Видный представитель ленинградского андеграунда второй половины XX века Олег Григорьев (1943–1992) известен в основном как автор необычных стихов для детей и нескольких классических сюжетов «Ералаша»: «Гостеприимство» и «Однажды…» («Жаль, что у тебя нет мандарина!»).
Самое «народное» сочинение Григорьева для взрослых вы тоже наверняка слышали:
Я спросил электрика Петрова:
— Для чего ты намотал на шею провод?
Ничего Петров не отвечает,
Висит и только ботами качает.
Не все знают, что перед тем, как всерьёз взяться за перо, Олег Евгеньевич попытался связать жизнь с изобразительным искусством. И хотя, по собственному признанию, «не отстоял себя как живописца», оставил богатое наследие, с которым можно знакомиться, посещая галереи или изучая альбомы Григорьева-художника.
Увы, чаще всего такие выставки — дело столичное, да и альбом не у каждого под рукой. Раз так, остаются онлайн-публикации. Мы отсканировали подборку произведений из отсутствующего в Сети издания «Олег Григорьев» серии «Авангард на Неве» (СПб.: Гудвин, 2021), чтобы познакомить вас с причудливым и загадочным миром гигантских мух и крохотных карандашных фигурок, мохнатых птичьих гнёзд и кроваво-красных пожарных щитов.
Группа смерти (1960‑е)
В статье «Рассматривая графику Олега Григорьева» из альбома серии «Авангард на Неве» (здесь и далее все цитаты по этому изданию) Любовь Гуревич пишет:
«Наследие Олега Григорьева-художника составляет графика, живописные работы единичны. И по своей природе он не живописец, он график: не живопись с её парением, но рисунок с его жёсткой определённостью соответствует его взгляду на мир».
Следовательно, красочная и загадочная «Группа смерти» — произведение для Григорьева не самое типичное. В описании композиции говорится:
«В левой части мы видим различные внутренние органы человека, расположенные в совершенно произвольном порядке. Этот анатомический „ребус“ является своего рода пародией на рисунок из школьного учебника по биологии. В правой части он переходит в изображение уже из учебника по географии, показывающее строение земной коры. Наверху в центре ещё одна иллюстрация из школьного курса биологии — какие-то микроорганизмы в окуляре микроскопа. Такая пантеистическая по своей сути картина мира — от микроскопического до макроскопического — дополняется реалистическим изображением бабочки, которая нередко появляется в рисунках художника в качестве символа быстротечности и хрупкости жизни».
Пожарный щит (1975)
У Григорьева было две с работы с названием «Пожарный щит». Их роднит цветовое решение, композиция символизм и тревога, которую они вызывают. Многое из написанного о первом «Пожарном щите» (нач. 1970‑х [?]) можно отнести ко второму:
«Григорьев изображает вполне обыденный объект — пожарный щит. Но он приобретает у него явно выраженный символический смысл. Красный цвет, подчёркнуто навязчивый <…> композиционное решение всего мотива, взятого крупно, заполняющего весь лист, создают ощущение некоторой угрозы, исходящей от этого, казалось бы, вполне мирного сооружения».
А вот о втором «Щите»:
«Первоначальная идея доведена до острой выразительности. Красный цвет налился внутренним напряжением, густо положенные мазки лихорадочно мечутся по поверхности щита, сам щит уже почти вылезает за рамки изображения, грозя разорвать мешающие ему границы, появились хищные багры, лопаты, переплетение которых вносит дополнительный динамический эффект, столь любимые художником бочки и бидоны с контрастирующими потёками краски довершают почти апокалиптическую картинку. Эта полная драматизма композиция вполне передаёт состояние и умонастроение Григорьева того времени».
Гнездо (1970‑е)
Пустые гнёзда часто встречаются в живописи Григорьева. У некоторых они вызывают ассоциацию с картиной «Происхождение мира» Гюстава Курбе:
«Трудно сказать, какой именно смысл вкладывал сам автор, в том или ином случае изображая гнездо. То ли это конкретная отсылка к известной работе Курбе „Происхождение мира“, то ли в более широком смысле выражение тоски по дому, по той „спокойной гавани“, которой Григорьев нередко был лишён в своей безалаберной жизни, особенно в последние годы. Впрочем, в известной степени оба эти толкования не противоречат друг другу».
Голгофа (1970‑е)
У Григорьева не так много произведений на религиозную тему, однако «Голгоф» целых три штуки. Рассмотрим наиболее своеобразную из них:
«Слева вверху появляется пучок проводов, на поперечинах крестов — фарфоровые изоляторы, а на столбе вдали справа — фигура электрика. Причём традиционное изображение черепа у подножия центрального креста-столба перекликается с не менее традиционными табличками на столбах ЛЭП — „Не влезай — убьёт!“, на которых также изображается череп, и которые мы видим на крестах-столбах разбойников. Вот такое парадоксальное соединение высокого и низкого, что вообще характерно как для Григорьева-художника, так и для Григорьева-поэта».
Зарисовки обнажённых (1970‑е [?])
Обнажённые фигуры в творчестве Олега Евгеньевича зачастую далеки от эротизма, а нередко и от реализма. На этом рисунке слепленные в единую неустойчивую массу тела напоминают, с одной стороны, о Пикассо, чья московская выставка 1956 года, по признанию самого художника, очень на него повлияла, а с другой — о вечном спутнике Григорьева, бытовом хаосе, который подчёркивают и тетрадный листочек в качестве поверхности для изображения, и неразборчивые «лишние» надписи.
