В 2016 году в Казахстане и Киргизии отмечали столетие Туркестанского восстания — последнего национального конфликта в Российской империи. Различные научные конференции проводились и в России, появлялись новые публикации на эту же тему. И в советское время, и сегодня в этой истории столетней давности часто видят пример освободительной борьбы народов Средней Азии, вызванной национальной политикой империи на окраинах.
Мемуарная оценка Туркестанского восстания довольно скудна — в это время шла Первая мировая война, а после грянула революция, и в исторической памяти с трудом нашлось место достаточно периферийным азиатским происшествиям. VATNIKSTAN публикует неизвестные воспоминания поручика Станиславского, написанные им в 1927 году в эмиграции, в болгарском городе Перник.
В этом источнике можно найти интересный акцент, на который редко обращают внимание исследователи — он связан с участием в Туркестанском восстании агентов иностранных спецслужб. Вторая половина воспоминаний содержит любопытное свидетельство того, как военное руководство пыталось сдержать распространение информации из Туркестана. Текст написан довольно просто, как будто намеренно предназначался для широкого читателя — тем не менее, в открытой печати он распространения не получил.
Я хочу рассказать о восстании киргизов в 1916 году.
Об этом восстании в России знали очень немногие, т. к. правительством приняты меры к тому, чтобы местность, где было восстание, была изолирована от прочих частей империи. Эта задача удалась блестяще, и не только массы в России, но даже представители гражданской и военной власти не знали о происходящем в Туркестане. Если бы я не был свидетелем этих событий, то считал бы чудом рассказ о нём.
После ранения на Румынском фронте я лежал в одном из Киевских госпиталей, а затем был назначен командиром маршевой роты одного из запасных батальонов в городе Самаре.
В начале сентября 1916 года из штаба Казанского военного округа пришла телеграмма — назначить в командировку одного офицера, но не из молодых прапорщиков, а побывавшего в боях. Командир запасного полка назначил меня. Я тотчас же сдал роту другому офицеру и отправился в штаб округа. Из Казани меня отправили в Оренбург в распоряжение какого-то генерала. Зачем я был нужен и куда еду — не знал ни я, ни мой командир полка.
В Оренбурге какой-то генерал направил меня в Актюбинск к начальнику гарнизона.
Когда я явился к полковнику Солей, начальнику Актюбинского гарнизона, он сказал:
— Знаете ли Вы цель Вашей командировки?
— Не знаю, господин полковник.
— Вы получите отряд и отправитесь усмирять восставших киргизов; восстание это организовано немецкими агентами, прибывшими из Китая. В киргизской массе они нашли благодатную почву. В 1916 году была объявлена частичная мобилизация киргизов. Этим они остались очень недовольны…
С этого, собственно говоря, и началось.
Через два дня после этого разговора, приблизительно в двадцатых числах сентября, я выступил со своим отрядом.
У меня была рота пехоты с четырьмя пулемётами (всего около 300 человек) и человек 50 казаков для связи. Нам дали 50 верблюдов, на которых нагрузили воды и консервов.
Солдаты шли пешком. Сто двадцать вёрст прошли мы по выжженной солнцем степи. Все киргизские аулы были брошены. Однако старики были оставлены для присмотра за скотом. В этих аулах мы достали верблюдов и посадили на них всю свою пехоту. Доставали баранов и готовили жареную баранину. Я имел предписание произвести мобилизацию всех киргизов в возрасте от 18 до 36 лет. Это было очень трудное дело. Я брал первых попавшихся киргизов, которые по виду были крепки и не достигли преклонного возраста.
Продвигаясь вперёд, я шёл по компасу (по азимуту), без дороги. Иногда наталкивался на аулы и наносил их на карту. Названия этим аулам давал следующие: «Аул 25-го сентября», т. е. называл так, каков был день его открытия. В аулах я оставлял по три-четыре казака с ручным пулемётом. Эти казаки должны были служить живой связью с тылом. Незавидна была участь этих постов: это были обречённые люди. Киргизы обыкновенно нападали на них и вырезывали их своими кривыми ножами.
