Что произошло в 1917 году — революция, переворот, две разных революции или что-то иное?.. Нередко ответ на этот вопрос начинается со слов «традиционно считается» или «обычно говорят». Но ведь бывали разные традиции обращения к сюжетам 1917 года и разные привычки наименования тех исторических событий. Далеко не всегда слово «переворот» было однозначным ругательством, как порой представляется сейчас, а слово «революция» — однозначной похвалой и героизацией. VATNIKSTAN решил разобраться, какая точка зрения на семнадцатый год может считаться более традиционной и более верной.
Впервые статья была опубликована в рамках интернет-проекта «1917. День за днём».
Революция на глазах у современников
Для очевидцев событий, происходивших в Петрограде в конце февраля 1917 года, было очевидно: идёт революция. Подобная характеристика была повсеместной, и ещё до отречения Николая II от престола происходившие на глазах изменения назывались революционными. Об этом писал в дневнике оставшийся в истории безымянным столичный гимназист:
«26 февраля, воскресенье. Самый кровавый день из всей революции».
Об этом же телеграфировала на следующий день своему мужу императрица Александра Фёдоровна:
«Революция вчера приняла ужасающие размеры».
События нескольких дней конца февраля — начала марта, свергнувшие монархию, не воспринимались завершёнными. Революция продолжалась и в последующие месяцы, поскольку процесс формирования новой власти только начинался; это отразилось и в названии Временного правительства, и в неопределённой форме правления в России — вплоть до провозглашения осенью республики. Поначалу восприятие революционного процесса было весьма восторженным — чего стоит хрестоматийный пример великого князя Кирилла Владимировича, который, по воспоминаниям дворцового коменданта Владимира Воейкова, 1 марта пришел в здание Государственной Думы с красным бантом на плече. Но уже к концу весны эйфория в обществе прошла.
Газета «Русская воля», например, часто использовала заголовки «Да здравствует революция», «Революция в окопах», в летние месяцы — «Революция на краю пропасти» и тому подобное. Благосклонная оценка Александра Керенского как «светлого юноши революции» постепенно сменилась критикой революционных деятелей — Виктора Чернова, например, постоянный автор газеты писатель Леонид Андреев называл «скоморохом революции». Любопытно, что впоследствии, когда Военно-революционный комитет уже в ходе захвата власти большевиками закрыл газету, то в приказе он предписал реквизировать типографию «Русской воли» «для нужд революции» — тогда революцией стал уже тот процесс, который осуществляла новая власть. При этом революция в языке современников чаще всего не имела никакого определения — она не была «февральской», «буржуазной», «демократической» или какой-либо ещё.
Одним словом, текущие события воспринимались как процесс революции вне зависимости от моральной и политической позиции современников. В ряде случаев, однако, определённые политические силы использовали революционность в качестве однозначно положительной характеристики, видя в своих оппонентах «контрреволюционеров»: так, попытка большевиков организовать 10 июня демонстрацию против Временного правительства вызвала у меньшевика Ираклия Церетели возглас, согласно которому «контрреволюция может проникнуть к нам только через одну дверь: через большевиков». Тем самым он подчёркивал недемократический характер их действий, направленный против существующих революционных органов власти. Таким же образом поступали и большевики, объявив 7 октября от лица Льва Троцкого, что Временное правительство и Предпарламент носят контрреволюционный характер, находятся под влиянием контрреволюционных элементов (сторонников генерала Лавра Корнилова).
Позиция полного отрицания революции проявилась у некоторых современников ещё в 1917 году. Упомянутый выше Леонид Андреев в сентябре 1917 года в статье «Во имя революции» поставил вопрос: в России происходит Революция или же всего лишь Бунт?.. Впоследствии он склонился ко второму, отказавшись называть увиденное и пережитое благим для писателя словом «Революция». Но для большинства революция продолжалась, и на её фоне в конце октября состоялась очередная смена власти.
Октябрь как революция, переворот и восстание
В массовом сознании по-прежнему живёт фраза Владимира Ленина, произнесенная им 25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года на заседании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов:
«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, совершилась».
Популяризация этой фразы произошла не без влияния кинематографа, а именно фильма Михаила Ромма «Ленин в Октябре» (1937 год).
Немногие при этом смогут вспомнить, что вслед за этими словами Ленин добавил:
«Какое значение имеет эта рабочая и крестьянская революция? Прежде всего, значение этого переворота состоит в том, что у нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти, без какого бы то ни было участия буржуазии».
Таким образом, двойственность событий конца Октября, которые с «технической» точки зрения являлись организованным переворотом и захватом власти, но с «идейной» — революцией, изменившей общественный строй, понималась ещё их организаторами и участниками.
