав­ший 65 руб­лей в каче­стве лиф­те­ра, зани­мал весь­ма высо­кую сту­пень сослов­ной лест­ни­цы. Отсут­ствие про­фес­сор­ской кафед­ры и печат­ных тру­дов не меша­ло его функ­ци­о­ни­ро­ва­нию в интел­ли­гент­ных кру­гах. Мрач­ный комизм офи­ци­аль­но­го ста­ту­са тако­го фило­со­фа лишь при­да­вал оре­ол муче­ни­че­ства его полу­при­знан­ным талантам.

Нор­маль­ный и здо­ро­вый аме­ри­ка­нец вполне есте­ствен­но отка­зы­ва­ет­ся при­ни­мать совет­ские усло­вия игры. Если чикаг­ско­му инже­не­ру эми­грант пред­ста­вит­ся, ска­жем, рус­ским жур­на­ли­стом, то ско­рее все­го в ответ ом услы­шит: «Вы не долж­ны отча­и­вать­ся. У вас все ещё будет пре­крас­но. Вы ещё смо­же­те стать программистом».

В Аме­ри­ке — стране логич­ной — пре­стиж­на зар­пла­та, а не про­фес­сия, тем более полу­ми­фи­че­ская, вро­де гида по пуш­кин­ским местам. В этой тра­ги­че­ской ситу­а­ции гума­ни­та­рия-эми­гран­та мог­ло бы уте­шать то обсто­я­тель­ство, что аме­ри­кан­ско­му интел­лек­ту­а­лу не луч­ше. Что про­фес­си­о­наль­ный писа­тель в США зара­ба­ты­ва­ет в сред­нем 4000 дол­ла­ров в год. Что стан­дарт­ный гоно­рар поэтам — один кок­тейль до чте­ния сти­хов и один после. Что боль­шин­ство дра­ма­ти­че­ских акте­ров моют посу­ду в китай­ских ресто­ра­нах… Но всё это его не уте­ша­ет — ведь если сосе­да пере­еха­ло трам­ва­ем, то это не зна­чит, что пере­ста­нет болеть отдав­лен­ная в тол­чее нога.

И всё-таки гума­ни­та­рии суме­ли пре­одо­леть отча­я­ние. Осу­ществ­ле­ние твор­че­ских потен­ций ока­за­лось важ­нее мате­ри­аль­ных сти­му­лов. Они отка­за­лись пере­учи­вать­ся в бух­гал­те­ров, а вме­сто это­го созда­ли соб­ствен­ную мик­ро­струк­ту­ру, внут­ри кото­рой вос­ста­но­ви­ли ста­рую иерар­хию ценностей.

В эми­гра­ции выхо­дит еже­год­но 400 книг — боль­шин­ство напе­ча­та­ны на день­ги авто­ров. Сре­ди трёх десят­ков пери­о­ди­че­ских изда­ний вряд ли хотя бы чет­верть пла­тит гоно­рар, ком­пен­си­ру­ю­щий сто­и­мость пере­пе­чат­ки мате­ри­а­ла. Автор, опуб­ли­ко­вав­ший в рус­ской газе­те спор­тив­ные замет­ки, успеш­но выпол­ня­ет функ­цию сва­деб­но­го гене­ра­ла на любой эми­грант­ской вечеринке.

Вся эта куль­тур­ная жизнь рас­счи­та­на исклю­чи­тель­но на внут­рен­нее потреб­ле­ние. Она не дает ни денег, ни поло­же­ния, ни пер­спек­тив — эми­грант­ские эфе­ме­ри­ды суще­ству­ют прак­ти­че­ски толь­ко для удо­вле­тво­ре­ния автор­ских амби­ций. Одна­ко имен­но такая про­ти­во­есте­ствен­ная ситу­а­ция порож­да­ет иллю­зию нор­маль­ной интел­ли­гент­ской жиз­ни. Потреб­ность в соци­аль­но-пре­стиж­ном функ­ци­о­ни­ро­ва­нии ока­за­лась куда силь­нее новых праг­ма­ти­че­ских уста­но­вок. Иде­а­лизм как основ­ной век­тор совет­ско­го обра­за жиз­ни остал­ся пре­ва­ли­ру­ю­щей цен­но­стью гума­ни­тар­ной эми­гра­ции. И какие бы урод­ли­вые фор­мы этот иде­а­лизм ни при­ни­мал — от доно­сов в ЦРУ до мор­до­боя — он оста­ет­ся глав­ной отли­чи­тель­ной чер­той, досто­ин­ством и про­кля­ти­ем нашей колонии.

