Утопические проекты — неотъемлемая часть советского проекта, поскольку сам СССР строился на фундаменте утопии. Конструктивистские эксперименты 1920‑х, технологичные предложения 1960‑х, «бумажная архитектура» 1980‑х — все они родились из стремления создать некий прекрасный мир. Хотя бы на отдельно взятом листе ватмана.
В этой статье мы рассмотрим пять ярких архитектурных проектов, созданных советскими зодчими. Они так и не были реализованы, зато стали школой, феноменом, предметом споров, вектором и просто важной частью советской культуры.
Горизонтальные небоскрёбы
«Но есть ли надобность строить в воздухе? „Вообще“ — нет. Пока есть ещё достаточно места на земле. Но… „в частности“? Мы живём в городах, родившихся до нас. Темпу и нуждам нашего дня они уже не удовлетворяют. Мы не можем сбрить их с сегодня на завтра и „правильно“ вновь выстроить. Невозможно сразу изменить их структуру и тип», — писал конструктивист Эль Лисицкий в 1926 году в «Известиях АСНОВА». Первый (и единственный) номер этого архитектурного вестника он издал вместе с Николаем Ладовским, коллегой по АСНОВА (Ассоциации новых архитекторов).
В 1923–1925 годах Лисицкий разработал необычный проект, который мог бы решить сразу несколько задач: подчинить человеку воздушную стихию, сберечь существующую застройку и сэкономить квадратные метры на земле. Архитектор предложил построить восемь горизонтальных небоскрёбов на московском Бульварном кольце. Строить эти здания нужно было бы на площадях — то есть там, где радиальные улицы пересекаются с окружностями (бульварами).
По форме проект Лисицкого должен был представлять собой горизонтальные блоки на вертикальных башнях. В горизонтальных секциях располагались офисы, а башни соединялись бы со станциями метро и уличными трамвайными остановками.
Аргументация выстраивалась сразу по нескольким пунктам. Модные американские вертикальные небоскрёбы для Москвы не подойдут — ведь это средневековый город. Следовательно, в его ландшафт лучше впишутся горизонтальные. Ещё один плюс: такие здания будут гораздо эффективнее — при минимальном использовании городских метров они предоставят максимум полезной площади. Да и вообще, людям свойственно ходить по горизонтали, а не вертикали, и человечеству в целом пора преодолевать разделение построек на частные и общественные.
Горизонтальным небоскрёбам по проекту Лисицкого не суждено было воплотиться, однако саму концепцию оригинально интерпретировали следующие поколения архитекторов. Например, на Варшавском шоссе в Москве в 1969–1975 годах был построен Научно-исследовательский центр электронно-вычислительной техники (НИЦЭВТ). Длина здания — 736 метров, и некоторые сравнивают его с небоскрёбом, положенным на бок.
Ещё раз идея Эль Лисицкого получила неожиданное воплощение в XXI веке. Выпускник венецианского архитектурного университета IUAV Константин Анохин выбрал горизонтальные небоскрёбы темой для диплома и показал, как они могли бы выглядеть в современной Москве.
Парящий город
Другую идею советского «воздушного» города сегодня, пожалуй, по достоинству оценят любители видеоигры Bioshock 2. Автор — Георгий Крутиков, выпускник ВХУТЕМАСа/ВХУТЕИНа и ученик Николая Ладовского. Молодой человек молодого государства представил свой «Город будущего» в дипломной работе, которую защищал в 1928 году.
Чтобы понять, как возник этот проект, нужно знать контекст. В 1920‑х годах соратник Эль Лисицкого, прогрессивный архитектор Николай Ладовский, желая развивать свою концепцию «рациональной эстетики», создал в институте Психотехническую лабораторию, где исследовал, как человек воспринимает архитектуру. Лаборантом в ней стал Георгий Крутиков, которому, помимо других задач, было поручено выявлять у студентов способности к архитектуре с помощью различных приборов для оценки глазомера.
Работа в Психотехнической лаборатории сильно повлияла на Крутикова и его диплом, в котором он разрабатывал несколько тем: подвижная архитектура, воздушное пространство, особенности восприятия объектов человеком, рационализм. Студент давно интересовался воздушными полётами, следил за новинками техники, даже пробовал проектировать дирижабли — и на это наложились знания, приобретённые в лаборатории Ладовского.
«Город будущего», как его называл Крутиков, должен был состоять из двух частей: на земле — производства в горизонтальных зданиях, в воздухе — вертикальные структуры для жилья. Последние могли быть исполнены в трёх вариантах. Первый — ярусная трудовая коммуна, состоящая из восьми жилых круглых корпусов. Они стояли на «ножках» — лифтовых шахтах, позволявших спускаться в кольцевую часть, которая соединяла все корпуса. Каждое парящее «здание» рассчитывалось на шесть индивидуальных жилых ячеек, куда можно было бы прилететь на специальной летающей кабине.
Летающие кабины в форме капли были основным средством передвижения в городе Крутикова. В трудовой коммуне их можно было бы «парковать» на первом, кольцевом этаже.
