Учёный Дмитрий Пикалов родился в Махачкале и застал в Дагестане эпоху больших перемен. В конце 1980‑х в республике советский интернационализм трансформировался в разделение по национальностям, которых в республике несколько десятков, бывшие пионеры и комсомольцы стали смотреть в сторону криминальных авторитетов, а интеллигенция уезжала в более безопасные регионы. В 1992 году Пикалов покинул родной город, но иногда наведывается в него, ностальгируя по далёкому детству и наблюдая позитивные и не очень сдвиги.
Мы поговорили с Дмитрием Пикаловым о том, как изменялось местное общество после перестройки, распада СССР и 90‑х годов, были ли в Махачкале неформалы и почему в республике провалился проект ваххабитского интернационала.
— Кем ты работаешь? Какие у тебя основные направления деятельности?
— Почти всю жизнь я преподаю: культурологию, историю, мировую художественную культуру, религиоведение — в общем, комплекс социально-гуманитарных дисциплин. В какой-то период даже вёл конфликтологию и политологию.
Однажды мне даже довелось преподавать дисциплину, которая называлась «Выступление на оперном спектакле». Помню, тогда я подумал: «Где я, и где выступление на оперном спектакле?» Но мне сказали: «Не переживай, просто посиди в уголке, концертмейстер всё сделает». Так что можно сказать, что и к оперному искусству я тоже имею некоторое отношение.
— Работа с оперой была как-то связана с «Обществом спектакля» Ги Дебора?
— Нет, но несколько лет назад я организовал проект, который называется «Театр экспериментальной казадрамы». Лет восемь назад мы сидели с друзьями и долго обсуждали, что всё наше образование — оно про прошлое. У нас появилась мысль: как сделать образование для будущего?
С будущим основная проблема в том, что никто не знает, каким оно будет. Поэтому мы придумали игру, которая учит человека действовать в условиях тотальной неопределённости — чтобы подготовить его к тому, что будет с ним в будущем.
Например, когда я поступал в институт на исторический факультет в 1991 году, это ещё был Советский Союз. Я всерьёз думал, что стану партийным функционером. Буквально через месяц СССР накрылся, и я, как и многие, оказался в состоянии тотальной неопределённости — не зная, что будет дальше.
— Давай как раз перенесёмся в это время, в прошлое, к берегам Каспийского моря. Как ты «стал» дагестанцем?
— Я им не стал — я им родился. Одни мои предки оказались в Махачкале из-за репрессий, других направили туда развивать экономику республики. Там их пути пересеклись, и в результате я появился на свет — между морем и горами.
— У тебя есть дагестанские корни?
— У меня намешано много всего. По материнской линии — обрусевшие татары из-под Казани и армяне, которые бежали из Турции от геноцида. По отцовской — терские казаки и первая кумыкская интеллигенция. В общем, я — настоящий симбиоз советского строя. Разве что прибалтов в роду нет. Но при этом я идентифицирую себя как русский человек.
— Какие у тебя воспоминания о детстве? Как ты думаешь, в то время оно сильно отличалось от того, что было у детей в центральной России?
— Я провёл детство в двух городах. Махачкалинскую жару я плохо переносил, поэтому родители меня часто отправляли поближе к горам, в Хасавюрт, там климат мягче.
О том времени у меня хорошие воспоминания. Наши родители даже не знали, где мы находимся и чем занимаемся. Когда ты приходил в какое-то место и видел незнакомых пацанов, тебе никто ничего не объяснял, тебе просто предлагали включаться в игру, и всё.
Мы бегали везде, играли в войнушку, по стройкам лазили. Нас какие-то пчёлы постоянно кусали, мы себе ноги прокалывали, падали с гаражей, чего только не было. В общем, это было счастливое время. Настоящее детство, которое не в гаджетах.
— Советская Махачкала — что это был за город?
— Это был прекрасный многонациональный городок с парками и цветниками, населённый преимущественно интеллигенцией. Потому что, давай честно говорить, в советские времена существовала достаточно жёсткая миграционная политика. В городах старались селить только тех, у кого было хотя бы среднее специальное образование. Других в город просто не пускали — потому что это уже другой уровень культуры, другой менталитет. Город нужно заслужить.
— А что в школе происходило?
— В школе было нормально, никаких проблем. Но, наверное, уже с 1985 года уровень образования начал проседать. Да, были хорошие учителя, но особого рвения у них уже не наблюдалось.