Реаль­ность в Рос­сии все­гда была туман­ной: в Аме­ри­ке она про­сто затя­ну­лась ещё одной плёнкой.

Обмен тру­да на день­ги в целом не понра­вил­ся рус­ской эми­гра­ции. Здо­ро­вая капи­та­ли­сти­че­ская эко­но­ми­ка пока­за­лась скуч­ной, прес­ной и слиш­ком неза­тей­ли­вой. Поэто­му вряд ли сто­ит удив­лять­ся, что вме­сто упор­но­го и настой­чи­во­го стро­и­тель­ства аме­ри­кан­ской карье­ры, мы рас­ска­зы­ва­ем зна­ко­мый по про­шлой жиз­ни анекдот.

Встре­ча­ют­ся два эми­гран­та. Один спра­ши­ва­ет у дру­го­го: «Ну как, ты уже устро­ил­ся?» — «Нет, ещё работаю».

---

«Досуг»

Одна из пер­вых свя­тынь, с кото­рой мы позна­ко­ми­лись в Аме­ри­ке, была не ста­туя Сво­бо­ды, не звёзд­но-поло­са­тый флаг и даже не бир­жа Уолл-стри­та. Свя­ты­ней был уик-энд.

Попро­буй­те назна­чить дело­вую встре­чу на вос­кре­се­нье и вы уви­ди­те, как свя­то блю­дут аме­ри­кан­цы тор­же­ствен­ную празд­ность выход­ных дней.

Рос­сий­ский чело­век, при­вык­ший к рас­тя­жи­мо­сти рабо­чих часов, нико­гда так не ценил ни сво­е­го, ни чужо­го вре­ме­ни. Он согла­шал­ся задер­жать­ся на пару часов, вый­ти в суб­бо­ту, взять рабо­ту на дом. В кон­це кон­цов, это было частью неглас­но­го дого­во­ра: за воз­мож­ность без­дель­ни­чать в рабо­чее вре­мя при­хо­ди­лось рас­пла­чи­вать­ся симу­ля­ци­ей кипу­чей дея­тель­но­сти на досу­ге. Аме­ри­кан­цы же резон­но счи­та­ют, что если чело­век не справ­ля­ет­ся с зада­ни­ем в нор­маль­ные часы, его надо гнать в шею, а не вос­тор­гать­ся тру­до­вым геро­из­мом сиде­ния допоздна.

Посколь­ку нико­му на Запа­де не при­дёт в голо­ву идео­ло­ги­зи­ро­вать труд, назы­вая его слав­ным или геро­и­че­ским, боль­шин­ство людей здесь отно­сят­ся к сво­ей рабо­те с нескры­ва­е­мым отвра­ще­ни­ем. В любой кон­то­ре день начи­на­ет­ся с тра­ди­ци­он­но­го воз­гла­са «Сла­ва Богу, уже втор­ник!» (сре­да, чет­верг…). Труд все­го лишь необ­хо­ди­мость, за кото­рую чест­но­му чело­ве­ку пола­га­ют­ся насла­жде­ния уик-энда. Не зря аме­ри­кан­ская неде­ля начи­на­ет­ся с вос­кре­се­нья, а не с понедельника.

