Издательство VATNIKSTAN выпустило в свет новую книгу, посвящённую повседневной жизни московского студенчества конца XIX — начала ХХ веков. Это полноценный исторический источник, мемуары об ученической юности из первых рук. Их автор, Пётр Иванов, в 1896 году поступил на юридический факультет Московского университета. Первый тираж воспоминаний об учёбе он опубликовал в 1903 году, через два года окончания alma mater. Спустя 100 лет забвения — в последний раз мемуары выпускались в России в 1918 году — мы вновь переиздаём книгу Иванова. В настоящее время её можно приобрести в интернет-магазине Ozon.ru.
По горячим следам Иванов воссоздаёт атмосферу ученических лет — с её кажущейся беззаботностью, прогулками по Москве, гулом университетских аудиторий и ажиотажем политических баталий. Нельзя сказать, что эта картина полностью беспристрастна — однако она живо передаёт настроения, детали быта и другие особенности своего времени. Представляем вашему вниманию ознакомительный фрагмент книги, живописующий характерные типажи московских студентов забытой эпохи Fin de siècle.
Авторский стиль сохранён, орфография приведена в соответствие нормам современного русского языка.
Типы
Первокурсник
В студенческой жизни есть период, единственный в своём роде.
Первый курс — это самая интересная и радостная эпоха университетской, а быть может, и всей жизни. Время безумного, безудержного веселья, опьянения свободой — сплошной праздник. Словно волшебством перенесён человек в новый мир с иными людьми, отношениями, всем складом жизни. Остался позади ужасный кошмар — гимназия: двойки, пяти-шестичасовое сидение в классе — однообразное, одуряющее, ненавистная зубрёжка, вечный трепет, запрещение всего, начиная от книг и кончая театром, — жизнь, полная мелочной регламентации, преследований, боязни, переходящей в ужас. Трижды проклятая жизнь!.. Она позади!
С университетской кафедры раздаётся свободное обращение к человеку, имеющему свободную волю, — обращение человека к человеку, простое, ласковое… И в юноше просыпается, прежде дремлющее и забитое, сознание собственного достоинства, которое признают теперь все окружающие. Он особенно болезненно чувствует свои права, которые принадлежат ему, как всем. Это поднимает его на головокружительную высоту.
Слишком велик контраст! Сущность гимназической жизни можно передать в одной фразе:
— Долби, долби, мерзавец, без рассуждений! Так велят. А твоё дело — слушаться, слушаться!
Но приходит этот самый человек в университет и слышит с кафедры нечто другое:
— Милостивые государи, перед вами открываются необозримые горизонты свободной науки. Я призываю вас смело и бодро вступить на новый прекрасный путь… Рука об руку с вами пойдёт опытный, старый вожатый — ваш товарищ и руководитель по научной работе…
Но и помимо «свободной» науки, сколько чудных перспектив открывается для молодого студента, только что приехавшего из провинции в Москву! Прежде всего, он может располагать своим временем. Какое это великое счастье! И как дорого теперь это время! Лекции в университете, книги без конца — книги, которые так манили и которые так трудно было достать и почти некогда читать! Теперь широко раскрыты двери Университетской и Румянцевской библиотек [1] — читай сколько угодно и что угодно… А театр! Эта мечта всех провинциалов — опера, знаменитые драматические артистки… Потом картинные галереи, музеи, кофейни — всё, что есть в этом большом, загадочном городе. Хочется всё узнать и осмотреть…
Самая студенческая жизнь служит для первокурсника неиссякаемым источником удовольствий, привлекает новизной обстановки. Даже тернии этой жизни (конечно, в известных пределах), которые потом окажутся тяжёлыми, даже невыносимыми, теперь восхищают его. Нищенский бюджет, посещение кухмистерской, одиночество или только товарищеская среда — всё это занимает его как совершенно новая, неизведанная жизнь и воочию доказывает, что он студент. А что может быть приятнее для первокурсника ежеминутного подтверждения, что он самый настоящий студент. Экая беда, что в кармане на всё про всё 25 рублей — первокурсник сумеет обойтись и с такими средствами. Они втроём наймут квартиру — весело ведь жить вместе! Обед в кухмистерской, где он сам себе выбирает по «карточке» любое блюдо — превосходен! И можно обедать когда угодно: в два, три, шесть часов, вне всякого порядка, который обыкновенно соблюдается дома.
В случае бюджетного колебания первокурсник недельки две в состоянии питаться 20-копеечным сыром с белым хлебом. Это даже оригинально и вкусно. Дома сыр подавался только как закуска — по кусочкам, а здесь можно сразу полфунта съесть или даже целый фунт.
