Американская мечта эмигрантов второй волны

Суще­ству­ют всем извест­ные эми­грант­ские сюже­ты. Рус­ская жизнь в Бер­лине и Пари­же 1920–1930‑х, рус­ско­языч­ный Нью-Йорк и Брай­тон-Бич 1970–1980‑х, меж­во­ен­ные рус­ские Хар­бин и Шан­хай, стран­ствия «ди-пи» бежен­цев в после­во­ен­ной Евро­пе. Всё осталь­ное доволь­но мало изу­че­но и попу­ля­ри­зи­ро­ва­но. А ведь сколь­ко инте­рес­ных собы­тий про­изо­шло за XX век в дру­гих местах, где непре­мен­но жили рус­ские люди…

Конеч­но, про эти собы­тия мож­но про­чи­тать сот­ни и тыся­чи запад­ных книг, но они, разу­ме­ет­ся, напи­са­ны не для нас и со сво­ей коло­коль­ни, часто не менее идео­ло­ги­зи­ро­ван­ной, чем в СССР. Вот, ска­жем, одна из моих люби­мых тем — США эпо­хи мак­си­маль­ной мощи и бла­го­ден­ствия в сере­дине века.

Каза­лось, всё было пре­крас­но после миро­вой вой­ны. Тишь, гладь, капи­та­лизм, хри­сти­ан­ство, «тра­ди­ци­о­на­лизм» да бла­го­дать. А рево­лю­ци­он­ные 1960‑е, аки Октябрь­ская рево­лю­ция в Рос­сии, яви­лись из ниот­ку­да. Разу­ме­ет­ся, исто­ки аме­ри­кан­ских 1960‑х сле­ду­ет искать в пред­ше­ству­ю­щей эпо­хе. Я скло­нен счи­тать, что эта «рево­лю­ция» про­изо­шла из-за слиш­ком быст­ро­го роста обще­го бла­го­ден­ствия и после­ду­ю­ще­го паде­ния тем­пов роста. Бед­ность ред­ко вынуж­да­ет на дей­ствия, а вот неудо­вле­тво­рён­ный аппе­тит, при­шед­ший во вре­мя еды, часто засти­ла­ет разум и вызы­ва­ет без­дум­ные поступки.

Как же виде­лась Аме­ри­ка этих лет мест­ным рус­ским? Предо­став­ляю сло­во писа­те­лю из вто­рой вол­ны эми­гра­ции — Вик­то­ру Мор­ту, после вой­ны осев­ше­му в Нью-Йор­ке. Его рас­сказ «Синий шев­ро­ле» из сбор­ни­ка «Хэп­пи энд (Невы­ду­ман­ные рас­ска­зы)» (Вашинг­тон, 1969) посвя­щён дра­ма­ти­че­ской исто­рии серб­ско­го эми­гран­та, кото­рую тот пове­дал за стой­кой бара. Рас­сказ силь­ный, и гре­мел на всю рус­скую Аме­ри­ку, коли задел стру­ны душ мно­гих эми­гран­тов, столк­нув­ших­ся со схо­жи­ми проблемами.

Обра­ти­те осо­бое вни­ма­ние на быто­вые вопро­сы. После­во­ен­ный аме­ри­кан­ский рабо­чий мог содер­жать семью из четы­рёх чело­век, имел воз­мож­ность при­об­ре­сти дом и даже свой соб­ствен­ный синий шев­ро­ле, и ещё отпра­вить сына учить­ся в уни­вер­си­тет. Сего­дня он не может себе тако­го поз­во­лить. Не может такое поз­во­лить даже сред­ний аме­ри­кан­ский управ­ле­нец. Эта Аме­ри­ка уже закон­чи­лась. Воз­мож­но, навсегда.

---

Синий шевроле

Я знаю, что най­дут­ся люди, кото­рые осу­дят мой образ жиз­ни, но я им дово­лен и всё тут… Люб­лю выпи­вать. Люб­лю, но знаю меру и нико­гда не пью в оди­ноч­ку, так что в раз­ряд алко­го­ли­ков меня запи­сать нель­зя. Одна­ко, очень часто, но не еже­днев­но — при­кла­ды­ва­юсь. Кон­чив рабо­ту, отправ­ля­юсь шлять­ся. Чест­но гово­рю, что дру­го­го сло­ва подо­брать не могу. Я сажусь на пер­вый попав­ший­ся авто­бус или линию мет­ро и еду. В самом неожи­дан­ном месте я выхо­жу и иду куда гла­за гля­дят. Где-то пообе­даю, где-то поси­жу, где-то погла­зею на людей. Эти­ми «пред­ме­та­ми» мож­но любо­вать­ся все­гда, настоль­ко они раз­но­об­раз­ны в сво­ём одно­об­ра­зии. О. Ген­ри, кото­ро­го я креп­ко люб­лю и счи­таю насто­я­щим писа­те­лем, знал людей и поэто­му его корот­кие рас­ска­зы, как брил­ли­ан­ты: ярки, кра­си­вы и неожи­дан­ны, как сия­ние это­го дра­го­цен­но­го камня.

Я тоже чер­паю темы из встреч с людь­ми и за эти десять лет, что я живу в Аме­ри­ке и, в част­но­сти, в Нью-Йор­ке, я изу­чил язык настоль­ко хоро­шо, что не толь­ко гово­рю, но и пишу. Меня печа­та­ют. А недав­но я испы­тал насто­я­щее удо­воль­ствие: в при­ём­ной редак­ции «мое­го» жур­на­ла, где я сидел, кри­ти­ко­ва­ли и хва­ли­ли мой послед­ний рас­сказ, не зная, что автор сидит тут же…

Инте­рес­нее все­го быва­ет вече­ра­ми, когда я заби­ра­юсь к чёр­ту на кулич­ки, захо­жу в тавер­ну и наблю­даю. Быва­ют очень инте­рес­ные встре­чи и испо­ве­ди. Слу­ша­ешь, пьёшь, раз­го­ва­ри­ва­ешь и, при­дя домой, запи­сы­ва­ешь, ино­гда доволь­но сум­бур­но… А утром на рабо­ту. И если бы мои сослу­жив­цы зна­ли, что я вче­ра бесе­до­вал с быв­шим убий­цей или с отси­дев­шим 20 лет или, что ещё инте­рес­ней, с чело­ве­ком, кото­ро­му гро­зит пожиз­нен­ное заклю­че­ние, но он не пой­ман, они очень уди­ви­лись бы. К чему это? Может быть они и правы.