В начале октября нас стали беспокоить киргизы. Они всегда имели наблюдение за нами. Их всадники маячили на горизонте, вырастали внезапно из-за барханов (песчаных холмов) и снова уносились в степь. Иногда эти кучки всадников росли, разрастались и превращались в орду из 500–600 всадников. Тогда они нападали на нас. Мы останавливали свой караван, верблюды ложились, и пулемётчики тотчас же открывали пулемётный огонь, который, хотя и не приносил им вреда, но действовал морально. Наша пехота сбивалась в кучки и ждала приближения противника, а затем обстреливала их залпами. Они обыкновенно разбегались. Если же киргизами руководили немецкие инструктора и китайцы, тогда у них хватало смелости доскакивать на 100 шагов к нам. Выдержать губительного огня они не могли и тотчас же уносились в степь, бросая своих раненых. Мы раненых не трогали — и это было ужасно: оставаться в пустыне и замёрзнуть ночью (ночи бывали очень холодные) или же умереть от голода.
Мы двигались беспрестанно вперёд. Слева и справа шли какие-то отряды, но связи с ними мы не имели. Уже в начале ноября начались морозы и вьюги. Мы отбирали в аулах волчьи чулки, которые сильно грели ноги, и киргизские шубы.
Двигались мы теперь медленнее. Иногда снежные бураны заставляли нас по целым дням отсиживаться в аулах. Во время таких стоянок киргизы делали на нас налёты. В большинстве случаев мы отбивали все их попытки, но однажды они успели нам напакостить. Это было в ночь на Рождество. Два дня свирепствовал буран. Мы сидели в киргизских землянках и мёрзли. Киргизские аулы состоят из ряда землянок. Землянка же представляет из себя яму, покрытую земляной крышей. Наверху отверстие, которое служит входом в землянку и выходом для дыма.
Караулов мы никаких не выставляли, т. к. была сильная пурга и часовых могло занести снегом.
Было 12 часов ночи. Пурга стала стихать, и я решил выбраться из землянки, чтобы посмотреть, что вообще делается, наружу. В одной из землянок я услышал выстрел. Посмотрел вокруг — в белом мареве вьюги носятся какие-то тёмные силуэты. Это были киргизы. Я тотчас же поднял тревогу и вскоре весь отряд был на ногах. Открылась стрельба, и киргизы бежали. Я насчитал 18 человек зарезанных солдат; впоследствии выяснилось, что около 30 человек были ранены киргизскими ножами. Они выскочили раздетыми из землянок и замерзли, т. к. была сильная вьюга и найти землянки им не удалось. В некоторых землянках я находил по десять трупов. Здесь были и русские, и киргизы. Киргизов было убито человек 20–25.
Обдумав всё хорошо и рассмотрев карту, я решил двинуться в погоню за киргизами. Верстах в десяти был аул, и я был уверен, что они находятся в этом ауле. Я привык уже к киргизским нравам и знал, что после удачного налета они далеко не уходят и дозоров не выставляют. Часа в четыре ночи вьюга стихла настолько, что можно было двигаться. Взяв с собой 60 человек волонтёров, мы двинулись в путь. Через два часа мы были в ауле. Действительно, предположения мои оправдались. Киргизы были в ауле и притом пьяны. Мы бросили бомбы в землянки, где они спали. Человек двадцать нам удалось захватить в плен, в том числе и двух немецких инструкторов. Киргизов мы тотчас же расстреляли, а немцев взяли с собой. Киргизы плакали, просили о пощаде и целовали нам ноги, но мои солдаты были безжалостны. Возвратившись к стоянке, я тотчас же принялся допрашивать пленных немцев. Они хотели выдать себя за киргизов, но это было нелепо. Немецкую физиономию от киргизской очень легко отличить. Когда немцы увидели, что это не удалось им, они сознались в своей национальности, но утверждали, что они просто авантюристы и искатели приключений. Конечно, это была сущая ложь. Их военная выправка служила лучшим доказательством их лжи. Несомненно, они были офицерами германской армии. Под конвоем десяти казаков я отправил их в Актюбинск.