Как хозяин своим деньгам, первокурсник часто курьёзен. Сожители всегда очень мелочны в расчётах — каждую четверть копейки считают за товарищами и тщательно ведут записи общих расходов. Это, конечно, от большого рвения к своему маленькому хозяйству и боязливой осторожности новичка в самостоятельной жизни. Первокурсник, как это ни странно, гораздо расчётливее старых студентов…
Разумеется, денег всегда должно хватить на театр. Несколько раз в месяц первокурсник побывает на галерее — исконном студенческом месте. Он неприхотлив в смысле удобств: лишь бы пустили в театр, а там он готов простоять где-нибудь в углу «зайцем», в неудобнейшем положении, видя только полцены. Вообще, он записной театрал. И чаще всего можно встретить этого господина на галёрке оперы. Он очень увлекается, хлопает и кричит громче всех. После представления бежит к заднему крыльцу театра посмотреть, как выходят артисты. Он счастлив, если какая-нибудь артистка сделает в его сторону ручкой, не прочь «покачать» выходящего любимца… Иногда в кошельке студента первого курса гораздо больше театральных билетов, чем денег… Чтобы достать галёрку, он способен стоять на морозе у кассы по 12 часов сряду, а в Художественном театре даже переночевать…
Жизнь первокурсника течёт быстро и незаметно. Он всегда весел и жизнерадостен. Будущее кажется рядом таких же моментов, какие он испытывает теперь…
Молодой студент очень ретиво относится к своим университетским обязанностям. Старается не пропустить ни одной лекции, отмеченной в расписании. Очень внимательно слушает профессора, иногда даже записывает за ним. Но обыкновенно мало что остаётся у него в голове от выслушанных лекций — отчасти от неумения слушать и комбинировать материал, отчасти потому, что голова набита хаосом всяких впечатлений. Зато он любит хлопать профессорам и в особенности тем из них, о которых наслышался ещё в гимназии…
Шумно и весело во время перерывов лекций в курительной комнате. Разговоры здесь обыкновенно ведутся на злобу дня. Передаются разные курьёзы и происшествия из квартирной или уличной жизни, делятся театральными впечатлениями или рассказывают о профессоре, который ещё не появлялся перед аудиторией. Слово «коллега» висит в воздухе. Первокурсники очень любят называть друг друга этим именем: коллега, позвольте закурить! коллега, позвольте пройти! коллега, не хотите ли обменяться билетами — я вам на Демона, а вы мне на Русалку…
В два часа студенты заполняют все примыкающие к университету улицы — идут обедать, кто в кухмистерскую, кто в комитетскую. Некоторые после обеда отправляются в библиотеку — почитать. Читают, конечно, без всякой системы, наиболее интересующее. А так как интересует очень многое, то сразу набирают по нескольку книг и то одну возьмут посмотрят, то другую перелистают… Интересуются обстановкой библиотеки, читателями разного типа. Одним словом, внешность пока больше всего привлекает их внимание. И то же самое во всём. Первокурсник неутомим в своей любознательности…
Уличная жизнь очень развита среди молодых студентов. И дома странной архитектуры, и расфранченные женщины, и пассажи с блестящей толпой покупателей и гуляющих, и предметы роскоши, выставленные в колоссальных витринах — всё проносится перед ними, как в калейдоскопе. Первокурсник сыт одним созерцанием этих плодов утончённой культуры; он нисколько не завидует тем, которые пользуются ими. Для него всё это только красивые картины и даже дикой казалась бы мысль, что можно обладать всем этим.
Кроме уличной жизни, очень развито бесцельное таскание от товарищей к товарищам. Дома не сидится. Трудно сразу привыкнуть к неуютной комнате, где всё разбросано, дорожная корзина торчит, — кажется, что только временно здесь остановились, словно в гостинице. А из гостиницы всегда куда-нибудь хочется уйти… С представлением же о «доме» связывается родительский дом в провинции, куда первокурсников ужасно начинает тянуть со второй половины ноября. И большинство из них разъезжаются в начале декабря на рождественские каникулы…
Особенно приятно чувствуют себя молодые студенты дома по вечерам. И потому вечера они проводят обыкновенно вне дома. Это входит в привычку, от которой потом трудно отвыкнуть…
Из вечерних развлечений молодых студентов любопытны посещения ими бульваров. Редко кто из студентов, знакомясь с московской жизнью, не отдал дани Тверскому бульвару.
Юному «интеллигенту», не знакомому с жизнью больших городов, падшие женщины кажутся чем-то особенным, загадочным. Привлекательные образы этих несчастных, так хорошо изображённые Достоевским, Гаршиным, отчасти в «Воскресении» Толстого, невольно будят любопытство, манят своей «ужасной психологией». И многим очень хочется отыскать на бульваре Соню Мармеладову. Поэтому если к первокурснику подсядет на бульваре какая-нибудь кокотка (сам подойти к ней он не решается), то сейчас же начинается тонкий анализ погибающей женской души. Женщина обыкновенно врёт невозможным образом, стараясь «замарьяжить молоденького студентика», но первокурсник глубоко верит каждому её слову и задаёт «направляющие» вопросы:
— Отчего же вы ушли от родителей? Вы давно ходите по бульвару? За что он вас бросил?
Затем, вернувшись домой, первокурсник с довольным видом говорит товарищам:
— Ах, какую ужасную повесть своей жизни рассказала мне сегодня Наташа.
— Какая Наташа?
— А эта… на бульваре…
Первокурсник очень гордится своим знакомством с такими женщинами и хотя его, как маменькиного сынка, шокируют иногда «странные манеры и выходки» бульварных камелий, но он старается быть «выше предрассудков»… Иногда кокотки приглашают его к себе в гости. И он церемонно делает визит, не позволяя себе ничего лишнего. Если попросят, то подарит свою фотографическую карточку с надписью… На этом дело у большинства и кончается.
Компаниями иногда отправляются осматривать знаменитые переулки на Сретенке [2]. Ходят из дома в дом и смотрят. При приближении такой компании дорогие заведения запираются. И компания довольствуется осмотром дешёвых.
Толпа человек в восемь—десять вламывается, не снимая верхнего платья и калош, в ярко освещённую залу и останавливается у дверей. Все молча жмутся друг к другу и смотрят. Тщетно толстая экономка взывает к ним.
— Молодые люди, разденьтесь! У нас нельзя в одёже!..
«Молодые люди» не внемлют. Полюбовавшись пустым залом или двумя-тремя наиболее смелыми девицами, они толпятся к выходу и направляются к следующему дому.
Обыкновенно все «барышни» при возгласе швейцара: «Студенты» — спешат скрыться во «внутренние покои».
Студенты не пользуются большим фавором в Сретенских переулках.
— Только полы топчут, всё по пустякам ходят, делать им нечего, — ворчат экономки.
Первокурсники бывают и в научных заседаниях, и в литературных кружках…
Вообще, они везде собирают только цветочную пыль. В глубину ещё не погружаются.
Своеобразен первокурсник и во время студенческого движения. Когда в университете появляются прокламации — провозвестники скорой бури, первокурсника охватывает священный трепет.
— Вот оно ужасное и загадочное, о чём шёпотом говорилось в гимназии, одно из таинств студенческой жизни!..
С благоговением первокурсник перечитывает каждую строчку «бюллетеня» исполнительного комитета, передаваемого из рук в руки в аудитории во время лекций. Этот бюллетень кажется ему чем-то страшным и полным значения, как документ, посланный смертным из самых недр божественной Изиды.
