Мария Дмитриевна Ковригина (1910–1995) всегда хотела быть обыкновенным врачом. Не вышло: её заметили «сверху» и против воли посадили в министерское кресло. Ковригина устроила в советском здравоохранении настоящий переполох, умудряясь без страха критиковать действующую власть и оставаться верной ей до мозга костей. Марию Дмитриевну недолюбливали, уважали и боялись. Сейчас о скандальном министре, увы, забыли.
VATNIKSTAN расскажет о том, как Ковригина спасала детей-блокадников в годы войны, помогала беременным и многодетным, ратовала за прекращение ядерных испытаний и ругалась с Хрущёвым.
Деревенские бабы и септическая ангина
Желание стать врачом пришло к Марии Дмитриевне не сразу. В детстве уроженка маленького села Троицкое, что сейчас находится в Курганской области, грезила совсем о другом:
«…моя голубая мечта была — стать переездной сторожихой. Наш дом стоял рядом с переездом через железнодорожное полотно. На нём несла дежурство сторожиха Матрёна. Завидев поезд, она должна была остановить движение через переезд. Но поезда ходили редко, и Матрёна имела много свободного времени. Я завидовала Матрёне, думала: сколько же можно прочитать книг на её работе?»
Книги девушка поглощала запоем. «Читать я могла в любом положении и даже во время ходьбы, не сбавляя шага», — вспоминала Ковригина. Её увлекал не столько сюжет, сколько характеры героев. Особенно нравились ей «правдорубы», борцы за справедливость, готовые к самопожертвованию. Подлые и бесчестные натуры вызывали не столько гнев, сколько желание бороться с ними, помогать себе и другим. Это показательный момент: всю жизнь Мария Дмитриевна активно защищала интересы подопечных, не боясь неприятностей, грозящих ей «сверху».
В юности Ковригиной было интересно всё: мечта стать сторожем на железной дороге сменилась желанием работать на тракторе, затем — попыткой выучиться на агронома. Энтузиазм девушки заметили в местной комсомольской ячейке. В 14 лет Марию приняли в ВЛКСМ и сделали пионервожатой:
«…по тихим улицам нашего села ровным строем, под барабанный бой, в красных пионерских галстуках зашагал мой отряд, дружно напевая:
Лейся песнь моя пионерская,
Буль, буль, буль, баклажечка
Походная моя!»
«Мои комсомольские годы представляются необыкновенно бурным, стремительным потоком, который не мог быть остановлен ни на один день, ни на один час», — рассказывала Мария Дмитриевна. Комсомольцы организовывали избы-читальни, первые детские сады и ясли, выходили на субботники. Ковригина рассказывала также о том, как они старались отвлекать сельскую молодёжь от хулиганства и пристрастия к выпивке:
«Мы организовали самодеятельный молодёжный ансамбль под названием „Красная рубаха“. Малограмотные батраки и батрачки в „Красной рубахе“ успешно выступали, раскрывали свои природные таланты. Чтобы привлечь в комсомол девушек, искали новые формы работы, которые были близки им. Так возникали „красные посиделки“, „вечера молодых прях“».
Через несколько лет пришлось, наконец, решить, на кого идти учиться. Желание помогать другим пересилило мечты о железной дороге, книжках и тракторах. «Уж очень мне хотелось помочь деревенским бабам — облегчить их тяжёлую участь хотя бы тем, чтобы спасать их от болезней», — вспоминала Мария Дмитриевна.
В январе 1931 года Ковригина поступила на рабфак при медицинском институте в Свердловске. По рекомендации комсомола её приняли сразу на третий курс. Кажется, всё складывалось удачно, но уже в следующем году начались неприятности: Марию чуть не исключили из комсомола. В то время это грозило отчислением из института и проблемами с работой в будущем. Виной всему было сочувствие Ковригиной сокурсницам — те не явились на занятия из-за того, что отправились на вокзал встречать приехавших к ним матерей. Мария Дмитриевна заступилась за «злостных прогульщиц»:
«Перед моими глазами всё время возникала такая картина. Вокзал. Остановился поезд. Из вагона вышли две незнакомые между собой пожилые деревенские женщины с мешками и корзинами, в которых они привезли дочерям продукты… а их никто не встретил. В какую сторону идти, как добраться до места с этой большой ношей?»