Эми­грант, спер­ва охот­но согла­ша­ю­щий­ся на сверх­уроч­ною рабо­ту и не щадя­щий выход­ных ради лиш­ней два­дцат­ки, весь­ма быст­ро при­вы­ка­ет к запад­ной стро­го­сти деле­ния жиз­ни на буд­ни и празд­ни­ки. Обыч­но он про­ни­ка­ет­ся духом уик-энда, купив первую маши­ну. Теперь он может влить­ся в авто­мо­биль­ную гущу и вме­сте с новы­ми ком­пат­ри­о­та­ми искать обще­ния с при­ро­дой в стро­го ука­зан­ных для это­го местах. Так как глав­ным в таком досу­ге явля­ет­ся пик­ник, то эми­гран­ту не при­хо­дит­ся чему-нибудь учить­ся. Ведь в Рос­сии культ при­ро­ды был так же нераз­рыв­но свя­зан с едой под откры­тым небом. Раз­ве что там мы жари­ли шаш­лы­ки, а здесь стейки.

При­мер­но после вось­мо­го обще­ния с при­ро­дой такая фор­ма досу­га при­еда­ет­ся. Тем более, что зимой аме­ри­кан­цы не бега­ют лыж­ные крос­сы, вес­ной не сажа­ют кар­тош­ку, осе­нью не соби­ра­ют гри­бов, а летом пред­по­чи­та­ют купа­нию в реке домаш­ние бассейны.

От неко­то­рой рас­те­рян­но­сти в обла­сти досу­га эми­гран­там ино­гда помо­га­ет изба­вить­ся меч­та о соб­ствен­ном заго­род­ном доме. Тогда насла­ждать­ся при­ро­дой мож­но будет не сни­мая пижа­мы, а стей­ки жарить пря­мо на кухне.

Наше неуме­ние играть в тен­нис, гольф и бейс­бол, а так­же отсут­ствие при­выч­ки ездить вер­хом, под пару­сом и катать­ся на дос­ке в вол­нах при­ли­ва, при­бав­ля­ет недо­уме­ния в вопро­се о сво­бод­ном времени.

Доволь­но быст­ро исчер­пав набор тра­ди­ци­он­ных аме­ри­кан­ских раз­вле­че­ний, эми­грант воз­вра­ща­ет­ся в лоно рос­сий­ско­го досу­га. А это озна­ча­ет преж­де все­го общение.

Один из самых мрач­ных аспек­тов эми­гра­ции — неспо­соб­ность дру­жить с або­ри­ге­на­ми. Как ни стре­мим­ся мы уте­шить себя, назы­вая дру­гом кол­ле­гу-аме­ри­кан­ца, удру­ча­ю­щее отсут­ствие неофи­ци­аль­ных кон­так­тов оче­вид­но. Ино­гда, конеч­но, мы ходим на «пар­ти», пьём в неудоб­ном сто­я­чем поло­же­нии кок­тей­ли, даже пере­во­дим на англий­ский анек­до­ты армян­ско­го радио. Но то облег­че­ние, кото­рое насту­па­ет с окон­ча­ни­ем аме­ри­кан­ской вече­рин­ки, лиша­ет нас надежд на пол­но­цен­ное общение.

Нашей вины здесь вооб­ще-то немно­го. Инсти­ту­та друж­бы в рос­сий­ском пони­ма­нии в Аме­ри­ке нико­гда и не было. Сами аме­ри­кан­цы ведь тоже не ста­нут сидеть с гостя­ми до утра, сооб­ща лечить­ся от похме­лья и до хри­по­ты выяс­нять отно­ше­ния. Их англо­сак­сон­ско­го дру­же­лю­бия вполне хва­та­ет на неуто­ми­тель­ное вре­мя­про­вож­де­ние. Для люб­ви есть жен­щи­ны, для пре­дан­но­сти — соба­ка, а для досу­га — теле­ви­зор и вос­крес­ная «Нью-Йорк тайме».

Вот мы и осуж­де­ны поне­во­ле варить­ся в соб­ствен­ном соку. В горо­дах вро­де Цин­цин­на­ти, где рус­ских семей набе­рёт­ся с деся­ток, отно­ше­ния стро­ят­ся как на кос­ми­че­ском кораб­ле: все пом­нят, что надо тер­петь друг дру­га — вокруг без­воз­душ­ное пространство.