Шёпотом первокурсники уговариваются идти на сходку.
И вот робкие, но уже наэлектризованные ожиданием, стремятся молодые студенты в зал, назначенный местом первой сходки. Им несколько не по себе в этой массе незнакомых людей. Они не узнают в строгих, мрачных лицах окружающих товарищей старших курсов…
Зал наполняется всё тесней и тесней… Многие в верхних платьях…
Ещё профессор не кончил читать, ещё раздаётся его плавная речь. Но она кажется далёкой, замирает где-то… Молчаливо волнуется зал. И в этом молчании массы людей есть что-то зловещее и напряжённое. Время от времени с новой толпой врываются извне волны громких звуков. Но они сейчас же глохнут в мрачной тишине большой залы, полной людьми.
Первокурсник задыхается, его томит накопляющаяся нервная сила…
И вдруг тишину разрывает чей-нибудь громкий звенящий голос:
— Господин профессор, мы просим вас прекратить лекцию…
И сразу сотни голосов подхватывают крик, и он перекатывается из одного конца в другой:
— Довольно! Браво, браво! Довольно!
Зал оживает, и первокурснику уже не жутко и страшно, а самому хочется кричать и хлопать в ладоши.
В зале рёв и оглушительный стон. Профессор сходит с кафедры… Его провожают аплодисментами или свистками и шиканьем. Сейчас же на кафедре появляется бледный студент с горящими глазами. Он что-то говорит. Но адский шум заглушает слова. Он машет руками, кричит. Все стоящие у кафедры машут руками на толпу. Слышны отдельные возгласы.
— Позвольте сказать! Слушайте! Тише!..
Но ещё долго не умолкает расходившийся зал. Наконец на минуту всё стихает. Бледный студент прерывающимся от волнения голосом говорит о притеснении и борьбе… С третьей фразы его прерывают, аплодируют, и тщетно он показывает жестами, что хочет говорить дальше, — шум увеличивается. Бледный студент исчезает. На его месте вырастает огромная фигура в меховой шапке и пальто…
Первокурсник уже разошёлся. Он вне себя — ревёт оглушительным рёвом, раскраснелся, глаза горят, как у того бледного студента. Он ничего не слышит, не понимает. Только отдельные возгласы касаются его слуха. — Товарищи, нас давят!.. Необходима борьба!.. Соединимся!..
И он отвечает на эти слова диким криком и аплодисментами. Всё кругом, кажется, кружится в адском хаосе.
По окончании сходки, если не заберёт полиция, первокурсник выходит из университета и бежит куда-то. Ему кажется, что нужно кому-то что-то передать. И он останавливает каждого встречного знакомого студента и радостно объявляет:
— Сходка назначена на завтра!..
Если же его спросят, какую резолюцию предприняло собрание, первокурсник ответит только:
— Настроение твёрдое!
Это две фразы, которые запечатлелись в его мозгу. Больше он ничего не помнит. И на всякий вопрос отвечает:
— Настроение твёрдое! — И бежит, бежит куда-то, счастливый, что был на сходке.
Первокурсников мы должны отнести к отрицательным элементам студенческих движений. Благодаря им сходки часто превращаются в нечто бессмысленное и абсурдное. Это они могут аплодировать подряд двум совершенно противоположным по смыслу речам. Это они в состоянии устроить игрушечные баррикады и потом молчаливо любоваться, как их разрушает полиция…
Для первокурсников и устав 63-го года [3], и автономия университета — пустые звуки. Большинство из них ещё не успело даже освоиться с университетскими порядками и потому вовсе не знает, что нужно требовать и зачем. Настроение их очень изменчиво. Они так же быстро охладевают, как и возбуждаются, — в особенности, когда возникают какие-либо препятствия или необходима жертва. Тут уже первокурсник совсем теряется: не задумываясь, посылает свою «маму» хлопотать за себя, а сам хнычет и жалуется…
Жизнь первокурсника, чисто внешняя, это феерия жизни…
Человек сидел в запертом и закрытом ставнями доме, и вдруг раскрыли все окна: хлынул ослепительный свет, и распахнулись все двери, и он не знает, ослеплённый, в какую дверь выйти и куда пойти. И мечется от одной двери к другой, от одного окошка к другому, но все ещё остаётся в доме…
Уже на второй год ясно обозначаются склонности студента, и намечается путь, по которому он пойдёт. Одних увлекает наука; других внешняя жизнь слишком привязывает к себе, и для них наука остаётся чисто официальной; третьи начинают бороться за существование, стараются «пробить» себе дорогу; иных интересует политика; некоторых — отвлечённые вопросы жизни, и они стараются познать всё — «вырабатывают миросозерцание»; наконец, есть и такие, на которых бедность накладывает свою тяжёлую лапу и постепенно засасывает…
Сложна жизнь и различны вкусы и склонности студентов так же, как и всех людей…
Деятель
Власов не удовлетворяется конурой — дешёвым номером, в котором обитает, не довольствуется он и посещением в определённое время университета, ежедневным тасканием в кухмистерскую, иногда к товарищам, изредка в театр — одним словом, «беспросветной» жизнью среднего студента, ограниченного в средствах. Его тянет быть соучастником жизни большого города. Сутолока, повышенный темп, вечный шум и вечное движение не связывают его, как многих провинциалов, а напротив, будят смутное желание куда-то бежать и что-то делать.
И он создаёт себе деятельность такую же лихорадочную, как жизнь большого города. В этой деятельности нет единой цели, руководящей идеи, она составлена из тысячи мелочей, из которых каждая сама себе цель. И Власов торопится, бежит, стараясь заполнить всё время спешностью исполнения выдуманных «дел». Они нанизываются как-то сами собой, одно тянет за собой вереницу других. Если же вы спросите у этого странного человека, чем он живёт, он придёт в недоумение и не найдётся что сказать.
