«Записки нежелательного иностранца». О русской эмиграции в Париже 1920‑х годов

«Было вре­мя, когда мы име­ли: загра­нич­ный пас­порт, паюс­ную икру и импе­ра­тор­ский балет. И вот нет у нас ни пас­пор­та, ни икры, ни бале­та, ни империи».

«Зани­ма­ем­ся мы тем, что сплет­ни­ча­ем, судим рус­скую интел­ли­ген­цию и ищем порт­но­го, кото­рый шьёт в рассрочку».

Доб­рая поло­ви­на печа­лей «пер­вой вол­ны» — в этих строч­ках. Никто в эми­гра­ции не умел луч­ше, чем Дон-Ами­на­до, иро­ни­зи­ро­вать над собой и уни­что­жать сати­рой пафос «изгнан­ни­че­ства», кото­рый про­пи­ты­вал газе­ты и жур­на­лы рус­ских за рубежом. 

Уже в самом нача­ле эми­гра­ции Дон-Ами­на­до чув­ство­вал бес­пер­спек­тив­ность, бес­цель­ность эми­грант­ско­го суще­ство­ва­ния в кон­тек­сте уча­стия в рус­ской исто­рии. В самой Рос­сии эми­гран­ты — «свои чужие», в Евро­пе — и вовсе неже­ла­тель­ные, эко­но­ми­че­ское и поли­ти­че­ское бремя. 

Год за годом рус­ские бежен­цы будут терять веру в свою исто­ри­че­скую мис­сию и воз­вра­ще­ние на роди­ну. Но не такие, как Дон-Ами­на­до. Этот про­рок вне сво­е­го Оте­че­ства уже в 1921 году видел, что (пере­фра­зи­руя Вик­то­ра Шклов­ско­го) рус­ская эми­гра­ция «нику­да не едет, у неё нет цели», нет объ­еди­ня­ю­щей зада­чи. Борь­ба с совет­ской вла­стью за пре­де­ла­ми Рос­сии — это тео­рия, а не прак­ти­ка. Оста­ют­ся носталь­гия, зло­сло­вие, склоч­ни­че­ство, быт. Выход, кото­рый мог пред­ло­жить писа­тель, — это шут­ка, иро­ния. Смех, как извест­но, луч­шее сред­ство све­сти счё­ты со все­силь­ной и рав­но­душ­ной судьбой.

Насто­я­щее имя Дона — Ами­над Пет­ро­вич Шпо­лян­ский (1888—1957). Адво­кат родом из Хер­сон­ской губер­нии рабо­тал до рево­лю­ции в Москве, успел пово­е­вать с нем­ца­ми (до ране­ния) и начать пуб­ли­ко­вать свои сочи­не­ния в вели­ко­леп­ном «Сати­ри­коне». После боль­ше­вист­ско­го пере­во­ро­та пред­при­нял обыч­ное для тех лет эми­грант­ское путе­ше­ствие — сна­ча­ла на юг, подаль­ше от Сове­тов, в Киев, потом Кон­стан­ти­но­поль и Париж. Его охот­но чита­ли и рус­ские, и фран­цу­зы. Боль­шой успех для эмигранта!

Сбор­ник «Наша малень­кая жизнь» Дон-Ами­на­до опуб­ли­ко­вал в 1927 году. Сюда вошло всё: замет­ки, сти­хи, рас­ска­зы, мему­а­ры, афо­риз­мы («вождь выхо­дит из наро­да, но обрат­но не воз­вра­ща­ет­ся» — како­во, а?!). Очень мно­гие из них с уди­ви­тель­ной точ­но­стью зафик­си­ро­ва­ли эми­грант­ские настро­е­ния, пере­жи­ва­ния и мане­ры. Здесь же ока­за­лись и опуб­ли­ко­ван­ные ранее в газе­тах неболь­шие, но очень мет­кие «Запис­ки неже­ла­тель­но­го ино­стран­ца», отку­да и поза­им­ство­ва­ны цита­ты, что вы про­чи­та­ли в начале.