Если бы я имел близ­ко­го чело­ве­ка око­ло себя или семью, то я был бы иным, но не суди­лось. Жен­щи­на, кото­рая была мне доро­га, как никто, отка­за­лась ухо­дить со мной из горя­ще­го Кие­ва. Не хоте­ла обре­кать себя на лише­ния и ски­та­ния, как гово­ри­ла она. Недо­ста­точ­но люби­ла, так ска­зал я, и ушёл с нем­ца­ми. Сна­ча­ла оди­но­че­ство меня тяго­ти­ло, а потом свык­ся и даже полю­бил его. Сво­бо­ден, как пти­ца. У меня даже есть план: бро­сить кра­са­вец Нью-Йорк и ука­тить в Сан-Фран­цис­ко — город вет­ров, тума­нов и пре­ступ­ле­ний… Когда я доста­точ­но выпью — мне море по коле­но. Уда­рят? Отве­чу. Убьют? Туда и доро­га. Не очень-то я цеп­ля­юсь за жизнь. Я нико­му не нужен и живу сам для себя. И поэто­му я лезу в самые опас­ные места, где дра­ки и поно­жов­щи­на обыч­ное явле­ние. Судь­ба меня бере­жёт, ина­че бы дав­но и раз­де­ли, и огра­би­ли. Да и уби­ли бы. А так — не тро­га­ют. Духом чуют, что я немно­го свой и немно­го из их мира. Ген­ри ведь писал свои рас­ска­зы, сидя в тюрь­ме, может и я до это­го досту­ка­юсь. А что до уго­лов­ни­ков и сади­стов, то они зача­стую сре­ди нас и в гости­ной и в кон­то­ре предприятия.

В июне это­го года я забрал­ся раз в такую глушь, что сам не пове­рил тому, что суще­ству­ют ещё такие места: бро­дя­ги и про­сти­тут­ки тут уже само­го послед­не­го раз­ря­да. И гряз­но, и сквер­но, и опас­но. Это было «дно» похле­ще горь­ков­ско­го. Я сел на «вер­туш­ку» у стой­ки и взял вина. Каж­дая ува­жа­ю­щая себя тавер­на име­ет гре­мя­щую «музы­ку», две-три маши­ны для игры, лоте­рею на стой­ке и ино­гда теле­ви­зор. Он обыч­но сто­ит высо­ко на шка­фу, так, что с любо­го сту­ла и из любой кабин­ки посе­ти­те­ли могут наблю­дать убий­ства, герой­ства и любов­ные сце­ны. Так было и в дан­ном слу­чае: здо­ро­вые и весё­лые ребя­та носи­лись вер­хом по пре­ри­ям и в сво­бод­ное вре­мя сво­ра­чи­ва­ли друг дру­гу ску­лы… Заме­ча­тель­ные исто­рии из сво­ей прак­ти­ки рас­ска­зы­ва­ют ино­гда «бар­тен­де­ры», но им верить надо с опас­кой. Очень часто они пере­ска­зы­ва­ют про­чи­тан­ное, а слу­ша­тель в это вре­мя про­пу­стит ещё стакан…

Тяже­ло дыша, на стуль­чик, рядом со мной, опу­стил­ся чело­век в помя­той гряз­ной шля­пе, небри­тый и, по-види­мо­му, уже выпив­ший. Буфет­чик понял его мими­ку и мол­ча подал вина и пива. Эти ком­би­на­ции обыч­ны в тавер­нах дешё­во­го поряд­ка: ско­рее захме­ле­ешь. Жад­но опу­сто­шив оба ста­ка­на, чело­век отвер­нул­ся от мер­ца­ю­ще­го экра­на и закрыл гла­за. Он под­пёр голо­ву обе­и­ми рука­ми и замер. Когда же на экране замель­ка­ли полу­го­лые девуш­ки, сыщи­ки, пре­ступ­ни­ки и загре­ме­ли выстре­лы, мой сосед глу­бо­ко вздох­нул и гром­ко и гряз­но выру­гал­ся по-серб­ски. Я с удив­ле­ни­ем посмот­рел на него и спро­сил тоже по-сербски:

— Бра­туш­ка, отку­да родом?

Серое, уста­лое лицо чело­ве­ка оза­ри­лось улыбкой.

— Зем­ляк, гово­рит по-серб­ски? О, — радост­но засто­нал он, — как хоро­шо, какая уда­ча! — и он попро­сил ещё вина. Поло­жив свою гряз­ную, левую руку на мой рукав, как бы боясь, что я уйду, он тороп­ли­во заговорил:

— Вы навер­ное не зна­ет, какое сча­стье услы­шать род­ной язык в таком месте! Как радост­но. Вы серб? О, моя доро­гая Сер­бия! И вот, види­те, — гряз­ная тавер­на Нью-Йор­ка. Как жизнь игра­ет людьми.

Я заме­тил, что слё­зы забле­сте­ли в его гла­зах. Даже если это и пья­ные слё­зы, то этот не врёт, навер­ное. И сра­зу про­бу­ди­лось про­фес­си­о­наль­ное чутьё журналиста.

— А как вы попа­ли сюда? — спро­сил я. Он мах­нул рукой.

— Гос­по­ди! Как? Да, как тыся­чи и десят­ки тысяч дру­гих, бежав­ших с род­ной зем­ли. А вы раз­ве не такой?

