В нашем цикле мы в основном касались историй перебежчиков, променявших СССР на заграницу. Но ведь и среди наших эмигрантов, и среди иностранцев было много тех, кто верой и правдой служил советской разведке. Кроме Зорге, стоит знать таких героев КГБ как Ким Филби, Олдридж Эймс, Вилли Леман.
Советские спецслужбы с первых дней работы вербовали русских эмигрантов. Наш образ эмигранта в Париже 1920—1930‑х годов — офицер, верный присяге как генерал Кутепов или интеллигент, не принявший новой власти как Иван Бунин. Но в эмиграции были и те, кто разочаровался в бедной европейской жизни и скором свержении красной власти, люди левых взглядов. Тоска по родине и прощание с иллюзиями мотивировали пойти на службу в НКВД, ведь искупив вину вполне можно было вернуться домой и миновать репрессии. Как не вспомнить описанную нами историю Сверчкова и Виноградова. Самый яркий киношный образ такого героя — Митя из «Утомлённых солнцем» в исполнении Олега Меньшикова.
Наш сегодняшний герой Константин Болеславович Родзевич — человек уникальных талантов. Художник и писатель, юрист и переводчик, резчик по дереву и, конечно, глаза и уши НКВД в Европе. Сколько талантов было у многих людей поколения «серебряного века», получивших прекрасное образование и росших среди элиты! Его биография была засекречена, лишь последние исследования проливают свет на судьбу белого эмигранта, трудившегося на ЧК и прожившего 92 года. Он умер в Париже в 1988 году, не дожив до падения СССР лишь три года.
Детство и юность Родзевича
Константин был «золотым ребёнком». Он родился в Санкт-Петербурге 2 октября 1895 года в семье царского генерала, начальника санитарной службы императорской армии Болеслава Адамовича Родзевича. Несмотря на польское происхождение и католическую веру, его отец смог сделать при дворе блистательную карьеру, дослужился до действительного статского советника. «Мой отец, человек либеральных взглядов, был, по своей профессии, военным врачом», — писал он литературоведу Анне Саакянц в 1970‑х годах. Петербург был городом детства, в доме отца часто бывал цвет российской интеллигенции, что наложило печать на его жизнь. Ребёнка, кстати, крестили по православному обычаю.
В 1913 году Костя окончил гимназию в Люблине, продолжил образование в университетах Варшавы, Киева, Петрограда. Но всё изменила война. Видимо, в 1916 году он добровольцем, не окончив вуза, пошёл на Черноморский флот и встретил революцию в чине мичмана. Тогда же на фронте в армии Брусилова умер его отец. Вскоре не стало мамы.
С первых дней Октябрьской революции Константин переходит на сторону большевиков. Почему? Так и остаётся загадкой. Возможно, уже тогда по идейным соображениям они оказались ему ближе белых. Возможно, он поступил так ради карьеры, ведь за 1917—1918 гг. Родзевич дослужился до командующего Днепровской флотилии.
В 1919 году в Крыму он угодил в плен к генералу Слащёву — одному из командующих врангелевцев. Конечно, его ждал расстрел, но неожиданно вместо повешения его перевербовали. Возможно, Родзевич разыграл некий спектакль, заявив, что на самом деле он не попал в плен, а сам сдался и хочет воевать как дворянин за победу, что знает о позициях большевиков и всё готов рассказать.
ЧК приговорило Родзевича к смерти, но вскоре отменило приговор. Тогда и возникла теория, что он был агентом ЧК ещё тогда и не сдавался в плен, а стал кротом в тылу врага. Но это лишь теория. В 1920 году он бежит с белой армией в Стамбул, оттуда в Прагу, где начали скапливаться наши эмигранты. Возможно, в 1921 году он поступил в Карлов университет, где окончил магистратуру по праву с отличием.
Роман с Мариной Цветаевой
В 1923 году в одном из кафе «голодный студент» Родзевич знакомится с супругами Мариной Цветаевой и Сергеем Эфроном. Хотя трудно было назвать их супругами — они были настоящими друзьями, но с верностью были большие проблемы. Если слабый и рефлексирующий Эфрон жертвовал многим ради Марины, то она увлекалась всеми и постоянно.
