«Страх» С. Юрасова: побег советского офицера из ГДР

Пока­за­тель­ный суд СМЕР­Ша над выдан­ным аме­ри­кан­ца­ми бег­ле­цом юнцом-крас­но­ар­мей­цем, после­ду­ю­щее бег­ство совет­ско­го офи­це­ра из восточ­ной Гер­ма­нии в Кёльн, где на каж­дом шагу путе­ше­ствия под­жи­да­ет опас­ность, будь то англи­чане, аме­ри­кан­цы, или «Cове­ты». В рас­ска­зе «Страх» 1955 года ярко всё — от сюже­та и авто­ра до того, где сей рас­сказ был опуб­ли­ко­ван. Обо всём по порядку.

За псев­до­ни­мом «С. Юра­сов» скры­вал­ся Вла­ди­мир Ива­но­вич Жабин­ский, эми­грант II вол­ны, успев­ший отси­деть в ГУЛА­Ге с 1937 по 1943 год, а затем в 1946 году пере­ехав­ший слу­жить в Бер­лин в соста­ве Совет­ской Воен­ной Адми­ни­стра­ции Гер­ма­нии. Отту­да в 1951 году он бежит к аме­ри­кан­цам, и со сле­ду­ю­ще­го года почти три деся­ти­ле­тия веща­ет на СССР из Нью-Йор­ка, рабо­тая веду­щим на «Радио Свобода».

Пер­вая запись «Голо­са Аме­ри­ки» — пер­во­го ино­стран­но­го голо­са на рус­ском язы­ке, 17 фев­ра­ля 1947 года.

«Радио Сво­бо­да» тех лет это совсем не то «Радио Сво­бо­да», что извест­но нам сего­дня. Не сек­рет, что изна­чаль­но, на «вра­же­ских голо­сах» рабо­та­ли пожи­лые бело­эми­гран­ты, или же те, кто бежал на Запад в 1940‑е гг. Мож­но ска­зать, что пер­вые запад­ные голо­са и их идео­ло­ги­че­ские пози­ции, с точ­ки зре­ния сего­дняш­не­го дня, были гораз­до бли­же все­го к услов­но­му «Спут­ни­ку и Погро­му» чем к нынеш­ней «Радио Свободе».

Бесе­да на аме­ри­кан­ском ток-шоу 9 мар­та 1951 года с кня­ги­ней Алек­сан­дрой Кро­пот­ки­ной, доче­рью зна­ме­ни­то­го ари­сто­кра­та-анар­хи­ста, где обсуж­да­ет­ся, как Шта­там надо бороть­ся с СССР. Все согла­ша­ют­ся, что сле­ду­ет исполь­зо­вать мяг­кую силу — напри­мер «Радио Свобода».

Но вре­мя шло, менял­ся Союз, меня­лась Аме­ри­ка, меня­лись и эми­гран­ты. Так, в кон­це 1970‑х гг. бой­кие совет­ские эми­гран­ты III вол­ны «стёр­ли в поро­шок» преж­нее поко­ле­ние рус­ских эми­гран­тов и под­мя­ли под себя и «Радио Сво­бо­ду», и эми­грант­ские жур­на­лы (кто-нибудь вспом­нит, что «Гра­ни» начи­нал­ся как жур­нал рус­ских наци­о­на­ли­стов из Народ­но-Тру­до­во­го Сою­за?), не гово­ря уже о вни­ма­нии и финан­си­ро­ва­нии со сто­ро­ны Запа­да. Память о тех преж­них голо­сах частич­но хра­нит совет­ская про­па­ган­да, назы­вав­шая эми­гран­тов, рабо­тав­ших на запад­ную про­па­ган­ду, «фаши­ста­ми», хотя этот тер­мин по отно­ше­нию к эми­гран­там, уж точ­но изжил себя к 1980‑м гг. Ну какой фашист из Довла­то­ва или Гени­са? А гово­рить про либе­рал-фаши­стов на Руси нач­нут толь­ко в 1990‑е гг.

Юра­сов рабо­тал на «Сво­бо­де» в его золо­той пери­од, когда Шта­ты не жале­ли денег на анти­со­вет­скую про­па­ган­ду. Парал­лель­но с рабо­той про­па­ган­ди­ста, сво­им лите­ра­тур­ным хоб­би, он вырас­тил двух сим­па­тич­ных детей — пол­но­цен­ных аме­ри­кан­цев сред­не­го клас­са, на кото­рых вы може­те поглядеть.

В каком-то смыс­ле он выпол­нил меч­ту «пре­да­те­ля» — устро­ил­ся рабо­тать в Нью-Йор­ке анти­со­вет­чи­ком, парал­лель­но создав нор­маль­ную аме­ри­кан­скую мид­дл-класс семью. Эми­гран­там из III вол­ны при­дёт­ся гораз­до туже, как мы зна­ем из рас­ска­зов Эдич­ки Лимо­но­ва и Сер­гея Довлатова.

Интер­вью Юра­со­ва с Иоси­фом Брод­ским на «Радио Cво­бо­да», 6 мар­та 1977 года.

Не менее зна­ме­на­тель­но и изда­ние, где был опуб­ли­ко­ван сей рас­сказ — «Новый Жур­нал», печа­тав­ший­ся в Нью-Йор­ке с 1942 года, учре­ждён­ный Мар­ком Алда­но­вым и Миха­и­лом Цейт­ли­ным как про­дол­же­ние париж­ских «Совре­мен­ных Запи­сок» (1920−1940 гг.). Оба изда­ния были фор­маль­но пра­во­э­се­ров­ски­ми, но спи­сок тех, кто в них пуб­ли­ко­вал­ся застав­ля­ет снять шля­пу: Набо­ков, Бунин, Гип­пи­ус, Мереж­ков­ский, Гуль, Тэф­фи, Зай­цев (в «Совре­мен­ных Запис­ках»). А в «Новом Жур­на­ле» впер­вые на рус­ском язы­ке были опуб­ли­ко­ва­ны гла­вы из рома­на Бори­са Пастер­на­ка «Док­тор Жива­го», «Колым­ские рас­ска­зы» Вар­ла­ма Шала­мо­ва. При помо­щи «Ново­го жур­на­ла» были собра­ны архив­ные доку­мен­ты, лёг­шие в осно­ву цик­ла Алек­сандра Сол­же­ни­цы­на «Крас­ное колесо».

---

«Страх»

Опуб­ли­ко­ва­но в «Новом Жур­на­ле (36)»,
Июнь 1955 года,
Нью-Йорк.

Вла­ди­мир Ива­но­вич Шабин­ский (Юра­сов) (1914−1996 гг.)

«Суд»

Оста­ва­лось про­ве­рить ошиб­ки. Хуже все­го было со зна­ка­ми пре­пи­на­ния — в спра­воч­ни­ке о них ниче­го не ска­за­но. В труд­ных слу­ча­ях ста­вил чёр­точ­ку или кляк­соч­ку: если долж­на быть запя­тая — мож­но при­нять за запя­тую, если нет — кляк­соч­ка, мол, случайная.

Рез­ко и тре­бо­ва­тель­но зазво­нил теле­фон — раз длин­но, два корот­ко, раз длин­но, два корот­ко — так теле­фо­нист­ки зво­ни­ли ему в слу­чае тре­во­ги или если началь­ство вызывало.

— Под­пол­ков­ник Трухин?

— Я вас — слу­шаю, това­рищ пол­ков­ник, — Васи­лий узнал голос замполита.

— Немед­лен­но ко мне. Партактив!

Васи­лий, торо­пясь, закле­ил пись­мо и побе­жал, нахо­ду наде­вая фураж­ку и китель. Поч­то­вый ящик висел в кори­до­ре шта­ба, неда­ле­ко от каби­не­та зам­по­ли­та. «Может быть, ещё раз про­смот­реть?» Но рас­суж­дать было неко­гда, и Васи­лий пись­мо бросил.

— Това­ри­щи! — заго­во­рил Гуди­мов, как толь­ко все собрались.

— Вне­оче­ред­ное собра­ние офи­цер­ско­го парт­ак­ти­ва счи­таю откры­тым. Я созвал вас вот по како­му делу: по тре­бо­ва­нию наше­го коман­до­ва­ния аме­ри­кан­ские вла­сти пере­да­ли нам измен­ни­ка родины…

Васи­лий стис­нул зубы, что­бы не ахнуть.

— … кото­рый недав­но бежал из наших рядов на сто­ро­ну вра­га. — Гуди­мов обвел собрав­ших­ся коман­дир­ским взглядом.

Васи­лий сидел белый, как при ране­нии. Ему пока­за­лось, что взгляд пол­ков­ни­ка задер­жал­ся на нем.

— Пре­да­тель нахо­дит­ся в нашем СМЕР­Ше. Полит­ко­ман­до­ва­ние армии реши­ло устро­ить пока­за­тель­ный суд у нас в клу­бе. Сол­да­ты и офи­це­ры диви­зии измен­ни­ка зна­ют в лицо. Я вас собрал сюда, что­бы вы выбра­ли из сво­их под­раз­де­ле­ний людей для при­сут­ствия на суде. Здесь спи­сок — сколь­ко чело­век из каж­до­го под­раз­де­ле­ния. Осталь­ные будут слу­шать по радио в казар­мах. Коэф­фи­ци­ент полез­но­го дей­ствия от откры­то­го засе­да­ния три­бу­на­ла дол­жен быть наи­выс­шим. Пред­ва­ри­тель­но пого­во­ри­те с наро­дом. Упор на то, что аме­ри­кан­цы выда­ли дезер­ти­ра по тре­бо­ва­нию наше­го коман­до­ва­ния, соглас­но суще­ству­ю­ще­му согла­ше­нию о дезер­ти­рах. Об осталь­ном поза­бо­тит­ся три­бу­нал. Что­бы отбить охо­ту у всех при­та­ив­ших­ся измен­ни­ков! Вот так. Разойдись!