Всё-таки школа — это не только предметы, которые там преподают, это ещё и, скажем так, какая-то другая жизнь. До этого была вся эта пионерская романтика, движуха. Но потом вся воспитательная работа в школе стала формальностью.
Меня в пионеры приняли достаточно рано, потому что я был отличник. Сначала это было прикольно, но со временем всё стало напоминать какую-то потёмкинскую деревню.
В девятом классе я уже отказался вступать в комсомол, хотя меня звали. Сказал: «Извините, ребята, а зачем мне это нужно? Чтобы просто ходить на собрания и слушать всякую пустую болтовню?» Всё посыпалось, перестало быть кому-то интересным, и сама учёба превратилась в достаточно формальный процесс.
— Какие изменения происходили во время перестройки?
— В 87‑м году нас отправили на пионерский слёт в Чехословакию, как альпинистов. Видимо, где-то подумали, что раз мы из Дагестана, то, значит, прирождённые скалолазы. По дороге была остановка в Москве. Мы вышли погулять по городу — нас было трое русских парней. К нам подошли какие-то люди, мы разговорились. Когда они узнали, что мы из Дагестана, сразу назвали нас чурками…
Мне это показалось очень странным. Тогда в Дагестане не было такого жёсткого деления на этносы. В принципе, где-то до 1988 года никто особо не интересовался, кто какой национальности, но потом это понеслось по всей стране.
Представители дагестанских этносов тоже стали объединяться в группы по национальному признаку. Процесс дошёл до апогея к 1991 году. Именно тогда в республике стало формироваться мнение, что во всём виноваты русские. Русское население, например, обвиняли в том, что дагестанцы не живут, как в «свободном мире» — в США и Европе.
Естественно, у местных националистов и между собой начались трения — друг друга они тоже не особо любили. Кстати, именно этот момент впоследствии привёл к тому, что в Дагестане в 1990‑е провалился проект по созданию ваххабитского интернационала. В первую очередь каждый человек считал себя аварцем или даргинцем, а уже во вторую — мусульманином. Это, в принципе, тогда и спасло Дагестан.
— Были ли в Махачкале неформалы?
— Неформалы, конечно, были, но только глубоко внутри себя. В Махачкале, выйдя на улицу в косухе, можно было сразу выхватить. Это было смерти подобно. Хотя тяжёлый рок, вроде Iron Maiden и Metallica, слушали многие, а Цоя — так практически все.
В 1990 году в Махачкале на стадионе «Динамо» три дня подряд проходили концерты Иэна Гиллана. Я ходил на каждый. Все три дня весь стадион бесновался, попёрло всё неформальное, что было у людей в душе. Ни у кого не было кожаных косух, напульсников и длинных волос, но трясли чем было. Народ отрывался по полной программе.
— Как изменилась жизнь в 90‑е годы?
— В советское время в Махачкале самым большим домом был дом поэта Расула Гамзатова. Это было большое трёхэтажное здание почти в центре города, которое своим видом служило примером: мол, стремитесь к такому образцу — и будет вам почёт и уважение.
В конце 80‑х — начале 90‑х такие же дома начали строить всякие бандюки. Причём даже круче: ставили перед домами каких-то позолоченных львов, скульптуры разные.
Люди, встречаясь на улице, уже не обсуждали житейские проблемы — обсуждали «воров в законе». И, конечно, молодёжь стала усваивать другие жизненные ориентиры.
— Почему тогда так близка многим оказалась криминальная романтика?
— Это было связано с общим снижением уровня образования и культуры. В города приехали сельские жители, и вместе с ним пришли простые понятия: кто сильнее — тот и прав, у кого банда — тот и хозяин.
Федеральная власть тогда сильно ослабла, а региональные власти заигрывали с местными национальными элитами, пытаясь удовлетворить их запросы и получить за это какие-то плюшки.
Многие люди стали воспринимать свободу не как возможность для развития и творчества, а как избавление от всех моральных норм и запретов. Вот к чему пришли в конце 80‑х: люди получили свободу от всего, но не для чего-то.
— Почему русские не стали объединяться по национальному признаку, как остальные народы?
— Даже в Махачкале не было доминирования русского населения. Мы всегда были меньшинством. В 80‑х годах русские уже начали уезжать. Позже дагестанцы тоже стали уезжать — те, кого тогда называли местной интеллигенцией. Люди просто покидали место, где им стало неуютно.
Ну и плюс русские, в отличие от местных, уже тогда были довольно поляризованным народом. У дагестанских этносов оставались сильные национальные и родственные связи.