В эми­грант­ских цен­трах есть вари­ан­ты — дру­зей выби­ра­ют по Рос­сии, по про­фес­сии, по инте­ре­сам, по воз­рас­ту и часто по зем­ля­че­ству. Род­ной город за гра­ни­цей неожи­дан­но стал как бы колы­бе­лью и эта­ло­ном пре­стиж­но­сти. Одни­ми гор­дят­ся, дру­гих стесняются.

— Вы откуда?

— Из горо­да на «А…»

— ?

— Чер­нов­цы. Кому ни ска­жешь, все гово­рят: «А‑а-а…». А вы?

— Из горо­да на «О!». Из Ленинграда.

Дру­жить в эми­гра­ции совсем непро­сто ведь на чело­ве­ка здесь воз­дей­ству­ют про­ти­во­ре­чи­вые фак­то­ры. Рос­сий­ская тра­ди­ция тре­бу­ет без­огляд­ной щед­ро­сти, натуж­ной искрен­но­сти и пьян­ства. Запад­ная модель удо­вле­тво­ря­ет­ся уме­рен­но­стью, веж­ли­во­стью и почти без­услов­ной трез­во­стью. Эми­грант­ская друж­ба в про­ти­во­есте­ствен­ном сим­би­о­зе соеди­ня­ет пот обе трак­тов­ки чело­ве­че­ских отно­ше­ний. Дру­гу еще откры­ва­ют душу, но день­ги уже одал­жи­ва­ют под проценты.

И всё же друж­ба у нас была и оста­ёт­ся самым важ­ным эмо­ци­о­наль­ным инсти­ту­том. В ней мы нахо­дим укры­тие от чужой и чуж­дой циви­ли­за­ции. Как бы ни отли­ча­лись вку­сы, воз­раст и поло­же­ния двух эми­гран­тов в Рос­сии, на Запа­де они тож­де­ствен­но реша­ют миро­воз­зрен­че­ские про­бле­мы: высе­лять ли негров, каз­нить ли пре­ступ­ни­ков, бро­сать ли атом­ную бом­бу… На все эти живо­тре­пе­щу­щие вопро­сы эми­гра­ция реши­тель­но отве­ча­ет «да».

Тут наше еди­но­мыс­лие бази­ру­ет­ся не на общ­но­сти взгля­дов, а на про­ти­во­сто­я­нии либе­раль­но­му раз­но­мыс­лию, поз­во­ляв­ше­му демо­кра­ти­че­скую про­це­ду­ру вме­сто дирек­тив­но­го решения.

Все это, есте­ствен­но, не меша­ет нашим дра­ма­ти­че­ским скан­да­лам и тра­ги­че­ским ссо­рам. Как и все люди, мы зави­ду­ем дру­зьям, кле­ве­щем на сосе­дей и тре­бу­ем депор­та­ции вра­гов. И всё же самые несчаст­ные из нас те, кто лишён воз­мож­но­сти жить в гуще эми­грант­ской сва­ры. Такие люди быст­ро осва­и­ва­ют арти­ку­ля­ци­он­ную систе­му англий­ско­го язы­ка, но ста­но­вят­ся бес­по­кой­ны, задум­чи­вы и часто схо­дят с ума.

При­ми­ря­ет нас друг с дру­гом и с Аме­ри­кой всё то же засто­лье. Не зря самой буй­ной отрас­лью эми­грант­ско­го биз­не­са ста­ли ресто­ра­ны. 10, 12, 15 — на неболь­шом пятач­ке Брай­тон-Бич они раз­мно­жа­ют­ся поч­ко­ва­ни­ем. Мало чем отли­чи­мый от сосед­не­го, эми­грант­ский ресто­ран стал важ­ней­шим источ­ни­ком поло­жи­тель­ных эмо­ций — не так уж дёше­во, и уж точ­но не вкус­ней, чем дома, зато атмо­сфе­ра адек­ват­на. При­чём адек­ват­на не пре­крас­ным и мало­до­ступ­ным мос­ков­ским «Наци­о­на­лю» и «Арагвн», а ско­рее нашим пред­став­ле­ни­ям о без­мя­теж­ной кабац­кой жиз­ни. В утри­ро­ван­ном весе­лье эми­грант­ско­го ресто­ра­на музы­ка игра­ет гром­че, чем на пуэр­то­ри­кан­ской сва­дьбе, офи­ци­ан­ты меж­ду пер­вым и вто­рым пере­хо­дят с посе­ти­те­ля­ми на «ты», а разо­шед­ши­е­ся лау­ре­а­ты все­со­юз­ных кон­кур­сов эст­ра­ды уже не дела­ют стыд­ли­вых про­пус­ков в шля­ге­ре «У нас любовь была, но мы рас­ста­ли­ся — она кри­ча­ла, блядь, сопротивлялася».