Мы двигались к излучине реки Аму-Дарьи. Туда должны были сойтись все отряды — по радиусам к центру. Киргизы шли к Аму-Дарье, чтобы потом переправиться через реку и уйти в Китай. Дело в том, что китайская граница очень плохо охранялась как нами, так и китайцами, и русские киргизы свободно могли уйти в Китай, а китайские киргизы — в Россию. Они не знали того, что от китайской границы они уже отрезаны отрядом забайкальских казаков и сартской конницей. Сарты ненавидели киргизов и с радостью приняли участие в подавлении этого восстания. Им только дали оружие — кони у них были свои.
Сартами называлось, как правило, оседлое население ряда областей Средней Азии.
Мы всё время двигались вперёд, и киргизы отступали без боя. Налетали иногда на нас, но мы их легко отбивали. Потери у нас были небольшие — несколько человек раненых, которых мы везли на верблюдах. Морозы доходили до 40 градусов, но все мы тепло были одеты, в киргизских шубах.
Иногда нас в пути застигал буран, и тогда приходилось обращаться к помощи карты и компаса. Мы шли по азимуту и поэтому не боялись сбиться с дороги. На единственных санях была устроена будка, в которой я разворачивал карты и при свете электрического карманного фонарика определял азимут и направление.
Хлеба у нас не было — вместо него галеты и сухари. Вместо воды служил снег.
Так шли мы до 17 января.
Уже 16 января наши отряды, двигавшиеся по радиусам к центру, установили связь между собой. 17 января подошли к излучине Аму-Дарьи. Киргизы спрятались в камышах, которые тянулись на 10–12 вёрст в длину и вёрст на пять в ширину. Камыши были по пять–шесть аршин высоты.
Разведка, высланная нами, установила, что киргизов в камышах очень много — не менее 40 000 человек. Везде ими были протоптаны тропинки. На опушке камышей они выставляли свои караулы и нам чрезвычайно трудно было приблизиться к ним. По ночам из камышей слышалось ржанье лошадей. Перед камышами было брошено несколько кибиток.
Два дня мы простояли на виду у противника. Ночью казаки захватили трёх немцев, которые пытались пробраться через наши посты вглубь степи. Все они были в киргизских костюмах. Один из немцев успел застрелиться; два другие упорно не хотели отвечать на предлагаемые вопросы. Несколько нагаек развязали им языки. Они назвали себя германскими купцами в Китае. Жажда приключений толкнула их на эту авантюру. Конечно, это были только слова: я любовался их военной выправкой. Безусловно, это были германские офицеры, а не купцы. В тот же день их расстреляли. 20 января наши части (около 4 000 пехоты и 500 всадников) перешли в наступление против камышей. Решено было взять камыши штурмом. Однако это не удалось нам. Киргизы открыли сильный ружейный и пулемётный огонь из камышей. Мы стали нести потери. Не желая подставлять свои лбы под пули, мы отступили. Старший из начальников, какой-то казачий полковник, решил уничтожить киргизов огнём. К 20 января противоположный берег реки был занят войсками, и таким образом киргизы были окружены.
21 числа весь день солдаты и казаки вязали большие снопы из камыша. Достали где-то сена, пакли и керосину.
Эти приготовления отняли у нас почти неделю. Всё это время киргизы сидели в камышах. Наши часовые ловили ночью отдельных киргизов, пытавшихся ускользнуть и уйти из кольца наших войск. Их тут же расстреливали.
27 числа решено было поджечь камыши. Два всадника должны были везти жгуты из камыша — жгуты были очень длинные. Эти жгуты были политы керосином. Каждый всадник имел смоляной факел. Решено было карьером подлететь к камышам, бросить жгуты и поджечь их. В то же время артиллерия должна была открыть огонь по опушке камышей, пулемёты и пехота должны были обстреливать камыши. Огонь должен был отогнать киргизов, которые могли бы загасить наши жгуты. Около 200 всадников со жгутами и факелами (один жгут везли два всадника) карьером понеслись к камышам. Вслед за ними двинулась пехота. Артиллерия открыла огонь по камышам. Наши всадники доскакали до камышей и зажгли их. Несмотря на огонь киргизов, потерь у нас не было. Вскоре вспыхнуло пламя, и камыши были охвачены морем огня. Киргизы пытались тушить его, но были отогнаны нашим огнём.