В сущности, ему бы пришлось ответить так:
— Деятельность я возвёл в культ и ей служу. И, как любитель чистого искусства, я не могу вам сказать цели, с которой я делаю всё, что мне приходится делать…
Знакомства, университет, различные общества — научные, литературные, студенческие, — театр и многое другое — вот материал, из которого он создал себе новую, очень своеобразную жизнь.
Только студент при неопределённости своего положения, при отсутствии какой-либо принудительной работы, — значит, обладающий огромным запасом времени, — может жить так, как Власов. Необходимо помнить, кроме того, что перед студентом не то что открыты, а не заперты никакие двери.
У Власова, несомненно, есть организаторский талант, и он сослужил ему большую службу. Иначе каким образом бедный провинциальный студент мог бы очутиться вдруг в самом водовороте столичной жизни? Власов начал свою своеобразную «карьеру» участием в благотворительных обществах. Известно, что наши благотворительные общества всегда нуждаются в деятельных сотрудниках. Во главе обществ стоят дамы — существа беспомощные, чувствующие себя плохо без руководителя и ближайшего помощника. И студент является для них неоценимой находкой. Во-первых, студент это comme il faut [4] — человек, которого можно принять и в гостиной, и поехать с ним куда нужно, во-вторых, на студента как на молодого человека легко взвалить разные хлопоты, утомляющие нервную и обыкновенно немолодую даму-благотворительницу…
Ещё на первом курсе Власов по рекомендации товарища сделался сотрудником одного из больших благотворительных обществ и взял на себя устройство концерта, который очень удался. Талантливого сотрудника сейчас же завалили «работой». Дамы наперерыв упрашивали его помочь им: каждая устраивала какой-нибудь концерт, и каждой хотелось отличиться. Власов стал для них необходимостью.
На почве общего дела между Власовым и дамами устанавливалась близость. Его, как студента, барыни, не обинуясь, приглашали к себе — сначала поговорить о деле, а потом — само собой выходило — Власов начинал бывать как хороший знакомый. Скоро он приобрёл знакомства, о которых студент-провинциал при обычном течении дел не может и мечтать… Впрочем, и здесь Власов остался верен себе, и здесь сумел быть деятельным. Устраивался ли где-нибудь домашний спектакль или пикник, Власов являлся главным администратором. И по его собственной инициативе хозяйки домов часто устраивали разные домашние развлечения: маскарады и прочее. Никто так, как он, не мог изобрести костюма «прямо из ничего» или достать «невозможное».
— Власов — это сама прелесть! Это такой — такой живой человек… — восторгаются хозяйки домов. Они ценят в нём также кавалера чистой воды. Власов никогда не ухаживает за какой-нибудь одной женщиной — для этого необходимо сосредоточиться, а его неизменный принцип: тут, там и везде…
Как человек общественный, Власов au courant [5] всех городских, театральных, университетских сплетен и новостей. Сидя в гостиной в дамском обществе, он рассуждает очень авторитетно и о последней литературной новинке, и о деятельности подпольных кружков. Дамы, привыкшие к повиновению при устройстве вечеров, считают его непогрешимым во всём и почтительно внимают его словам. Этим они приучили Власова к тону, не терпящему возражений.
Генеральствование и нахальство — понятия почти тождественные — во Власове сказываются очень ярко…
Не довольствуясь дамскими «организациями», Власов желает играть роль и в студенческих кругах. Это ему удаётся благодаря современной университетской смуте. Свою деятельность он приноравливает к различным моментам студенческой жизни и отвечает на все стадии этой разнообразной жизни устройством соответствующих организаций. Чтобы пользоваться малейшим доверием студенчества, необходимо быть либералом. И Власов чрезвычайный либерал на словах. В душе же он консерватор, то есть не терпит никаких резких перемен в своей судьбе… И, принимая участие даже в таком либеральнейшем деле, как студенческие движения, он умеет остаться на твёрдой почве.
В 190… году, например, он организовал знаменитую партию — «сторонников академической свободы». И, пользуясь тем, что студенчество находилось в нерешительности, не знало, начинать ли ему движение или подождать обещанных реформ, начал проповедовать политику выжидательную. Это роднило его с умеренным большинством и давало ему права и преимущества золотой середины. Таким образом, сразу два зайца оказывались убитыми. Власов участвовал в самом круговороте дел и оставался разумным студентом.
Власову было очень легко организовать партию «сторонников академической свободы», потому что большинство студентов обыкновенно настроено мирно.
Деятельность партии заключалась в издании бюллетеней, критикующих зажигательные прокламации «Исполнительного комитета», в речах Власова и других ораторов партии на сходках и в пропаганде «программы» в разговорах с товарищами. Во главе партии, конечно, стоял инициатор её Власов. Он являлся руководителем и наиболее живым распространителем её идей не только в студенчестве, но и в «обществе». Он завёл, по его терминологии, сношения с профессорами, с «Исполнительным комитетом», с дамами, интересующимися положением дел в университете, с влиятельными людьми, которых он случайно встречал в гостиных. Сношения играли видную роль в его времяпровождении. Собственно, это было продолжение его светской жизни, только визиты имели целевой характер. По средам он бывал на приёмах у madame [6] Леонидовой и сообщал ей, что нового произошло в университете, по пятницам обедал у Касаткиной, очень богатой и либеральной дамы, у которой собиралось много интеллигентных людей. И Власов, как студент и лидер партии, принимающий участие в самой горячке сенсационного дела, с апломбом ораторствовал о студенческом движении. По воскресеньям на журфиксах у Повалишиных «деятель» между живым ребусом и вальсом, который он очень хорошо танцевал, успевал переговорить с редактором газеты X. о тревожных слухах из-за границы. Не пропускал Власов и первых представлений, и симфонических концертов, одним словом, таких собраний, где можно встретиться со знакомыми. Часто его приглашали в ложу, но ещё чаще он сидел наверху, на галёрке, а в антрактах сбегал вниз в фойе, где и происходили встречи с нужными и ненужными людьми и разговоры в соответствующем тоне. Сношения с профессорами носили точно такой же характер визитов. Профессору очень интересно знать, какое настроение в данный момент среди студенчества, а Власов в свою очередь расспрашивал по поводу того или иного инцидента, как о нём толкуется в профессорских кругах.