Мол­ча под­хо­ди­ли к сто­лу, загля­ды­ва­ли в спи­сок и рас­хо­ди­лись, сту­пая на нос­ки, слов­но в сосед­ней ком­на­те кто-то был при смер­ти. Васи­лий едва под­нял­ся. Толь­ко в кори­до­ре решил спро­сить шед­ше­го рядом лей­те­нан­та Павлушина.

— Кого это?

— Как кого, това­рищ под­пол­ков­ник? Сер­жан­та Его­ро­ва, Лукаш­ку. У нас пока один.

— А‑а… — ска­зал Васи­лий, чув­ствуя, что выстрел в упор поща­дил — пуля про­шла мимо.

Boris Alexandrov, the conductor of the Alexandrov Red Army Choir, recalls the historic performance of the Ensemble in Berlin on the 9th of August 1948. Даже не будучи фана­том сей музы­ки — взгля­ни­те на выступ­ле­ние. Здесь мож­но уви­деть и после­во­ен­ный ещё полу­раз­ру­шен­ный Бер­лин, а так­же геро­ев сего рас­ска­за — крас­но­ар­мей­цев пре­бы­ва­ю­щих в Германии.

На клуб­ной сцене за сто­лом пре­зи­ди­у­ма сто­я­ли три крес­ла с высо­ки­ми спин­ка­ми. Кума­чё­вую ска­терть заме­ни­ли тём­но-крас­ной. Над крес­ла­ми, на зад­ни­ке сце­ны висел порт­рет Ста­ли­на — тоже дру­гой: рань­ше висел в парад­ной фор­ме, а этот в тужур­ке, гла­за при­щу­ре­ны, под уса­ми злая, доволь­ная улыбка.

Офи­це­ры и сол­да­ты вхо­ди­ли мол­ча, зани­ма­ли места, смот­ре­ли на Ста­ли­на. Васи­лий заме­тил, что не один толь­ко он отво­дил взгляд и погля­ды­вал на порт­рет испод­тиш­ка. Может быть, каж­до­му каза­лось, что Ста­лин смот­рел на него: ага — попал­ся? Сле­ва на сцене сто­ял про­стой стол и некра­ше­ный табурет.

Спра­ва, впри­тык к сто­лу пре­зи­ди­у­ма — стол пона­ряд­нее и стул. В пер­вом ряду уже сиде­ли: гене­рал, зам­по­лит, началь­ник шта­ба, несколь­ко стар­ших офи­це­ров из шта­ба и полит­управ­ле­ния армии и дру­гих диви­зий. Васи­лий сел подаль­ше с эки­па­жа­ми. Рядом никто не раз­го­ва­ри­вал. Топа­ли, скри­пе­ли сапо­ги, хло­па­ли сиде­нья. Мно­го мест не хва­ти­ло, ста­но­ви­лись у стен.

Сле­ва, из-за кулис выгля­нул опер­упол­но­мо­чен­ный СМЕР­Ша капи­тан Фили­мо­нов. Ста­ли закры­вать две­ри. Пер­вый ряд раз­го­ва­ри­вал. Отту­да же, отку­да выгля­нул Фили­мо­нов, мел­ки­ми дело­вы­ми шаж­ка­ми вышел незна­ко­мый офи­цер с пап­ка­ми. Он пере­сек сце­ну, сел за стол спра­ва, раз­ло­жил пап­ки, потом встал и крикнул:

— Встать! Суд идёт!

Зал встал. Васи­лию под коле­на­ми меша­ло сиде­нье, но так и про­сто­ял, согнув ноги, пока вхо­ди­ли и зани­ма­ли места: незна­ко­мый пол­ков­ник юри­ди­че­ской служ­бы — бри­то­го­ло­вый, без­ли­цый, и два засе­да­те­ля — парт­орг 1‑ro пол­ка и герой Совет­ско­го Сою­за май­ор Дуд­ко. После них вышли два сол­да­та с
вин­тов­ка­ми и вста­ли по углам сце­ны. Сек­ре­тарь пере­дал пап­ку пред­се­да­те­лю. Тот поли­стал, пошеп­тал­ся с засе­да­те­ля­ми, попра­вил бума­ги и неожи­дан­но высо­ким голо­сом объявил:

— Откры­тое засе­да­ние воен­но­го три­бу­на­ла 3‑ей удар­ной армии груп­пы совет­ских окку­па­ци­он­ных войск объ­яв­ляю откры­тым! Слу­ша­ет­ся дело быв­ше­го стар­ше­го сер­жан­та Его­ро­ва, Лукья­на Про­хо­ро­ви­ча, по обви­не­нию в измене родине. Под­су­ди­мый обви­ня­ет­ся в пре­ступ­ле­ни­ях, преду­смот­рен­ных пунк­том Б ста­тьи 58–1 Уго­лов­но­го Кодек­са Рос­сий­ской Совет­ской Феде­ра­тив­ной Соци­а­ли­сти­че­ской Рес­пуб­ли­ки. — Пред­се­да­тель повер­нул­ся к кому-то за кули­са­ми: — Вве­ди­те подсудимого!

Все смот­ре­ли в сто­ро­ну табу­ре­та. Где-то на ули­це про­ехал авто­мо­биль. За сце­ной бес­по­ря­доч­но зато­па­ли сапо­ги, обо что-то дере­вян­ное стук­ну­ло желе­зо. Пер­вым появил­ся сол­дат с обна­жен­ной шаш­кой. За ним малень­кая фигур­ка в выли­няв­шей измя­той гим­на­стер­ке, без поя­са и без погон. Чер­ные, густо взлох­ма­чен­ные воло­сы и то, что был он без поя­са, дела­ли его чужим и отдель­ным. Вто­рой сол­дат шел сле­дом и под­тал­ки­вал фигур­ку к табу­ре­ту. Рядом с Васи­ли­ем кто-то гром­ко пере­вел дух. Васи­лий всмат­ри­вал­ся в фигур­ку и не узна­вал. И лицо было малень­ким, и губ не было, и шея выле­за­ла из ворот­ни­ка тон­кая — Его­ров ли это?

Пред­се­да­тель мах­нул кон­вою. Сол­дат потя­нул фигур­ку за рукав. Фигур­ка сло­ма­лась под гим­на­стер­кой и села. Пред­се­да­тель стал шеп­тать­ся с засе­да­те­ля­ми — в том же поряд­ке: сна­ча­ла с пра­вым, потом, с левым. А зал смот­рел на фигур­ку — да Его­ров ли это? Тот, как сел одним дви­же­ни­ем, так и сидел — лицом к сто­лу, слов­но боял­ся смот­реть в сто­ро­ну зала, запол­нен­но­го ряда­ми лиц, погон, ките­лей и гимнастерок.

— Под­су­ди­мый, ваша фами­лия, имя и отчество?

Фигур­ка, не под­ни­мая голо­вы, что-то ответила.

— Год и место рож­де­ния? Отве­чай­те громче.

— 1924‑й… Ста­ни­ца Цим­лян­ская… Ростов­ской области…

Пред­се­да­тель начал опрос. Васи­лий не слы­шал. И голос не Его­ро­ва. Где-же голос запе­ва­лы Лукаш­ки Его­ро­ва? А что зам­по­лит сей­час дума­ет? Пом­нит запис­ку: «Ну, гад, я ещё вер­нусь!» Вот и вер­нул­ся. Не вер­нул­ся, так вер­ну­ли. Запис­ка, навер­но, к делу при­ши­та. Про­пал парень…

— Обви­ни­тель­ное заклю­че­ние по делу под­су­ди­мо­го Его­ро­ва! — раз­дал­ся голос сек­ре­та­ря. — Его­ров, Лукьян Про­хо­ро­вич, быв­ший сер­жант 97‑й тан­ко­вой диви­зии, 3‑й удар­ной армии, обви­ня­ет­ся в том, что 21-ro нояб­ря 1945 года само­воль­но поки­нул рас­по­ло­же­ние сво­ей части, дезер­ти­ро­вал из рядов воору­жен­ных сил Сою­за ССР, с измен­ни­че­ской целью неле­галь­но пере­шел гра­ни­цу у горо­да Нор­д­ха­у­зе­на, с умыс­лом, в целях спо­соб­ство­ва­ния ино­стран­ной дер­жа­ве свя­зал­ся с её пред­ста­ви­те­ля­ми, доб­ро­воль­но был завер­бо­ван раз­вед­кой упо­мя­ну­той ино­стран­ной дер­жа­вы с наме­ре­ни­ем при­чи­нить ущерб воору­жен­ным силам Сою­за ССР, пере­дал сек­рет­ные све­де­ния воен­но­го харак­те­ра: об орга­ни­за­ции, чис­лен­но­сти, дис­ло­ка­ции, бое­спо­соб­но­сти, воору­же­нии, сна­ря­же­нии, бое­вой под­го­тов­ке, доволь­ствии, лич­ном и команд­ном соста­ве сво­ей и дру­гих частей груп­пы совет­ских окку­па­ци­он­ных войск в Гер­ма­нии. Под­су­ди­мый обви­ня­ет­ся в пред­на­ме­рен­ном нару­ше­нии воин­ско­го дол­га и воен­ной при­ся­ги и в измен­ни­че­ских пре­ступ­ле­ни­ях: дезер­тир­стве, умыш­лен­ном пере­хо­де на сто­ро­ну вра­га, выда­че воен­ной и госу­дар­ствен­ной тай­ны, ква­ли­фи­ци­ру­е­мых, как изме­на родине.

— Под­су­ди­мый Его­ров, при­зна­е­те себя винов­ным в совер­ше­нии пере­чис­лен­ных пре­ступ­ле­ний? — спро­сил председатель.

При­знаю! — как-то неесте­ствен­но выкрик­ну­ла фигурка.