Ресто­ран кари­ка­тур­но реа­ли­зо­вал наши под­со­зна­тель­ные меч­ты об абсо­лют­ной сво­бо­де — сытой, под хмель­ком и без цен­зу­ры. Если ресто­ра­ны вме­сте с бога­ты­ми про­до­воль­ствен­ны­ми мага­зи­на­ми «Белая ака­ция» и «У Мони» удо­вле­тво­ри­ли нашу низ­мен­ную, но искрен­нюю страсть к пир­ше­ствен­но­му изоби­лию и весе­лью, то тяга к ново­му, более интел­лек­ту­аль­но­му досу­гу вопло­ти­лась в путе­ше­стви­ях. Сво­бо­да пере­дви­же­ния — пер­вая и оче­вид­ная — уже успе­ла нам явить­ся в слад­ких рим­ских кани­ку­лах. Теперь мы полу­чи­ли воз­мож­ность ее раз­ви­вать и иссле­до­вать. Париж, Лон­дон, Брюс­сель… Как мно­го в этих зву­ках для серд­ца русского!

Аме­ри­кан­цам, про­во­дя­щим отпуск из года и год во Фло­ри­де, нико­гда не понять щемя­ще­го чув­ства чужой стра­ны. Как дово­ен­ный кре­стья­нин искал спря­тан­ную в трак­тор лошадь, гак и мы пялим­ся на пустую погран­за­ста­ву меж­ду какой-нибудь Фран­ци­ей и Бель­ги­ей. Ози­ра­ем­ся в поис­ках овча­рок и колю­чей про­во­ло­ки. А когда не нахо­дим, удо­вле­тво­рён­но раз­во­дим рука­ми: вот она, чистая и вели­кая сво­бо­да стран­ствий. Поэто­му нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, что эми­гран­ты путе­ше­ству­ют с боль­шей энер­ги­ей и ста­ра­ни­ем, чем аме­ри­кан­цы. Не зря пра­ви­тель­ствен­ное агент­ство, веда­ю­щее загра­нич­ны­ми доку­мен­та­ми, ста­ло ещё одним рус­ским местом в Нью-Иорке.

Из всех стран глав­ной для нас явля­ет­ся, конеч­но, Изра­иль. Осо­знан­ное или неосо­знан­ное чув­ство вины тянет нас туда. Обя­за­тель­ное палом­ни­че­ство на пред­по­ла­гав­шу­ю­ся, но не слу­чив­шу­ю­ся роди­ну, как бы иску­па­ет изме­ну. (Реа­ги­руя на про­бле­му выбо­ра места житель­ства, ехид­ный эми­грант­ский юмо­рист пред­ло­жил к испол­не­нию «Еврей­ские пес­ни о роди­нах»). Кста­ти, изра­иль­ский вояж укреп­ля­ет ново­го аме­ри­кан­ца в пра­виль­но­сти выбо­ра, а срав­не­ние уров­ня жиз­ни поз­во­ля­ет най­ти новые плю­сы в про­фес­сии нью-йорк­ско­го так­си­ста. Одна­ко Евро­па манит нас несрав­нен­но силь­ней. Рус­ско­му чело­ве­ку свой­ствен­на носталь­гия по евро­пей­ской циви­ли­за­ции. Все эти музеи, Собо­ры, кафе на пло­ща­дях дарят нас щемя­щей гру­стью по несбыв­ше­му­ся. В кон­це кон­цов, ведь и мы когда-то были частью это­го кон­ти­нен­та. Петер­бург, гал­ли­циз­мы, масо­ны — далё­кие нена­ши воспоминания…