Правда, в 1920‑х гг. она уже была уверена, что предпочитает только мужчин. «Юноша бледный со взором горящим» Родзевич, воевавший и переживший многое, покорил её уверенностью в себе и прекрасным образованием. Он был тем мужественным воином, который вызывает восхищение многих дам. А что творило воображение поэтессы…
Безудержная страсть не могла пылать долго. Родзевич вспоминал:
«Это была любовь с первого взгляда. Увлечение — обоюдное — началось между нами сразу».
Эфрон съехал из дома через пару месяцев, думая, что вернётся, когда «маленький Казанова» бросит Марину. Это было правдой — адюльтер длился примерно год. Важно, что этот период отразился в письмах и стихах Цветаевой — такие разные люди, отдавшиеся друг другу в антураже готической Праги. Она старше на семь лет, но разве это преграда?
Только послушайте, какие послания она оставляла ему каждый день:
«Арлекин! — Так я Вас окликаю. …Я в первый раз люблю счастливого, и может быть в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня — хаос! — а лучшую меня, главную меня. …
Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я и до Вас любила: деревья! Всё любила, всё любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умела с живыми! …
Милый друг. Вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить. Это была — чужая страна. … Вы бы научили меня жить — даже в простом смысле слова: я уже две дороги знаю в Праге! … Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить — или убить. Вы меня просто полюбили…
…Люблю Ваши глаза… Люблю Ваши руки, тонкие и чуть-холодные в руке. Внезапность Вашего волнения, непредугаданность Вашей усмешки. О, как Вы глубоко-правдивы! … Я пишу Вам о своём хотении (решении) жить. Без Вас и вне Вас мне это не удастся. Жизнь я могу полюбить через Вас. Отпустите — опять уйду, только с ещё большей горечью. Вы мой первый и последний ОПЛОТ (от сонмов!). Отойдёте — ринутся! Сонмы, сны, крылатые кони…
…Не отдавай меня без боя! Не отдавай меня ночи, фонарям, мостам, прохожим, всему, всем. Я тебе буду верна. Потому что я никого другого не хочу, не могу (не захочу, не смогу). Потому что ТО мне даёшь, что ты мне дал, мне никто не даст, а меньшего я не хочу. Потому что ты один такой…»
Родзевич начал уставать от экзальтированной возлюбленной и использовал её связи, чтобы войти в богемные русские круги. То она хотела выброситься из окна, то требовала его сей же час в своей спальне. Быть с такой мог лишь её муж Эфрон. Решив, что он должен разрубить узел, Родзевич уехал из Праги в Ригу в начале 1925 года. Он пояснил:
«Произошёл не разрыв — расхождение. Я предпочёл налаженный быт».
А в феврале 1925 года у Цветаевой родился сын Георгий. Отцом ребёнка многие справедливо считали Родзевича, но Эфрон дал ему свою фамилию. Мальчик погибнет на фронте в Великую Отечественную войну, но оставит прекрасные дневники.
Родзевич женился на дочери религиозного философа Сергея Булгакова Марии, свадьбу сыграли прямо в пражском граде. Цветаева подарила невесте стихи, полные неистовой страсти и неземной любви к её любовнику. Злой Родзевич на банкете даже бросил обидные слова, которые донесли брошенной даме:
«Не понимаю ваших восторгов перед стихами Марины Цветаевой. Я, например, их вовсе не понимаю, они мне ничего не говорят. У меня, простите, полное отвращение к её творчеству».
Изнывая от боли, Цветаева о своих отношениях написала две поэмы. «Поэму Горы» — на пике счастья. Гора — символ высоты духа, высоты чувства над бытом. «Поэма Конца» — счастье, обернувшееся горем.