Рас­ска­жи­те суду о соде­ян­ных вами пре­ступ­ле­ни­ях. Голо­ва Его­ро­ва по-пти­чьи лег­ко заво­ро­ча­лась на тон­кой шее. Он мель­ком, в пер­вый раз погля­дел на зал и зачем-то хотел огля­нуть­ся назад, но сто­яв­ший поза­ди сол­дат поме­шал ему уви­деть то, что хотел Его­ров уви­деть. Васи­лию пока­за­лось, что. Его­ров хотел ещё раз в чем-то убе­дить­ся, и что это было где-то там, сза­ди, за кули­са­ми. Мно­гим в зале, из тех кто знал Его­ро­ва, вдруг почу­ди­лось, что огля­нув­шись так, он сей­час лихо рас­тя­нет баян, заве­дет свою люби­мую пес­ню «Соло­вьи, соло­вьи не буди­те сол­дат, пусть сол­да­ты немно­го поспят», потом посы­пет при­ба­ут­ка­ми, как быва­ло на при­ва­лах в при­фрон­то­вом лесу сыпал похо­жий на него Лукаш­ка Его­ров. Под Бре­стом все лукаш­ки­ны напар­ни­ки по эки­па­жу сго­ре­ли — один он выско­чил. Вто­рой танк подо­жгли под Кюстри­ном; спа­са­ясь от огня, Лукаш­ка на гла­зах диви­зи­он­но­го НП (Наблю­да­тель­ный Пункт — прим. авт) бро­сил танк в Одер, выплыл сам, а потом при­нял­ся нырять, пока не выта­щил ране­но­го лей­те­нан­та Зуро­ва. «Меня ни огонь, ни вода не берет!» — выжи­мая шта­ны, гово­рил тот Его­ров собрав­шим­ся за НП связ­ным. За спа­се­ние коман­ди­ра гeнepa­ла тогда Лукаш­ке звез­ду дaли.

Нача­ло рас­ска­за Васи­лий пропустил.

— … спра­ши­ваю нем­ца: где тут аме­ри­кан­цы? Он думал, я по делу како­му, слу­жеб­но­му, довел меня до угла и пока­зы­ва­ет — вон там их комен­да­ту­ра. Я ему — про­во­ди еще, а он — нет, боюсь. Чего ж ты боишь­ся, спра­ши­ваю? Аме­ри­кан­цев боюсь, гово­рит. Чем же они страш­ные? О, комрад, они свер­ху вро­де и люди, а толь­ко хуже зве­рей. Ну, думаю, лад­но. Навер­но, ты фашист, вот и боишь­ся… При­шел. Сидят двое, ноги на сто­ле и жуют — аме­ри­кан­цы все­гда рези­ну жуют, вро­де жвач­ки. Так и так, при­шел к вам. А ты кто такой? — спра­ши­ва­ют, попле­вы­вая. Отве­чаю: ваш союз­ник, к вам при­шел и, конеч­но, про­тив совет­ской вла­сти им вру. Так, гово­рят, про­хо­ди сюда. Смот­рю, а они меня в кутуз­ку воню­чую и на замок. Ну, вот… значит…

— Сколь­ко вас там продержали?

— Два дня.

— Кор­ми­ли? Как к вам относились?

— На вто­рой день есть так захо­те­лось, аж тош­нить ста­ло. Начал сту­чать — дай­те поесть, а они сме­ют­ся. Ниче­го, гово­рят, ты рус­ский — можешь и не поесть. Как же так, гово­рю, дай­те хоть хле­ба короч­ку. Ниче­го, казак, опять сме­ют­ся, у вас, у рус­ских, и пого­вор­ка такая есть — тер­пи, казак, ата­ма­ном будешь. К вече­ру при­хо­дят к две­ри чело­век шесть. Ну, Иван, гово­рят, как дела? Дай­те, гово­рю, хоть поку­рить, курить хочет­ся. Один доста­ет сига­ре­ту и про­тя­ги­ва­ет мне. Я толь­ко брать, а он назад. Что ж ты изде­ва­ешь­ся? — спра­ши­ваю его. А он мне: дам сига­ре­ту, если рус­скую спля­шешь нам. Ну, думаю, не дождешь­ся ты это­го, рыжий. Они сели про­тив две­ри и давай есть. Я отво­ра­чи­ва­юсь — есть-то хочет­ся. А они хоть бы что. Ну вот… значит…

— Так и не дали поесть?

— Нет, толь­ко, зна­чит, заба­ву при­ду­ма­ли; ста­ли мне кости, как соба­ке, кидать. Да всё в голо­ву норо­вят попасть. Ну, вот… значит…

— Зна­чит, толь­ко кости, как соба­ке, бросали?

— Да. А ушли, не вытер­пел я — стал кости грызть. Гры­зу, а сам пла­чу от обиды.

— Ну, а потом что было?

— На тре­тий день при­е­хал офи­цер, зако­ва­ли мне желе­зом руки и повез­ли. Я офи­це­ра спра­ши­ваю: за что вы это меня, как бан­ди­та, я ведь к вам по доб­рой воле при­шел? Там уви­дим, гово­рит. Ну, вот… зна­чит… при­вез­ли меня в какой-то лагерь и опять за решет­ку. Толь­ко тогда и дали балан­ды мис­ку да кусок сухо­го хлеба.

— Допра­ши­ва­ли вас?

— Офи­це­ры раз­ные вызы­ва­ли. Рас­спра­ши­ва­ли про часть какие, зна­чит, тан­ки, какие пуш­ки, кто. офи­це­ры, зна­чит, сколь­ко в Гер­ма­нии войск. Рас­ска­жешь, гово­рят, полу­чишь кусок шоко­ла­да. А чуть что не нра­вит­ся — раз дубин­кой по голо­ве. Я, зна­чит, всё, что знал, рас­ска­зал, думал — лег­че будет. Ну, вот… значит…

— А о заво­дах они спра­ши­ва­ли вас?

— Да, рас­спра­ши­ва­ли — какие в Совет­ском Сою­зе заво­ды и фаб­ри­ки зна­ешь? Я им — не знаю, мол, я толь­ко сер­жант. А они — не рас­ска­жешь, выда­дим назад. Ну, вот…

— А про кол­хо­зы спра­ши­ва­ли вас?

— Про кол­хо­зы? Да… Про Дон спра­ши­ва­ли, про Кубань… Какая зем­ля, что родит… Я им рас­ска­зы­вал, а они посме­и­ва­лись толь­ко. Хоро­шо, Иван, гово­рят, ско­ро мы к вам при­дем. Раз у вас такая хоро­шая зем­ля, так мы ваши горо­да с зем­лёй срав­ня­ем и всю рус­скую зем­лю одним полем сво­им сде­ла­ем. Ну, вот… Да и еще: что. вы, мол, рус­ские, укра­ин­цы и бело­ру­сы и осталь­ные, буде­те у нас, аме­ри­кан­цев, на план­та­ци­ях, вро­де негров. Ну, вот…

— А про жен­щин спра­ши­ва­ли вас?

— Про жен­щин? И про жен­щин спра­ши­ва­ли. Май­ор один, жир­ный такой, спра­ши­вал — какие у нас бабы? На какой манер? Худые или тол­стые? Я ему отве­чаю — раз­ные быва­ют. А он мне — ниче­го, когда домой поедешь, ска­жи мате­ри и сест­ре и всем бабам, чтоб встре­чать гото­ви­лись — аме­ри­ка­нец любит поесть и поспать хоро­шень­ко. Так, гово­рят, и ска­жи, чтоб ста­рые жен­щи­ны яйца и сме­та­ну гото­ви­ли, а моло­дые посте­ли помягче…

По залу про­шёл глу­хой гул. Его­ров быст­ро огля­нул­ся на зал и опять попы­тал­ся посмот­реть назад.

— А кто ещё к вам приходил?

— Да, раз­ные… раз­ные аме­ри­кан­цы с жена­ми и детьми при­хо­ди­ли… меня смот­реть. Смот­рят, лопо­чут по-сво­е­му, сме­ют­ся, вро­де я зверь какой. А одна, тол­стая, жена глав­но­го началь­ни­ка, даже стул поста­ви­ла про­тив решет­ки — жир­ная дюже, и доч­ку дер­жит при себе, чтоб не подо­шла — кусаюсь,
мол. Вот, так, значит…

— Так никто к вам и не отнес­ся хорошо?

— Ко мне? Один чело­век толь­ко пожа­лел — зна­чит, немец-убор­щик. Нет-нет кусок хле­ба под­бро­сит. Я у него спра­ши­вал — что это, аме­ри­кан­цы толь­ко к нам, рус­ским, так? Что ты, хло­пец, гово­рит, они и к нам, нем­цам, тоже так — изде­ва­ют­ся, за людей не при­зна­ют. С дру­ги­ми наро­да­ми у них один раз­го­вор — дубин­кой. По всей зоне без­об­раз­ни­ча­ют, гра­бят, наси­лу­ют, посме­ши­ща для себя устра­и­ва­ют. Едут на машине, уви­дят, где люди сто­ят, бро­сят несколь­ко сига­рет и рего­чут, как люди пол­за­ют и дерут­ся. Мы, гово­рят, побе­ди­те­ли. Мы, аме­ри­кан­цы, весь свет победим.

— Потом что было? Дали вам рабо­ту? — пере­бил председатель.

— Нет, когда, зна­чит, выда­ви­ли всё из меня, что им надо было, ска­за­ли, чтоб домой соби­рал­ся. Я испу­гал­ся, начал про­сить­ся, в ногах пол­зать. А они мне — зачем ты нам здесь, у нас сво­их без­ра­бот­ных неку­да девать. На, гово­рят, тебе за услу­гу шоко­лад­ку. И дали плит­ку шоко­ла­да. Что ж, вы, не выдер­жал я, изде­ва­е­тесь, что ли, надо мной? А ты ещё недо­во­лен, всы­пать ему! Отлу­пи­ли меня, зако­ва­ли в наруч­ни­ки и отвез­ли на границу.