— Да, — согла­сил­ся я, — такой…

— Ну, вот. А я ещё был у Дра­же Михай­ло­ви­ча — свя­то­го чело­ве­ка, кото­рый любил свою Сер­бию, как ино­гда мать детей любить не может. Мы боро­лись рядом с ним и про­тив нем­цев, и про­тив Тито. И когда его пре­да­ли и каз­ни­ли, куда было нам девать­ся? Надо было бежать. Захва­тил свою Миле­ну и пошел ски­тать­ся по лаге­рям, пока добрал­ся до этой стра­ны. Но не всех она дела­ет счастливыми…

Мой инте­рес к собе­сед­ни­ку несколь­ко угас. Неудач­ни­ки, кото­рые мне попа­да­ют­ся, обыч­но или кля­нут жизнь или руга­ют Аме­ри­ку. Они-то все­гда пра­вы, а дру­гие вино­ва­ты. Кажет­ся, этот пьян­чуж­ка был в одной из этих кате­го­рий. Тут я вспомнил:

— Да, а поче­му вы выругались?

— Про­кля­тый теле­ви­зор! Он винов­ник всех моих несчастий.

Я насто­ро­жил­ся.

— Да, да, не поду­май­те, что я вру, при­ду­мы­ваю. С него нача­лось. Раз­ре­ши­те ещё ста­кан­чик? И мы пере­ся­дем отсю­да, хотите?

Я согла­сил­ся и, когда мы пере­се­ли за сто­лик, я заку­рил свою труб­ку, а он потя­нул­ся к ста­ка­ну. Впро­чем, я зака­зал для обоих.

* * *

— Я, — начал он, — был счаст­ли­вым мужем и отцом. Когда я женил­ся, я думал, что буду сапож­ни­чать всю жизнь. Но через два года вой­на уда­ри­ла по нашей стране и всё пошло вверх дном. Что было, не надо рас­ска­зы­вать. Вы и сами зна­е­те и чита­ли. С женой и дву­мя детьми я добрал­ся до это­го горо­да. Я, воль­ный сын серб­ско­го наро­да, очу­тил­ся, как в клет­ке. Дома, дома, авто­мо­би­ли, тяже­лый отрав­лен­ный воз­дух и рабо­та до оду­ре­ния. За рабо­ту я взял­ся, как зверь. Мне надо было про­кор­мить и одеть тро­их, не счи­тая себя. Мне-то само­му ниче­го не надо. Да, ещё квар­тир­ка в две ком­нат­ки в пяти­этаж­ном доме. Было тяже­ло, но я не уны­вал. Я был спо­ко­ен за детей. Теперь — мне рабо­тать, ребя­там учить­ся, а жене забо­тить­ся о всех. И я нажи­мал изо всех сил. Дети, когда мы при­е­ха­ли сюда, были: сын — деся­ти лет, и доч­ка Рада — вось­ми. По-англий­ски все ни в зуб. Я на заво­де зани­мал­ся тяже­стя­ми — пере­во­зил сталь­ные бол­ван­ки на ваго­нет­ках. Пони­мал рабо­ту без язы­ка. Жена, что-нибудь купить съест­ное — с гре­хом попо­лам справ­ля­лась. А вот дети, эти мои золо­тые, при­хо­ди­ли в сле­зах. Они ниче­го не пони­ма­ют, а уче­ни­ки сме­ют­ся. Толь­ко наша горя­чая любовь, лас­ка и забо­та под­дер­жи­ва­ли их в этом тяжё­лом испы­та­нии. Они зна­ли, что после шко­лы им есть кому пожа­ло­вать­ся, око­ло кого отдох­нуть и кто их пой­мет и успо­ко­ит… Изви­ни­те, я ещё ста­кан­чик, тяже­ло вспо­ми­нать, — он пошёл и вер­нул­ся дер­жа в дро­жа­щей руке два ста­ка­на. — Надо быть отцом или мате­рью для того, что­бы понять слё­зы, горе­сти и болез­ни детей. Кажет­ся, руку бы отдал, что­бы облег­чить стра­да­ния боль­но­го ребён­ка, но ты бес­си­лен и толь­ко мечешь­ся в тос­ке по ком­на­те. Да, так вот.

Он гово­рил, а я кра­ем гла­за смот­рел на оче­ред­ное убий­ство на экране теле­ви­зо­ра, где моло­дой чело­век топил надо­ев­шую ему девушку.

Теле­сю­жет о рас­ту­щем бун­тар­стве сре­ди моло­дё­жи США 1950‑х

— Мы зна­ли, — про­дол­жал мой собе­сед­ник, — что насту­пит пере­лом и дети одо­ле­ют эту пре­муд­рость, недо­ступ­ную для нас, но надо толь­ко вре­мя. Пер­вые год пол­то­ра им было очень тяже­ло. Я их гонял на ули­цу, при­во­дил сосед­ских ребят, что­бы они боль­ше прак­ти­ко­ва­лись в раз­го­во­ре, пус­кал их в гости к сосе­дям, где они смот­ре­ли теле­ви­зор и при­уча­лись к язы­ку. Нам самим было еще дале­ко до такой рос­ко­ши. Даже бельё Миле­на сти­ра­ла вни­зу, так как у нас ещё не было сво­ей сти­раль­ной маши­ны, и не было холо­диль­ни­ка. Мы были очень эко­ном­ны и дро­жа­ли над каж­дым дол­ла­ром. Жена как-то ска­за­ла, что она смог­ла бы устро­ить­ся на ноч­ную сме­ну в пекар­ню и нам было бы лег­че. Моя Миле­на на фаб­ри­ке, ночью?! Гос­по­ди! Но она уго­во­ри­ла меня и год, боль­шой, тяжё­лый год, мы рабо­та­ли оба, но потом я ска­зал: «Нет, так даль­ше нель­зя!» Она осу­ну­лась, поблед­не­ла, ста­ла нерв­ной. Сколь­ко она спа­ла? Но за этот год мы купи­ли всё, о чём меч­та­ют все при­е­хав­шие в Аме­ри­ку: и сти­раль­ную, и холо­диль­ник, и при­оде­лись. Дети уже гово­ри­ли по-англий­ски, не боясь насме­шек, и даже ино­гда дома, забыв род­ное сло­во, заме­ня­ли его англий­ским… Миле­на опять ста­ла преж­ней. Чисто­та, поря­док, наша вкус­ная еда вер­ну­лись на преж­нее место. Забыв­шись, жена на кухне начи­на­ла петь наши род­ные, заду­шев­ные пес­ни. Я и детво­ра зати­ха­ли, слу­шая мать. Я закры­вал гла­за, и на меня вея­ло род­ны­ми вет­ра­ми, пах­ло род­ной зем­лёй. Как мы были счаст­ли­вы! Вот, толь­ко то, что ребя­та ходи­ли по чужим квар­ти­рам нам не нра­ви­лось… Хва­тит уже. И мы, на Рож­де­ство, реши­ли с женой сде­лать им сюр­приз: зем­ляк, рабо­тав­ший на мебель­ном скла­де, устро­ил нам с боль­шой скид­кой — теле­ви­зор. И когда заго­ре­лись све­чи на малень­кой ёлке, сто­яв­шей на сто­ле, мы сня­ли про­сты­ню, закры­вав­шую стол, и выта­щи­ли из-под него аппа­рат. Зна­е­те ли вы, что такое дет­ская радость? Испы­ты­ва­ли ли когда-нибудь то чув­ство гор­до­сти, кото­рое пере­жи­ва­ют роди­те­ли, зная, что они винов­ни­ки этой радо­сти? О, это неза­бы­ва­е­мое чув­ство! Да, и ради кого мы жили на све­те? Наша роди­на, наша малень­кая Сер­бия, была теперь для нас в этих двух суще­ствах, бегав­ших и шалив­ших в квар­ти­ре. Здесь было всё! И в эти часы мы забы­ва­ли, что за окна­ми шумел огром­ный, рав­но­душ­ный город, с его гря­зью и преступлениями…

