Русский постмодернизм как преодоление постмодерна

«Из-под ног­тей» Вла­ди­ми­ра Кова­лен­ко — нечто боль­шее, чем аван­гард­ный роман. Это мно­го­слой­ное про­из­ве­де­ние, где детек­тив пере­пле­та­ет­ся с любов­ной лини­ей, а посты из экс­тре­мист­ско­го теле­грам-кана­ла — с фило­соф­ски­ми тезисами.

Созда­тель сооб­ще­ства «Голод­ные фило­со­фы» Ники­та Сюн­дю­ков в рецен­зии делит­ся мне­ни­ем о про­из­ве­де­нии и рас­ска­зы­ва­ет, как роман свя­зан с Ниц­ше и Мамар­да­шви­ли и как автор пре­одо­ле­ва­ет цинизм пост­мо­дер­на сред­ства­ми само­го постмодерна.


Ниги­лизм часто отож­деств­ля­ют с пост­мо­дер­низ­мом. Мол, что у пер­во­го, что у вто­ро­го одна цель — нис­про­вер­же­ние цен­но­стей. С этой точ­ки зре­ния ниги­лизм и пост­мо­дер­низм ведут гене­а­ло­гию от фило­со­фии Ниц­ше. Одна­ко сам Ниц­ше тре­бо­вал не уни­что­же­ния, но пере­оцен­ки цен­но­стей. Да, пере­оцен­ка эта долж­на была про­изой­ти на выжжен­ном поле евро­пей­ской мета­фи­зи­ки, сре­ди тру­пов эти­ки и эсте­ти­ки. Но вспом­ним неисто­вый плач Зара­ту­ст­ры: «О, вер­нись, мой неве­до­мый Бог! Моя боль! Мое послед­нее сча­стье!». Ради­каль­ная ниц­ше­ан­ская страсть к раз­ру­ше­нию отнюдь не рав­на мето­ди­ке декон­струк­ции. Декон­струк­ция — улов­ка интел­лек­ту­а­лов по пре­вра­ще­нию вся­кой цен­но­сти в аморф­ную мас­су. Ниги­лизм Ниц­ше не сле­пое отри­ца­ние и упразд­не­ние, но мост меж­ду смер­тью Бога и веч­ным воз­вра­ще­ни­ем. Сле­ди­те за рука­ми: «мёрт­вый Бог» Ниц­ше, а вме­сте с ним и вся евро­пей­ская тра­ди­ция есть заклан­ный агнец, Иса­ак, кото­ро­го Авра­ам при­но­сит в жерт­ву вет­хо­за­вет­но­му Богу. Ниц­ше убил (фило­соф­ско­го) Бога, ибо того от него тре­бо­ва­ло его про­ро­че­ское стрем­ле­ние к Веч­но­му возвращению.

Рус­ский писа­тель-пост­мо­дер­нист Вла­ди­мир Кова­лен­ко откры­то заяв­ля­ет о себе как о ниц­ше­ан­це. Чита­ем анно­та­цию его кни­ги «Из-под ногтей»:

«Вы може­те обви­нять канал с таким же успе­хом, как если буде­те обви­нять в убий­стве нож. Он тут ни при чём. Он — сред­ство. Я — средство».

С одной сто­ро­ны, это раз­ви­тие «про­ро­че­ско­го» моду­са ниц­ше­ан­ства; сам Ниц­ше, кажет­ся, пола­гал себя эда­ким «нега­тив­ным» про­ро­ком, кото­рый был вынуж­ден пре­дать Хри­ста. «Не мир при­нёс, но меч…» Ниц­ше — сред­ство, я‑субъектный про­рок раз­ру­ше­ния. Здесь же — и пост­мо­дер­нист­ская тра­ди­ция «смер­ти авто­ра». Роман гос­по­ди­на Кова­лен­ко мож­но дей­стви­тель­но вос­при­ни­мать как неко­то­рую мето­дич­ку, сред­ство к пости­же­нию или уни­что­же­нию чита­тель­ской субъ­ект­но­сти. Прин­ци­пи­аль­ная рва­ность повест­во­ва­ния раз­дра­жа­ет и интри­гу­ет, и этой сво­ей про­ти­во­ре­чи­во­стью наво­дит на вопрос: чита­тель ли чита­ет кни­гу или же кни­га чита­ет читателя?