Его­ров опять заво­ро­чал голо­вой, огля­ды­ва­ясь. Потом при­няв тиши­ну за ожи­да­ние про­дол­же­ния рас­ска­за, сказал:

— Зна­чит всё … как было…

Пред­се­да­тель пошеп­тал­ся с заседателями.

— Под­су­ди­мый, рас­ска­жи­те суду, что вас побу­ди­ло перей­ти границу?

Фигур­ка шевель­ну­лась и что-то сказала.

— Суду не слыш­но, гово­ри­те громче.

— Лег­кой жиз­ни искал…

— Дума­ли, что за пре­да­тель­ство вам предо­ста­вят жизнь без тру­да, без обя­зан­но­стей, в пьян­стве, сре­ди про­даж­ных жен­щин? — Его­ров мол­чал. — Нашли вы за гра­ни­цей такую жизнь? — Фигур­ка пока­ча­ла голо­вой. — Были ли вы хоть раз сыты за эти месяцы?

— Нет.

— Сколь­ко раз вас били?

— Несколь­ко раз…

— Кто, по-ваше­му, хуже отно­сит­ся к наше­му наро­ду и к нашей родине — аме­ри­кан­цы или наци­сты во вре­мя войны?

— Аме­ри­кан­цы, в тыся­чу раз хуже! — неесте­ствен­но выкрик­нул Егоров.

— Вас били, что­бы полу­чить сек­рет­ные дан­ные, или вы дава­ли их добровольно?

— Доб­ро­воль­но давал…

— За что же вас били?

— Да, так, как ско­ти­ну бьют… , — и слов­но что вспом­нив тороп­ли­во доба­вил: — Пото­му что рус­ский я.

— Что вам обе­ща­ли аме­ри­кан­цы за ваше предательство?

— Что они меня не вьщадут.

— А потом выда­ли всё-таки?

— Выда­ли.

— Под­су­ди­мый! — пред­се­да­тель сде­лал пау­зу, доста­вая какую-то бумаж­ку. — Что вы име­ли в виду, когда, после побе­га, при­сла­ли на имя заме­сти­те­ля коман­ди­ра диви­зии вот эту записку?

Его­ров быст­ро, затрав­лен­но посмот­рел на пред­се­да­те­ля и опять, уже настой­чи­во, стал огля­ды­вать­ся назад.

— Я вас спра­ши­ваю, подсудимый!

— От зло­сти это я… За то, что пять суток мне тогда дали…

— Вы угро­жа­ли в лице заме­сти­те­ля коман­ди­ра диви­зии совет­ской власти?

Его­ров молчал.

— Вы дума­ли, что вер­не­тесь с аме­ри­кан­ски­ми импе­ри­а­ли­ста­ми? Поче­му же они вас так встретили?

— Пото­му что рус­ский я.

— То есть измен­ник ли родине, враг ли совет­ской вла­сти — им всё равно?

— Раз не аме­ри­ка­нец, зна­чит быд­ло. Полу­чи­ли сек­ре­ты и пошел вон.

— Под­су­ди­мый, вы зна­ли, что изме­на родине, совер­шен­ная воен­но­слу­жа­щим, есть самое тяж­кое, самое позор­ное, самое гнус­ное зло­де­я­ние? Вы зна­ли, что за изме­ну родине под­ле­жат нака­за­нию не толь­ко сам измен­ник, но и совер­шен­но­лет­ние чле­ны семьи изменника?

Его­ров низ­ко накло­нил­ся над столом.

— Име­ют ли чле­ны суда вопро­сы к под­су­ди­мо­му? — спро­сил председатель.

— Ска­жи­те, зна­ли ли вы, что, давая при­ся­гу, воен­но­слу­жа­щий берет на себя обя­зан­ность стро­го хра­нить воен­ную и госу­дар­ствен­ную тай­ну? — спро­сил Дудко.

— Знал, — чуть слыш­но отве­тил Егоров.

— Зна­ли ли вы 36‑ю ста­тью ·бое­во­го уста­ва пехо­ты, где гово­рит­ся, что «ничто — в том чис­ле и угро­за смер­ти — не может заста­вить бой­ца Крас­ной армии в какой-либо мере выдать воен­ную тай­ну»? — спро­сил парторг.

Его­ров кив­нул голо­вой — всё рав­но, мол.

— Кому из сол­дат или офи­це­ров вы гово­ри­ли о замыш­ля­е­мом побеге?

— Нико­му! — крик­нул Егоров.

— Кому вы гово­ри­ли, что в Евро­пе жизнь луч­ше, чем у нас на родине?

Его­ров промолчал.

— Вас спра­ши­ва­ет суд! — про­го­во­рил председатель.

— Стар­шине Сапож­ни­ко­ву и стар­ше­му сер­жан­ту Бело­ву, — едва слыш­но отве­ти­ла фигур­ка и слов­но ещё умень­ши­лась в размере.

— Кому вы гово­ри­ли, что аме­ри­кан­цы хоро­шие ребята?

— Не помню.

Пред­се­да­тель спро­сил о чем-то чле­нов суда, каж­дый пока­чал головой.

— Сви­де­тель пол­ков­ник Гуди­мов! — вызвал председатель.

Пол­ков­ник под­твер­дил полу­че­ние пись­ма Его­ро­ва. Потом стар­ший сер­жант Яшин пока­зал, что в мае 45-ro года Его­ров хва­лил аме­ри­кан­цев. Стар­ши­на Сапож­ни­ков отри­цал, что Его­ров гово­рил ему, что жизнь в Евро­пе луч­ше. После пере­крест­но­го допро­са Сапож­ни­ков ска­зал, что не пом­нит. Стар­ше­го сер­жан­та Бело­ва не вызы­ва­ли — Белов осе­нью демобилизовался.

Васи­лий сидел в том же поло­же­нии, в каком его заста­ло нача­ло засе­да­ния. Сидел и видел на табу­ре­те не Его­ро­ва, а Федо­ра: «Под­су­ди­мый Панин, кому вы гово­ри­ли о замыш­ля­е­мом побе­ге?» И чужой, не Федо­ра, голос отвечал:
«Под­пол­ков­ни­ку Трухину».

— Под­су­ди­мый Его­ров, вам предо­став­ля­ет­ся послед­нее сло­во! — объ­явил пред­се­да­тель и тут же начал раз­го­ва­ри­вать с май­о­ром Дуд­ко, буд­то его не каса­лось, что ска­жет в сво­ем послед­нем сло­ве фигурка.

Его­ров встал, такой же сгорб­лен­ный, закру­тил голо­вой, несколь­ко раз посмот­рел на пред­се­да­те­ля, про­ся его вни­ма­ния, но пред­се­да­тель про­дол­жал разговаривать.

— Я… я чест­но сра­жал­ся за роди­ну… Я знаю, что я наде­лал… Про­шу толь­ко дать мне… , — фигур­ка вдруг выпря­ми­лась, ста­ла похо­жей на преж­не­го Лукаш­ку Его­ро­ва, и закри­ча­ла сквозь рыда­ние: — Этих гадов, этих аме­ри­кан­ских фаши­стов постре­лять, как пара­зи­тов! Если мне оста­ви­те жизнь! Буду одно­го ждать — когда при­дет вре­мя их стре­лять, как я уни­что­жал Фри­цов! — И боль­ше ска­зать не смог. Сто­ял и рыдал, выти­рая рука­вом гла­за. Лукаш­ка Его­ров — пер­вый весель­чак, Лукаш­ка Его­ров — запе­ва­ла и бая­нист — «меня ни огонь, ни вода не берет» — плакал.

Васи­лий перег­лот­нул и поко­сил­ся на соседа.

— Суд уда­ля­ет­ся на совещание.

Вокруг заше­ве­ли­лось, всё загу­де­ло. Его­ров пла­кал, поло­жив голо­ву на стол.

Вот тебе и аме­ри­кан­цы! — кто-то тихо ска­зал за спи­ной Василия.

— Союз­нич­ки, мать их… Посмот­ри, что они из него сделали.

— Так и надо, дурак, — «я ещё вер­нусь». Вот и вер­нул­ся, как соба­ка, — ска­зал дру­гой голос.

— Мать-то ждет, поди…

— Чего ждать-то? За него, пар­шив­ца, где-нибудь дохо­дить будет в лагере.

У Васи­лия мел­ко-мел­ко дро­жа­ла нога. Страх ледя­ной, мно­го­тон­ной тяже­стью при­да­вил к сиде­нью. То, что Фёдо­ра пой­ма­ют и выда­дут, теперь было неиз­беж­но. «Демо­би­ли­зо­вать­ся! Уехать… Спря­тать­ся! .. Белов демо­би­ли­зо­вал­ся и ему ниче­го не будет… » Поче­му-то вспом­ни­лось бро­шен­ное пись­мо — «ни одно­го пись­ма, ни одно­го!» И выхо­ди­ло: пока Фёдо­ра не пой­ма­ли, пока не выда­ли — демобилизоваться.

— Встать! Суд идет!

Вышли они бод­ро, с лица­ми толь­ко что хоро­шо пообе­дав­ших людей. Пред­се­да­тель даже не погля­дел на под­су­ди­мо­го. А тот при­сталь­но смот­рел на него. Пред­се­да­тель откаш­лял­ся, вытер очень белым плат­ком рот, потом — бри­тую голову.