Жизнь шла. Рада хоть и была на два года млад­ше Любо­ми­ра, но усво­и­ла мно­гое рань­ше него. Носи­ла на голо­ве кон­ский хвост, ходи­ла в шта­нах и зна­ла мно­го песе­нок, пере­да­вав­ших­ся по радио. А сын? Сын был кре­пыш с горя­чим взо­ром и широ­кой гру­дью. Он хоро­шо учил­ся и был луч­шим спортс­ме­ном шко­лы. Мы уже с горе­чью заме­ти­ли, что дети счи­та­ли Аме­ри­ку для себя всем, а дале­кую роди­ну зна­ли толь­ко по нашим рас­ска­зам и были к ней рав­но­душ­ны. Англий­ский язык ста­но­вил­ся для них род­нее и бли­же. Что делать? Я стал зани­мать­ся с ними по суб­бо­там по-серб­ски. Учил читать и писать. Это для них было мукой, а для нас их без­раз­лич­ное отно­ше­ние ко все­му, что мы люби­ли, было тяже­ло и отзы­ва­лось болью в серд­це. При­хо­ди­лось при­нуж­дать или воз­на­граж­дать: то дать денег на кино, а то закрыть «тиви» на целый вечер. Это было самое тяжё­лое нака­за­ние. Были ссо­ры и слё­зы. Мать ста­но­ви­лась на их сто­ро­ну, и я был один. Посте­пен­но семья раз­де­ли­лась: то, что я счи­тал нуж­ным для детей, счи­та­лось при­нуж­де­ни­ем. Страсть к теле­ви­зо­ру ста­но­ви­лась пря­мо пагуб­ной. При­дя из шко­лы, оба мог­ли целы­ми часа­ми сидеть перед экра­ном; там же ели, там же гото­ви­ли уро­ки. Когда я про­те­сто­вал про­тив это­го, то под­ни­мал­ся крик, плач, и Миле­на уго­ва­ри­ва­ла меня усту­пить, имен­но тогда, когда уступ­ка была непо­пра­ви­мой ошиб­кой. Жена гово­ри­ла, что дети зани­ма­ют­ся хоро­шо, и луч­ше что­бы они сиде­ли дома, чем бега­ли по чужим квар­ти­рам. Ино­гда я усту­пал и это был мир, куп­лен­ный доро­гой ценой. И ещё: я заме­тил, что дети наши ста­ли дру­ги­ми. Я не гово­рю о внеш­но­сти, нет, — это нор­маль­но. А вот, у них появи­лась какая-то само­уве­рен­ность, сме­лость в суж­де­ни­ях и они всту­па­ли в спо­ры с мате­рью. Какая-то неза­ви­си­мость скво­зи­ла в их поступ­ках и сло­вах. То, что я часто видел у аме­ри­кан­ских детей. Меня они ещё боя­лись, а её ни во что не ста­ви­ли. Она усту­па­ла, она мири­лась с этим. Она же мать. Но я не мог это­го пере­но­сить: мы их кор­ми­ли, мы их оде­ва­ли, недо­сы­па­ли ночей, ста­ра­ясь для них! Ведь это было так ясно, что вся наша жизнь с женой была еди­ным слу­же­ни­ем детям. В пра­ве мы были рас­счи­ты­вать на бла­го­дар­ность, при­зна­тель­ность, любовь и лас­ку?! Это ухо­ди­ло из наше­го дома и отно­ше­ния ста­но­ви­лись суше. Мы-то с Миле­ной не изме­ни­лись (прав­да, поста­ре­ли, уста­ли). Мы толь­ко и жили инте­ре­са­ми детей: рас­спра­ши­ва­ли о шко­ле, о дру­зьях и подру­гах. Но отве­ты полу­ча­ли непол­ные и, я бы ска­зал, неис­крен­ние. Как буд­то в их жиз­ни появи­лось что-то такое, что надо было скры­вать от нас. Это огор­ча­ло, оби­жа­ло и зли­ло. За что? Раз, когда детей не было дома, а жена под­ме­та­ла пол, я заме­тил сре­ди сора оку­рок. Оку­рок в доме, где никто не курит? Вы зна­е­те серб­скую кровь? После скан­да­ла и чуть ли не дра­ки, я и жена про­из­ве­ли обыск в ком­на­те детей. И у сына под мат­ра­цем ока­за­лась пач­ка сига­рет. Жена умо­ля­ла меня не быть зве­рем, но я уже не мог… Когда сын вер­нул­ся, я его избил так, как толь­ко бьют у нас на родине.