Досталось всем. Ковригиной объявили «строгий выговор за медлительность разрешения вопроса о прогульщиках-комсомольцах», а девушек, по-видимому, не пожалели и исключили из ВЛКСМ.
В мае 1934 года Марию Дмитриевну и двух её соучениц отправили в деревню Дуброво, что сейчас находится в Пермском крае. Местных жителей косила неизвестная болезнь — температура поднималась выше сорока градусов, горлом шла кровь, а воздух в больнице, где лежали пациенты, по словам Ковригиной, был пропитан «сладковато-гнилостным запахом». «Пожилой врач, медсёстры и няни были одеты чуть ли не в противочумные костюмы», — вспоминала она.
Марии Дмитриевне поручили каждый день объезжать соседние деревни, выявлять больных. Смертность была высокой, и администрация больницы скрывала реальное число заболевших. Возчик останавливался, не доезжая до места — приходилось идти до деревни пешком и тайком обходить избы, чтобы не устраивать переполох.
Причиной «септической ангины» — такое название получил новый недуг — стал элементарный голод. Люди ели зёрна перезимовавших под снегом пшеницы, ржи, проса и других зерновых, которые были заражены грибком. К сожалению, в воспоминаниях Ковригина не уточняет, что помогло справиться с недугом: поставка качественной еды в деревню или просто разъяснительные беседы с людьми. Так или иначе, заболеваемость вскоре снизилась, а затем и вовсе прекратилась.
В 1936 году после окончания учёбы Марию Дмитриевну должны были отправить работать в челябинскую больницу. Однако заведующий облздрава заявил выпускнице, что её оставляют «для работы в аппарате». Ковригина инспектировала 20 крупных городов и промышленных центров: Челябинск, Курган, Магнитогорск, Миасс и другие. Обучала медперсонал технике переливания крови и оказанию помощи пострадавшим от травм, работала с допризывниками. «В мире было неспокойно, чувствовалось — вот-вот разразится война», — писала о том времени Мария Дмитриевна.
«Не случайно вражеские бомбы падали на детские больницы…»
«Воскресенье 22 июля 1941 года мы, несколько молодых девушек, решили провести день за городом, побродить по лесу, позагорать. День выдался на редкость жаркий и прогулка удалась. Домой возвращались часов в пять. Идём разомлевшие, довольные отдыхом, перекидываемся шутками… встречаем мужа одной из нас…
— Война началась! Молотов по радио выступал!»
В тот же день Ковригина пришла в обком партии и попросила направить на фронт. «Когда надо будет, пошлём, а пока работайте», — ответили ей. Спустя две недели она стала заместителем председателя Челябинского облисполкома по вопросам здравоохранения. На Марию Дмитриевну возложили ответственность за приём и устройство населения, эвакуированного из занятых врагом и прифронтовых районов.
Один за другим прибывали поезда с женщинами, стариками и ранеными красноармейцами. Работа продолжалась круглосуточно. Особое место в воспоминаниях Ковригиной занимает работа с эвакуированными детьми. В книге «Война и дети» она эмоционально пишет о бомбардировках больниц и школ, которые пришлось пережить её будущим подопечным:
«Нет, не случайно вражеские бомбы падали на детские больницы. Нет и ещё раз нет. В них специально целились. Это был изощрённый садистский приём…»
В первую военную зиму в Челябинск стали прибывать дети из блокадного Ленинграда:
«…отчётливо вспоминаю необыкновенно холодную, лютую зиму 1941/42 года. Ночь, четыре часа. Челябинский вокзал. Трескучий мороз. Под ногами звенит застывший перрон. На втором пути стоит длинный тёмный, с тщательно затворёнными окнами поезд. Он привёз ленинградских ребят. Идём по вагонам, до отказа забитым детьми, они лежат по двое на каждой полке. Но почему-то не спят и не по-детски серьёзно… очень строго смотрят на нас, незнакомых людей. В вагонах удивительно тихо. А когда в одном месте собрано много детей, и они молчат — это уже как-то противоестественно, и тебе становится немного жутковато».