— Това­ри­щи! Совет­ский пат­ри­о­тизм, горя­чая любовь совет­ских людей к родине, их готов­ность отдать ей свои спо­соб­но­сти, энер­гию и самую жизнь явля­ет­ся одной из самых могу­чих идей­ных сил наше­го наро­да. В сво­ем докла­де о 27-ой годов­щине Вели­кой Октябрь­ской Соци­а­ли­сти­че­ской Рево­лю­ции това­рищ Ста­лин ска­зал: «Тру­до­вые подви­ги совет­ских людей в тылу, рав­но как и немерк­ну­щие рат­ные подви­ги наших вои­нов на фронте» …

… На 18‑м съез­де ВКП(б) това­рищ Ста­лин предо­сте­ре­гал про­тив недо­оцен­ки «силы и зна­че­ния меха­низ­ма окру­жа­ю­щих нас бур­жу­аз­ных госу­дарств и их раз­ве­ды­ва­тель­ных орга­нов». Эти ука­за­ния това­ри­ща Ста­ли­на… Вот как надо пони­мать пре­ступ­ле­ние сидя­ще­го перед нами вра­га наро­да и измен­ни­ка, про­брав­ше­го­ся в ряды Воору­жен­ных Сил Совет­ско­го Сою­за! ..Он при­знал свою умыш­лен­ную вину. Не поис­ка­ми «лег­кой жиз­нью» он объ­явил свою изме­ну. В сво­ей гнус­ной запис­ке он гро­зил родине! Гро­зил пар­тии! Он, види­те ли, ошиб­ся в аме­ри­кан­цах! Он не верил сво­им коман­ди­рам, сво­им поли­ти­че­ским руко­во­ди­те­лям, что аме­ри­кан­цы толь­ко более гнус­ная раз­но­вид­ность фашиз­ма, расиз­ма, загни­ва­ю­ще­го капи­та­лиз­ма! Они исполь­зо­ва­ли пре­да­те­ля и выбро­си­ли… После раз­бо­ра сущ­но­сти и обсто­я­тельств дела под­су­ди­мо­го, объ­яв­ляю при­го­вор Воен­но­го Три­бу­на­ла 3‑ей удар­ной армии: — рас­смот­рев в откры­том судеб­ном засе­да­нии… при­го­во­рил: Его­ро­ва, Лукья­на Про­хо­ро­ви­ча… , — в тишине немыс­ли­мой при таком скоп­ле­нии людей пред­се­да­тель сде­лал пау­зу и гром­ко выкрик­нул — к каз­ни через повешение!

Общий взгляд всех сидя­щих в зале буд­то столк­нул фигур­ку. Его­ров секун­ду смот­рел на пред­се­да­те­ля, слов­но ожи­дая «но при­ни­мая во вни­ма­ние… », потом рыв­ком повер­нул­ся назад и, не най­дя чего-то, так же рыв­ком загнан­но­го вол­чон­ка обер­нул­ся к залу, и все уви­де­ли как открыл­ся его безгубый
рот. Но в пер­вом ряду гром­ко захло­па­ли, кон­вой­ные схва­ти­ли фигур­ку под руки и пово­лок­ли за кулисы.

— Брат­цы!! Они… — услы­ша­ли все сквозь аплодисменты.

Судьи под­ня­лись, и апло­дис­мен­ты, заглу­шая всё — недо­вы­крик­ну­тое Его­ро­вым, ужас совер­шен­но­го, страх каж­до­го из зри­те­лей, — запол­ни­ли зал. Сосед сле­ва бил в ладо­ши, слов­но отго­нял что-то от себя. Васи­лий уви­дел свои руки -
они сту­ча­ли друг о дру­га, неза­ви­си­мые от него. «С кем гово­ри­ли? — С под­пол­ков­ни­ком Тру­хи­ным… К каз­ни через повешение… »

— Раз­ре­ши­те прой­ти, това­рищ под­пол­ков­ник. — Сосед, лей­те­нант, гля­дел неви­дя­щи­ми глазами.

X

Саша застал Васи­лия на диване.

— Ужи­нать буде­те, това­рищ подполковник?

— Буду.

— А я вас видел.

— Где видел?

— Там, в клу­бе. Я у стен­ки сто­ял. Про­пал Лукаш­ка ни за понюх таба­ку. А заме­ти­ли, как он всё оборачивался?

— Куда оборачивался?

— Да назад. Там за кули­са­ми капи­тан Фили­мо­нов всё вре­мя сто­ял. Навер­но пообе­щал Лукаш­ке, что оста­вят в живых, если будет гово­рить, что приказали.

— Что говорить?

— Да ну, това­рищ под­пол­ков­ник, буд­то не пони­ма­е­те. Да чтоб аме­ри­кан­цев ругать. Для это­го и пока­за­тель­ный устроили.

— Его ж аме­ри­кан­цы выдали.

— Да кто его зна­ет, това­рищ под­пол­ков­ник. Тем­ное это дело. Ребя­та гово­рят, что Лукаш­ку уже месяц как выда­ли. Вот и обра­бо­та­ли в СМЕР­Ше. Кто-то видел: при­вез­ли его чистень­ко­го, в загра­нич­ном костю­ме. Это его до руч­ки уже у нас дове­ли… Может, и не повесят.

— Как это не пове­сят? — крик­нул, вска­ки­вая, Василий.

— При­го­вор обжа­ло­ва­нию не подлежит?

— Так это ж пока­за­тель­ный, това­рищ под­пол­ков­ник! По нотам разыг­ра­но. Я раз в кон­вое в насто­я­щем три­бу­на­ле был. Там тако­го митин­га не быва­ет, раз — и шлёп­ка. А тут театр! И пове­сить — летом указ был отме­нить воен­ные зако­ны — в газе­те читали…

— Что ты пони­ма­ешь! Для окку­па­ци­он­ных войск зако­ны воен­но­го вре­ме­ни остав­ле­ны… спе­ци­аль­ное ука­за­ние Вер­хов­но­го Суда было…

— Всё рав­но, това­рищ под­пол­ков­ник, — театр. Неда­ром, что на сцене устро­и­ли. Фили­мо­нов вро­де режис­се­ра или суф­ле­ра за сце­ной стоял.

— Ну, чего сто­ишь, тащи ужин!

Но за ужи­ном, после ста­ка­на вод­ки, испуг вер­нул­ся — раз союз­ни­ки выда­ют бег­ле­цов, то выда­дут и Федо­ра. А тогда? Демо­би­ли­зо­вать­ся, как Белов?

Саша про­бо­вал заговаривать:

— А чего это, това­рищ под­пол­ков­ник, аме­ри­кан­цы такие дура­ки? Помни­те, в 45-ом, когда встре­ти­лись с ними… Миро­вые пар­ни были. Тогда все гово­ри­ли, что в Евро­пе и в Аме­ри­ке жизнь луч­ше. А теперь Сапож­ни­ко­ву при­ши­ва­ют. А поче­му? На него СМЕРШ дав­но копа­ет. Теперь нашли повод…

Васи­лий посмот­рел на Сашу и в пер­вый раз за все годы поду­мал: а не завер­бо­вал ли Фили­мо­нов Саш­ку сле­дить за ним? Не выпы­ты­ва­ет ли у него Сашка?

— Вот что, парень, дуй-ка отсю­да, чтоб ноги здесь тво­ей не было.

Вро­де бы кар­тин­ка про элек­три­фи­ка­цию двух Гер­ма­ний (Запад­ной и Восточ­ной), а на деле анти-ГДРов­ская про­па­ган­да, 1952 год, ФРГ.

«Побег»

Те же раз­ва­ли­ны, тот же гру­зо­ви­чок со спя­щим шофе­ром в кабине, толь­ко теперь — из парад­но­го — всё было немно­го сдви­ну­то впра­во. Шаг­нув на тро­туар, уви­дел про­дол­же­ние — ухо­дя­щие пер­спек­ти­вы фаса­дов. Новиз­на ули­цы была и в этих двух пер­спек­ти­вах, и в огром­ном про­стран­стве весен­не­го неба над ними, и в необы­чай­ной подроб­ной брус­чат­ке мосто­вой с газет­ным листом на решет­ке водо­сто­ка. Но глав­ная новиз­на ули­цы заклю­ча­лась в плос­ко­сти стен с парад­ны­ми и окна­ми этой сто­ро­ны. Окна смот­ре­ли на него, и боль­ше всего
он боял­ся сей­час кри­ка фрау Эль­зы из окна каби­не­та. Тогда при­дет­ся бежать через мосто­вую мимо выска­ки­ва­ю­ще­го из каби­ны шофе­ра, по сле­жа­лым кир­пи­чам раз­ва­лин, мимо испу­ган­ных детей, а в спи­ну будет орать вся улица.

Спра­ва по мосто­вой, ему навстре­чу дви­га­лась тач­ка со скар­бом, за тач­кой шел ста­рик. Фёдор хотел повер­нуть нале­во, но там на углу раз­го­ва­ри­ва­ли две жен­щи­ны. Потом, мно­го лет спу­стя, он мог нари­со­вать и угол, и жен­щин, их сум­ки и даже цве­та их одеж­ды. И хотя угол, где они сто­я­ли, был бли­же, Фёдор пошел навстре­чу тач­ке — жен­ский крик все­гда прон­зи­тель­нее и при­зыв­нее. Шел, дер­жась бли­же к незна­ко­мой стене, вне поля зре­ния верх­них окон — за каж­дым жил потен­ци­аль­ный крик фрау Эльзы.

Шёл тороп­ли­вым шагом очень заня­то­го чело­ве­ка. Впер­вые за неде­лю шагал во всю ширь ног; муску­лы, рас­тя­ги­ва­ясь, при­ят­но пру­жи­ни­ли, как у тре­ни­ро­ван­но­го лег­ко­ат­ле­та после про­дол­жи­тель­но­го отды­ха. Фун­ке, навер­ное, уже дозво­нил­ся, и поли­цей­ские уже мча­лись на авто­мо­би­ле или мото­цик­ле. Но важ­но было дру­гое — с какой сто­ро­ны они выедут? Фёдор уже насти­гал угол, когда отту­да пока­зал­ся авто­мо­биль­ный ради­а­тор, успев выта­щить поло­ви­ну кузо­ва с перед­ним коле­сом. Сра­зу же захо­те­лось повер­нуть назад. Фёдор даже оста­но­вил­ся, ощу­пы­вая кар­ма­ны, тем самым пока­зы­вая ули­це и окнам, что забыл нуж­ную бума­гу, — но ради­а­тор пота­щил даль­ше: длин­ный спор­тив­ный БМВ с белой авто­мо­биль­ной шапоч­кой за стек­лом свер­нул и умчал­ся вдоль улицы.