Ухва­тив­шись за эту мысль, откры­ваю слу­чай­но попав­шу­ю­ся стра­ни­цу. Сле­до­ва­тель допра­ши­ва­ет ано­ним­но­го лири­че­ско­го героя о неко­ей Вик­то­рии. Герой отве­ча­ет вяло, стро­кой ниже — впа­да­ет в дрё­му, одно­вре­мен­но слу­жа­щую отве­том на вопрос Сле­до­ва­те­ля. В этой дрё­ме видит­ся ему Вик­то­рия, кор­мя­щая уток. Герой сто­ит под­ле неё. Быто­вой раз­го­вор пере­те­ка­ет в ссо­ру — вновь, очень вялую, нель­зя даже одно­знач­но ска­зать, быт ли это или всё же дей­стви­тель­ная ссо­ра, где нечто сто­ит на кону. Кажет­ся, герои и сами отда­ют себе в этом отчёт: раз­го­вор их вял и безын­те­ре­сен. Вдруг автор согла­ша­ет­ся с оцен­кой чита­те­ля, реша­ет не мело­чить­ся и выда­ёт истин­ную при­ро­ду это­го раз­го­во­ра-ссо­ры — озна­ча­ю­щее без означаемого.

А имен­но — две стра­ни­цы, запол­нен­ные повто­ря­ю­щей­ся ком­би­на­ци­ей букв: «сло­ва сло­ва сло­ва». Мамар­да­шви­ли писал, что если в отно­ше­ни­ях двух любя­щих людей вне­зап­но воз­ни­ка­ет «сакраль­ная» необ­хо­ди­мость «пого­во­рить» — зна­чит, всё про­па­ло, гово­рить уже не о чем, кораб­ли разо­шлись, пони­ма­ние невоз­мож­но. Кова­лен­ко при­да­ёт это­му «про­па­ло» худо­же­ствен­ную и в то же вре­мя весь­ма абстракт­ную фор­му: «сло­ва сло­ва сло­ва…». Нету Вик­то­рии, нету Сле­до­ва­те­ля, нету лири­че­ско­го героя: «Каж­дая ссо­ра — ссо­ра с самим собой».

Субъ­ект мыс­лим толь­ко по отно­ше­нию к объ­ек­ту. Но что делать, если объ­ек­та нет и в помине, ведь «каж­дая ссо­ра — ссо­ра с самим собой»? Сфор­му­ли­ру­ем вопрос ина­че: как воз­мож­но осво­бож­де­ние от вяз­ко­го, боло­ти­сто­го дис­кур­са пост­мо­дер­на, отри­ца­ю­ще­го бытие субъ­ек­та? И здесь я берусь утвер­ждать, что рус­ский пост­мо­дер­низм в дей­стви­тель­но­сти явля­ет­ся пре­одо­ле­ни­ем постмодерна.

Сде­ла­ем шаг назад и вер­нём­ся к поня­тию ниги­лиз­ма. Автор «Кон­сер­ва­тив­ной рево­лю­ции в Гер­ма­нии 1918–1932» Армин Молер пишет:

«Рус­ский ниги­лизм — напро­тив, это уже не порож­де­ние исто­ще­ния и утом­лён­но­сти… Здесь нет раз­ру­ше­ния уже создан­но­го не пото­му, что более нет про­стран­ства, а пото­му что ника­кие фор­мы не в состо­я­нии отка­зать­ся от про­сто­ра, посколь­ку любое тво­ре­ние ста­ви­ло бы под угро­зы неис­то­щи­мые воз­мож­но­сти. Подоб­ное отно­ше­ние ста­но­вит­ся более понят­ным, если учи­ты­вать спе­ци­фи­ку рус­ско­го мира, его бес­прав­ность, про­дол­жи­тель­ные споры».

Схо­жее направ­ле­ние мыс­ли встре­ча­ем и у Лихачёва:

«Широ­кое про­стран­ство все­гда вла­де­ло серд­ца­ми рус­ских, рус­ская лири­че­ская про­тяж­ная песнь — какая в ней тос­ка по простору».

И у Бердяева:

«Раз­ме­ры рус­ско­го госу­дар­ства ста­ви­ли рус­ско­му наро­ду почти непо­силь­ные зада­чи, дер­жа­ли рус­ский народ в непо­мер­ном напря­же­нии… Гений фор­мы — не рус­ский гений, он с тру­дом сов­ме­ща­ет­ся с вла­стью про­странств над душой. И рус­ские совсем почти не зна­ют радо­сти формы».

При таком рас­смот­ре­нии поэ­ти­ки рус­ско­го духа — как отча­ян­ной и обре­чён­ной борь­бы с про­стран­ством — пост­мо­дер­низм пред­став­ля­ет­ся тече­ни­ем ему вполне орга­ни­че­ским. К схо­же­му выво­ду при­хо­дит «отец» рус­ско­го лите­ра­тур­но­го пост­мо­дер­низ­ма Битов:

«Я нахо­жу, что рус­ская лите­ра­ту­ра, начи­ная с Золо­то­го века, была реа­ли­стич­на в этом уси­лии обре­те­ния обла­сти реаль­но­сти. Позд­нее это было назва­но пост­мо­дер­низ­мом… Ска­жем, Оне­гин, Печо­рин, Обло­мов — это всё люди без свойств или герои — инстру­мен­ты позна­ния. Это тени, тени людей, но очень важные».