Многие дети прибывали к месту назначения ослабленными, больными и истощёнными. Ковригина следила за организацией врачебных осмотров, лечением, выполнением профилактических прививок. Кроме того, каждого ребёнка надо было накормить и одеть, обеспечить ему крышу над головой. Эвакуированных размещали в школах, санаториях и больницах. С продовольствием, одеждой и обувью по мере сил помогали близлежащие колхозы и промышленные предприятия. Не оставались в стороне и местные жители — приносили молоко, яйца, картошку, валенки, верхнюю одежду и даже игрушки. О доброте местных жителей Мария Дмитриевна писала:
«Иногда приходилось слышать, что уральцы и сибиряки — люди очень суровые, неласковые, нелюдимые. Это неправда! За суровой внешностью сибиряков и уральцев скрывается большое сердце, сердце нежное, ласковое, отзывчивое, надёжное».
Немалую часть прибывших детей приходилось размещать в домах колхозников. Впрочем, «приходилось» — не совсем уместное здесь слово. По воспоминаниям Ковригиной, люди сами брали в семью сирот: на патронат — пока не найдутся родители — или насовсем.
«Я хорошо помню замечательный поступок 19-летней девушки Тоси Крыловой. Она работала бухгалтером на станции Челябинск. Ещё тогда, когда приходили первые эшелоны с эвакуированными детьми, Тося твёрдо решила взять на воспитание ребёнка. Она выбрала самого хилого, самого маленького мальчика — Вову. Недоумевающим родным и знакомым Тося отвечала: „Хороших-то все любят, а кто таких полюбит?“»
За спасение эвакуированных на Южный Урал ленинградских детей Марию Дмитриевну, не бывавшая в войну в городе на Неве, наградили медалью «За оборону Ленинграда». Также она организовывала сеть эвакогоспиталей в области, проводила мероприятия по борьбе с инфекционными заболеваниями, особенно с сыпным тифом, собирала тёплые вещи для фронта.
Товарищ Ковригина
Отчитываться о работе Мария Дмитриевна приезжала в Москву. В одну из таких поездок нарком здравоохранения СССР Георгий Андреевич Митерёв предложил Ковригиной пост его заместителя по вопросам охраны здоровья детей и женщин. Когда она категорически отказалась, её отвезли прямо в Кремль, к Розалии Самойловне Землячке — той самой, которая считается одним из организаторов Красного террора в Крыму в 1920–1921 годах.
В то время Землячка была заместительницей председателя Совнаркома СССР. Ковригину предупредили, что Розалия Самойловна — женщина строгая и спорить с ней нельзя. «Хмурая, без улыбки, с глазами цепкими, пристальными, оценивающими…», — вспоминала о Землячке Мария Дмитриевна. Она пыталась объяснить, что у неё нет достаточного опыта, чтобы занять такой высокий пост. «Каждый год во время войны, товарищ Ковригина, может равняться пяти годам в мирных условиях», — отрезала Землячка. Вопрос был решён.
Ковригина переехала в Москву и осенью 1942 года вышла на работу в Наркомздрав. Существует мнение, что Марию Дмитриевну продвигали против её воли лишь для того, чтобы формально увеличить присутствие женщин в правительстве. Возможно, так оно и было. Тем удивительнее история первой советской женщины-министра, которая за недолгий срок пребывания на высоком посту сделала очень много для отечественного здравоохранения.
В октябре 1942 года Совнарком СССР принял специальное постановление «О мероприятиях по улучшению работы органов наркомздрава и детских учреждений по медицинскому обслуживанию детей и усилению питания нуждающихся детей». Контролировать выполнение постановления поручили Марии Дмитриевне.