Октябрьская революция как событие фигурировало, например, в декларации фракции большевиков, оглашенной на заседании Учредительного собрания 5 января 1918 года: от имени «большинства трудовой России» большевики требовали от членов собрания «признать завоевания Великой Октябрьской революции, советские декреты о земле, мире, о рабочем контроле», и так далее. В то же время в первые месяцы советской власти часто звучала мысль о перевороте-событии в контексте революции-процесса. Ленин на заседании ВЦИК 24 февраля 1918 года говорил:
«Конечно, приятно и легко бывает говорить рабочим, крестьянам и солдатам, приятно и легко бывало наблюдать, как после Октябрьского переворота революция шла вперёд».
Восприятие незавершённости революции постепенно уходило в прошлое по мере осознания того факта, что мировой произошедшая революция уже не станет. Как следствие, уходили в прошлое и революционные органы власти: революционные трибуналы были ликвидированы в конце 1922 года в связи с окончанием Гражданской войны и созданием губернских судов, Революционный военный совет упразднён в 1934 году. Революцией остались только события конца октября 1917 года и, в зависимости от контекста, примыкающие к ним первые недели советской власти.
Иногда захват власти 24–26 октября 1917 года именовался «Октябрьским вооружённым восстанием». Так, Александр Керенский 24 октября на заседании Предпарламента в Мариинском дворце оценил ситуацию в столице как «состояние восстания». Но и впоследствии понятие «восстание» использовалось — возможно, чтобы подчеркнуть массовость событий в Петрограде. В одном из томов сочинений Льва Троцкого, опубликованном в 1925 году одновременно фигурируют все три определения Октября: революция, восстание и переворот.
Итак, в конце 1910‑х — начале 1930‑х годов сложилось взаимозаменяемое использование привычных нам понятий в применении к Октябрю. Естественно, «революцией» Октябрь назывался тогда, когда этого требовал контекст: например, во время празднования десятилетия революции в 1927 году (первого официального торжественного юбилея), утверждённые партией лозунги содержали именно слово «революция», но не «переворот»; в остальных же случаях, не требовавших эмоционального подтекста, заметна синонимичность терминов.
Стоит также добавить, что чем дальше, тем больше обособленное восприятие Октября влияло и на применение термина «Февральская революция» как отдельного события. Понимание революции 1917 года как единого процесса в Советской России не прижилось.
Взгляд из другой России
В сравнении с советской историографией, которая в 1920–1930‑е годы стремилась к чёткой концептуализации и догматизации политической истории, эмигрантская мысль межвоенного периода отличалась крайним разнообразием идей и взглядов на актуальные исторические события. Осмысление революции было одной из ключевых проблем для общественной мысли Русского зарубежья, ведь именно это событие вытолкнуло его представителей за пределы России, сформировав иную, другую Россию.
Публицист Николай Устрялов, например, употребляя понятия «Февральская революция», «Октябрьская революция», «большевистская революция», чаще при этом писал о «русской революции», подразумевая под ней весь исторический поворот, который произошёл в России в 1917 году. Но в ряде его статей можно увидеть и более широкое понимание революции. В 1922 году он писал:
«Гром пушек кронштадтского восстания возвестил истории, что начался перелом в развитии великой русской революции».
Стало быть, ещё в предыдущем 1921 году, во время Кронштадтского восстания, революция не казалась ему оконченной. Иногда, чтобы подчеркнуть знаковость используемой им формулировки, Устрялов писал о «Великой Русской Революции» с прописных букв.
Позиция Устрялова — пример оценки революционных событий с точки зрения идеологии сменовеховства 1920‑х годов (по названию сборника статей «Смена вех»), согласно которой победившая коммунистическая власть в России действует в национальных интересах русского народа, и в этом смысле итог русской революции — это не отрицание национального пути России, а шаг в сторону какого-то нового этапа этого пути. Национальный характер революции выражался и в её названии — «русская».
Некоторые эмигранты, желая подчеркнуть «авторство» Октябрьской революции в России, демонстративно писали о «большевистской революции»: например, Иван Ильин («Кто из нас ещё столь наивен, чтобы не понимать мирового размаха большевистской революции?») или Николай Бердяев («Талантливый и блестящий Троцкий, создавший вместе с Лениным большевистскую революцию, извергнут революционным потоком и находит себе пристанище лишь в Турции»). Для консервативно настроенных деятелей Зарубежья революция сама по себе была спорным или даже вовсе негативным явлением, поэтому они её не отрицали, лишь подчеркивая определением «большевистская» её узкую направленность.