В конце концов Власов утилизировал свои сношения и с точки зрения лидера партии — сообщал в бюллетенях всё интересное для студенчества, что удавалось ему узнать. И всегдашняя осведомлённость делала его очень «большим» в глазах многих товарищей…
После ареста некоторых студентов и прекращения беспорядков партия Власова распалась, и он перенёс центр своей деятельности на иную почву. Он образовал нечто вроде комитета для оказания помощи пострадавшим студентам без различия направлений. Уже давно, исподволь, Власов подготовлял кассу на такой случай. И теперь у своих знакомых — либеральных и просто сердобольных дам открыл форменную подписку в пользу студентов, сидящих в тюрьме. Благодаря прекрасному знакомству подписка дала богатые результаты. Кроме того, много было собрано натурой. Целые тюки с бельём, книгами, платьем переправлялись Власовым куда следует. Номер его в это время походил на кладовую.
Вместе с несколькими товарищами он собирал сведения о неимущих, распределял деньги, подводил итоги и писал отчёты. «Сношения» приобрели новую окраску: он стал хлопотать о товарищах, разузнавал об участи друзей, добивался разрешения свиданий невест с женихами или родителей с детьми, исполнял поручения заключённых… Одним словом, ни минуты не сидел без дела.
Кончился и этот период студенческой жизни. Наступил новый год, мирный и не предвещающий никаких бурь. Власов берёт на себя организацию литературных студенческих кружков, снова бегает и хлопочет теперь уже о помещении, об участии в кружке интересных людей, о материальных средствах… Трудно перечислить все побочные и экстравагантные дела Власова. Сегодня он составляет адрес идейно уезжающему за границу профессору и заботится о пышных проводах на вокзале, через неделю бегает по «коллегам» и собирает на венок умершему уважаемому профессору… Или, только что вернувшись со свадьбы своего друга и приятеля студента Границына, которому помог «увезти» невесту от родителей буржуев, — хлопот было на целых три дня, — Власов получает от madame Хлебниковой письмо такого содержания:
«Милый Леонид Васильевич, приходите сегодня непременно в семь часов. Я выдумала новое общество распространения копеечных книг между мальчиками бедных родителей — только не девочек: вы ведь знаете, я девочек терпеть не могу. Почему вы не зашли в мой четверг? Жду непременно и заранее уверена, что всё у нас с вами устроится великолепно».
Власов смотрит на часы и видит, что уже половина седьмого. И он мчится на всех парах к Хлебниковой…
Таким образом, варьируясь, пролетают часы, дни и месяцы. Власов всегда суетится, спешит и только на ходу успевает просмотреть газеты, сообразить дальнейший ход действий. Но на что у него решительно не остаётся времени — это на университетскую науку. Правда, он забегает иногда «по дороге» в университет, но как на биржу, где можно узнать новости и повидаться с товарищами. Впрочем, выпадают случаи, что Власов остаётся послушать какую-нибудь интересную лекцию. Но это так редко, что даже толстый субинспектор ухмыляется тогда во весь рот и говорит:
— Ба, даже Власов пришёл!..
С первыми курсами Власову ещё удалось кое-как справиться, но теперь он застрял, и довольно основательно.
— Ну, что, брат, собираешься держать в этом году экзамен? — пристают к нему товарищи, но Власов отмахивается, как от надоедливой мухи, и говорит раздражительно:
— Просил я вас не напоминать мне об этих экзаменах!
И он старается забыться среди «текущих» дел.
Жизнь Власова — это калейдоскоп самых разнообразных интересов и дел. Кипучей деятельностью он удовлетворяет сидящего в нём неугомонного беса. Застать его дома можно только между тремя часами ночи и десятью утра, то есть когда он спит или собирается в поход. Он уже давно отвык сидеть дома. Если выдастся «свободный» вечерок, Власов скорей проведёт его в обществе скучнейших старых дев, чем останется «наедине с самим собой».
Не может он обойтись без людей, а вечное пребывание «на людях» невольно создаёт атмосферу слов, сплетен и мелочей. Вот почему трудно различить, где у него кончается деловой разговор и начинается сплетня, где граница между идейностью и пошлостью.
В жизни Власова не хватает сосредоточенности. И мелочи в конце концов празднуют победу над большим, грандиозным…
Отношение к Власову студенчества чрезвычайно различно: тогда как одни, раскусив психологию «деятеля», совершенно игнорируют его и даже смеются, другие ненавидят его за хамелеонскую партию «сторонников академической свободы», за власовский принцип, как они говорят: и нашим, и вашим.
Но у Власова есть и масса поклонников, которые верят в него и подчиняются его авторитету. Два молодых студента записались в его адъютанты и каждый день рано утром являются к нему «за приказаниями», и он даёт им разные общественные и частные поручения. Адъютанты пользуются отражённым светом великого человека. Рядом с ним и они величины. Он ведь везде принят, пользуется известностью, всё знает… Приятно быть близким такому человеку.
Бонвиван
Студент-филолог Теплов прилёг на продранную кушетку, чтобы отдохнуть перед вечером и потом прозаниматься целую ночь. Он любил заниматься ночью, когда никто не мешает и мысль работает особенно ярко. Но вдруг в дверь сильно постучали, и раздался голос, напевавший:
Я здесь, Инезилья, стою под окном.
О, выйди, Нисетта…
— Можно войти?
— О, чёрт, — пробормотал Теплов и сказал: — Войдите, пожалуйста.
— Здравствуй, Васька, — весело закричал небольшого роста студент, появляясь в дверях. — Принимай гостя. Я к тебе со всем скарбом. Не прогонишь?
— Пожалуйста, — ответил недовольным голосом Теплов и вторично подумал: «о, чёрт тебя возьми, теперь конец всякому спокойствию».
Но Денисов, совершенно игнорируя тон Теплова, уже распоряжался, как дома.