Путе­ше­ству­ю­щий эми­грант удо­вле­тво­ря­ет свою тос­ку по загра­ни­це в сосед­ней к Рос­сии Евро­пе, а не в дач­но-сель­ской Аме­ри­ке. Эйфе­ле­ва баш­ня и Пика­дил­ли годят­ся в каче­стве сим­во­ла запрет­но­го мира куда боль­ше, чем разъ­ятые на лос­кут­ки заго­род­ных участ­ков Соеди­нён­ные Штаты.

Всё это не зна­чит, что эми­гра­ция пого­лов­но увлек­лась изу­че­ни­ем архи­тек­тур­ных сти­лей, запом­ни­ла гене­а­ло­гию Людо­ви­ков и откры­ла пре­ле­сти малых гол­ланд­цев. Сре­ди наших зна­ко­мых был дан­тист, кото­рый за 11 меся­цев ожи­да­ния австра­лий­ской визы так и не удо­су­жил­ся посе­тить Вати­кан. Дан­тист спра­вед­ли­во пола­гал, что пляж полезней.

Тем не менее поезд­ка в Париж или хотя бы в Мек­си­ку ста­ла обя­за­тель­ной при­над­леж­но­стью эми­грант­ской жиз­ни. Как покуп­ка джин­сов и маши­ны, загра­нич­ное путе­ше­ствие долж­но реги­стри­ро­вать в гла­зах неви­ди­мых зри­те­лей испол­не­ние нашей про­грам­мы, раз­ра­бо­тан­ной еще задол­го до пода­чи доку­мен­тов в ОВИР. Съез­дить в Евро­пу, при­вез­ти пол­сот­ни кода­ков­ских сним­ков и пресс-папье в виде Нотр­дам, отпра­вить глян­це­ви­тые открыт­ки по совет­ским адре­сам — вот и ещё одна испол­нен­ная меч­та. Теперь мож­но пере­хо­дить к вещам посущественней.

Аме­ри­кан­ская инду­стрия досу­га совсем не напо­ми­на­ет рос­кош­ный дом отды­ха облег­чён­но­го типа. В этой стране, как нигде в мире, ощу­ща­ет­ся дух пио­не­ров, застав­ля­ю­щий потом­ков фрон­тье­ров зани­мал­ся охо­той, дель­та­пла­не­риз­мом и родео. Чело­век, гото­вый к интел­лек­ту­аль­ным при­клю­че­ни­ям, может за один уик-энд посмот­реть тан­цы турец­ких дер­ви­шей, участ­во­вать в хэп­пен­нин­ге худож­ни­ков-кон­цеп­ту­а­ли­стов и послу­шать сти­хи Воз­не­сен­ско­го в испол­не­нии авто­ра. Если захо­чет, конечно.

Рань­ше мы хоте­ли. Кто сто­ял ноча­ми за пол­ным Гого­лем, сут­ка­ми за биле­та­ми на «Царя Фёдо­ра», года­ми за путёв­кой в сомни­тель­ную Бол­га­рию? Здесь тяга к при­клю­че­ни­ям как духа, так и тела поне­мно­гу улег­лась. Язык и нра­вы, ком­форт и день­ги, рус­ская газе­та и теле­ви­зи­он­ный трил­лер — всё это све­ло на нет нашу буй­ную жаж­ду позна­ния мира. Учить­ся нико­гда не позд­но, но все­гда лень. Вот мы и обхо­дим­ся несколь­ко пен­си­он­ным досу­гом, созда­вая его не то что на свой вкус, а так, как при­дёт­ся. Как при­ня­то. Как все.

---

Пуб­ли­ка­ция под­го­тов­ле­на при уча­стии редак­то­ра руб­ри­ки «На чуж­бине» Кли­мен­та Тара­ле­ви­ча (канал CHUZHBINA).

---