Лягушка (1970‑е [?])
Земноводные появляются у Григорьева реже, чем птицы или насекомые, но и им тоже находится место. На представленном рисунке зубастая когтистая лягушка не то хочет кого-то застращать, не то убегает в ужасе, словно испугавшись просочившихся с обратной стороны листа печатных букв.
Детские игры. 1970‑е [?])
Квадратный лист населён большим количеством крошечных фигурок, некоторые из которых напоминают любимые Григорьевом чайники и другие бытовые предметы. Возможно, «Детские игры», как и близкий к ним композиционно и стилистически пейзаж «Пустырь за окном» (1975), были подступом к запланированной большой работе «Дети, играющие на свалке», которую художник не осуществил.
Масса (1974)
Критики пишут о рисунке, первоначально названном «Давка», так:
«Фантазия Григорьева с изображением большой толпы оставляет жутковатое ощущение, которое усиливают гигантские предметы (чайник и унитаз), облепленные людьми, как муравьями».
А вот что в одном из стихотворений писал сам Григорьев:
Стремился я к людям навстречу,
Вижу — бегут они стадом.
И вот эта тёплая встреча
Для меня обернулась адом.
Юный натуралист (Друзья) (1974)
Маленький рисунок с двумя названиями предлагается воспринимать в качестве задела для картины, которая была закончена Григорьевым (на фото с выставки в ДК «Невский», которое размещено в начале статьи, она расположена второй снизу), но на сегодня не доступна для ознакомления. Вероятно, её местонахождение неизвестно.
Тем не менее даже в таком набросочном виде сюжет из жизни юного натуралиста и его друзей представляет интерес:
«Несмотря на сюрреалистичность изображения <…> сцена не производит отталкивающего впечатления и отражает мировосприятие художника, очень любившего животных и вполне представимого в образе такого мальчика. Примечательны при этом любовь и интерес Григорьева именно к тем животным, которые как правило считаются „неприятными“ для большинства людей: змеи, лягушки, крысы».
Ощипанные курицы (1978)
Любопытно, как нетипичная поверхность, выбранная художником для рисунка, становится здесь сюжетообразующий. Страница «Ленинградской правды» от 5 сентября 1978 года вступает в конфликтное коллажное взаимодействие с силуэтами куриц. Несмотря на зловещность в образах пернатых и их явно околосмертное состояние, они выглядят гораздо живее, чем безжизненные заголовки эпохи застоя и бледный печальный фотопортрет слесаря-лекальщика Бориса Кулакова.
Впрочем, можно и не обращать внимания на газету, анализируя только куриц:
«При всей любви Григорьева практически к любой живности он почти не рисует живых кур. Они у него фигурируют обычно уже в виде тушек. Их ощипанные тельца вызывают ассоциации не с едой, а, скорее, со смертью, с насилием, с агрессией. Этому способствует сам характер рисунка, острый, колючий, рваный, и то, как художник изображает курицу — запрокидывая ей голову, выделяя в рисунке ноги, а особенно острые когти, как будто делая из них бойцовских петухов, потерпевших поражение в петушиных боях».
Автопортрет «под мухой» (1980)
В своей, возможно, главной картине Григорьев объединил многое из того, что было ему присуще как человеку и художнику. Тут и взаимодействие с живым существом, которого не принято любить (насекомым), и игра слов (под мухой и «под мухой»), и алкогольная зависимость («под мухой» — так говорят о том, кто немножко «выпимши»), и сочетание «высокого» трагического образа с «низким» алкогольным каламбуром.
В комментариях указывается:
«Напряжённый красный фон, диссонирующий с ним зелёный цвет гигантского тельца мухи, драматический светотеневой контраст в изображении лица, тела и руки, гримаса на лице, ритмическая круговая композиция руки с прямым диагональным прочерком кисточки — всё вместе создаёт тревожный образ мятущейся личности.
Насколько важной была для Григорьева работа над этим автопортретом, свидетельствует и наличие подготовительных рисунков, сделанных художником для него. Помимо двух карандашных набросков существует ещё тщательно выполненное цветное изображение мухи, которое трудно назвать наброском или даже эскизом. Это вполне самостоятельное, полноценное и выразительное произведение».
Одежды (1985)
Такой привычный многим объект как стул, нагруженный большим количеством кофт, платьев и прочего тряпья, становится у Григорьева явлением высшего порядка. Не зря название звучит именно так: не «Одежда», а «Одежды».
«Григорьева очень привлекает тема оставленных, ненужных или выброшенных вещей, предметов. Сделавшись бесполезными или просто не востребованными в данный момент, они как будто несут с собой память о своём прошлом „полезном“ существовании. Так, висящая на вешалке или брошенная на стуле одежда ещё хранит тепло и форму человеческого тела, но в то же время становится самостоятельным персонажем, объектом изображения».
Можно гадать, кому принадлежат изображённые вещи, можно наслаждаться нежным соединением разноцветных пятен акварели. Или в очередной раз подивиться тому, как Олег Евгеньевич умудрялся получать искусство из жизненной прозы.
Читайте также «В краю летающих коров: жизнь и живопись Марка Шагала».