— Интересный момент: интеллигенция в советское время была в привилегированном положении, но стремилась разрушить СССР…
— Это вечная проблема интеллигенции, которая всё время мечется. Скажем так, национальная интеллигенция хотела свободы. То же самое происходило не только в Дагестане, но и по всему СССР — везде она была двигателем перестроечных процессов.
Думаю, это было связано с желанием представителей интеллигенции говорить много — и при этом, чтобы им за это ничего не было.
Да, этим людям удалось победить, но в долгосрочной перспективе интеллигенция, по большому счёту, проиграла. В советское время она всё-таки была совестью нации, в 90‑е все эти люди стали никем. Властителями дум они могли быть только в СССР — в той системе, которую сами же и разрушили. В новое время интеллигенция просто не вписалась в рынок.
— Сейчас различные историки из соцсетей продвигают идею о том, что русские в Дагестане выступали в роли колонизаторов. Сталкивался ли ты с проявлениями колониализма?
— Я недавно читал учебники Таджикистана, Узбекистана и Казахстана на русском языке. Там говорится, что Российская империя, СССР и современная Россия — это колонизаторы.
Но если мы возьмём традиционную модель колонизации, то при ней метрополия не вкладывает в подконтрольные территории огромные средства: не строит больницы, школы, не присылает туда учителей и врачей. В своё время так делал разве что Древний Рим.
О какой колонии вообще может идти речь, если до сих пор Дагестан живёт за счёт советского наследия? По-хорошему, расцвет региона начался именно с приходом России.
Возьмём современные музеи, например Махачкалинский музей изобразительных искусств. Все картины местных художников там были написаны уже после прихода советской власти, потому что до этого по исламским канонам это всё было под запретом.
СССР был империей наоборот: окраины жили гораздо богаче, чем центр. Даже в горбачёвские времена в Махачкале не было такого страшного дефицита, как в соседнем Ставропольском крае или центральной России. Я помню местный рынок — там было всё, вплоть до чёрной икры.
— Почему ты решил уехать?
— Я уехал в Ставрополь в 1992 году — перевёлся в Ставропольский государственный университет.
Жить в Махачкале было попросту небезопасно. Мои родители отправили меня к родственникам в Ставрополь, тогда это был небольшой, спокойный городок. Да, понятно, что и тут местами уличные фонари не работали и можно было где-то нарваться на неприятности. Но твоя жизнь не превращалась в постоянное выживание, как в Дагестане. Плюс на регионе сказывалась близость к Чечне — начались похищения людей, грабежи…
Позже я приезжал в Махачкалу и узнавал, что стало с пацанами, с которыми играл в детстве: кто-то сел, кого-то застрелили, кого-то зарезали. Реально тогда шла война — просто мы её не называли войной. Молодёжь в ней была расходным материалом.
— Со временем ситуация сильно поменялась?
— Да. Я часто бывал в Махачкале до 2016 года. К концу нулевых стало более-менее нормально, по городу можно было спокойно перемещаться. Такого хаоса, который там был в конце 80‑х и все 90‑е, уже не было.
Люди смогли пережить тот период и возвращаться к нему никто не хочет. Не случайно, когда в Дагестан вошли банды Хаттаба и Басаева, местные жители взяли оружие и пошли с ними сражаться. Они уже поняли, что порядок всё-таки лучше хаоса.
Махачкала стала другой. В 2017 году я заехал в город и вообще не понимал, где нахожусь, потому что окраины сильно застроены, центр тоже стал неузнаваем. Там застройка не просто уплотнительная, а пиксельная. Каждый свободный кусочек земли кто-то чем-то застраивает.
Причём каждый строит то, что ему кажется красивым. Я даже не знаю, как это описать. Если мы возьмём «Диснейленд»: здесь стоит замок из «Красавицы и чудовища», а рядом — пещера Аладдина. И всё ещё пытаются делать вид, что это дорого, богато. Такое ощущение, что градостроительных норм никто не знает и не соблюдает.
— Тебе не кажется, что сейчас в культурном плане Дагестан стал отдаляться от России и дрейфовать в сторону Персидского залива?
— Одна из причин, почему так произошло, — это усиление позиций радикальных исламистов в 90‑е. Тогда руководство Дагестана бодро отчитывалось, что каждый год отправляет в Саудовскую Аравию по 200–300 человек на учёбу в религиозные школы. Затем эти люди возвращались на родину, исповедуя совершенно другой вариант ислама.