Вербовка: десятилетия работы на НКВД
В 1925—1926 гг. Константин с женою жил в Риге, работал в редакции газеты «Слово». Французский журналист Аллен Бросса пишет, что именно тогда его и завербовало НКВД. На наш взгляд, это правда, ведь до этого никакой разведывательной активности он не проявлял, а после начал. Возможно, разочарование в неустроенности и разрыв с Цветаевой толкнули его к чекистам. Правда, вернуться домой он так и не смог. В 1926 году Родзевич неожиданно переезжает в Париж и становится политиком. Совпадение или задание от куратора? Константин будет жить в столице Франции до самой смерти.
Родзевич продолжал образование в Сорбонне и втянулся в активную борьбу на стороне левых французских партий. Сотрудничал с «Ассоциацией революционных писателей и артистов», куда входили Барбюс, Арагон, Элюар, Пикассо.
Первым заданием, видимо, было внедрение к евразийцам — части эмигрантов, трактовавших себя как новых славянофилов. В 1928—1929 гг. он даже заведовал отделом еженедельника «Евразия» и помогал эмигрантам возвращаться на родину. Правда, многие, кто с его подачи приехал в СССР, угодили на стройки ГУЛАГа.
Самое интересное, что Цветаева и Эфрон скоро тоже переехали в Париж. Марина уже забыла о Родзевиче, но забавно, что Константин подружился с её супругом Эфроном. Любовник и муж забыли былое. Удивительно, но Константин завербовал Сергея для работы в ОГПУ. Они стали фронтменами евразийства в Париже и входили к богемные русские круги.
В 1936—1938 гг. Константина отправили в Испанию на помощь коммунистам, он служил комиссаром в батальоне белых эмигрантов. Задачей его была борьба с троцкистами и анархистами, создание коммунистических бригад. Во многом эта работа была подрывной — она расколола левый лагерь и способствовала победе Франко. Такая уж была установка — социалисты и троцкисты считались хуже нацистов. Его товарищами тогда стал Рамон Меркадер, будущий убийца Троцкого, и разведчик Наум Эйтингон. После победы правых Родзевич вернулся в Париж, где встретил войну. Цветаева и Эфрон уехали в СССР в 1937 году — муж поэтессы провалил задание НКВД убить перебежчика Игнатия Рейсса.
В годы Второй мировой войны Родзевич сражался в рядах французского Сопротивления, попал в концлагерь Ораниенбург, затем в Заксенхаузен. В лагерях ему удалось стать переводчиком у заключённых-французов, работавших на целлюлозном заводе. Иными словами, физического труда он избежал. В мае 1945 года его освободили войска Красной Армии. Видимо, чекисты решили, что он нужен в Париже и ему велели вернуться во Францию.
После войны он работал скульптором и журналистом, иногда помогал КГБ, но нужды в нём как в агенте уже не было. В лагере его подкосил туберкулёз, приходилось долго лечиться. Возможно, ему приходилось консультировать начинающих оперативников.
В СССР Родзевич смог приехать лишь в 1960 году. Он встречался с Ариадной Эфрон, дочкой Цветаевой, передал ей письма Марины.
В старости он часто говорил, что если бы он решился тогда жениться на Цветаевой, они оба были бы счастливы, а Марина не повесилась бы в 1941 году в Елабуге.
Депрессия съедала его, он плакал и часто писал дочери поэтессы. В последние годы жизни Родзевич увлекался резьбой по дереву, много раз изображал свою самую яркую любовь — Марину. Шпион, который так и не вернулся домой, умер в феврале 1988 года в Монморанси, под Парижем, в приюте для престарелых. Ему было 92 года.
Для полной картины предлагаем вам ознакомиться с главой из французской книги «Агенты Москвы» 1988 года издания, вышедшей в год смерти нашего героя.
«Групповой портрет с дамой»
Глава из книги «Агенты Москвы» / Agents de Moscou (1988 год)
Ален Бросса / Alain Brossat (р. 1946)
Перевод с французского Е. Погожевой
Мы — я и несколько моих друзей — вели поиски эпических героев для нашего фильма о формировании полвека назад интернациональных бригад. Мы искали свидетелей, героев этой живой легенды.