Мате­ри­ал под­го­то­вил Кон­стан­тин Котель­ни­ков, ассо­ци­и­ро­ван­ный иссле­до­ва­тель Цен­тра изу­че­ния Гер­ма­нии и Евро­пы при СПб­ГУ, автор ста­тей о рус­ской эмигрантике.

«Записки нежелательного иностранца»

Дон-Ами­на­до. Париж, 1921 год.

Как и все, живу я в меб­ли­ро­ван­ной квар­ти­ре, читаю «Мат­эн» и угро­жаю неиз­вест­но кому, что в один пре­крас­ный день я не на шут­ку рас­сер­жусь, плю­ну на всю эту музы­ку и уеду в Чили.

Есть что-то опья­ня­ю­щее и сла­дост­но-раз­дра­жи­тель­ное в этом сме­шан­ном чув­стве без­от­вет­ствен­но­сти и несвязанности.

Голый чело­век на голой земле.

Захо­чу — пове­шусь на хозяй­ской люст­ре, захо­чу — открою музы­каль­ную шко­лу. Эту ампли­ту­ду коле­ба­ний, оче­вид­но, чув­ству­ет и наша кон­сьерж­ка, тре­бу­ю­щая квар­тир­ной пла­ты за два меся­ца вперед.

И я пони­маю её, и, воз­вра­ща­ясь ночью домой, я зво­ню роб­ко и нере­ши­тель­но, слов­но изви­ня­ясь за госу­дар­ствен­ное каз­на­чей­ство, на обли­га­ции кото­ро­го ушли её мно­го­лет­ние пурбуары.

Ах, как был прав Людо­вик XIV! Дей­стви­тель­но, госу­дар­ство — это я!.. А мы ещё сме­ем меч­тать об интер­вен­ции, и писать откры­тые пись­ма вели­ким мира сего, и него­до­вать, и воз­му­щать­ся, и при­зы­вать варя­гов, кото­рых тош­нит при одном взгля­де на наши депу­та­ции, деле­га­ции и дело­вые коми­те­ты, барах­та­ю­щи­е­ся, как сле­пые котя­та, на дне колодца.

Открой­те мне две­ри, мадам ла кон­сьерж, и, ради Бога, про­сти­те за при­чи­нен­ное беспокойство!

— Мер­си, мадам! — И я осто­рож­но захло­пы­ваю дверь.

Было вре­мя, когда мы име­ли: загра­нич­ный пас­порт, паюс­ную икру и импе­ра­тор­ский балет. И вот нет у нас ни пас­пор­та, ни икры, ни бале­та, ни империи.

Но мы совер­шен­но не сму­ща­ем­ся, осно­вы­ва­ем Союз Непри­ми­ри­мых и дока­зы­ва­ем, что мы народ, дав­ший миру «Лету­чую мышь».

Как дурак с пустой тор­бой, носим­ся мы со сво­ей набив­шей оско­ми­ну само­быт­но­стью, хоро­хо­рим­ся, важ­ни­ча­ем, наду­ва­ем­ся по-лягу­ша­чьи и с каж­дым днём всё уже и уже замы­ка­ем тот Дан­тов круг, кото­рый усло­ви­лись назы­вать эми­гра­ци­ей. Боль­ше года живём мы в Пари­же, и съешь я свою голо­ву, как гово­рит один дик­кен­сов­ский пер­со­наж, если, кро­ме мет­ро и уни­вер­саль­ных мага­зи­нов, мы хоть что-нибудь поня­ли или ста­ра­лись, по край­ней мере, понять в этом четы­рёх­ты­сяч­ном спле­те­нии улиц и площадей.