Они считали, что ислам, существующий у нас на Северном Кавказе, — это ересь, созданная Российской империей и СССР. Естественно, такая ситуация привела к тому, что регион начал отдаляться от России. Ну и огромная проблема — это утрата русского языка и русской культуры.
У нас в крае в прошлом году было несколько уголовных дел по поводу того, что молодые люди грели ноги у Вечного огня, плевались в него, бросали туда мусор… А ведь это символ воинской славы, место захоронения павших в Великой Отечественной или Гражданской войне. Почти все, кого тогда задержали, были выходцами из республик Северного Кавказа. Это прямое следствие утраты того самого российского культурного кода. У них ведь совершенно другое понимание: кладбище — это удалённое место, где-то в горах, на окраине, туда никто не ходит. Им сложно представить, что это монумент с захоронениями героев — и при этом он располагается в центре города.
— Получается, что связь между поколениями была разорвана.
— Когда я учился в школе, нас водили к монументу Вечного огня — он был в каждом советском городе, в том числе и в Махачкале. Патриотическому воспитанию в начале 80‑х уделялось большое внимание, а потом всем стало всё равно.
Сейчас мероприятий патриотической направленности в школе вроде бы много, но вот какой реальный они дают эффект, сказать сложно. Количество далеко не всегда перерастает в качество, да и качество не всегда в приоритете.
Думаю, начинать надо с образования, со школы. Потому что родители перестали заниматься воспитанием — они всё время на работе. Здесь важнейшую роль играет именно система образования. Именно она закладывает в детей многие жизненные ориентиры и качества.
Сейчас ситуация в образовании меняется. Например, вводятся единые учебники для школ, через которые будет транслироваться чёткая государственная позиция.
— Опять приходим к той же самой советской системе.
— Мой товарищ был на совещании, где учёная из МГУ полтора часа пыталась объяснить, почему Россия — это цивилизация. Он её послушал и не понял, а я ему это объяснил за пять минут: цивилизация — это то, что постоянно воспроизводится. Там, где она не воспроизводится, её попросту нет.
Это хорошо видно на примере большевиков. Они полностью изменили государство, уничтожили старый порядок, но со временем стали воспроизводить систему, похожую на ту, что была в Российской империи: жёсткую централизацию плюс имперскую политику.
Китайская цивилизация существует, потому что китайцы, кто бы у них ни приходил к власти — монголы, коммунисты, — в итоге всё равно цитируют Конфуция и Лао-цзы. Они живут и действуют по-своему. У них есть традиционная система ценностей, которую они постоянно воспроизводят после любого цивилизационного слома.
Чтобы решить проблему возможного отхода Дагестана от России, нужно снова начать воспроизводить русскую цивилизационную модель в регионе. Если этого не делать, на Северный Кавказ придёт другая цивилизация — например, арабская или турецкая.
— Не похоже, что ситуация в российском образовании меняется к лучшему.
— Бисмарк после победы над Францией сказал: «Эту войну выиграл прусский школьный учитель». Сегодня все понимают, что без учителя будущее не построить.
30 лет мы разрушали систему образования, разрушали всё, что было наработано предшествующими десятилетиями. Сейчас идёт работа над ошибками — пытаемся потихоньку исправлять ситуацию. Не всё, конечно, сразу получается. Но это долгий процесс, он может занять 20–30 лет. Большевики, чтобы создать в Дагестане интернациональное единство, потратили полвека.
— И всё это быстро исчезло…
— Недавно рассказывал студентам одну историю. 1942 год, Сталинградская битва. Корней Чуковский пишет поэму «Остановим Бармалея» — о том, как хорошие звери воюют с Бармалеем и плохими зверями. В это же время Самуил Маршак создаёт сказку «Двенадцать месяцев» — историю о девочке, которая ищет в лесу подснежники.
Я спросил студентов: «Как вы думаете, какое произведение советское руководство опубликовало бы первым?» Они ответили: «Конечно, про войну с Бармалеем!»
Но советское руководство выбрало сказку о девочке и подснежниках. Потому что функционеры понимали, что дети, которых учат мечтать, идут гораздо дальше, чем дети, которых учат ненавидеть. Это простая истина — людям нужно дать мечту.
Читайте также:
— Постфолк, электроника и рок-н-ролл: десять интересных групп с Северного Кавказа;
— Возвращение большевиков в Закавказье. Как происходил переворот в Баку в 1920 году;
— Кавказские Минеральные Воды в фотографиях 1970‑х годов.