Наши поиски утраченного времени были в самом разгаре, когда один из нас вспомнил: несколько лет назад друг попросил его помочь вывезти вещи из квартиры какого-то старика, съезжавшего в дом престарелых. Надо было упаковать в коробки старую рухлядь, вынув ее из стенных шкафов квартиры, и вынести их на улицу… Будучи человеком сильным и отзывчивым, наш друг согласился. И как часто бывает — добрые дела вознаграждаются,— он обнаружил вместо хлама ставшую раритетной «классическую литературу» русской революции, испанской войны, «ангажированную» литературу на всех языках, буквально метры и килограммы трудов основоположников марксизма…
Кроме друга там была ещё какая-то наследница старика, проявившая полное безразличие к этим сокровищам и стремившаяся как можно скорее отправить на помойку книги, личные документы, фотографии, тетради, дневники, письма… Пока наследница торопливо жгла всё подряд в камине, мой друг запихивал что попадалось под руку в чёрный чемодан солидных размеров, спасённый им от гибели. Очистив таким образом помещение, он вынес сундук из-под самого носа увлекшейся иконоборчеством дамы. Дома сделал краткую опись всех бумаг, поставил чемодан в надежное место — и забыл о нём.
Когда мы начали поиски ветеранов, он вспомнил, что среди документов, уцелевших от пламени, имелся синий военный билет интербригадовца. Значит, так поспешно съехавший старик был..? Почему бы не попытаться отыскать его в доме престарелых и не попросить рассказать об Испании? Соблазн был тем более велик, что его имя — Константин Родзевич — говорило об интригующем происхождении из «другой Европы»… Мы отыскали чемодан, стряхнули с него пыль и тщательно осмотрели. У него не было двойного дна. Зато личность старика, установленная по обрывкам этого неожиданного дара историку, представлялась поистине бездонной: мы искали борца-антифашиста в обличии благородного старца, а пришли к подозрению, что перед нами — тайный агент.
Скажу сразу, время сделало своё дело и нам не удалось собрать против Константина Родзевича прямых улик. У нас нет неопровержимых, достаточных для трибунала доказательств того, что он непосредственно участвовал в той или иной криминальной акции советской разведки. Но у нас есть основания сделать целый ряд предположений, оставляющих мало места для сомнения: какое-то отношение к этим акциям Родзевич имел. Однако до сих пор, насколько нам известно, его имя не упоминалось в литературе о деятельности НКВД во Франции, Испании, Швейцарии и других странах перед Второй мировой войной. Каким же образом Константин Родзевич из благородного старца превратился в подозреваемого? Его военный билет бойца интербригад (№ 44982) весьма любопытен: в нём всё неправда за исключением фотографии, на которой лицо Родзевича, хоть и затенённое плоской фуражкой офицера республиканской армии, ясно различимо. Что касается остального, то имя на удостоверении (Луис Кордес Авера), дата рождения, национальность (испанец!), профессия (военный), семейное положение (холост), место жительства (Бенимамет, около Валенсии), место рождения (Франция) — всё, абсолютно всё, ложно.
В процессе разбора документов, находившихся в чемодане, мы натолкнулись на имя, сразу же нас заинтересовавшее: Эфрон. Экскурс в прошлое: в сентябре 1937 года Игнатий Рейсс-Порецкий, он же Людвиг, агент советских разведывательных органов на Западе, убит под Лозанной. За несколько недель до того он отправил в ЦК ВКП(б) письмо, в котором заявил о своём намерении порвать с полицейским аппаратом сталинизма. Убийство было настолько неряшливо организовано, что французская и швейцарская полиции быстро вышли на след убийц — как установило расследование, они принадлежали к агентурной сети НКВД.
В прессе и рапортах полиции имя Сергея Эфрона, русского эмигранта, обосновавшегося во Франции, мужа Марины Цветаевой, всплывает неоднократно. Но не как убийцы, нет (тело Рейсса было найдено в кювете, изрешечённое восемнадцатью пулями), а, похоже, фигуры более значительной — закулисного руководителя заговора, исполнявшего «задание» на расстоянии.