Врачей и среднего медперсонала катастрофически не хватало: молодых и здоровых забрали на фронт, а на тех, кто остался, легла огромная нагрузка. Вскоре при участии Ковригиной было подготовлено решение о введении должностей городского и районного педиатра. В западные районы страны возвращались медики, эвакуированные в начальный период войны, была мобилизована часть опытных медработников из лечебных учреждений Урала и Сибири. Значительно расширилась сеть здравоохранения в сельской местности, особенно в последние годы войны. Усилия Ковригиной не прошли даром: так, в 1946 году младенческая смертность, по сравнению с довоенным 1940 годом, уменьшилась почти наполовину.
Сложнее всего было решить вопрос с питанием — торгующие организации не могли обеспечить всех детей достаточным количеством молока. Почти ежедневно одним из первых звонков Ковригиной по «вертушке» (правительственному телефону. — Прим.) был звонок Землячки: «Ковригина, опять у вас дети в Москве не получают молоко?» Жалобы на Наркомторг СССР не принимались. «Вы отвечаете за выполнение постановления, с вас и буду спрашивать», — резко отвечала на любые объяснения Розалия Семёновна и, не дослушав, бросала трубку.
Землячка мучила Ковригину постоянными звонками, иногда доводя до слёз. Не выдержав, Мария Дмитриевна снова попросила освободить её от работы и вернуть в Челябинск. «Думаете, меня Владимир Ильич не ругал?» — рассердилась Землячка. И, заявив, что хочет сделать из Ковригиной «человека и государственного деятеля», отказалась её отпускать. Однако кое-что этот разговор всё-таки изменил: после этой беседы Землячка больше не бросала телефонную трубку и слушала Марию Дмитриевну до конца.
В 1944 году Ковригина добилась подписания указа о материальной помощи многодетным и одиноким матерям, о присвоении званий «Мать-героиня», о награждении орденами «Материнская Слава», медалями материнства, а кроме того — увеличения отпуска по беременности и родам с 63 до 77 дней. В 1956 году по инициативе Марии Дмитриевны отпуск увеличили до 112 дней.
«Неправильный» министр
После смерти Сталина Ковригина заняла пост министра здравоохранения СССР. По словам её дочери Татьяны, высокая должность не приносила матери особой радости, скорее, наоборот:
«У мамы не было никакого выбора, отказы в то время не принимались. Хотя она никогда не хотела быть ни министром, ни членом ЦК, ни депутатом Верховного Совета…»
Ковригина была особенным министром — замкнутым, не пользующимся причитающимися благами, скромно одевающимся. Из воспоминаний дочери:
«Мама никогда не думала о материальных благах. В школе я одевалась хуже всех. У меня было всего одно выходное платье для театра и одно будничное. Мама тоже одевалась скромно. Хотя обшивали её в спецателье Совета министров СССР. Также она никогда не носила украшений… После смерти Сталина маме предложили приобрести дачный участок за какие-то смешные деньги, но она отказалась. Правительственной машиной с „мигалками“ она пользовалась только в крайних случаях».
Зато, в отличие от других чиновников, Мария Дмитриевна не стеснялась открыто говорить о том, про что другие предпочитали молчать. Так, в апреле 1954 года на сессии Верховного Совета СССР она выступила с острой критикой деятельности сотрудников Минздрава на местах. Из стенографического отчёта заседания:
«В ряде больниц больные размещены в коридорах. Сотни матерей не могут поступить на работу только по той причине, что нет возможности поместить ребёнка в ясли… мы не можем полностью укомплектовать учреждения здравоохранения как врачами, так и средними медицинскими работниками. <…> Число врачей на селе вследствие большой текучести не увеличивается. <…> Министерство здравоохранения СССР всё ещё не обеспечивает полностью лечебные учреждения и население очень важными медикаментами».
Выступления Ковригиной порой вызывали неоднозначную реакцию. В апреле 1954 года она довольно смело высказалась о серьёзной экологической проблеме:
«Нефтеперерабатывающие заводы сбрасывают в Волгу большое количество сточных вод, содержащих нефтепродукты. В результате в 1952 и 1953 годах наблюдались неоднократные случаи массовой гибели рыбы в Волге, а выловленная рыба имела запах и привкус керосина. Спрашивается, когда же, наконец, промышленные министерства прекратят загрязнять водоёмы, наносить ущерб народному хозяйству?»