— Милая, кричал он горничной, — принесите вещи. Не снесёте одна? У‑у, цыпочка!.. Какая она у тебя хорошенькая… Ну, дворника возьмите. Ах, да, про извозчика забыл. Васька, мелочь есть? Заплати, пожалуйста, у меня все крупные, — Да‑а, брат, я к тебе переселяюсь, не могу больше в ночлежке жить, — затараторил Денисов, разваливаясь на единственном кресле и доставая папироску из тепловского портсигара, лежавшего на столе. — Недели, братец мой, две тому назад меня хозяйка окончательно с квартиры фюйть-ю‑ю. Два месяца денег не платил. Чёрт его знает, никак не могу собраться. Только получишь, — смотришь, через два-три дня ни копеечки… Как-то не успеваешь отдать вовремя.
— Няньку бы тебе, шалопаю. Это который раз тебя из квартиры просят? — Ну, брат, я такими мелочами не занимаюсь, не считал.
Мы все невинны от рождения
И нашей честью дорожим,
Но ведь бывают столкновенья,
Что мы, хоть нехотя, грешим!..
— спел он, подражая опереточной Елене. — Да, так вот хозяйка благородно предложила выехать. Я собираю вещи и отправляюсь в номера «Гатчину» к известному меценату и покровителю бездомных…
— Михаилу Петровичу Тестову?
— К нему самому. А у него уже в номере целая компания призреваемых. Во-первых, Муров — тот самый, который по милости студенческих движений шестой год в университете сидит и никак дальше второго курса уехать не может. Теперь опять хлопочет о принятии на второй курс. Нытик невыносимый…
— Я думаю, будешь нытиком после шести месяцев тюрьмы, да года солдатской службы, да четырёхлетнего пребывания на первом курсе, и всё это под видом студенческой жизни.
— Ерунда!
— То есть как это ерунда? — горячо спросил Теплов. Его, как правоверного студента, возмущало лёгкое отношение товарища к тому, что он считал важным и серьёзным.
— Да что он, один, что ли, такой? Тут, брат, главное дело — не унывать. А коли опускаешься после всякой неприятности, так не лезь. Сиди на печи или выбирайся поскорей на тёпленькое местечко. А то лежит на диване и по целым дням стонет: «Ах, зачем я пошёл? Да что теперь делать? У меня нервы расстроены». Раз двадцать в день повторит, что у него нервы расстроены. Не терплю я этого. — «Чтобы мне угодить, веселей надо быть, веселей надо быть, веселей надо быть…» — напевал он, канканируя по комнате. — А ты знаешь — и меня, брат, высылали.
— Высылали?! Что-то не припомню.
— Как же, в тот знаменитый год, когда ещё по нечаянности двух маменькиных сынков с гувернёром выслали. Вот была потеха… Тогда и я проездился в Саратовскую губернию. Любопытная история. Возвращаюсь как-то вечером из Охотничьего клуба, где после маскарада в компании изрядно выпили и закусили… Прохожу к своей комнате, гляжу — свет: полицейский сидит. «Ф‑у-у, думаю, допился, наконец, до зелёного змия. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» Нет, сидит как ни в чём ни бывало… Оказалось, в самом деле пристав, да ещё любезный. «A‑а, мы, говорит, у вас обыск сделали». Я как фыркну. — Что же, говорю, нашли? «Ничего». И уж действительно, у меня ничего не было. Одна завалящая философия права, да записка от белья, да открытка от родителей с наставлением: беречься, ради Бога, ото всех этих студентов-крамольников. — Ну‑с, говорю, так вы мне позволите отдохнуть? «Нет, выслать вас приказано, отвечает, а сам улыбается, разбойник, — самому, видно, смешно стало. Я несколько в пессимизм впал: — За что? «Это уж не моё дело, говорит, вот, видите, списочек — ещё сто человек за сегодняшнюю ночь выслать приказано». Нечего делать, собрался и махнул к знакомому помещику… Ну, зато и не проскучал. Такие охоты и пикники устраивали, что ай-люли малина. Всё к лучшему в этом лучшем из миров. «Рыбка в лоне вод по…»
— Перестань, противно. Чего радуешься? Безобразие, а он радуется.
— Да‑с, было дело. Оптом высылали. Некогда было анализ производить. Кто в общем списке на глаза попался, того и закатывали… — A‑а, вещи принесли? Ну, вали их куда-нибудь. Всё равно — разберём…
— Чёрт знает, какой беспорядок! — недовольно проговорил Теплов.
— Ну, брат, это что! Вот у нас в ночлежке был беспорядок, действительно что беспорядок. Брюки, грязное бельё, тюки разные, чемоданы на стульях, на подоконнике, на полу валяются… Горничная убирать отказалась. Дым всегда коромыслом. Ещё бы, пять человек в небольшом номере да гостей не оберёшься. — Целый день двери хлопают… То один коллега, то другой. Но ничего, далее дам принимали.
— Что ж это они у вас между брюками и тюками сидели?
— Конечно, сидели. Чем богаты, тем и рады. Зато компания весёлая… Какие литературные споры возникали — просто на удивление.
— Это ты-то спорил?
— Ну‑у, я! Вот выдумал. Я больше по части опереточно-закусочной. Сварганить закусочку из ничего — вот моё призвание. Прелесть насчёт этого было. Деньги на социалистических началах: у кого есть, тот и даёт.
— Ты, конечно, ничего не давал?
— Нет, почему же… Ну, да не в этом дело. Мы, брат, если и денег ни у кого не было, умели устраиваться. Сейчас гостя за горло — раскошеливайся! Гостей ведь там сколько угодно…
— Ну, а литературные споры какие бывали?
— А это между хозяином-генералом — мы так Тестова прозвали — и тенором ди грацциа — Корольковым. Вот, я скажу тебе, тенор. «Куда вы удалились» лучше Собинова вытягивает… Так вот, Тестов у нас охлаждающее начало, положительный человек. Как только заходит речь о разных художественных произведениях, в особенности о новейших, у него всегда приговор готовый: вздор! Ницше — вздор, Андреев — вздор, Чайка — вздор. Тенор наш — человек с тончайшим вкусом, увлекающийся — сейчас на дыбы — защищать… По целым страницам из Ницше отхватывал. А генерал рассядется в кресле — ты его знаешь, толстый чёрт, — расстегнёт жилет, и только и слышно от него: «А по-моему, всё это вздор». Корольков-то раскипятится… Тут Рыбная Костомаха со своим мнением вмешиваться начнёт.