Доку­мен­таль­ное кино 1950‑х о про­бле­мах инфан­тиль­но­го пове­де­ния аме­ри­кан­ских старшеклассников

Мы уже не раз дума­ли о том где и с кем встре­ча­ют­ся наши дети? Ведь это ули­цы Нью-Йор­ка, а не тихо­го Загре­ба. Тут и не уви­дишь, и не узна­ешь. Дети же долж­ны побе­гать и полу­чить свою долю раз­вле­че­ний. Кино, спорт­пло­щад­ка. А кто там? Не пой­дёт же мать с ними? Они уже доста­точ­но взрос­лые. В цер­ковь же идут из-под пал­ки. И дол­го, и скуч­но и поче­му нет ска­ме­ек, как у дру­гих? Так вот изме­ни­лась наша жизнь. Подруж­ки у Рады были с нама­зан­ны­ми губа­ми и раз­вяз­ны­ми мане­ра­ми. Такой посте­пен­но ста­но­ви­лась и наша дочь. С кем пове­дёшь­ся… Губ не маза­ла, пото­му что мать била по губам. А когда дети ложи­лись спать, мы ещё дол­го шептались:

— Это, как болезнь — надо пере­бо­леть и прой­дёт. Если бы все дети вырас­та­ли в Аме­ри­ке таки­ми, как они есть сей­час, то не было бы этой силь­ной и бога­той стра­ны. Отша­лят­ся и будут насто­я­щи­ми американцами.

— Да, но кто-то гиб­нет и кто-то ста­но­вит­ся пре­ступ­ни­ком. Какая гаран­тия, что наши не попа­дут в эту категорию?

— Гаран­тия? Семья. Наш при­мер и наш роди­тель­ский глаз не допу­стят до этого.

— Всё это так, но…

Вы когда-нибудь быва­ли в кино, когда там пре­об­ла­да­ет моло­дёжь, а осо­бен­но под­рост­ки? Я был один толь­ко раз. В зале и у кас­сы поли­ция. Ребя­та раз­го­ва­ри­ва­ют пол­ным голо­сом, то вста­ют, то ухо­дят, то при­хо­дят целы­ми табу­на­ми. Но не это важ­но. Как ведут они себя, сидя в крес­лах? Виде­ли? Объ­я­тия и поце­луи полу­чи­ли пол­ные пра­ва в наших кино. К осо­бен­но увле­ка­ю­щим­ся (в зале, к сча­стью, доста­точ­но свет­ло) под­хо­дит поли­цей­ский, изви­ня­ясь, что топ­чет­ся по нашим ногам, и при­во­дит без­об­раз­ни­ков в чув­ство. И так целый день до закры­тия теат­ра. А рядом с влюб­лён­ны­ми пароч­ка­ми сидит ещё более моло­дое поко­ле­ние и учит­ся… Страш­но… Чья-то пре­ступ­ная рука ведёт умыш­лен­но моло­дые души к рас­па­ду и гибе­ли. Сами аме­ри­кан­цы при­зна­ют, что подоб­но­го у них нико­гда не было. И тут же в кино мои дети тоже. Они не могут это­го не видеть и не при­ни­мать это­го близ­ко к серд­цу. У них моло­дая кровь, да ещё сербская…

Я в тот вечер видел, как какой-то отец под улю­лю­ка­нье под­рост­ков тащил свою дочь из зала и хле­стал её по щекам. Мно­го ли таких отцов в Аме­ри­ке? Миле­на содро­га­лась, а я знал, что так и нуж­но. Неда­ром вы рус­ские, гово­ри­те, что «за бито­го двух неби­тых дают». Мы с женой спо­ри­ли, обви­няя друг дру­га в заступ­ни­че­стве, в уступ­ках, а потом уста­лые засы­па­ли. Судь­ба детей — наша судь­ба. Мы тре­бо­ва­ли от них, что­бы они при­во­ди­ли в дом сво­их дру­зей, хоть посмот­реть на них, что это за люди. Но это слу­ча­лось ред­ко. Дети стес­ня­лись наших двух ком­нат, нашей бед­ной обста­нов­ки, а осо­бен­но наше­го англий­ско­го язы­ка. Да и в при­сут­ствии роди­те­лей были они не осо­бен­но раз­го­вор­чи­вы со сво­и­ми приятелями.

Мы были очень береж­ли­вы и все­гда копи­ли на «чёр­ный день». И этот день при­шёл сра­зу и неожи­дан­но… О, забыл самое важ­ное: когда сыну стук­ну­ло сем­на­дцать лет, он с отли­чи­ем кон­чил гим­на­зию. Был парад и он в ман­тии и шапоч­ке полу­чил диплом и награ­ду. Наши серд­ца были пере­пол­не­ны радо­стью и гор­до­стью. Неда­ром мы бились, что­бы наши дети вышли в люди. Вот и пер­вые резуль­та­ты. И Миле­на уго­во­ри­ла меня (ох, как я борол­ся!) сде­лать самый при­ят­ный пода­рок сыну и всем нам — купить авто­мо­биль. Что дол­го гово­рить — купи­ли. Не новый конеч­но, но кра­си­вый и в хоро­шем состо­я­нии — синий Шев­ро­ле. За неде­лю сын сдал экза­мен на управ­ле­ние маши­ной и уже в цер­ковь мы поеха­ли как капи­та­ли­сты. Смех: загреб­ский сапож­ник едет в цер­ковь на авто­мо­би­ле! Даль­ше были меч­ты: уехать из это­го горо­да и купить свой дом. Меч­ты… Да, — он выпил ещё. — И одна­жды, воз­вра­тясь домой, я услы­шал раз­го­вор доче­ри с матерью.

— Все девоч­ки оде­ты, как кар­тин­ки, име­ют квар­ти­ры, день­ги, авто­мо­би­ли, как пола­га­ет­ся людям. А мы кто? Весё­лые нищие. Мы и при­гла­сить к себе нико­го не можем в эту гряз­ную яму. Вот и ходим мы с бра­том по людям, что­бы не видеть это­го убожества.