Тени людей, «люди без свойств» — всё это тер­ми­но­ло­гия пара­диг­мы «смер­ти субъ­ек­та». Кова­лен­ко номи­наль­но сле­ду­ет этой фило­соф­ской и худо­же­ствен­ной улов­ке. Миром «Из-под ног­тей» пра­вит Шаб­лон, некий авто­ре­фе­рент­ный симу­лякр, бес­ко­неч­но мно­жа­щий сам себя. Кажет­ся, если желез­ная рука субъ­ек­та, будь то Автор или Суве­рен, не смог­ла объ­ять про­стран­ства Рос­сии, то это смо­гут сде­лать сети над-инди­ви­ду­аль­но­го алго­рит­ма — Шаб­ло­на; схо­жим обра­зом дей­ство­ва­ла орга­ни­за­ция «РосПост­мо­дерн­Над­зор» в преды­ду­щем романе авто­ра — «АхКуй», и здесь кри­ти­ка совре­мен­но­сти вид­на уже более явно.

Но под­да­ёт­ся ли рус­ское про­стран­ство пол­но­му сня­тию через дик­тат Шаб­ло­на? Что же ста­лось с теми самы­ми «непо­силь­ны­ми зада­ча­ми» и «неис­то­щи­мы­ми воз­мож­но­стя­ми», с «бес­ко­неч­ны­ми спо­ра­ми»? В рус­ском реа­лиз­ме они явле­ны чита­те­лю как нере­а­ли­зо­ван­ные потен­ции тех самых «людей без свойств»; нере­а­ли­зо­ван­ные, но в то же вре­мя кри­ча­щие о себе, о сво­ей «тос­ке по про­сто­ру». В рус­ском пост­мо­дер­низ­ме эти потен­ции обо­ра­чи­ва­ют­ся, по Эпш­тей­ну, «поэ­ти­кой мно­жа­щих­ся раз­ли­чий, сбо­ев, кото­рые не при­кры­ва­ют­ся ника­ки­ми натяж­ка­ми логи­че­ско­го, тема­ти­че­ско­го или ком­му­ни­ка­тив­но­го един­ства». Такие сбои посто­ян­но про­ис­хо­дят в тек­сто­вом про­стран­стве «Из-под ног­тей». Посре­ди апо­ка­лип­ти­ки урба­ни­сти­че­ских пей­за­жей, посре­ди бес­ко­неч­но­го раз­го­во­ра Героя и Сле­до­ва­те­ля, посре­ди досу­жей и пустой бесе­ды дру­зей-интел­лек­ту­а­лов вдруг про­ры­ва­ет­ся что-то есте­ствен­ное и искрен­нее, будь то вос­по­ми­на­ние о про­гул­ке с Вик­то­ри­ей или сон о рыбал­ке с отцом:

«Образ — это един­ствен­ное, что у нас есть, это дина­ми­ка в оппо­зи­цию Шаб­ло­ну. Образ даёт тебе сво­бо­ду, толь­ко он вме­ща­ет в себя про­стран­ство вооб­ра­жа­е­мо­го, тво­ей лич­ной вселенной».

Вне­зап­но автор путём соб­ствен­ной наме­рен­ной «ого­вор­ки» обре­та­ет уте­рян­ную субъ­ект­ность — пус­кай и толь­ко на мину­ту. Так в рус­ской лите­ра­ту­ре цинизм пост­мо­дер­на пре­одо­ле­ва­ет­ся сред­ства­ми само­го постмодерна.

Отсю­да прин­ци­пи­аль­ная фраг­мен­тар­ность «Из-под ног­тей», раз­мы­тие гра­ниц жан­ра, неза­вер­шён­ность само­го нар­ра­ти­ва. Всё это — пост­мо­дер­нист­ские игры, име­ю­щие, одна­ко, мета­мо­дер­нист­скую цель — роман­ти­че­ской про­рыв к «новой искрен­но­сти» через напла­сто­ва­ния фор­ма­ли­сти­че­ско­го цинизма.

Пола­гаю, рецен­зию будет умест­но завер­шить мыс­лью Эже­на Мель­хи­ор де Вогюэ, одно­го из пер­вых запад­ных иссле­до­ва­те­лей рус­ско­го романа:

«Реа­лизм [рус­ско­го рома­на] часто лишён евро­пей­ско­го вку­са и мето­да; он в одно и то же вре­мя пло­хо орга­ни­зо­ван и про­ни­ца­те­лен, но он все­гда есте­стве­нен и искре­нен. А важ­нее все­го то, что он обла­го­ро­жен мораль­ным чув­ством, оза­бо­чен Боже­ствен­ным и испол­нен состра­да­ния к людям».


Читай­те так­же наш мате­ри­ал «Анде­гра­унд­ный рус­ский small-press: десять неза­ви­си­мых издательств».

Поделиться