Речь Марии Дмитриевны была встречена неодобрительным гулом — запротестовали руководители промышленных предприятий и ведомств. Позднее Ковригина вспоминала, как села на своё место в полушоковом состоянии, а сидевший рядом писатель Александр Александрович Фадеев заметил: «Не понимаю, что они шумят? Вы подняли очень важный вопрос. Я на эту тему пишу роман».
В 1957 году на сессии Верховного Совета СССР Ковригина рассказала об истинном положении дел с туберкулёзом — проблеме, которая в стране долгое время замалчивалась. Она обвинила государство в легкомысленном отношении к заболеванию.
«Иные рассуждают, что туберкулёз не так опасен, как рак, который трудно лечить, и не так опасен, как заболевания сердечно-сосудистой системы, при котором смерть может наступить внезапно», — говорила Мария Дмитриевна.
В этот раз с министром здравоохранения спорить не стали. Вскоре приняли решение, по которому больным активной формой туберкулёза разрешалось длительное лечение в стационарах — от 6 до 12 месяцев. Противотуберкулёзные препараты больным стали выдаваться бесплатно. За больными закреплялись определённые льготы и право на отдельную жилплощадь.
«Нет сил больше рожать»
С 1936 года аборты в СССР были официально запрещены. Их можно было делать только по медицинским показаниям, список которых был невелик. На предприятиях и в домовых комитетах состояли люди, в обязанность которых входило уведомлять компетентные органы о беременности сотрудниц или домохозяек на ранних сроках, дабы предотвратить попытки прервать беременность. Женщинам, нарушившим запрет, грозили не только серьёзные проблемы со здоровьем, но и тюремный срок.
В 1950‑х Ковригина активно продвигала разрешение абортов с СССР. В качестве аргументов она приводила печальную статистику смертности от подпольных абортов, рассказывала о жутких случаях, когда женщины вводили внутриматочно водку, йод, марганец, хну, делали вливание мылом и содой, что вело к нарушению деятельности центральной нервной системы и поражению печени. Из докладов Марии Дмитриевны:
«Большинство женщин после криминального аборта погибают в первые сутки от сепсиса. Коек не хватает, лихорадящих больных кладут на пол. Ни пенициллин, ни стрептомицин не помогают. Очень страшно, когда знаешь, что спасти женщину нельзя, а у неё остаются сиротами дети двух-трёх лет, которых мы приводим к её постели проститься».
В архивах Марии Ковригиной сохранились письма женщин, которым не разрешали прерывать беременность.
«Прошу убедительно, как многодетная мать четверых детей (старшему шесть лет, средним — четыре и три года, самому младшему — всего пять месяцев), разрешить сделать медицинский аборт. Моей беременности — три недели. Я устала, мне нужно хоть немного отдохнуть, ведь я не машина выпускать в год по двое детей. Нет сил больше рожать и вскармливать грудью. Прошу ответить немедленно, ведь аборт разрешают делать до трёх месяцев».
«Прошу разрешить 6‑й городской больнице произвести мне медицинский аборт. Абортная комиссия города Саратова находит меня недостаточно больной для этой операции. Я сама не считаю себя больной. Но родить пятого ребёнка я не могу. <…> Выход один — делать самой себе аборт. УК меня за это преследовать не будет. Боюсь, что и некого будет преследовать после моей самодельной операции — практики у меня нет!»
Впрочем, позиция Ковригиной была скорее пронаталистской и не имела ничего общего с современным лозунгом «Моё тело — моё дело». Приводя статистику женской смертности, министр доказывала, что запреты абортов больше вредят демографии, чем способствуют ей.
И всё же к Ковригиной прислушались. 1 ноября 1955 года вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене запрещения абортов». СССР стал первой страной в мире, легализовавшей аборты на основе исключительного права женщины самой решать вопрос о материнстве. На Западе это произошло только спустя полтора десятилетия в результате второй волны феминистского движения.
