Панк-движение возникло как негативная реакция на капитализм. Ряд ключевых проблем, как, например, бесправие рабочего класса, социальное неравенство, расизм, были воспеты лидерами панка.
Когда движение пришло в поздний СССР, панк стал одним из самых интересных провозглашателей борьбы с системой — стоит вспомнить хотя бы альбом «Тоталитаризм» (1987) «Гражданской обороны». С распадом Советского Союза заново провозглашённый капитализм потребовал от панка реакции. Тот же Егор Летов выступил защитником Белого дома в 1993 году.
Но в этом аспекте куда интереснее творческая биография лидера московского формейшена Бориса Усова. По всем канонам панка он воспевал пролетарскую этику и критиковал появившиеся нескладности новой экономической формации. Однако, в отличие от западных панков с их критикой капитализма, Усов мог обращаться к своему слушателю (постсоветскому человеку), апеллируя к недавнему советскому опыту. Противопоставление социализма и капитализма здесь условно — и та же идея ностальгического возвращения назад должна была быть наполнена мифологическим повествованием о советской стране, которая, возможно, никогда не существовала.
В 1992 году молодая, ещё никому не известная группа «Крошка енот и те, кто сидят в тюрьме» стала «Соломенными енотами». Её лидер Борис Усов позднее вспоминал:
«Вскоре после возникновения группы мы решили сменить название, слишком тяжеловесное — „Крошка Енот и те, кто сидят в тюрьме“, очень сложно выговаривается, а уж тем более если со сцены выкрикивать. Потом мы все были большими фанатами Сэма Пекинпа, „Соломенные псы“ — это величайший фильм вообще. Естественно, нам этот образ доведённого до предела математика был очень близок. Я вырос на этом фильме, даже ещё его не посмотрев, я про него только читал в советской кинокритике. А потом он оказался ровно таким, каким я его представлял».
Парадоксальным образом этот непросмотренный фильм помог начинающему музыканту и поэту сформулировать, кажется, идеальный концепт творчества. Феликс Сандалов даже указывал на то, что эту «историю о бунте доведённого до ручки очкарика Усов повторил почти буквально».
Если попытаться историю киноленты переложить на метафоричный язык, то мы получим рассказ об узкоплечем очкарике, несклонном к конфликтам, предел отчаяния которого достиг апогея, когда его дом окружили враги. Его ответ — это безнадёжное сопротивление. Перенимая концепт «Соломенных псов», Усов подрывал смыслы и переставлял акценты. Его дом можно рассматривать как Советский Союз, его врагов — как пришедшую буржуазию в момент восстановления капитализма, его защиту — как поэтическое и музыкальное творчество.
В одном из интервью Усов сказал:
«А мы были против времени и делали это в пику либерально-перестроечной интеллигенции запоздалой. Было ощущение, что уходит Союз и очень было жалко. Тосковали по Союзу и сейчас бывает такое. Ведь хорошая вещь был Советский Союз. Я ничего против советской морали не имею, правильные идеи в голову вкладывались пионерам, октябрятам. Не учили тогда глотки всем грызть и выживать любой ценой. Как Союз развалился, так наступил капитализм совершенно звериный. Начало 1990‑х — это дикая неуправляемая стихия, поэтому хотелось что-то противопоставить. При этом внутри было ощущение затянувшегося детства. На все смотрели с широко раскрытыми глазами. И это всё впитывалось и в песни».
Действующая усовская тоска о потере дома находила явное выражение в его творчестве и нацеленном восприятии настоящего как времени, предшествующему концу истории.
Задавая риторический вопрос: «Ну когда же советская хилая нить станет тугой тетивой?» («Крест на дальнейшем доверии»), он словно бы радикализировал эту мысль до формулировок: «Мир, как мы его знали, подходит к концу» (Dolly/Ватерлоо) и «Мир умирает у нас на глазах» («Наплыв после титров»). Создаваемый универсум современной российской реальности осуждён на досрочное уничтожение: «Россия должна умереть» («Тёмные крылья»).
В одном из самых известных творений поэта и певца, в «Острове-крепости», от лица некоего молодого человека говорится о неприятии сложной наступившей реальности. Лирический герой искренне недоумевает по поводу происходящих событий, ему хочется разрушить устоявшийся уклад и пересоздать всю систему взаимоотношений между людьми, но он ничего не может с этим поделать. Ощущение разочарованности настигает героя на «углу своего перекрёстка», то есть на некоем участке Земли, ещё не отчуждённом реальностью, и оттого безопасном («Шаг вперёд, здесь никто никого не убьёт, никто никого не съест»). Происходящая в дальнейшем перемена настроения в последнем месте, сохранявшем уют, — следствие равнодушия солнца:
«Ну а солнце стремительно завершило
Равнодушный свой поворот
И я отдал бы жизнь, но я точно знаю,
Что её никто не возьмёт».