Честно говоря, вспомнить эту драматическую историю нас заставил безобидный документ: приглашение, адресованное в середине семидесятых годов Ариадне Эфрон, дочери закулисного руководителя, проживавшей в то время в Москве. Родзевич и его супруга, уважаемая сотрудница Национального центра научных исследований приглашали свою знакомую на несколько недель в Париж, беря на себя все расходы по ее пребыванию. Ничего необычного. Только к головоломке прибавилась еще одна деталь: между организатором убийства и хозяином чемодана.
К тому же в чемодане, этом ящике Пандоры, были письма на русском языке, датированные концом семидесятых годов, в которых пожилая дама, обосновавшаяся в Кембридже, постоянно жалуется своему корреспонденту на неприятности, доставляемые ей квартирантами, и на неблагодарное время… И в качестве отступления небольшая фраза, которую пришлось перечесть дважды, чтобы поверить своим глазам: «Пусть, наконец, меня оставят в покое с этой историей Рейсса и сына Троцкого — у меня железное алиби!»
Ещё один красноречивый экскурс в прошлое: через несколько месяцев после убийства Рейсса, 16 февраля 1938 года, в Париже, после пустяковой операция аппендицита, умер Лев Седов сын Льва Троцкого, видный деятель IV Интернационала… Сразу же после этого — и не только в троцкистских кругах — возникла гипотеза о «медицинском убийстве», тем более правдоподобная, что оперировали Седова в клинике русских эмигрантов… Наконец, наступил момент, когда мы сочли, что слишком углубились в расследование, — как вдруг, вытягивая нить из клубка событий, связанных со смертью Седова, вспомнили, что до своей кончины он жил на улице Лакретель, 26, — Париж, XV округ. А где начинается первый акт нашей драмы, когда услужливый и расторопный друг спасает от аутодафе мемуары старого антифашиста? На улице Лакретель, 26, — Париж, XV округ! Да, в том же самом доме, где жил Седов, долгое время выслеживаемый своими врагами (они специально сняли квартиру на этой же улице, в доме 28), жил и Константин Родзевич, с 1947 года по 1984‑й, вплоть до переезда в дом престарелых после смерти супруги…
… в чемодане представлены две версии «Краткой автобиографии»: одна, очень короткая, написана по-французски, другая, более подробная, — по-русски.
В первой Родзевич пишет:
«После Октября, во время иностранной интервенции, он (в 3‑м лице.— А. Б.) был комендантом порта в красной Одессе. Затем служил в Днепровской флотилии, участвовал в боях с белыми. Сражаясь с ранней юности на фронтах гражданской войны, Константин Родзевич нуждался в отдыхе, передышке. Поэтому он воспользовался стипендией, предложенной ему правительством Чехословакии, чтобы продолжить свою учебу».
Во второй же биографии он пишет:
«Во время этих событий я, молодой офицер, служил на боевом корабле, был комендантом одесского порта, потом — одним из командиров Днепровской флотилии. В конце гражданской войны я имел несчастье угодить в плен к белым, где и пробыл до окончательной победы большевиков. В начале двадцатых годов я выехал в Прагу, получив, как и многие русские студенты, стипендию чехословацкого правительства для продолжения учёбы в университете…»
Мы не знаем, какая из версий верна, и, видимо, не узнаем никогда. Горстка знавших — те, кто уцелел, — не пожелали говорить.