С пере­сох­шим ртом, креп­ко дер­жась в кар­мане за руко­ят­ку писто­ле­та, Фёдор свер­нул за спа­си­тель­ный, един­ствен­ный в мире угол дома. Для убе­га­ю­ще­го в горо­де пер­вый угол, что лен­точ­ка фини­ша для бегу­на. Пер­вый угол он насти­га­ет гру­дью, серд­цем, инстинк­том — так рвет лен­точ­ку побе­ди­тель забе­га. Сле­ду­ю­щий угол он берет, как бегун, при­шед­ший к фини­шу вто­рым — рвет гру­дью уже несу­ще­ству­ю­щую лен­точ­ку. После­ду­ю­щие углы про­бе­га­ют­ся, как про­бе­га­ют чер­ту фини­ша те, кто занял в забе­ге тре­тье, чет­вер­тое, пятое места — по инер­ции, боль­ше ори­ен­ти­ру­ясь на судей.

С каж­дым углом наро­ду на ули­цах ста­но­ви­лось боль­ше. У Вуп­пы сел в под­вес­ной трам­вай. Высо­ко над реч­кой, вдоль уще­лья набе­реж­ных минут за два­дцать дое­хал до конеч­ной оста­нов­ки. Выхо­дя, с лест­ни­цы уви­дел, что поток шляп, голов, пле­чей вни­зу на тро­туа­ре омы­вал поли­цей­скую фураж­ку. Дей­ствуя пле­чом, стал сре­зать в сто­ро­ну и выплыл у газет­но­го киос­ка, за три мет­ра до поли­цей­ско­го. Мог ведь чело­век в послед­нюю мину­ту вспом­нить, что надо купить газе­ту! Взял первую с краю тощую газет­ку и про­тя­нул ста­ру­хе мар­ку — что­бы не спра­ши­вать цену: если вспом­нил о газе­те, то цену знать дол­жен. Ожи­дая сда­чу, уви­дел рас­пи­са­ние поез­дов. — Купил тоже.

Заго­ро­дясь от поли­цей­ско­го киос­ком, делая вид, что чита­ет газе­ту, пошёл даль­ше через ули­цу вдоль мерт­во­го про­стран­ства. Рас­пи­са­ние было с кар­той. Из Вуп­пер­та­ля поез­да ухо­ди­ли: на Дюс­сель­дорф, Эссен, Кельн, Кас­сель, Дорт­мунд, Бре­мен, Виль­хельм­с­ха­фен и Эмден. Куда? И сам отве­тил: «подаль­ше от гра­ни­цы». Это зна­чи­ло — на север, на запад и на юг. Но север не ·годил­ся: одна­жды кто-то из «Хозяй­ства Сид­не­ва» (Опе­р­от­дел при Цен­траль­ной бер­лин­ской комен­да­ту­ре — прим. авт) рас­ска­зы­вал о посыл­ке двух немец­ких ком­му­ни­стов с зада­ни­ем лик­ви­ди­ро­вать бег­ло­го пол­ков­ни­ка, скры­вав­ше­го­ся не то в Бре­мене, не то в Гам­бур­ге. Это было «про­тив», «за» — было море: забрать­ся в трюм и выехать из Гер­ма­нии. Но тут же поду­мал: «Без­гра­мот­но. Вре­ме­на Майн Рида про­шли — обна­ру­жат и выда­дут». А на запад? На запа­де была бель­гий­ская гра­ни­ца — пло­хо, как вся­кая гра­ни­ца. Кро­ме того, в Дюс­сель­дор­фе — англий­ский Карлсхорст: здеш­няя поли­ция даст знать, англи­чане «выжмут как лимон» и выда­дут (кто-то об англи­ча­нах так гово­рил в Бер­лине). Фран­цуз­ская зона? ещё в Бер­лине заме­тил: фран­цу­зы перед совет­ски­ми заис­ки­ва­ли. Оста­вал­ся Кёль­ни даль­ше в аме­ри­кан­скую зону. «Аме­ри­кан­цы хоро­шие ребя­та, на нас похо­жи» (тоже кто-то говорил).

Тол­пы, авто­мо­би­ли, повоз­ки, дет­ские коляс­ки; гуд­ки, смех, окри­ки — всё дви­га­лось, пет­ля­ло, заме­ши­вая про­стран­ство улиц и пло­ща­дей. И про­стран­ство сда­ва­лось, густе­ло, тем­не­ло, выкри­стал­ли­зо­вы­вая жел­тые сгуст­ки и звез­доч­ки элек­три­че­ско­го све­та. До «шпер­цайт» оста­ва­лось три часа трид­цать шесть минут.

Еще на фрон­те заме­тил, что обрат­ная реак­ция насту­па­ла с запоз­да­ни­ем: в опас­но­сти был зло спо­ко­ен и рас­чет­лив — про­ис­хо­див­шее дви­га­лось для него, как в замед­лен­ном кино, и толь­ко потом, когда всё кон­ча­лось, при­хо­дил испуг и рас­слаб­лен­ность. Так слу­чи­лось и сей­час. Спря­тал­ся в пер­вый ресто­ран. Пиво было водя­ни­стое, двух­гра­дус­ное. Первую круж­ку выпил не отры­ва­ясь, от вто­рой толь­ко отпил и стал раз­гля­ды­вать пиво на свет — из чего они его дела­ют? Сол­да­ты гово­ри­ли, что из камен­но­го угля. Хими­ки! Пере­счи­тал день­ги: сто девя­но­сто две мар­ки — три пач­ки сига­рет или кило­грамм мас­ла. ещё были швей­цар­ские часы, вод­опы­ле­не­про­ни­ца­е­мые, в Бер­лине запла­тил три тыся­чи. И всё. Весь налич­ный капи­тал фир­мы Панин и К‑о. Осталь­ной капи­тал состо­ял из обли­га­ций зай­ма Сво­бо­ды — купил на всё, что было в жизни.

Пер­вое, что нуж­но сде­лать — выбрать­ся из горо­да и, чем даль­ше, тем луч­ше. Заку­рил, стал, как бума­ги в пап­ке, про­ве­рять порт­фель: пара белья, нос­ки, плат­ки, поло­тен­це, брит­вен­ный при­бор, газе­та, рас­пи­са­ние. Орден­ская книж­ка за под­клад­кой сапо­га. Орде­на, завер­ну­тые в носо­вой пла­ток, — в кар­мане, писто­лет — в паль­то. И что сто­и­ло достать в Бер­лине немец­кие доку­мен­ты? Какую-нибудь «липу» на «гeppa Мил­ле­ра». А ведь Карл гово­рил. Чело­век без доку­мен­тов — мозг без череп­ной короб­ки. У совет­ско­го же чело­ве­ка доку­мен­ты — целый орган. Обиль­но пита­ясь справ­ка­ми, харак­те­ри­сти­ка­ми, пас­пор­та­ми, воен­ны­ми биле­та­ми, про­пус­ка­ми, тру­до­вы­ми книж­ка­ми, удо­сто­ве­ре­ни­я­ми Моп­ра, Осо­виа­хи­ма, «Дру­га детей», коман­ди­ро­воч­ны­ми, выпис­ка­ми из при­ка­зов, отмет­ка­ми о про­пис­ке, о месте рабо­ты, рож­де­ния, бра­ке, ком­со­моль­ски­ми, пар­тий­ны­ми, проф­со­юз­ны­ми биле­та­ми, член­ски­ми взно­са­ми, этот бумаж­ный орган за годы пяти­ле­ток раз­рос­ся чудо­вищ­но. Слу­чай­но забыл дома — сра­зу чув­ству­ешь отсут­ствие в кар­мане при­выч­ной тяже­сти. За вой­ну этот орган ещё раз­рос­ся: офи­цер­ские, сол­дат­ские, орден­ские книж­ки, коман­ди­ро­воч­ные пред­пи­са­ния, про­пус­ка на про­езд, про­пуск на авто­мо­биль, про­пуск на служ­бу, про­пуск в управ­ле­ние, удо­сто­ве­ре­ние на пра­во вожде­ния, пас­порт на авто­мо­биль, атте­стат на пита­ние, атте­стат на денеж­ное доволь­ствие, атте­стат! На веще­вое доволь­ствие, кар­точ­ки хлеб­ные, кар­точ­ки пром­то­вар­ные, кар­точ­ки продуктовые…

Что­бы не рас­пла­чи­вать­ся с хозя­и­ном у стой­ки, оста­вил на сто­ле мар­ку, хотя пиво сто­и­ло не боль­ше два­дца­ти пфе­ниrов. Ули­ца встре­ти­ла чер­но­той и вет­ром. Свер­нул в тем­ную, без еди­но­го огонь­ка ули­цу — сплошь руи­ны. Мир­ный житель по такой идти побо­ит­ся, и это дела­ло иду­ще­го подо­зри­тель­ным. Но поли­цей­ские тоже побо­ят­ся. По кар­те — с той сто­ро­ны было шос­се на Кельн. За желез­но­до­рож­ным полот­ном уви­дел шос­се. На пер­вой указ­ке сто­я­ло: «Кельн — 87 км.»

Рур­ские доро­ги, как ули­цы: посел­ки, посел­ки, горо­да, соеди­нен­ные пряж­ка­ми заво­дов — на одном заво­де рабо­та­ют жите­ли двух-трех горо­дов. Дви­же­ние — груп­пы, оди­ноч­ки, вело­си­пе­ды и ред­кие авто­мо­би­ли, боль­ше воен­ные, с англи­ча­на­ми. Воз­ле одно­го дома у осве­щен­ной сте­ны сто­ял при­сло­нен­ный вело­си­пед: сел и был таков! За три часа дале­ко уехал бы… Но заныл отре­зан­ный бумаж­ный орган: у вело­си­пе­дов — номе­ра, у вело­си­пе­ди­стов — удостоверения.