— Да, как же у тебя язык пово­ра­чи­ва­ет­ся гово­рить подоб­ное? Ты раз­ве не видишь, как отец работает?

— Так иди и ты рабо­тать. Мы уже не малень­кие, не про­па­дём. А так кон­цы с кон­ца­ми еле сво­дим. Посмот­ри на теле­ви­зор, как люди живут. Дру­гой ниче­го не дела­ет, а всё есть.

— Пре­ступ­ник?

— Не знаю… И сами живут, и дети как сыр в мас­ле. «Тиви» врать не будет: оно жизнь пока­зы­ва­ет. А мы тут, как обо­рван­цы. Дру­гие за эти годы в Аме­ри­ке всё, всё имеют.

«Чёрт возь­ми, — поду­мал я, — может быть она и пра­ва. Мы всё бере­жем и копим, а дети наши не име­ют того, что име­ет каж­дый аме­ри­кан­ский ребёнок».

Но тон, кото­рым дев­чон­ка раз­го­ва­ри­ва­ла с мате­рью, взо­рвал меня. Мы ли не ста­ра­лись для них?! На мой окрик она вызы­ва­ю­ще ответила:

— Не надо иметь детей, если не може­те их обеспечить!

В ответ на это я хотел её уда­рить, но мать ста­ла меж­ду нами, и я в пер­вый раз в жиз­ни уда­рил мою доро­гую Миле­ну. Тогда я кри­чал, что не надо ста­но­вить­ся меж­ду отцом и ребён­ком, что так ей и надо. А ночью пла­кал и про­сил про­ще­ния. О, вы не зна­е­те моей жены: она же успо­ка­и­ва­ла меня и обви­ня­ла себя, что слиш­ком мно­го поблаж­ки даёт детям, вот они и пла­тят за это небла­го­дар­но­стью. О, моя Миле­на. Неда­ром мы с ней шли пле­чо к плечу…

И вот при­шёл он, чёр­ный день: на эле­ва­то­ре, пере­во­зив­шем тяже­сти, две­рью мне раз­дро­би­ло руку. Дош­лые хозя­е­ва дока­за­ли, что это моя вина. Одним сло­вом — вот она, кор­ми­ли­ца — и он пока­зал искром­сан­ную кисть пра­вой руки. — Я уже был не работ­ник. Меня уво­ли­ли, дав две тыся­чи дол­ла­ров, что­бы не дово­дить дело до суда. Я бил­ся и метал­ся в поис­ках рабо­ты, после того как рука зажи­ла, но это было не так про­сто. Кому нужен кале­ка? После того мы ещё боль­ше сокра­ти­лись в рас­хо­дах. Мало ли, что может быть. А дети про­дол­жа­ли жить сво­и­ми инте­ре­са­ми. Но всё же мир не без доб­рых людей. Через аме­ри­кан­ские бла­го­тво­ри­тель­ные орга­ни­за­ции меня устро­и­ли в одном из пар­ков косить тра­ву маши­ной и уби­рать аллеи и лужай­ки. С меш­ком через пле­чо и пал­кой с гвоз­дём на кон­це я ходил по пар­ку и нака­лы­вал на гвоздь куль­ки, бумаж­ные ста­кан­чи­ки и вся­кую ерун­ду. Толь­ко одна Миле­на, не спра­ши­вая, зна­ла, что я переживаю…

А в дру­гие дни ездил на машине. Рабо­та была не труд­ная, — сидишь и едешь, а она стри­жет тра­ву и соби­ра­ет. Управ­лять ею очень лег­ко. А рабо­тать при­хо­ди­лось во вся­кую пого­ду. Дож­дик, ветер… Ну и про­пу­стишь ино­гда ста­кан­чик-дру­гой, что­бы согреть­ся. Да и от оби­ды тоже. Преж­де я и в рот не брал. Эко­но­мил. А теперь едешь или идёшь с сумой, как нищий и дума­ешь: «Вот и конец тебе, Душан (это моё имя), так на этой трав­ке и сдох­нешь». Прав­да, после заво­да с копо­тью, гря­зью, гро­хо­том и веч­ным элек­три­че­ским све­том я попал в цар­ство солн­ца, воз­ду­ха и зеле­ни. Пти­цы, бел­ки, голу­би, вода — вот, что меня окру­жа­ло. По алле­ям ходят взрос­лые и дети, кор­мя зве­рей и птиц… А я еду себе и думаю: Гос­по­ди, хоть бы детей людь­ми сде­лать, а там, что будет — то и будет… Вели­кан с муску­ла­ми бор­ца, быв­ший чет­ник, сорат­ник Дра­же Михай­ло­ви­ча стри­жёт тра­ву и соби­ра­ет бумаж­ки. Неуже­ли, так и кон­чит­ся моя жизнь? А может сын ста­нет инже­не­ром, а дочь вра­чом, а мы с Миле­ной счаст­ли­вые и спо­кой­ные, будем нян­чить их детей? Поче­му это­го не может быть? Это же Аме­ри­ка. Стра­на, в кото­рой и чистиль­щик сапог может быть пре­зи­ден­том. Миле­на вну­ша­ла мне эти мыс­ли. Ведь толь­ко она и была рядом со мной. Дети были толь­ко в квар­ти­ре… «Гёрл-френд», «бой-френд» — эти сло­ва слы­ша­лись у нас по теле­фо­ну еже­днев­но. Нам-то он не нужен был. Кому звонить?..