В Праге Родзевич встречает Марину Цветаеву. Осень и зима 1923 года — период безумной любви, страсти. Возвышенной и мучительной, вдохновившей Цветаеву на ее самые великие поэмы: «Поэму Горы» и «Поэму Конца». «Константин Болеславович Родзевич, — пишет биограф Цветаевой Вероника Лосская, — герой этого романа, был, без сомнения, раздавлен настоящей лавиной чувств, обрушившихся на него. Это был заурядный человек, искавший заурядной любви, и его внутренний мир был… заурядным». Малозавидная честь быть «заурядным» партнером незаурядной страсти, обречённым на бессмертие двумя поэмами, достойными фигурировать в антологиях поэзии XX века… Тем не менее, Родзевич сумел противостоять своей судьбе: он долго молчал, умышленно подчёркивая, что об этом романе уже все сказано самой Цветаевой в её поэмах и прозаические комментарии с его стороны только нарушили бы их стройность. Десятилетия спустя он все же сознался Веронике Лосской, что был «глуп и молод», — похоже, он испытывал чувство вины за то, что, так сказать, оказался тогда «не на высоте».
В Праге, когда последний жар поэтического «романа» угас, Родзевич становится лицензиатом права, женится на дочери теолога Сергея Булгакова. В 1925—1926 годах он предпринимает продолжительную поездку в Ригу, в Латвию, — эпизод, о котором, как ни странно, не упоминается ни в одной из его «кратких автобиографий». Позволим себе предположить, что именно тогда ему предоставилась возможность оправдаться перед советским режимом, различные «органы» которого, как известно, прочно обосновались и активно действовали в прибалтийских странах.
Так или иначе, в конце 1926 года Родзевич оказывается в Париже и снова встречается с Цветаевой, с ее мужем Сергеем Эфроном. Он поступает в Сорбонну, намереваясь стать доктором права. Живёт в Кламаре, одном из мест средоточия русской антисоветской эмиграции Парижа. По какую сторону черты, разделяющей красных и белых, находится наш герой? Здесь его биография снова запинается, колеблется, раздваивается. В одной из версий своей «Краткой автобиографии» Родзевич пишет, что, бросив учебу, «занялся активной политической борьбой, участвовал в небольших левых группировках». В другой он утверждает: «Закончив учебу (в Праге.— А. Б.), он обосновался в Париже. Вступил в Компартию Франции и стал бороться на стороне левых».
…Mногие документы упоминают о его активности среди русских эмигрантов, точнее, в так называемых «евразийских» кругах, где, как мы увидим, он оказывается рядом с Сергеем Эфроном и Верой Трайл. Документ, подписанный Сувчинским и датируемый октябрем 1929 года, «удостоверяет, что г‑н Родзевич Константин работал в редакции журнала „Евразия“ в качестве заведующего отделом с 1 августа 1928 года по 1 октября 1929 года». B журнале была постоянная рубрика «Строительство СССР», разбухавшая от номера к номеру, а также учащающиеся статьи о ленинизме, социальной природе советской власти, яростных дебатах в советском руководстве… Конечно же, журнал оставался независимым, но по мере его политизации советская «перспектива» отвоевывала все большее место.
…Итак, более или менее ясно: «рейд» советских органов в евразийское движение принёс свои плоды. Помимо того, что известно о дальнейшей судьбе «наших» героев (Эфрона, Родзевича и Трайл), любопытно отметить, что князь Мирский, сам душа этого движения, в тридцатые годы вернулся в СССР и был там расстрелян. «Рейд» провели по тому же сценарию и даже в то же время, что и нашумевшую операцию «Трест», в ходе которой ГПУ проникло в организацию, созданную генералом Врангелем с целью ведения на советской территории борьбы с большевизмом, и полностью прибрало ее к рукам.
B 1929—1939 годах Родзевич занимает скромный пост в «Бюро по распространению газет», а в 1932 году получает пособие по безработице. Но, безусловно, это человек, который в евразийской истории сыграл свою роль; возможно, роль эта была скромна, но он уже действовал в интересах «правого дела» — знамя, так сказать, уже было спрятано у него на груди. Человек, вернувшийся к прежним убеждениям после вихря гражданской войны и Праги. Резервист, который годен для дела. Какого дела или каких дел? В набросках двух своих автобиографий Родзевич настаивает на общественном, «прогрессивном» характере деятельности.