Цвет­ная видео­за­пись с вида­ми окку­пи­ро­ван­ной Гер­ма­нии 1947 года

Страш­ная мину­та при­шла нарас­та­ю­щим поза­ди рёвом мото­цик­ла. Сво­ра­чи­вать было позд­но. Шёл, слу­шая спи­ной, затыл­ком, кожей. Но мото­цикл, насти­гая, газа не сба­вил и про­нес­ся, обдав воз­ду­хом и брыз­га­ми. Уви­дел две поли­цей­ские спи­ны в пла­щах — одна в коляс­ке, дру­гая за рулем. А может быть, про­сто не заме­ти­ли? Захо­те­лось свер­нуть и искать про­се­лоч­ную доро­гу. На боль­шом пере­крест­ке, с лест­ни­ца­ми ука­зок по углам, под фона­рем, на свет­лом кру­гу сто­я­ли трое: муж­чи­на и две жен­щи­ны. У стол­ба лежа­ли пуза­тые рюк­за­ки. Все трое «голо­со­ва­ли» — каж­дый авто­мо­биль в сто­ро­ну Кель­на при­вет­ство­ва­ли при­выч­ным «хайль». Реше­ние при­шло по-чело­ве­че­ски: а, может, и мне попро­бо­вать? Оста­но­вил­ся мет­рах в трех от кру­га. В свет­лом кру­гу избран­ные при­вет­ство­ва­ли про­ез­жав­ших богов, недо­стой­ный сто­ял в тени.

Потом один из избран­ных сни­зо­шёл и приблизился.

— Нет ли у вас огонька?

Федор зажег спич­ку, закры­вая её от вет­ра, дал при­ку­рить. Ста­рая мок­рая шля­па, крас­ный вяза­ный шарф, замерз­шее лицо в седой щетине.

— Спа­си­бо… К поезду?

— Да, — ветер дул север­ный и нераз­го­вор­чи­вость была понятной.

— Пол­ча­са сто­им… Спа­си­бо. — Немец воз­вра­тил­ся в круг.

Не успел он дой­ти до спут­ниц как со сто­ро­ны Вуп­пер­та­ля пока­за­лись огни фар. Жен­щи­ны зама­ха­ли. Немец под­нял руку. Вос­поль­зо­вав­шись, Фёдор всту­пил в круг, заме­чая, что хоро­шее паль­то и новая шля­па eгo выделяют.

Видео­за­пись жиз­ни горо­да Wuppertal (ФРГ), 1940‑е гг.

Авто­мо­биль, пере­де­лан­ный по после­во­ен­ной моде из лег­ко­во­го, гру­зо­ви­чок зату­кал, затор­мо­зил. Опу­сти­лось стек­ло, вылез­ла и повис­ла на двер­це тол­стая рука и не ина­че, как вырос­ло из пле­ча уса­тое круг­лое лицо божества.

— В Кёльн?

— Да, пожа­луй­ста! хором отве­ти­ли жен­ские две трети.

— Ско­рей. Одна может ко мне. Надо торо­пить­ся — «шпер­цайт».

В каби­ну села в шляп­ке. В кузов полез­ла в бере­те. Под­са­жи­вая ее, Фёдор у само­го лица уви­дел креп­кую икру и при­пух­лость с ямоч­ка­ми под коле­ном. Подал рюк­за­ки. Вышло, буд­то вме­сте. Но та, в кабине, мог­ла ска­зать, что он из недо­стой­ных. Усе­лись на пол под каби­ну. Гру­зо­ви­чок зату­кал, что-то пере­хва­тил внут­ри себя и бой­ко побе­жал в тем­но­ту. Ветер подул рез­че. Ско­ро ста­ло так холод­но, что Федор, не стес­ня­ясь, при­жал­ся спи­ной к спут­ни­кам. «До Кёль­на — тем лучше».

По сто­ро­нам бежа­ла всё та же бес­ко­неч­ная рур­ская доро­га-ули­ца. Огни в окнах, ред­кие фона­ри, пре­ры­ва­лись тем­ны­ми гро­ма­ди­на­ми нера­бо­тав­ших заво­дов. Достал сига­ре­ты, мол­ча про­тя­нул сосе­дям. При­ку­ри­ва­ли от ero спич­ки, засло­няя ветер втро­ём. Лицо жен­щи­ны ока­за­лось моло­дым — лет трид­ца­ти. Гла­за — по-немец­ки, свет­лые — быст­ро взгля­ну­ли, но спич­ка погас­ла. Затя­ну­лась, про­яв­ляя в тем­но­те ост­рый кон­чик носа и круг­лый подбородок.

Ветер умуд­рял­ся дуть со всех сто­рон. Муж­ское пле­чо спра­ва ниче­го не гово­ри­ло; сле­ва, ее, поеживалось.

— Холод­но, … — ска­за­ла одно­му ему.

Федор понял: «Вот в шар­фе мне чужой и напрас­но ты мол­чишь». Про­ве­ряя, он при­жал­ся к её пле­чу, — ото­дви­ну­лась, но не от неrо, а от шар­фа, так что меж­ду ними осво­бо­ди­лось место. Фёдор подви­нул­ся. Oт холо­да и от того, что
это мог­ло зна­чить, тоже сказал:

— Холод­но, — и укрыл её полой сво­е­го паль­то. Руку с пле­ча не убрал.

Щеки их ока­за­лись рядом. Жен­щи­на не шеве­ли­лась и толь­ко чаще затя­ги­ва­лась; ого­нек сига­ре­ты теперь про­яв­лял улы­ба­ю­щий­ся уго­лок рта. Потом сказала:

— Бла­го­да­рю.

И это он понял: запоз­да­ние озна­ча­ло, что с момен­та, когда он укрыл её полой, до её «бла­го­да­рю» она дума­ла об одном и том же, имев­шем отно­ше­ние к нему, к его руке, к вет­ру, к остав­ше­му­ся в ночи перекрестку.

Фёдор щелч­ком кинул оку­рок — огнен­ный гла­зок поле­тел в тем­но­ту, от корот­ко­го замы­ка­ния с мок­рой зем­лей брыз­нул искра­ми и погас. Сосед­ка свой оку­рок поту­ши­ла о пол кузо­ва и поло­жи­ла за борт. И слов­но устра­и­ва­ясь удоб­ней, съе­ха­ла спи­ной по рюк­за­ку, оста­вив Фёдо­ра над собой — мол­ча­ли­вое «ну, вот… », полу­при­гла­ше­ние. Шарф спра­ва дре­мал, уткнув­шись в колени.

И Фёдор накло­нил­ся. Она гля­де­ла вбок, на бегу­щие за бор­том огни и напря­жен­но улыбалась.

— Теперь теплее?

Посмот­ре­ла, засме­я­лась гла­за­ми, кив­ну­ла. Он укрыл её дру­гой полой, забы­вая убрать и пра­вую руку.

Гру­зо­ви­чок под­бра­сы­ва­ло, рука, при­слу­ши­ва­ясь к мяг­кой теп­ло­те тела, ложи­лась всё тяже­лей, и хотя жен­щи­на опять гля­де­ла на огни, её дыха­ние, напря­жен­ность лица гово­ри­ли ему: «ну и что?».

Мед­лен­но, как берут сон­ных, про­су­нул руку меж­ду пуго­ви­ца­ми паль­то. Лас­ко­вым теп­лом встре­ти­ла шер­стя­ная коф­точ­ка. Пони­мая, что нель­зя, что дела­ет глу­пость — черт зна­ет поче­му! — стал накло­нять лицо к её лицу и, когда из поля зре­ния исчез берет и под­бо­ро­док и вся она пере­ста­ла дышать, мяг­ко при­жал­ся губа­ми к холод­но­му подат­ли­во­му рту…

Уха­бик застал у губ. Авто­мо­биль трях­ну­ло, зубы уда­ри­лись о зубы, и это отрез­ви­ло. Фёдор воро­ва­то огля­нул­ся. Шарф по-преж­не­му кле­вал в колени.

— Холод­но? — спро­сил Фёдор невы­шед­шим шёпо­том. Но холод­ная её ладонь закры­ла ему иску­сан­ный рот. И было в этом: не того сты­жусь, а слов — сло­ва в мире были о хле­бе, кар­то­фе­ле, доку­мен­тах, Гер­ма­нии. Жела­ние послед­ней, всё раз­ре­ша­ю­щей лас­ки, не поме­ща­ясь внут­ри, лез­ло в голо­ву: оста­но­вить маши­ну и слезть вме­сте? На всю ночь? На всё «что будет»? Выбро­сить сосе­да за борт? А она лежа­ла и жда­ла: ну, что же ты? ..

Пер­вый не выдер­жал авто­мо­биль­щик — хлоп­нул и стал тор­мо­зить. И ночь, сми­ло­сти­вив­шись, крикнула:

— Стой!

Жен­щи­на толк­ну­ла Фёдо­ра и, торо­пясь, ста­ла при­во­дить себя в поря­док. Гру­зо­ви­чок оста­но­вил­ся. Шарф, ухва­тив­шись за верх каби­ны, под­нял­ся на ноги. Федор, про­ко­ло­тый окри­ком, сидел, мгно­вен­но от все­го осво­бож­ден­ный. Вспом­нил про писто­лет. Выбра­сы­вать было позд­но. У ног сосе­да фанер­ная обив­ка каби­ны отста­ла. Фёдор едва втис­нул туда пистолет.

Подо­шел элек­три­че­ский фона­рик с поли­цей­ским. Силу­эт дру­го­го поли­цей­ско­го с вин­тов­кой, сто­ял в сто­роне, у мотоцикла.