Богу мы моли­лись, как мог­ли. Цер­ков­ной служ­бы не про­пус­ка­ли ни одной, но уже езди­ли авто­бу­сом, одни. Дети не хоте­ли. Да, как вид­но не услы­шал Бог наших молитв. Над­ло­ми­лось что-то во мне. Трес­ну­ла какая-то пру­жи­на. Иду на рабо­ту, иду с рабо­ты, как авто­мат. С детьми не спо­рю, с женой мол­ча­лив. Будь, что будет. Я теперь зара­ба­ты­вал поло­ви­ну того, что на заво­де, но твёр­до решил: пока дети с нами, жена не пой­дёт на рабо­ту. А потом и тем более. Ина­че они совсем от дома ото­бьют­ся. Мать встре­тит, мать про­во­дит. Да, что гово­рить — жен­ская рука и мате­рин­ское серд­це в доме — вели­кое дело. Мать все­гда долж­на быть на месте. День­ги — дело вто­рое. Но дети это­го не пони­ма­ли: им давай и давай всё. А все­го-то и нет. Конеч­но, недо­воль­ство, ссо­ры, оби­ды. А я мол­чу. Я знаю, что если сорвусь, могу убить чело­ве­ка — ещё по Сер­бии знаю. Зна­ет это и Миле­на и боит­ся мое­го мол­ча­ния. А дети уже чув­ству­ют, что отец не тот. И я вижу, что ниче­го сде­лать с детьми не могу. Они идут сво­ей доро­гой, по кото­рой идут тыся­чи им подоб­ных. Язык англий­ский для них уже род­ной и раз­го­ва­ри­ва­ют они меж­ду собой толь­ко на нём. Обе­да­ем мы в раз­ное вре­мя: им все­гда неко­гда, куда-то спе­шат, кого-то ждут, с кем-то усло­ви­лись. При­шёл, открыл холо­диль­ник, поже­вал что-то и смот­ришь — уж нету. То сына, то доче­ри. Ред­ко, ред­ко мы ели вме­сте, а если и сиде­ли вме­сте за сто­лом, то той сер­деч­но­сти, той откро­вен­но­сти, кото­рая была когда-то меж­ду нами, уже не было. А зна­е­те, что такое семья в Сер­бии? Это одно неде­ли­мое целое, да! Да и вид­но было, что им тягост­но сидеть с нами и мол­чать, а гово­рить уже не о чем. А в сво­ей ком­на­те гово­рят, не пере­ста­вая. Дочь уже неод­но­крат­но гово­ри­ла мате­ри, что ей нуж­на отдель­ная ком­на­та. Да, она пра­ва, конеч­но. Девоч­ке было шест­на­дцать лет. Уехать бы в про­вин­цию, да я там рабо­ты не най­ду, а ребя­та, по-види­мо­му, уже при­вя­за­лись к Нью-Йор­ку. Где выход? А раз…

Мой собе­сед­ник, силь­но нерв­ни­чая, опять пошёл к стой­ке и, выпив, даже не выпив, а про­гло­тив там одним зал­пом ста­кан вина, вер­нул­ся обрат­но. Он, как я видел, был уже силь­но под градусом.

— А раз сын не при­шёл домой ноче­вать. Мы не лег­ли спать, мы при­слу­ши­ва­лись: вот идёт по лест­ни­це… Нет, мимо. Мы к Раде, может быть она что-нибудь зна­ет: где он, с кем он? Но и та ниче­го отве­тить не может. Миле­на боит­ся ска­зать, а знаю, что дума­ет: навер­ное жен­щи­на у него, у неё и остал­ся! Кра­си­вый он, рос­лый, румя­нец, куд­ри вьют­ся, атлет. Мно­гие на него загля­ды­ва­лись. Вот и соблаз­ни­ла, какая-нибудь, польстив­шись на све­жесть, на юность. А может быть несчаст­ный слу­чай? Но нам бы дали знать, да и по радио гово­рят, а дочь не отхо­ди­ла от при­ём­ни­ка. Нет, ниче­го. Утром, перед тем, как идти на рабо­ту, я сто­ял в нашей спальне и молил­ся перед ико­ной, кре­стясь сво­ей куль­тяш­кой. Рада ска­за­ла, что толь­ко что зво­ни­ли по теле­фо­ну и ска­за­ли, что­бы я нику­да не ухо­дил, так как к нам кто-то едет.

— Гос­по­ди, что ещё?!

Через пять минут вошли двое, оба из поли­ции. И вот через чужо­го чело­ве­ка, мы узна­ли, что вче­ра вече­ром был налёт на вин­ный мага­зин, кото­рый был закрыт. Двое взло­ма­ли дверь, тре­тий сидел в машине, за углом ули­цы. Чело­век гово­рил, Рада пере­во­ди­ла, а Миле­на, блед­ная как сте­на, опус­ка­лась на колени.

— Маль­чик мой, за что? — шеп­та­ла она.

Но мага­зин был снаб­жён сиг­на­ли­за­ци­ей, и не успе­ли налёт­чи­ки занять­ся кас­сой, как были окру­же­ны и взя­ты. А в машине сидел наш сын Любо­мир… Вы хоти­те знать, что было с мате­рью? Она не пла­ка­ла, а толь­ко ходи­ла по квар­ти­ре и что-то себе гово­ри­ла. Это самый страш­ный вид мол­ча­ли­во­го горя. Она посе­де­ла за этот день.

Ребя­та на допро­се ска­за­ли, что им нуж­ны были день­ги. Любо­ми­ра выпу­сти­ли под залог, а мы внес­ли все свои сбе­ре­же­ния и ещё нам заня­ли доб­рые люди. Нас пре­ду­пре­ди­ли, что если он сбе­жит — залог про­пал… Был суд. Как вид­но, Гос­подь услы­шал на этот раз наши молит­вы: на суде было дока­за­но, что хотя он и участ­ник ограб­ле­ния, но не знал на что его пове­ли. Так или ина­че сына оправ­да­ли, а о насто­я­щей прав­де мы не допы­ты­ва­лись. Страш­но было. Сын нико­гда с нами об этом не гово­рил, да и мы нико­гда не под­ни­ма­ли это­го вопро­са — сла­ва Богу, что так обошлось.