Киргизы бросились на лёд и пытались перейти на ту сторону реки, но наша артиллерия разбивала лёд, и киргизы тонули в реке. Небольшая их часть, около 4 000 человек успела перейти реку, но тут наткнулась на наши пулемёты и была целиком истреблена.
Около 7 000 человек сдались в плен. Небольшая группа около 3 000 человек прорвалась и отправилась на север, по направлению к Сибири. Очень много восставших погибло от казачьих пик и шашек, а также от нашей шрапнели. Артиллерия расстреливала толпы киргизов, которые не знали, куда им устремиться. Около 2 000 человек сгорели живьём; среди сгоревших было очень много женщин и детей.
Многих сдавшихся в плен наши казаки порубили шашками, почти всех выпороли. К 4 часам ночи камыши догорели. Ветерок, подувший в нашу сторону, приносил к нам золу и запах жареного мяса. Было холодно, и наши солдаты подошли поближе к камышам и грелись у тлеющего пепла.
Утром начался допрос пленных. Все ответы сводились к следующему. Киргизы были недовольны русским правительством, которое объявило мобилизацию среднеазиатских инородцев. К этому времени в Закаспийскую область проникли турецкие, немецкие и китайские агитаторы. Турки проповедовали священную войну против русских и обещали киргизам мир и благоденствие сенью Оттоманской империи. Немцы и китайцы обещали помочь оружием. Китайцы были враждебно настроены по отношению к России. Среди захваченных пленных оказалось около 30 человек немцев и 16 китайцев. И те, и другие были нами расстреляны. В числе сдавшихся в плен киргиз было около 1 000 человек женщин и детей. Они были брошены нами в пустыне на произвол судьбы. Все же мужчины были отправлены в Актюбинск под конвоем. Из Актюбинска киргизы были отправлены на Юго-Западный фронт рыть окопы. Все отряды, участвовавшие в подавлении восстания, были направлены к северу, где тоже происходило какое-то восстание. Я был отправлен в командировку.
29 января я был приглашён к полковнику К., старшему из начальников. Он встретил меня очень любезно и сказал:
— Я очень доволен Вами, поручик, и теперь надеюсь, что Вы выполните одно серьёзное и важное поручение.
Я поблагодарил за доверие и отвечал, что всегда рад стараться. Полковник сказал мне:
— Вы поедете с секретным донесением в Актюбинск. Но прежде Вы должны подписать вот эту бумагу, — и он протянул мне лист, исписанный с обеих сторон мелким почерком.
Я взглянул и стал читать. Это была клятва следующего содержания. Я клялся, что никогда и никому не расскажу, где я был и что делал. В этой бумаге было 62 пункта, которые я должен был выполнить. Я не мог ни пить вина, ни ухаживать за женщинами, ни заводить знакомств. Кроме обязательств, были ещё и наставления, как вести себя в том или ином случае. Я подписал эту клятву и на следующий день должен был выехать в Актюбинск. Мне был вручен огромный пакет в полотне, который я спрятал на груди под рубахой. Кроме того я выучил наизусть несколько бессмысленных фраз, которые должен был сказать там, где от меня этого потребуют. Я выехал в сопровождении 50 казаков при двух ручных пулемётах. 160 верст до Актюбинска мы сделали в двое суток. Не доезжая Актюбинска, мой конвой повернул обратно, и я незаметно въехал в город. Воинский начальник города Актюбинска не стал меня задерживать и тотчас дал мне двух казаков и сани, запряженные тройкой коней. Я получил распоряжение ехать до Оренбурга не по железной дороге, а на санях. Не знаю, для чего это было сделано: вероятно, для того, чтобы я не мог проболтаться в вагоне, что еду из Актюбинска.
Благополучно доехал я до Оренбурга и явился по данному мне адресу. На одной из окраинных улиц города жил какой-то генерал. Он принял меня тотчас же и спросил:
— Вы такой-то? Из Актюбинска?
Я отвечал утвердительно.
Он сказал затем:
— Явитесь к коменданту города… Вы подписывали вот эту бумагу? — и он показал мне клятву и 60 пунктов.