«Ну, вот и всё … », — тупо поду­мал Федор. «Навер­ное те самые, что обо­гна­ли… Дурак, что не свер­нул… » Из каби­ны пода­ли доку­мен­ты. «Ска­жу, что немец, бежал из совет­ской зоны… »

— Ваши бума­ги? — к той, что сиде­ла в кабине.

Бор­мо­та­нье. Мол­ча­нье. Воз­вра­щая доку­мен­ты, поли­цей­ский ска­зал что-то дву­смыс­лен­ное. В кабине рассмеялись.

— Куда едете?

— Домой, в Кёльн. Торо­пим­ся до «шпер­цайт», — в тон поли­цей­ско­му отве­ти­ла в шляп­ке. — Сза­ди моя подру­га и знакомый.

Фона­рик загля­нул через борт. Ведо­мый спа­си­тель­ным инстинк­том, Фёдор успел обнять сосед­ку. Фона­рик уви­дел, как она его оттолк­ну­ла, и Фёдор глу­по улыб­нул­ся на свет, как если бы его заста­ли в углу с жен­щи­ной. Шоки­ро­ван­ный лучик про­бе­жал по ним и уста­вил­ся на шарф. Фёдор сошел за знакомого,
а шар­фу доста­лось поло­же­ние постороннего.

— Что это там у вас?

— Кар­то­фель…

Из тем­но­ты, из-под фона­ри­ка, про­тя­ну­лась рука в сером рука­ве, ощу­па­ла рюкзак.

— А там?

— Кар­то­фель и немно­го муки, — отве­ти­ла сосед­ка, и Фёдор услы­шал, что голос у неё картофельный.

Рука поли­цей­ско­го спря­та­лась. Фона­рик ещё раз бег­ло огля­дел кузов и потух.

— Хоро­шо, но торо­пи­тесь; не успе­е­те до «шпер­цайт» — задержат.

Поли­цей­ский ото­шел к напар­ни­ку, авто­мо­биль­чик бла­го­дар­но затораторил.

— Доб­рой ночи! — всё так­же игри­во крик­ну­ла из кабин­ки шляп­ка. Поли­цей­ские засме­я­лись и закри­ча­ли в ответ:

— Оста­вай­тесь, тогда и ночь будет доброй!

— Фёдор достал сига­ре­ты. Сосед­ка поправ­ля­ла рюк­зак. При­ку­ри­вая, видел, как дро­жа­ла спич­ка. В кабине смеялись.

— Рут, я испу­га­лась, что кар­тош­ка про­па­ла! Ты тоже? — крик­ну­ла шляпка.

— Я нет, они хоро­шие пар­ни, эти поли­цей­ские. Сла­ва Богу, что не было англичан.

Курил, глу­бо­ко затя­ги­ва­ясь. «Сошло. Впе­ред нау­ка… » Поко­сил­ся на сосед­ку. Та рас­ска­за­ла шар­фу о том, как в про­шлый раз англи­чане отня­ли у них десять кило­грамм кар­тош­ки. Неза­мет­но выта­щил писто­лет и швыр­нул за борт.
Опух­шие губы пло­хо дер­жа­ли сига­ре­ту. Вспом­нил афо­ризм май­о­ра Худя­ко­ва (схо­ро­ни­ли под Вар­ша­вой): «Когда лег­че все­го при­хлоп­нуть муху? Когда сидит на дру­гой. Так и с чело­ве­ком». Опять поду­мал: «Спро­си доку­мен­ты — и всё … » — при­шел испуг.

Стал слу­шать, что рас­ска­зы­вал шарф — у того тоже одна­жды отня­ли кар­тош­ку и кусок сала. И опять дул ветер холод­ный, про­мозг­лый, опять было тем­но. «Кёльн, а там куда?»

Сосед­ка кури­ла, ото­дви­нув­шись к бор­ту. «Пой­ду к ней… » и успокоился.

Видео­съём­ка Кёль­на, 1950‑е гг.

В Кёльн при­е­ха­ли за пол­ча­са до «шпер­цайт». Оста­но­ви­лись на каком-то углу. Хозя­и­ну надо было ехать куда-то в сто­ро­ну. Шар­фу тоже. Ста­ли выгру­жать­ся. Сни­мая её с бор­та, задер­жал на руках.

— Пожа­луй­ста, — ска­за­ла шопо­том, не гля­дя на Федора.

Пока жен­щи­ны про­ща­лись с тол­стя­ком, Фёдор пере­нес рюк­за­ки на тро­туар. Потом гру­зо­ви­чок зата­рах­тел, из каби­ны зама­ха­ла рука.

— Спа­си­бо, гepp Клюг­ге! — закри­ча­ли женщины.

Она подо­шла сама. Погля­дел в гла­за и сказал:

— Могу я помочь вам доне­сти домой вещи?

Тихо засме­я­лась, пока­ча­ла головой:

— Нет, я сама… Боль­шое спасибо.

Гру­зо­ви­чок с шар­фом в кузо­ве завер­нул за угол. Жен­щи­ны ста­ли наде­вать рюкзаки.

— Ну, все­го хоро­ше­го, — ска­за­ла в шляпке.

Федор сто­ял, и, не веря, гля­дел, как они пере­шли ули­цу, как шляп­ка обер­ну­лась. Он услы­шал смех, чужой и обидный.

Повер­нул­ся и зло. заша­гал вдоль сте­ны, мимо пустых глаз­ниц выжжен­ных вит­рин. Толь­ко теперь заме­тил, что накра­пы­вал дождь. По ули­це тороп­ли­во про­бе­га­ли послед­ние прохожие.

Оста­лось два­дцать минут, а идти было неку­да. Впе­ре­ди, по попе­реч­ной ули­це про­шел поли­цей­ский пат­руль и оби­да отсту­пи­ла перед опас­но­стью. Чер­ная ули­ца на краю ночи кон­ча­лась оди­но­ким, бес­при­ют­ным огонь­ком. Пол­квар­та­ла спра­ва зани­ма­ла гро­ма­ди­на сго­рев­ше­го зда­ния. На мок­ром тро­туа­ре крив­ля­лась тень. Пока шел, тень вытя­ги­ва­лась, туск­не­ла пока не про­па­ла. Огля­нул­ся — видеть его уже никто не мог — и полез в пер­вое окно. Про­би­ра­ясь нао­щупь сре­ди каких-то изуро­до­ван­ных балок по кучам кир­пи­чей, думал: «Про­ва­лишь­ся или сте­на обва­лит­ся — и никто нико­гда не узнает… »

Если в тем­но­те не смот­реть на пред­мет пря­мо, а несколь­ко в сто­ро­ну от него, то пред­мет виден. Видеть пря­мо меша­ет «соб­ствен­ный свет» глаз — в цен­тре поля зре­ния, от посто­ян­но­го раз­дра­же­ния днем, в тем­но­те вид­но свет­лое пят­но и, как бель­мо, меша­ет. Фёдор боко­вым зре­ни­ем заме­тил вход в подвал.

Ощу­пал ногой пло­щад­ку. Риск­нул зажечь спич­ку — сту­пень­ки в кир­пич­ном бое и шту­ка­тур­ке ухо­ди­ли вниз. Мед­лен­но, видя толь­ко пят­на «соб­ствен­но­го све­та», дер­жась за сте­ну, спу­стил­ся до сле­ду­ю­щей пло­щад­ки. Свер­ху пока­тил­ся потре­во­жен­ный кир­пич. С мину­ту сто­ял. При­слу­ши­ва­ясь, но, кро­ме уда­ров серд­ца, ниче­го не слы­шал. Зажег вто­рую спич­ку — нале­во амфи­ла­дой шли захлам­лен­ные бетон­ные поме­ще­ния. Запом­нив направ­ле­ние про­хо­дов, пошел, спо­ты­ка­ясь о кир­пи­чи, и когда заблу­дил­ся, зажег тре­тью спич­ку. Заго­ра­жи­вая её ладо­ня­ми, успел дой­ти до ком­на­ты с ржа­вым кот­лом в углу. Здесь было суше и каза­лось теп­лее. Чет­вёр­тая спич­ка поз­во­ли­ла набрать тря­пья и при­хва­тить обло­мок дос­ки. В тем­но­те усел­ся за кот­лом, под­ло­жив под себя тря­пье; дос­ку и порт­фель под­су­нул под спи­ну — к стене. Цифер­блат на часах высве­чи­вал ров­но десять.

«Для чего ты хотел её про­во­дить? Нет, это-то понят­но, а дру­гое? Ведь было и дру­гое. Наде­ял­ся заце­пить­ся, при­стро­ить­ся? Лежал бы ты сей­час в чистой посте­ли под пери­ной, она моет­ся в ван­ной и сей­час при­дет к тебе. Но глав­ное не то, глав­ное, что зав­тра проснул­ся бы в теп­ле, в защит­ной короб­ке стен и потол­ка, и не было бы ни дождя, ни поли­цей­ских пат­ру­лей… А то, что в авто­мо­би­ле? Бег­ство, това­рищ, бег­ство. Ведь от неё кар­тош­кой пахнет… »

Раз­го­вор со сво­им «я» пере­шёл в мно­го­то­чие малень­ких кар­ти­нок — мень­ше, мень­ше, дож­де­вой кап­лей, и — в сон.

Лил дождь. Ста­рый раз­би­тый Кёльн лежал в ночи. Золо­тая булав­ка фона­ря на чер­ных, мок­рых лох­мо­тьях ули­цы све­ти­ла, сиг­на­ли­зи­руя, что под гро­ма­ди­ной сго­рев­ше­го уни­вер­ма­га Хёр­ти, в под­ва­ле за ржа­вым холод­ным кот­лом спал, поло­жив щеку на коле­но, чело­век и, у это­го чело­ве­ка в кар­мане, завёр­ну­тые в гряз­ный пла­ток, орде­на Лени­на, Бое­во­го Зна­ме­ни, Крас­ной Звезды…

---