Затем следует испанский эпизод, в котором Родзевич-Кордес — кадровый специалист, «проверенный человек». В период с 1936 по 1938 год десятки русских эмигрантов вступают в ряды интербригад. Речь идёт главным образом о бывших белых, которые, убедившись в прочности советского режима и не вынеся изгнания, воспринимали участие в антифашистской борьбе в Испании как своего рода «обходной маневр» для возвращения в Москву. Во многих случаях сами советские инстанции предлагали подобную «сделку», тем более привлекательную, что большинство стремившихся вернуться имело военный опыт, полученный в России до или во время гражданской войны. Некоторые из этих людей действительно стала коммунистами, другие просто хотели вернуться на родину, в Россию. Многие погибли в боях на испанской земле. Уцелевшие, как правило, получали паспорт и уезжали в Советский Союз. Затем их обычно ждал арест и отправка в ГУЛАГ на смерть или на долгие годы заключения.
После Испании, вплоть до начала войны, Родзевич ведёт «мирную жизнь», как коротко сообщает его автобиография. 11 мая 1940 года он получает повестку из призывной комиссии. Его признают годным к военной службе как «иностранца, пользующегося правами убежища». Недолгая война — конечно, во французской форме. Затем он участвует в Сопротивлении, за что был арестован в 1943 году и отправлен из Компьеня в лагерь Ораниенбург-Заксенхаузен. Он пробыл в лагере до начала февраля 1945 года, когда, с наступлением советской армии, лагерь эвакуировали: одних вернули в Заксенхаузен, других отправили в Бухенвальд, Берген-Бельзен. В наброске автобиографии Родзевич упоминает Берген-Бельзен как один из этапов своего крестного пути после эвакуации из Кюстрина. «В мае 1945 года, в Ростоке, — пишет он, — я был освобождён Красной Армией и смог сразу же вернуться в Париж вместе с другими узниками…».
Если после войны он и оставался «человеком с двойным дном», то, похоже, не в столь зловещем смысле, как в межвоенную эпоху: три войны, блуждания по тайным кулуарам истории — более чем достаточно для одной жизни! В пятьдесят лет Родзевич подводит итоги и начинает более спокойную жизнь: незаметная служба в министерстве сельского хозяйства, открытое сотрудничество с коммунистами (Генеральная конфедерация труда, Национальный фронт. Общество дружбы «Франция — СССР» — но почему-то неучастие в «Обществе бывших узников Орааленбурга-Заксенхаузена»); новая любовь и семейная жизнь, а также осуществление детской мечты — занятия скульптурой. Глиняные фигуры с непомерно вытянутыми конечностями, вставшие на дыбы лошади, оригинальные деревянные скульптуры — воплощение внутренних бурь, неуёмной жажды жизни. Впрочем, искусство не принесло ему большой славы: всего-навсего несколько законченных работ, несколько выставок. Угасло яростное пламя межвоенной поры, и Родзевич выбыл из числа активных участников событий; настала эпоха «борьбы за мир», своевременно набросившая покрывало забвения на лихие дела тридцатых годов.
В краткой автобиографии он старательно подчеркивает, что, «хотя и провел большую часть жизни за границей, его любовь и идеологическая связь с родиной никогда не прерывались». В конце шестидесятых годов он обращается в префектуру с просьбой о предоставлении «выездной визы» для четырехнедельной поездки в СССР. Эта поездка, заявляет он, вызвана соображениями «сыновнего долга»: единственный член семьи, оставшийся в живых и проживающий в СССР, попросил его приехать, чтобы позаботиться о могиле родителей. Паломничество, возвращение к истокам — родственным, и не только родственным… Из этого памятного путешествия Родзевич привез и сохранил один талисман: билетик московского автобуса.