Эмигранты социалистического направления, напротив, старались указать, что большевики совершили не революцию, а нечто противоположное. Так, меньшевистский орган «Заря» в 1922 году соответствующим образом оценил пятилетие Октября в статье под названием «Юбилей русской контрреволюции». В этом же журнале Октябрьская революция характеризовалась как «контрреволюционный переворот».
Итак, несмотря на плюрализм мнений, отметим, что большинство деятелей Русского зарубежья не отрицало революционного характера 1917 года, и в целом именно эмигрантская мысль сохранила и развивала идею о единой русской революции. Характеристика же Февраля и Октября как отдельных событий присутствовала, но в зависимости от позиции автора и самого контекста могла быть разной.
Великая Октябрьская социалистическая революция
Вернёмся в советские реалии. Понятие «Октябрьский переворот» и после 1930‑х годов продолжало мелькать в текстах и публикациях — в основном в сочинениях участников и современников событий. Например, Иосиф Сталин в 1950 году в газете «Правда» опубликовал свою известную работу «Марксизм и вопросы языкознания», в которой отмечал, что «русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота».
Ещё раз подчеркнём, что «революцией» события октября 1917 года назывались сразу же, и было бы некорректно утверждать, что поначалу «официально» Октябрь был назван «переворотом», а с 1927 года название поменялось (подобный тезис иногда встречается у современных публицистов). Дело скорее в том, что только с 1927 года можно говорить о культе годовщины революции, ставшей официальным праздником, при котором наименование «революция» было более уместным в силу торжественности и идейного содержания. Однако знакомое поколениям советских граждан догматическое словосочетание «Великая Октябрьская социалистическая революция» появилось не сразу, а лишь к следующему юбилею, в 1937 году. Периодически появляясь на страницах газет и других печатных изданий, четырёхсоставное сочетание стало устойчивым наименованием в год 20-летия революции.
«Краткий курс истории ВКП(б)», опубликованный в 1938 году, закрепил наименование, провозгласив:
«Великая Октябрьская социалистическая революция победила».
Аналогичный тезис, выделенный в тексте таким же отдельным абзацем, был использован в «Кратком курсе» в главе, описывающей Февральскую революцию:
«Февральская буржуазно-демократическая революция победила».
Обязательное определение типа революции — буржуазно-демократическая или социалистическая — объясняло без лишних комментариев, что Февраль и Октябрь — два разных исторических рубежа, соответствующих марксистской концепции перехода от феодального общества к буржуазному, а затем от буржуазного к социалистическому. Чёткость определений и жесткое разделение революционного процесса 1917 года на две революции пережили сталинское время и существуют в виде словарной, энциклопедической формы по сей день.
Так, Февральскую революцию «Большая советская энциклопедия» называла «второй русской революцией» (соответственно, Октябрьская была третьей и отдельной революцией). Февральские события описали как «буржуазно-демократическую» революцию авторы «Большой российской энциклопедии» в 33‑м томе, вышедшем в юбилейном 2017 году. Мы не будем останавливаться на многочисленных примерах использования классических советских определений, которые и не думают уходить со страниц печатных изданий и из устной речи, хотя следует отметить, что официальное советское «Великая Октябрьская социалистическая революция», в отличие от лишённого очевидной идеологической хлёсткости «Февральская буржуазно-демократическая», используется скорее людьми левых политических взглядов или же авторами, желающими акцентировать внимание на величественности и знаковости Октября.
Переворот и заговор
Желание дистанцироваться от советского официоза в перестроечную и постсоветскую эпоху вызвало, в числе прочего, отрицание официального взгляда на историю. Всё чаще стало звучать понятие «Октябрьский переворот», и, в отличие от ранней советской эпохи, лишь в редких случаях оно сочеталось с формулировкой «Октябрьская революция» как полноправным синонимом в одном и том же тексте, за исключением текстов периодических изданий и коллективных сборников с разными авторами.
Нельзя при этом сказать, что слово «переворот» всегда несёт отрицательный, критический оттенок, особенно в научных работах; чаще всего исследователи стараются исходить из контекста, и если лексика самих изучаемых ими источников — воспоминаний, газетных публикаций, документов — подсказывает им не изменять используемый в них термин, то они будут склоняться к его употреблению. Встречается и утилитарный подход к выбору термина: если речь идёт о самих октябрьских днях в Петрограде, то описываться будет именно переворот, а не революция как эпохальное событие.
Вместе с тем политическая интерпретация стала брать свое, и нередко можно столкнуться с намеренным выбором в пользу «переворота» для демонстрации своей политической позиции. Так, известный деятель перестройки Александр Яковлев в предисловии к русскому изданию «Черной книги коммунизма» под названием «Большевизм — социальная болезнь XX века» писал только об «Октябрьском перевороте», хотя французские авторы книги использовали словосочетание «Октябрьская революция». Сознательно говорит об «Октябрьском перевороте 1917 года» коллектив авторов получившего известность своей политической ангажированностью учебного пособия «История России. XX век» под редакцией Андрея Зубова.