— Какая Рыбная Костомаха?
— Мы так Данилу Фирсова назвали. Он при кафедре какой-то остаётся — по рыбной специальности. Тоже об искусстве говорить любит. Любопытно, как они втроём вцепятся… Тенор в верхние ноты ударяется, Рыбная Костомаха барабанным боем бьёт, и среди этого генеральский лейтмотив всё слышится: «А по-моему, всё это вздор!..» Начинают с минора, а кончают фортиссимо… И вот как надоест мне эта самая музыка, я пущу что-нибудь вроде: «Когда я был аркадским принцем» — сейчас с тона и спадут… А потом как-то само собой на злободневные темы беседа переходит. Ну, а насчёт злободневности я большой мастер. Впрочем, иногда, коли публика посторонняя соберётся, так и философия идёт в ход. Тогда уж я шапку в охапку.
— Скажи, пожалуйста, на каком курсе Тестов?
— На пятом. Изобрёл новый курс. Записался на необязательные лекции. С какой стати я, говорит, так скоро университет кончать буду?..
— Как же вы занимались в этой ночлежке?
— Никак. Там это не принято. Рыбная Костомаха к знакомым или в Румянцевку уходил иногда… Ну, а остальные… Да мне ещё рано заниматься. Я всегда за месяц до экзамена начинаю…
— И как вы там могли размещаться?
— Очень просто: один на кровати, другой на диване, третий на стульях, а два на полу. Чего уж там об удобствах думать — публика вся по тем или иным причинам оставшаяся без средств к жизни. — Хорошо хоть и такое место есть. Зато весело…
— Зачем же ты оттуда сбежал?
— Не вынес режима. Понимаешь ли, в девять часов утра все поднимаются. А я не привык. Как раньше двенадцати встану, так голова целый день болит. Ложусь в четыре, да и то скоро заснуть не могу, прочитать должен странички две, три. Нервы расстроены.
— Почему нервы расстроены?
— Денисов вместо ответа вдруг запел из «Обозрения Москвы»: «Мюр-мюр, Мерилиз, поднесли вы нам сюрприз»… [7] Кстати, знаешь, прохожу я как-то по Кузнецкому мосту. Смотрю, идут два жантильома — пшюты-студенты [8]. У одного сигара, у другого хлыст. Останавливаются и здороваются с проходящими барышнями. Барышни спрашивают: «Вы, господа, бастуете?» Один, помахивая хлыстом, отвечает: «Мы сегодня б‑э-э-а-астуем…»
Денисов так ловко изобразил пшюта, что Теплов расхохотался.
— Ну, брат, а теперь я буду одеваться.
— Куда?
— У меня положение — вечером в Международный ресторан. Кстати, не займёшь ли рубль?
— Могу.
— Ну‑у? Вот это благородно. Идём, брат, вместе.
— Нет, заниматься нужно.
— Как хочешь. — Денисов, напевая какую-то модную шансонетку, начал выбрасывать всё, что у него было в корзине. Наконец нашёл манжеты и галстук… Стал переодеваться. С полчаса вертелся около зеркала, направляя на себя сзади ручное зеркальце. Долго причёсывался, пудрился и приставал в это время к Теплову: «Заметны ли его прыщики?..» В девятом часу он кончил туалет и, спев Теплову на прощанье: «Раз три богини спорить стали», — исчез.
Оставшись один, Теплов с грустью окинул взглядом комнату: в ней царствовал хаотический беспорядок. Денисов, не стесняясь, разбросал все вещи по комнате. Теплов собрал их и пихнул в корзину. На столе валялись пуховка от пудры, гребешок… Он с сердцем швырнул их на полку и раскрыл книгу…
Однако, сколько ни старался сосредоточиться, заниматься не мог. Мысли бежали куда-то прочь… Этот Денисов не только привёл в беспорядок комнату, но развлёк и самого хозяина…
Теплову рисовались разные картины; невольно он стал сравнивать свою жизнь с жизнью Денисова, товарища ещё по гимназии. Какая была огромная разница. Теплов жил, как многие студенты: занимался, ходил в университет, участвовал в беспорядках — жизнь его не была богата событиями. И рядом Денисов — настоящий тип студенческой богемы. Полная бесшабашность и безалаберность во всём: в деньгах, в науке, во времени. Как только получит деньги, сейчас же прокутит в ресторане с девочками. Потом целый месяц занимает у кого попало. Редко отдаёт.
Живёт у знакомых большею частью; обедает у других знакомых. Он вообще мастер сходиться с людьми. Его и товарищи любят за вечную жизнерадостность, приподнятость духа, за то, что он всегда умеет внести оживление в скучнейшее общество. С ним можно забыть, что жизнь мрачна и однообразна: кажется, что всё идёт вверх ногами, несуразно, но очень весело. Несомненно, он умеет делать атмосферу лёгкой. Он словно отразил в себе блестящую внешность большого города: электричество, блеск, вечный шум… Денисов не может засиживаться где-нибудь, не выносит серьёзности и длинных разговоров. Расскажет последний анекдот, пропоёт шансонетку, передаст два-три случая из чужой или своей жизни и отправляется дальше. Впрочем, особую любовь питает к ресторанам. Там он может просидеть целый вечер просто в биллиардной, смотря, как играют. Он любит угощаться на чужой счёт, но, если есть деньги, угостит кого угодно, не жалея. Кто его искренно любит, так это публичные женщины. У них всегда открыт для него широкий кредит (не в смысле денег, конечно). Они обожают его. Ещё бы! Своей стихийной беспечностью он воплощает их идеал, они чувствуют себя в нём. И он, и они чистые представители богемы: «Не сею, не жну, не собираю в житницы… Растрачиваю то, что дано, ни о чём не думаю и, главное, не задумываюсь…»
Денисов почти ничего не читал и не знает. К экзаменам готовится запоем. Как засядет, так целые дни и ночи напролёт сидит. То же бывает с ним, хотя и очень редко, если заинтересуется какой-нибудь книгой. «Поскорей бы отделаться — с плеч долой» — вот его принцип.