С при­су­щим нам фан­фа­рон­ством и репор­тёр­ской про­зор­ли­во­стью мы уже на сле­ду­ю­щий по при­ез­де день реши­ли, что фран­цу­зы — это бульон­ная нация, сне­да­е­мая мел­ко­бур­жу­аз­ной пси­хо­ло­ги­ей, и что вооб­ще у них не всё бла­го­по­луч­но. Потом, поте­ряв послед­ний полу­ост­ров, мы слег­ка опом­ни­лись и понес­ли вздор­ную гали­ма­тью о том, что рес­пуб­ли­ка — это все­гда пафос и что пафос — это все­гда рес­пуб­ли­ка, про­сла­и­вая соб­ствен­ное блу­до­сло­вие и Рей­хцг­гад­ским гер­цо­гом, и серд­цем Гам­бет­ты, и пош­лей­шим соусом непе­ре­ва­рен­ных цитат.

Но так или ина­че, бра­ня или вос­хва­ляя, отри­цая или пре­воз­но­ся, с неслы­хан­ным чван­ством взъеро­ши­ва­ли мы свои три­жды выщи­пан­ные перья про­ро­ков и арбит­ров, как буд­то кто-то и что-то дава­ли нам пра­во судить о том, чего не зна­ем, отвер­гать то, чего не виде­ли, одоб­рять то, в чём не смыслили.

По пло­до­нос­ной стране вели­чай­шей куль­ту­ры мы жела­ем про­ехать­ся вер­хом на палоч­ке, всё ещё рас­счи­ты­вая на наше неотъ­ем­ле­мое чув­ство все­мир­но­сти да на веч­ный кан­да­чок про­ник­но­вен­ной интуиции.

Что же уди­ви­тель­но­го в том, что из колос­са на гли­ня­ных ногах мы пре­вра­ти­лись в кли­ку­шу на мура­вьи­ных нож­ках и пси­хо­ло­ги­че­ски под­го­то­ви­ли пере­ход из раз­ря­да знат­ных ино­стран­цев в кате­го­рию ино­стран­цев нежелательных?!

«Записки нежелательного иностранца II»

Дон-Ами­на­до. Париж, 1921 год.

1

Зани­ма­ем­ся мы тем, что сплет­ни­ча­ем, судим рус­скую интел­ли­ген­цию и ищем порт­но­го, кото­рый шьёт в рассрочку.

Сооте­че­ствен­ни­ки наши, сидя­щие в Загре­бе, в Сало­ни­ках, в Пра­ге и в Вене, не гово­ря уже о тех, кто коро­та­ет свой век на Лем­но­се или на Хал­ке, мучи­тель­но зави­ду­ют нам, пишут тра­ги­че­ские пись­ма и умо­ля­ют —выслать визу немед­лен­но и луч­ше все­го по телеграфу.

— А пока не теряй­те, голуб­чик, вре­ме­ни, пишут они, и при­и­щи­те какое-нибудь под­хо­дя­щее местеч­ко; при­еду, лич­но побла­го­да­рю вас…

Дело, разу­ме­ет­ся, не в бла­го­дар­но­сти, так что на пись­ма мы попро­сту не отвечаем.

2

Сплетне мы пре­да­ём­ся с каким-то чудо­вищ­ным сла­до­стра­сти­ем, фор­мы порою столь же болез­нен­ны, сколь и разнообразны.

Мему­а­ры быв­ших гене­ра­лов, вос­по­ми­на­ния быв­ших депу­та­тов, днев­ни­ки само­влюб­лён­ных оче­вид­цев, запис­ки буду­щих само­убийц, поле­ми­ки про­фес­си­о­наль­ных манья­ков — все эти обще­ствен­ные парал­ле­ли, вза­им­ные щелч­ки, язви­тель­ные намё­ки, раз­об­ла­че­ния, опро­вер­же­ния, поход­ные тет­ра­ди, сомни­тель­ные доку­мен­ты, сек­рет­ные докла­ды и откро­вен­ные при­дир­ки — всё это не более, как скуч­ная фор­ма сего­дняш­не­го дня!

— Губи ближ­не­го сво­е­го, как само­го себя!