О верности былым временам ещё ярче говорят его многократные приглашения, посланные дочери друга, которого постигла трагическая судьба,— Ариадне Эфрон. В ее судьбе как в зеркале отразилась трагедия родителей: после семнадцати лет лагерей остаток жизни она посвятила защите памяти Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, собиранию разрозненных рукописей матери. Умерла Ариадна Эфрон рано, в 1975 году. В своей книге «Страницы воспоминаний» она упоминает о Родзевиче, не называя его:
«Герой поэм был наделён редким даром обаяния, сочетавшим мужество с душевной грацией, ласковость — с ироничностью, отзывчивость — с небрежностью, увлечённость (увлекаемость) — с легкомыслием, юношеский эгоизм — с самоотверженностью, мягкость — со вспыльчивостью, и обаяние это среди русской пражской грубо-бесцеремонно и праздноболтающей толпы (…) казалось не от века сего. (…) Герой Марининых поэм, коммунист, мужественный участник французского Сопротивления, выправил начальную и печальную нескладицу своей жизни, посвятив её зрелые годы борьбе за правое дело, борьбе за мир против фашизма. (…) Нет, годы не властны над обаянием; не властны они и над благородной памятью сердца; и над мужеством. Ещё скажу, что Серёжа любил его, как брата».
Вот она, нерушимая цельность памяти, где все мешается и переплетается: для Ариадны Эфрон Родзевич одновременно и ключевая фигура в поэзии матери, и благоговейный, верный хранитель, которому удалось спасти, а затем передать в Москву часть наследия Марины, борец-антифашист и друг Советского Союза, «брат» и соратник её отца.
Кто сегодня ещё интересуется Родзевичем? Исследователи Цветаевой. И говорят о нём как о давно умершем. Как о человеке, целиком исчерпанном литературой. Точно так же и свидетель, знавший его по концлагерю в Ораниенбурге, заверяет нас:
«Он скончался несколько лет назад, я узнал об этом из сообщения в газете бывших узников лагерей».
Ещё один наш собеседник, сын крупнейшего деятеля русской парижской эмиграции тридцатых годов, вспоминавший о своих прогулках с «дядей Родзевичем», тоже считал его умершим много лет назад… И все же в 1987 году я разыскал Константина Родзевича в Русском (белогвардейском!) доме престарелых, куда он удалился, съехав со своей квартиры на улице Лакретель, 26. Его было совсем нетрудно найти, стоило только предположить, что, несмотря на свои 92 года, он мог ещё быть жив.
Это была тяжёлая встреча. Я надеялся увидеть «агента», хотя вовсе не рассчитывал, что он станет откровенничать о своей деятельности в органах. На всякий случай я прихватил с собой «Попытку ревности», поэтический сборник Цветаевой, только что вышедший на французском, куда, конечно же, входили «Поэма Горы» и «Поэма Конца». В маленькой комнате, почти клетушке с сильным больничным запахом, я увидел испуганного и упорно молчащего старика. Нет, он не желал говорить ни о Цветаевой, ни о чем бы то ни было. Съежившись под одеялом, он бросал красноречивые взгляды на дверь и прерывал долгое молчание многозначительными «ну, вот…», давая понять, что беседа окончена. Единственное его признание звучало примерно так:
«Теперь всё кончено, мне остается только ждать конца».
Тем не менее в ожидании «конца» Константин Родзевич читал «Новый мир» — целая стопка журналов лежала на столике у изголовья.
Вторгшись в эту жизнь, утратившую связь со временем, я чувствовал себя бестактным, виноватым. И, проведя со стариком всего каких-нибудь полчаса, торопливо откланялся. Кончалась зима. Я едва обратил внимание на столетние деревья — гордость парка дома престарелых. Позже в наброске автобиографии Родзевича, я прочитал:
«Трагедия старости заключается не в том, что человек стареет, а в том, что он остаётся молодым».
Публикацию подготовил автор телеграм-канала «Cорокин на каждый день» при поддержке редактора рубрики «На чужбине» Климента Таралевича (канал CHUZHBINA). Подпишитесь на его блог на Яндекс Дзене, где Климент исследует судьбы русских и украинцев Лондона ХХ века через поиски их могил на кладбищах Лондона.
Читайте также очерк узника ГУЛАГа о послевоенной Польше «„Non omnis moriar“ Юлия Марголина».