Надо сказать, что, несмотря на легализацию, аборт в советском обществе всё так же считался постыдным и безнравственным. Врачи предупреждали об опасности прерывания беременности для здоровья женщины — такую точку зрения противники абортов высказывают и сейчас. Сексуальное воспитание в школах ограничивалось параграфом в учебнике биологии, а средства контрацепции были дефицитом. Поэтому женщины продолжали пользоваться «народными» способами — например, принимали горячую ванную или таскали тяжести. Подпольные аборты продолжали существовать.
«Ядерный» курорт
В январе 1958 года начальник центрального статистического управления СССР Владимир Никонович Старовский направил в ЦК КПСС доклад «О смертности населения в СССР в 1957 году». Старовский докладывал о резком увеличении смертности населения по сравнению с предыдущим годом, причём причиной смерти всё чаще становились онкологические заболевания.
По данным статистического управления, которые приводятся в «Медицинской газете» (2008, № 45), в середине 1950‑х смертность особенно выросла в горных и предгорных районах Кавказа. В докладе ничего не говорилось о причинах такого роста. Однако как раз в этот период Министерством обороны проводились испытания тактического ядерного оружия.
Ковригина довольно скоро разобралась в происходящем:
«Радиация проклятая. Я ведь своими глазами видела, как она убивает… От лучевой болезни умирал первый „атомный министр“ Малышев (Вячеслав Александрович Малышев — министр среднего машиностроения в 1953–1955 годах. — Прим.). Мучительно. Я приходила к нему в палату, а он криком кричал: „Ковригина, ну сделай же что-нибудь!“ А что я могла сделать? Только расплакаться».
Малышев умер от лучевой болезни через четыре года после посещения Семипалатинского полигона, на котором в 1953 году производились испытания первой советской водородной бомбы.
В середине 1950‑х Ковригина организовала научную экспедицию с целью проверки уровня радиации на территориях, близких к полигонам. По результатам исследования самые высокие показатели радиационного загрязнения были обнаружены в Адлере — в почве нашли стронций-90. Он чрезвычайно опасен, так как может откладываться в костях, замещая кальций. Стронций поражает костную ткань и костный мозг, приводит к развитию хронической лучевой болезни, лейкозам и остеосаркомам.
Мария Дмитриевна ознакомила с результатами исследований членов секретариата ЦК КПСС. Она сообщала:
«Был определён возраст продуктов деления, загрязняющих атмосферу. Установлено, что они произошли от взрывов, проведённых в 1954–1955 годах…»
На сообщение Ковригиной в ЦК отреагировали негативно. Хрущёв возмущался:
«Ковригина незрелый коммунист. Я ей не доверяю. Она говорит, что людям на голову сыплются тонны золы и пыли, отравляющие воздух и воды».
Генсек вызвал Марию Дмитриевну «на ковёр», где она заявила: «Если Президиум ЦК КПСС мне не доверяет, вопрос решается очень просто». Хрущёв был в ярости, но уволить её не решился.
Данные, предоставленные Ковригиной, сыграли свою роль: испытания ядерного оружия стали проводиться только на специальных полигонах: на Новой Земле, в пустынных районах Казахской ССР и под землёй. К слову, Леонид Ильич Брежнев, курировавший в то время военно-промышленный комплекс, после скандального расследования стал отдыхать не в Сочи, а в Крыму.
Последняя капля
В конце 1958 года министр здравоохранения замахнулась на оплот номенклатурной медицины — Четвёртое управление, которое лечило в больницах и обслуживало в санаториях видных партийцев и членов их семей, а также почётных гостей из других стран. В записке от 13 декабря 1958 года она докладывала о плачевном состоянии общественных больниц, сравнивая их с престижными учреждениями для власть имущих:
«…в общей больнице один врач ведёт 15–30 больных, круглосуточный пост медицинских сестёр и санитарок устанавливается на 15–40 коек. В лечебных учреждениях Четвёртого управления один врач ведёт 5–8 больных, а круглосуточные посты медицинских сестёр и санитарок устанавливаются на 10–15 коек. Нормы приёма больных врачами в поликлиниках общей медицинской сети в 2−2,5 раза выше норм, существующих в поликлиниках Четвёртого управления».