Пош­лость, рас­суж­да­ю­щая об эми­грант­ской зло­сти; злость, раз­гла­голь­ству­ю­щая об эми­грант­ской пош­ло­сти; соба­чий язык, назы­ва­ю­щий «ряд опре­де­лён­ных поли­ти­че­ских ком­би­на­ций»; лихой наезд­ни­чий тон, кото­рым про­по­ве­ду­ет­ся пове­ли­тель­ная необ­хо­ди­мость еди­но­го фрон­та и орга­ни­за­ция сил (каких?!); и насто­я­щий, остер­ве­не­лый сум­бур в поня­ти­ях, в оцен­ках, в самом под­хо­де к буд­нич­ной и еже­днев­ной жизни.

3

Про­дав­цы акций, сует­ли­вые про­жек­те­ры, лишён­ные даже выдум­ки, устро­и­те­ли бан­ке­тов и бла­го­тво­ри­тель­ных вече­ров, зуба­стые моло­дые люди в рас­сро­чен­ных смо­кин­гах, сек­ре­та­ри аго­ни­ру­ю­щих сою­зов, гер­ма­фро­ди­ты поли­няв­ших пар­тий, тучи бары­шень, пишу­щих на машин­ках, хозяй­ки бле­стя­щих сало­нов, где чело­век с титу­лом может полу­чить свой ман­да­рин; и, нако­нец, вся­кая про­хо­дя­щая масть — отцы семейств, быв­шие юрис­кон­суль­ты, буду­щие фер­ме­ры, оби­жен­ные кро­хо­бо­ры, недо­воль­ные судь­бой, бир­жей и Европой.

Над морем раз­ли­ван­ной жел­чи, над бед­ной суе­той под­шиб­лен­ных суще­ство­ва­ний, над ску­кой взба­ла­му­чен­ной немо­щи сия­ет немерк­ну­щая, тра­ги­че­ская, неза­кат­ная заря мяг­ко­те­лой без­дар­но­сти, кото­рой на то толь­ко и хва­та­ет, чтоб уны­ло жевать фран­цуз­скую бул­ку и меч­та­тель­но взды­хать о филип­по­в­ском кала­че, сто­ив­шем, страш­но поду­мать, три копеечки.

Опти­ми­сты и фокс­те­рье­ры, бла­жен­ные Авгу­сти­ны домаш­не­го изго­тов­ле­ния, пре­крас­но­душ­ные сочи­ни­те­ли тре­тьей Рос­сии, мар­га­ри­но­вые миро­твор­цы и неожи­дан­ные поклон­ни­ки заез­жих гостей лукья­нов­ско­го типа — блед­ной чере­дой вос­хо­дят они на про­кат­ную три­бу­ну лек­ци­он­но­го зала, чтоб горь­кое само­би­че­ва­ние, эту един­ствен­ную чест­ность с собой, осу­дить с наиг­ран­ною уко­риз­ной и мило всхлип­нуть три­жды, под­ряд: Рос­сия будет! Рос­сия будет! Рос­сия будет!

А рядом с этой кри­во­гла­зой, рас­хля­бан­ной, бес­смыс­лен­ною жиз­нью тут же рядом изо дня в день и из ночи в ночь свер­ша­ют­ся боже­ствен­ные коме­дии Ели­сей­ских полей, про­ло­жен­ных упор­ны­ми рука­ми бла­го­сло­вен­ных поколений.

Голу­бе­ют и дымят­ся лёг­кие сумер­ки латин­ско­го Запа­да, кото­рый ещё мно­го­му научит дура­ков, гор­ла­ня­щих вкруг пот­ных самоваров.

Дон-Ами­на­до. Наша малень­кая жизнь: Сти­хо­тво­ре­ния. Поли­ти­че­ский пам­флет. Про­за. Вос­по­ми­на­ния / Сост., вступ. ст., ком­мент. В. И. Коро­ви­на. М.: ТЕРРА, 1994.

Читай­те также:

— Париж XX века кисти рус­ских худож­ни­ков-эми­гран­тов;

— «Лов­цы чело­ве­ков» гла­за­ми Замя­ти­на;

— «Страх» С. Юра­со­ва: побег совет­ско­го офи­це­ра из ГДР.