Всё, что остаётся герою — превращать себя в остров-крепость. Потеря последнего прибежища обрекает героя на одинокое существование и пересоздание самого себя, эта почти кинематографичная сцена завершает свидетельства неуютности окружающего мира.
Усов объясняет не только перемены в политическом и экономическом укладе: в его интерпретации постсоветский универсум населён людьми, выражающими идею нового человека — но не идеального (как его хотели видеть революционеры начала XX века), а наиболее адекватного рыночным отношениям конца столетия. У Усова они согласные на происходящие события и не реагирующие на вызовы капитализма.
Окружающее пространство оказывается для героев его стихотворений отчуждённым и неродным. Он не может найти лад с людьми. Буржуазия для него — явный враг. Недаром нэпман — одно из самых колких его ругательств. В начале одного из концертов Усов так обращался к пришедшим зрителям:
«Тихо! — громко сказал он со сцены в ответ на скандируемое „Еноты! Еноты!“ — Здравствуйте, дорогие посетители нэпманского кабака. Сейчас мы будем играть для вас песни, а вернее не для вас… то есть для самих себя».
После чего последовало:
«Небо белое, чёрное облако
В тусклом городе я — как Vorvolaka».
Выраженное одиночество героев многих стихотворений Усова («Я простой человека. Да пошёл бы я к чёрту») нередко выступало как ключевое следствие неприятия мира. Поэт мог примириться только с прошлым, но не с будущим. Недаром в качестве главного героя ряда текстов выступает первоклассник или школьник, чьи образы наделены светлыми тонами и имеют прямые аллюзии на советское детство.
Неприятие настоящего, восприятие будущего как неизбежно трагического, а также ностальгические отправления в прошлое должны были свидетельствовать о наличии дома — советского (прошлого), навсегда потерянного. Потеря эта произошла из-за окружения дома врагами, которые стали победителями по жизни и хозяевами новой судьбы. Сломленный, но не сдавшийся герой склонен к превращению себя в «соломенного енота»: это образы «острова-крепости», «ворволаки», «обычного интеллигентного паренька», в чьём сердце поселился «чёрный ворон».
Негативная контрреволюция стала переломным моментом в биографии Усова, совпав с возрастом выбора профессии и рода деятельности. Неприятие перемен выразилось в постулировании ряда императивов крушения реальности и воспевании личных установок отрицания современной культуры. Всё, как положено панку, но с удивительной долей ностальгии по утопии.
Понятие ностальгии, взятое из греческих корней «nostos» и «algia» в буквальном переводе — тоска по дому. Известная исследовательница ностальгии Светлана Бойм писала о ней:
«Часто это тоска по метафорическому дому, которого больше нет или, может быть, никогда и не было. Это — утопия, обращённая не в будущее, а в прошлое. Ностальгия не всегда ретроспективна, она может обращаться просто к иным пространствам и иным временам. Ностальгия — это попытка повернуть время вспять, преодолеть необратимость его течения, превратить историческое время в мифологическое пространство».
Вместе с тем ностальгия может быть защитной реакцией на происходящие перемены. В данном случае она «сооружает» некую стабильность, которая не дана здесь и сейчас, но, кажется, была в прошлом, о котором остаётся тосковать.
Это переходное время, обратная смена формаций, приход 1990‑х годов отразились на мировоззрении Бориса Усова. Тогда он ярко заявил о себе в узких кругах андеграунда, то и дело отсылая к безвозвратно потерянной утопии.
Реальность, к которой возвращал Усов, не была реальной. Он специально упрощал место возвращения, наделяя советское прошлое мифологическим содержимым: другим способом взаимоотношений между людьми, героическим военным прошлым, идеальными героями типа «луговой сестры», возглавлявшей «советский народ». Иван Белецкий писал:
«Это утопия в самом прямом смысле слова: „место которого нет“. Автор помещает золотой век в некий несуществующий хронотоп в условном прошлом и описывает черты его социальной организации: бесклассовое общество, традиционализм, неприязнь к „прогрессу“ и даже судебную систему, основанную на моральном императиве».
Можно только согласиться со Сканлан: ностальгия может быть также и тоской по политическим убеждениям. И тогда ностальгия наделяет прошлое большей харизмой, чем будущее, становится более непредсказуемым, позволяя при этом расширить горизонт ожидаемого.
Читайте также «Бестиарий Бориса Белокурова».