Кроме того, Ковригина предлагала сократить расходы на питание в элитном санатории «Барвиха» и других больницах и санаториях для аппаратчиков на 10–15 рублей — почти на треть. При этом Мария Дмитриевна отмечала, что в обычных больницах Москвы на питание отпускается чуть более восьми рублей. Также министр здравоохранения говорила о необходимости сократить штат учреждений Четвёртого управления почти на 500 человек.
Требования Министра здравоохранения были выполнены. Разумеется, многие партработники были крайне недовольны такими преобразованиями. Группа руководителей Украины и Молдавии даже направила секретарю ЦК Брежневу слёзное письмо с просьбой восстановить прежний порядок санаторного обслуживания. В начале 60‑х всё вернулось на круги своя. Это произошло уже без участия Марии Дмитриевны — в январе 1959 года её освободили от должности министра здравоохранения «в связи с переходом на другую работу».
«Партийная от пегой маковки до застарелых мозолей»
Ковригина стала директором Центрального института усовершенствования врачей — сейчас это Российская медицинская академия непрерывного профессионального образования. Поначалу сотрудники института её побаивались: о крутом характере бывшего министра знали все. В книге воспоминаний о Марии Ковригиной «Красиво прожитая жизнь» можно встретить множество примеров того, как напугало сотрудников института новое назначение.
«Приход Ковригиной был неожиданностью, и малоприятной, — писал о первом впечатлении академик Андрей Иванович Воробьёв. — Она преподаванием не занималась, слыла своей резкостью в обращении и жестокостью управления».
Однако эти страхи не оправдались — по свидетельствам бывших коллег, Мария Дмитриевна была хоть и строгим, но разумным и справедливым руководителем.
«Качество обучения в институте было на самом высоком уровне, и мы, врачи, работавшие на периферии в 1970–1980‑е годы, всеми путями стремились туда попасть», — вспоминал Виктор Фёдорович Демидов, врач Катайской центральной районной больницы.
На должности директора института Ковригина проработала до самого выхода на пенсию в 1986 году. Воробьёв рассказывал, как в 1992 году он решил отправить Марию Дмитриевну в санаторий. В то время сделать это за государственный счёт было практически невозможно, да и помнили когда-то влиятельную женщину немногие. Ковригина была озадачена предложением:
«Звоню Марии Дмитриевне. „Ой, Андрей Иванович! Большое спасибо за память. Я бы никогда не попросила, но ведь живу на улице Горького у Белорусского вокзала. Летом от автомобильной гари дышать нечем. А как же я поеду в санаторий отдыхать с этими новыми… капиталистами“?»
«Новым капиталистам» Мария Дмитриевна не доверяла. «Мама была предана советской власти до последних дней», — рассказывала дочь Ковригиной. С этим сложно не согласиться: автобиография бывшего министра, изданная перед самым началом эпохи гласности, в 1985 году, — это «идеологически правильная», местами суконная, но, кажется, очень искренняя исповедь человека, который действительно «болел» за своё дело, отдаваясь ему целиком.
Именно Ковригина послужила прототипом одного из персонажей романа «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой — министра здравоохранения Конягиной:
«Министром здравоохранения в то время сидела немолодая женщина, опытная чиновница, партийная от пегой маковки до застарелых мозолей, к тому же — единственная женщина в правительстве. За ней с давних лет держалось прозвище Коняги, отчасти связанное со звучанием её фамилии, а отчасти и с её неутомимостью и редкой способностью идти, не сворачивая, в указанном направлении. <…> Да, да, русская женщина — конь с яйцами, ей всё по силам! Несомненно, она и была главной женщиной страны, символом женского равноправия и воплощённым Восьмым марта…»
Читайте также