Переосмысление истории привело в современной литературе и к иному взгляду на Февральскую революцию: смещая акцент со стихийного участия петроградских масс в ходе событий февраля — марта 1917 года на политическую позицию ряда государственных, общественных и военных деятелей, авторы периодически пишут о «Февральском заговоре» и «Февральском перевороте». Безусловно, и сами свидетели Февраля могли употреблять эти слова, хотя они не оспаривали революционный характер смены власти (здесь уместна аналогия с совместным использованием определений Октября большевиками). Например, известный думский деятель Александр Гучков, ставший членом Временного правительства, выступая 8 марта 1917 года на торжественном заседании Центрального военно-промышленного комитета, говорил:
«Господа, этот переворот является не результатом какого-то умного и хитрого заговора, какого-то комплота, работы каких-то замаскированных заговорщиков, которых искали во тьме ночной агенты охранки. Этот переворот явился зрелым плодом, упавшим с дерева».
Один из примеров обсуждения тезиса о «Февральском перевороте» в телевизионной передаче «Что делать». 2017 год
Современный американский историк Александр Рабинович с удивлением отмечает в интервью 2017 года, что только в постсоветской России он столкнулся с тезисом о Феврале как следствии заговора, хотя Октябрьское восстание и на Западе часто считают «хорошо организованным путчем». Впрочем, делает вывод Рабинович, «заговор не был главным ни в Октябре, ни в Феврале». Пожалуй, эта взвешенная позиция отражает возможность использования «нереволюционных» определений Февраля и Октября: в том или ином контексте они применялись и могут применяться в будущем, но всё же тенденции на полное отрицание понятий «Февральская революция» и «Октябрьская революция» в серьёзной литературе и общественном сознании не наблюдается.
Великая русская революция
В свете столетнего юбилея 1917 года повсеместным стало использование отстранённых и обобщённых сочетаний «революция 1917 года», «революция 1917 года в России», «российская революция 1917 года». На первый взгляд безликое определение, по мнению некоторых публицистов, связано с желанием не акцентировать общественное внимание на характере и значении Октябрьской революции. Но подобная мотивация, если и присутствует сегодня, не столь заметна, как проявившаяся с рубежа 1990–2000‑х годов тенденция воспринимать события вековой давности аналогично Великой французской революции.
Как и французские события, Великая русская революция (также «Великая Русская революция» или просто «Русская революция») переломила ход отечественной истории, оказав при этом влияние и на мировые процессы. Если Франция фактически открыла XIX век для Европы и мира, то Россия — XX век. Обе революции были сложными процессами со своей внутренней периодизацией, а также чередой сменяемых режимов и форм власти. Такой логикой руководствуются сторонники термина. «Величие» для них — не похвала, а всего лишь признание за событием мирового значения.
Стоит отметить, что хронологические рамки Русской революции разными авторами определяются по-разному. Юбилейные упоминания, особенно в СМИ или в популярной литературе, не ставили такой проблемы и упрощённо говорили о «революции 1917 года». Но историки, политологи и философы, ведя хронологию революции от Февраля, финальную границу могут ставить в октябре 1917 года, в январе 1918 года с разгоном Учредительного собрания, в 1920–1922 годах в связи с окончанием Гражданской войны и даже во второй половине 1930‑х годов, когда масштабные сталинские репрессии поставили точку в процессе передела власти в молодом советском государстве. Писатель Дмитрий Лысков в популярной книге издательской группы URSS обозначил в заглавии и вовсе другие даты: «Великая русская революция: 1905–1922», причислив к единому процессу самый первый революционный взрыв в начале XX века.
В самом начале статьи был поставлен вопрос: какое определение событий 1917 года может считаться более традиционным и более верным? Скорее всего, никакое и все одновременно. Вставая на жёсткую позицию разделения Февраля и Октября, упорно называя Октябрь либо «переворотом», либо «революцией», и не принимая чужой точки зрения, или же обобщая все факты в форме одной Великой русской революции, мы можем упустить оттенки богатой истории того периода. А каждое наименование, опираясь на собственную аргументированную и логичную традицию, именно эти оттенки подчёркивает. Поэтому, на взгляд автора, стоит понимать и в какой-то мере принимать взгляды на 1917 год во всём их разнообразии.
О восприятии событий Октября 1917 года можно узнать из нашего материала «Октябрьская революция в дневниках современников».