— Да, подписывал.
— Так помните же! Теперь идите к коменданту, а пакет оставьте мне. Что Вам велено сказать на словах.
Я выполнил всю ту белиберду, которую заучил наизусть. Генерал всё это записал и кивнул мне головой. Я вышел и тотчас направился к коменданту города. Комендант города принял меня без очереди и сказал:
— Вам отведён номер в такой-то гостинице — идите! Когда Вы понадобитесь, я вызову Вас.
Через два дня я был вызван в комендантское управление, где мне сказали:
— Сегодня в 7 часов вечера Вы должны ужинать в таком-то ресторане.
Вся эта таинственность очень волновала меня, однако я решил быть твёрдым и ничем не интересоваться.
В 7 часов вечера я был в назначенном ресторане. Сел за отдельный столик и потребовал себе шницель. Не успел я поужинать, как ко мне подсел какой-то капитан и сказал:
— Завтра в 10 часов утра явитесь к генералу А. Сейчас же уходите, как будто мы с Вами ничего и не говорили.
Я расплатился, а на следующий день уже был у генерала А., которому я оставил пакет. Он вручил мне какой-то пакет и сказал, что я должен ехать в Казань, в штаб военного округа, к генералу Сандецкому. Генерал Сандецкий был грозой всего военного округа, и у меня душа ушла в пятки, когда я узнал об этом поручении.
Генерал Сандецкий был мой «старый знакомый»: ещё в 1915 году он посадил меня на 15 суток на гауптвахту за какую-то незначительную провинность. Страшно было ехать в пасть зверю.
Перед отъездом я явился к коменданту. Он сказал мне:
— В поезде № … для Вас оставлено купе. Жандарм Вам укажет.
Я отправился на вокзал и тотчас же явился к жандармскому полковнику. Он не дал мне говорить и прервал мою речь словами:
— Знаю, знаю! Идёмте в купе.
Я занял купе и думал тотчас же разлечься, но жандармский полковник остался сидеть у меня и поддерживал самый пустой и ненужный разговор. Просидел он у меня до третьего звонка, и только когда поезд стал медленно отплывать, он быстро вышел. У меня сделалось такое впечатление, что жандарм как будто бы оберегает меня от каких-то невидимых врагов. Из Оренбурга я выехал в 10 часов утра и к 2 часам дня успел проголодаться. Отправился в вагон-ресторан и уселся там обедать. Во время обеда встретился со знакомой сестрой милосердия. Она ехала в Казань к мужу. Мы остались в вагоне-ресторане и мирно беседовали у газетного столика. Я чрезвычайно был рад дамскому обществу, т. к. в Туркестане (впервые в Закаспийских степях) я не встречал ни одной русской женщины. На какой-то станции, кажется, «Общий Сырт», я вышел со своей знакомой на платформу. На перроне был какой-то жандарм, который равнодушно глядел по сторонам. Через некоторое время жандарм куда-то исчез, и вместо него появился жандармский офицер. Он любезно позвал меня по фамилии и сказал тихонько:
— Поручик! Вы в служебной командировке, и мне более чем странно видеть Вас в дамском обществе.
Я ничего не ответил ему, но уже через минуту распрощался со своей спутницей, сказав, что у меня служебные дела. Я отправился в своё купе, где застал жандармского офицера. Он прочёл мне длинную нотацию и в заключение сказал, что каждое мое движение контролируется. Жандарм просидел у меня до отхода поезда. Я чувствовал, что окружен тайными агентами, но кто они и где — никак не мог сообразить. Вокруг ни одного подозрительного лица — все как будто заняты своим делом.
В Самаре поезд стоял около 40 минут, и я решил съездить на мою старую квартиру. Выпрыгнул из купе, сел на извозчика и помчался в город. Через 20 минут я опять был в поезде. Эта поездка, конечно, не осталась незамеченной. В Сызрани жандармский полковник пришёл ко мне в купе и просидел у меня до отхода поезда. На прощанье он сказал мне:
— Помните, что Вы в служебной командировке! Вы в Самаре были 20 минут в городе, на такой-то улице… Мы всё знаем…
До Казани я доехал благополучно. Тотчас же отправился в штаб военного округа и записался в очередь на прием к генералу Сандецкому. Генерал Сандецкий обладал удивительной памятью. Посмотрел на меня и спросил:
— Как Ваша фамилия, поручик?