Вот и стал я ино­гда попи­вать. В чём дело? Рабо­таю, рабо­таю и не могу ста­ка­на вина выпить? Не прав­да ли? И ни разу не упрек­ну­ла меня Миле­на за это — толь­ко отво­ра­чи­ва­лась от пья­но­го духа, да мета­лась, как под­стре­лен­ная пти­ца, меж­ду дву­мя вырос­ши­ми птен­ца­ми, кото­рые, мучи­ли её сво­ею дер­зо­стью и тре­бо­ва­ни­я­ми. Но, как вид­но, прав­ду гово­рят: «При­шла беда — отво­ряй воро­та». Не про­шло и пол­го­да, как судь­ба опять ушиб­ла нас, но как…

Это был июль месяц про­шло­го года. Я по-преж­не­му рабо­тал в пар­ке, жена зани­ма­лась хозяй­ством, а дети сво­и­ми дела­ми, о кото­рых роди­те­лям не знать, а толь­ко молить­ся, что­бы всё было хоро­шо. Сын уже был сту­ден­том, а дочь кон­ча­ла шко­лу. На лето он устра­и­вал­ся на рабо­ту и, ска­зать прав­ду, учить­ся не хотел, а меч­тал рабо­тать и уйти от нас. Дочь тоже не раз выска­зы­ва­ла то же жела­ние. Мать пла­ка­ла и умо­ля­ла их не ухо­дить. Так про­хо­ди­ла наша жизнь. Как сей­час пом­ню: был чудес­ный лет­ний день. Было теп­ло, сол­неч­но и даже мне было радост­но гля­деть на мир Божий. Ниче­го, — гово­рил я себе, — не падай духом, Душан, ты стал послед­ним чело­ве­ком, но дети твои будут насто­я­щи­ми людь­ми. Я со сво­ей косил­кой сто­ял на при­гор­ке и пово­ра­чи­вал вле­во. Когда я дал газ, тор­моз отка­зал, и я, сидя в желез­ном сед­ле, пока­тил вниз и уже оста­но­вить­ся не мог, а видел, что съез­жаю на доро­гу, по кото­рой через парк ездят на авто­мо­би­лях. И в тот момент, когда я ехал, из-за пово­ро­та пока­зал­ся авто­мо­биль, пол­ный кри­чав­шей и пев­шей моло­дё­жи. Я свер­нуть не мог, так как катил­ся с накло­на вниз, а они… Они, не знаю. Может и мог­ли, но в кана­ву. Одна­ко, их маши­на сма­ху уда­ри­ла мою косил­ку, и меня выбро­си­ло на доро­гу. Я толь­ко запом­нил гла­за пол­ные ужа­са и кри­ки детей… Маши­на умча­лась, а я очнул­ся в гос­пи­та­ле и там при­зна­ли, попро­сту гово­ря, что у меня отби­ты внут­рен­но­сти и лёг­кое сотря­се­ние моз­га. Поли­ция допра­ши­ва­ла меня о том, что я пом­ню. Я гово­рил, что маши­на была зелё­ная и «Форд», а сви­де­те­ли, что — синяя и «Шев­ро­ле». Мог бы ли я узнать кого-либо из ехав­ших в машине? Нет, — отве­чал я, — не мог бы. Зна­е­те, после тако­го уда­ра мож­но оши­бить­ся и под­ве­сти чело­ве­ка… Так всё и оста­лось. В гос­пи­таль ко мне при­хо­дил какой-то школь­ник, остав­лял мне день­ги и гово­рил, что всё будет «окей». Он объ­яс­нял, что видел этот слу­чай и жале­ет, что не может мне боль­ше ничем помочь…

И вдруг Душан запла­кал. Плач этот был пла­чем трез­во­го, глу­бо­ко оскорб­лён­но­го, чело­ве­ка, пла­чем отча­я­ния и без­на­дёж­но­сти. Я мол­чал, даже не ста­ра­ясь его успо­ко­ить. Выте­рев гла­за гряз­ным огрыз­ком сво­ей руки, он продолжал:

— Изви­ни­те меня за эти сле­зы. Зна­е­те, до сих пор не зажи­ва­ет эта рана, — и он ткнул себя в грудь. — Я поте­рял и эту рабо­ту и стал таким инва­ли­дом, что мне опре­де­ли­ли пен­сию, кото­рая для двух слиш­ком мала, а для одно­го, что­бы жить достаточна.

— Как же вы пьё­те, если у вас семья?

— Семья? — пья­ный кри­во усмех­нул­ся. — Была, да вся сплы­ла. После мое­го выздо­ров­ле­ния и окон­ча­тель­но­го опре­де­ле­ния моей инва­лид­но­сти, я совсем сдал. Рабо­ты не искал, так как не мог под­нять даже чемо­да­на — из-за болей. А вот пить могу. Я начал, а потом и оста­но­вить­ся труд­но. Меня в этом рай­оне все тавер­ны знают.

— А где же жена и дети?

— Я ушёл от них. Исчез, как уто­нул. Дать, ниче­го не могу, а объ­едать… Сын уви­дел, что дело пло­хо, бро­сил учить­ся и устро­ил­ся на рабо­ту, и мать живёт с ним том же городе.

— А дочь ваша?

В это вре­мя «бар­тен­дер» подо­шёл к нам и ска­зал, что тавер­на закры­ва­ет­ся и пора по домам. Мы вышли. Моро­сил дождь, было мок­ро и непри­ят­но. Мой собе­сед­ник под­нял ворот­ник сво­е­го убо­го­го пиджа­ка. Стоя у фона­ря, он сказал:

— Дочь? Я бы не рас­ска­зал вам этой исто­рии, если бы не ваш серб­ский язык. Зна­е­те что, зем­ляк? Всё может быть в жиз­ни чело­ве­ка, всё… Но самое страш­ное, что их авто­мо­биль не оста­но­вил­ся и мне не помог­ли, те кто меня сбил. Пони­ма­е­те — долж­ны были… Но, как вид­но — не судьба.

Я смот­рел на лицо Душа­на, как по нему тек­ли слё­зы… А может быть это были кап­ли дождя — не знаю.

Втя­нув голо­ву в пле­чи, он ушёл, поша­ты­ва­ясь, и рас­тво­рил­ся в мок­ром тумане. Боль­ше я его не встре­чал никогда…

---

Пуб­ли­ка­ция под­го­тов­ле­на авто­ром теле­грам-кана­ла CHUZHBINA.