Теплов относился к Денисову свысока, считал себя гораздо выше его, как это принято среди студенчества по отношению к людям, легкомысленно настроенным. Но всё-таки Денисов сумел удержаться в студенческой среде, не отпал от неё, как многие… Это был своего рода enfant terrible студенчества. Все настоящие студенты так к нему и относились. Даже симпатизировали до известной степени…
В этот вечер Теплов не прочёл ни одной страницы. Пошёл гулять и просидел у товарища до часу.
Вернувшись, он не застал ещё Денисова. Последний явился около четырёх часов.
Он долго ходил «на цыпочках» по комнате, стараясь не разбудить товарища.
Но в конце концов таки разбудил.
— Эх, — проговорил тот потягиваясь, — мне рано вставать завтра, а ты мешаешь.
Денисов, нисколько не обескураженный «воркотнёй Васьки», присел к нему на кровать и стал с особенными, ему одному присущими купюрами рассказывать, как он сегодня с Манькой-рыжей ужинал, а потом отправился к ней… «Славная баба, несколько некрасивая и грязноватая, зато насчёт всего остального пальчики оближешь»… Затем Денисов говорил вообще о женщинах и так как был большой ходок по этому делу и рассказывал с огоньком, то невольно увлёк Теплова картинностью изображения…
На следующий день Теплов, вернувшись из университета часа в три пополудни, застал своего нового сожителя в одних кальсонах, рассматривавшего себя в зеркале… Денисов только что проснулся и по привычке прежде всего отправился к зеркалу…
— Славно выспался, — крикнул он, завидя Теплова. — Э‑х, грешный человек, — люблю поспать…
И, видимо, очень хорошо настроенный, он прошёлся по комнате канканом… Затем облачился в домашний костюм и приказал подать чаю… Комната опять была похожа на кладовую…
«Чёрт его знает, и когда он только успевает всё перевернуть, — подумал Теплов, — словно от одного его присутствия рушится всякий порядок». Денисов между тем заварил чай и просил Теплова рассказать газетные новости; сам он газет не читал.
— Слишком много всякого вздора. Жаль тратить время, — резонёрствовал он, — от хороших людей всегда существенное можно узнать…
Потом Денисов рассказал Теплову своё посещение лекции известного профессора «противника» Дарвина.
— Да‑а, братец, разбил он тогда Дарвина — в пух и в прах уничтожил. Ходит это по аудитории, руки потирает и говорит — тут Денисов заговорит пшютовским тоном: «Во-от, гэ-эспада, ка-акой-то Дарвин, д‑эа, Дарвин предполагает нелепости на основании каких-то своих quasi научных исследований»… А тут сверху кто-то: хо, хо, хо… Публика-то собралась больше ради курьёза — слушать, как Дарвина разбивать будут…
Но наш профессор не смущается ни чуточки. Даже как будто поощрён лестным вниманием… «Тэ-эак вот, га-гаспада, я сам производил изыскания»… А сверху кто-то добавляет — «по сыскной части»… Но профессор не обращает никакого внимания… «Д‑эа, изыскания, вот, например, возьмём телёнка, вот телёнок»… Тут уже вся аудитория дико хохочет, и часть публики демонстративно встаёт и удаляется. Я, конечно, в том числе…
— Вот действительно нахал, — заметил Теплов. — Добро бы учёный был, а то именно только учёный пшют…
Незаметно друзья проговорили до шести часов, когда Денисов снова стал совершать туалет и к семи часам отправился к знакомым обедать.
Теплов уже не стал прибирать комнату, а гребёнку и пуховку, неизменно валявшиеся на столе, швырнул на пол…
И в эту ночь его разбудил Денисов… Что-то начал говорить, но Теплов ничего не ответил. Его не на шутку стал раздражать этот неугомонный человек, и от злости он не мог заснуть несколько часов…
На следующий день всё повторилось в прежнем порядке.
Опять часа три ушло на разные анекдоты и туалет Денисова… Теплов почувствовал себя окончательно выбитым из колеи…
Через несколько дней, когда Денисову подали денежную повестку, Теплов уговорил его идти вместе получать деньги и искать квартиру…
Квартира со столом была вскоре нанята, деньги уплачены, и Денисов переехал на новоселье…
Как-то вечером Теплову стало скучно — он зашёл к Денисову и, к удивлению своему, застал его дома. Денисов лежал на кровати и читал.
— Эге, вот прекрасно, что зашёл, закричал он. — Читаю «Братьев Карамазовых» и наслаждаюсь глубиной психологического анализа. Вот книга так книга. Удивительная.
— Что же это ты сегодня не в ресторане? — не мог удержаться, чтобы не спросить, Теплов. — Дома сидишь почему? Неужели из-за Достоевского?
— Да, Достоевским я очень увлёкся. Второй день читаю.
— Ну, брат, после Достоевского, а теперь пойдём пройдёмся — погода славная.
— Я бы с удовольствием, но видишь ли…
— В чём дело?.. — Видишь, признаться откровенно, мне позавчера деньги были очень нужны, так я пальто заложил…
[1] Библиотека Румянцевского музея, в наши дни Российская государственная библиотека. [2] До революции здесь располагались публичные дома. [3] Речь идёт об университетском уставе 1863 г. На момент обучения автора книги уже действовал новый устав, введённый в 1884 г., который поставил университеты в бóльшую зависимость от власти. [4] Должным образом (франц.). [5] Осведомлённый (франц.). [6] Госпожа (франц.). [7] Мюр и Мерилиз — популярный московский универмаг. [8] Пшют (устар.) — напыщенный франт.
Книгу можно заказать на Ozon.ru.
Читайте также «Расстрел рабочих в социалистической утопии: книга о событиях 1962 года в Новочеркасске».