Я назвал. Генерал задумался.
— Я Вас, кажется, посадил в 1915 году на 15 суток за колку неподвижных чучел?
— Так точно, Ваше Высокопревосходительство, — отвечал я.
— Ну давайте Ваш пакет.
Я вручил генералу пакет и он стал читать бумаги. В течение целого часа я стоял навытяжку, пока генерал читал бумаги. Пятки мои горели. После чтения генерал спросил:
— Что Вам поручено передать мне на словах?
Я передал всё, что вызубрил ещё на берегах Аму-Дарьи.
Каждую мою фразу генерал записывал на бумаге.
После генерал стал расспрашивать меня о подробностях подавления восстания.
На прощанье генерал сказал мне, что я не должен никому рассказывать о происходящих событиях, т. к. они составляют военную тайну.
— До тех пор, покуда держава Российская стоит, — говорил генерал, — Вы должны сохранять эту тайну.
После приёма у начальника военного округа, я отправился к адъютанту, который сказал мне, что я в течение трёх дней свободен и могу бывать, где мне вздумается.
В течение трёх дней я бродил по городу; был в театре, в историческом музее и посещал клубы.
Везде говорили о предстоящей революции, о Государственной Думе, но нигде я не слыхал о восстании киргизов. В России об этом не знали: русские власти сумели так поставить дело, что никакие сведения не доходили из Средней Азии и о происходящих событиях знала лишь небольшая группа лиц.
В Казани я был в середине февраля. В это время в народе уже началось какое-то брожение. 16 февраля бабы, недовольные дороговизной, разгромили рынок. Была вызвана полиция, но женщины бросились на городовых, и те вынуждены были бежать. После получения подкреплений бабы были рассеяны; говорят, были жертвы. Насколько это справедливо — не берусь судить. Всё это казалось мне диким, и я поскорее хотел уехать обратно.
17-го числа я был вызван к генералу Сандецкому. В течение 30 минут он расспрашивал меня о войсках, действующих в Закаспии. Интересовался, как солдаты переносят холод, как держат себя, не заметны ли в рядах революционные течения.
Я сказал, что солдаты очень успешно справляются с лишениями и врагом, а о существовании революционных течений у нас даже не подозревают. Так оно было и в действительности.
Генерал, по-видимому, остался доволен моим докладом и на прощанье даже пожал мне руку, а это обстоятельство много значило.
18-го числа я получил ответный пакет и отправился в Оренбург. По-прежнему, за моими действиями следили жандармы и тайные агенты, но я привык к этому и уже не обращал внимания на слежку.
В Самаре я должен был взять две роты солдат и с ними следовать в Оренбург. В Оренбурге я задержался на несколько дней, пока роты готовились к выступлению. Жандармские власти спросили мой адрес, по-видимому, для неустанного наблюдения за моими действиями.
Когда роты были готовы, я двинулся в Оренбург, где и явился к коменданту города. В Оренбурге меня застала революция. Роты были возвращены в Самару, а я получил назначение на фронт в 51‑й пехотный Литовский полк.
Какова дальнейшая судьба этого восстания — мне неизвестно. В 1919 году, служа в Добровольческой армии, я встретился с одним офицером, который также принимал участие в подавлении киргизского восстания. Он куда-то спешил, и поэтому я не успел его расспросить о конце восстания. На мой вопрос, чем всё это кончилось, он ответил:
— Там ещё была такая каша, что и не разберешь… Когда-нибудь встретимся — расскажу — сейчас же спешу, т. к. боюсь опоздать к Ростовскому поезду.
Больше нам не пришлось встретиться, и что происходило в Средней Азии, я до сих пор не знаю.
Поручик Станиславский.
1927 г. Перник.
Документ публикуется по источнику:
ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. Р‑5881 (Коллекция отдельных документов и мемуаров эмигрантов). Оп. 2. Д. 660.