Предлагались мегаструктуры с общественным корпусом в виде шара и парящее здание в форме вертикальных сот. Последнее было бы пригодно для кратковременной, «гостиничной» стоянки.
Защита дипломного проекта Крутикова, который сам автор считал реализуемым, вызвала большой интерес, но не ажиотаж. Ему без особых колебаний присвоили звание архитектора-художника. Скандал разразился позже. Газетные критики приводили его работу как пример оторванности обучения во ВХУТЕМАСе/ВХУТЕИНе от практики — вместо специалистов там якобы готовили фантазёров. На страницах других газет «Город будущего» просто ставился в ряд чуть более консервативных дипломов 1928 года. Защитники института хотели показать, что дело не в фантазёрстве, а в том, что каждый выпускник по-своему понял тему «проблемы нового города», которую выдали всему курсу архитектурного факультета.
Огульные обвинения, однако, продолжились, а ВХУТЕМАС/ВХУТЕИН закрылся в 1930 году. Но Крутиков остался в профессии. Сначала он присоединился к АРУ (Объединение архитекторов-урбанистов) Ладовского, далее много участвовал в конкурсах, включая конкурс Дворца Советов. В 1930‑е годы по его концептам в Москве строились школы, жилые дома и станция метро «Парк культуры» (к слову, Ладовский тоже строил метро — наземный павильон станции «Красные ворота» и станцию «Лубянка»). Позже Крутиков заинтересовался сохранением древнерусских памятников Москвы и разработал проекты-предложения для Новоспасского монастыря, Крутицкого подворья и так далее. А из архитектурного факультета ВХУТЕМАСа/ВХУТЕИНа уже в 1933 году вырос МАрхИ — Московский архитектурный институт.
НЭР — Новый элемент расселения
1960‑е во многом походили на 1920‑е: они тоже стали эпохой технооптимизма, веры в прогресс и науку. Молодёжь снова стала локомотивом обновления жизни. В 60‑е в МАрхИ организовалась группа студентов, которая создавала необычные урбанистические проекты НЭРов — новых (нормальных) элементов расселения.
Основой группы стали Алексей Гутнов, Андрей Бабуров, Илья Лежава, Зоя Харитонова, Станислав Садовский, Валентин Скачков, социолог Георгий Дюментон и многие другие.
Свою первую идею они изложили в коллективной дипломной работе «НЭР „Критово“». Далее, в 1966 году, нэровцы написали книгу «Новый элемент расселения. На пути к новому городу». Кроме того, уточнённые версии концепции НЭР были представлены в 1968 году на Миланской триеннале, а через два года — на Всемирной выставке в Осаке. Книгу перевели на английский, итальянский и испанский языки.
Нэровцы рассматривали город будущего как биологическую макросистему. Но основу поселения в ней составляют не заводы или колхозные поля, а научные и общественно-культурные центры — клубы. Вокруг них создавались бы жилые зоны с жилыми ячейками. Клуб как центр общения и коллаборации представал ядром системы, поскольку нэровцы ожидали, что в будущем рабочий день сократится, а свободного времени у людей станет больше.
Однако города не должны были бесконтрольно разрастаться — при достижении отметки в 100–200 тысяч жителей неподалёку строился бы новый. В НЭР должна была воплотиться природная «прерывность развития»: достигнув предела, города «давали жизнь» следующему своему поколению. К тому же такие агломерации могли бы формировать у себя самодостаточную жилую среду вместо того, чтобы становиться периферийными «спальниками», зависимыми от центра. Получались бы группы просторных, малоэтажных, зелёных поселений — по заветам «Афинской хартии» Ле Корбюзье, которого нэровцы цитировали.
Вообще, идеи, заложенные в НЭР, представляли пёстрый интернациональный ковёр. Например, биологизация городских процессов и тема «прерывности развития» отсылают к модному в 1960‑е годы урбанистическому течению метаболизм. Про «почкование» городов ещё в начале ХХ века говорили идеологи концепции «городов-садов». А представление о «диктате ума» и клубах как центрах жизни уже встречалось в авангарде 1920‑х. Более того, оно укоренено и, собственно, в историческом материализме, который предсказывал постепенный рост значимости умственного труда и сокращение промышленного сектора.
По мере эволюции группы развивались её взгляды на план НЭР. Так, карта НЭР «Критово» напоминала транзистор, «Триеннале» — круглую биологическую клетку или фрукт, «Осака» — улитку-спираль.
В «Триеннале» активная зона с промышленностью, вузами и парками («Русло расселения») контрастировала с тихими жилыми кластерами — «плодами».
В «Осаке» спиральная застройка визионерски переходила от высоток с парком в центре к частным домам на окраинах — о таком «градиенте» часто говорят урбанисты и сегодня.
Ни один из проектов группы НЭР не был реализован, несмотря на то, что самый первый — «Критово» — предлагали создавать под Красноярском, а другие просто выглядели интересными и полезными. Но идеи не затерялись. Так, например, Алексей Гутнов работал над концепциями пешеходных улиц в центре Москвы: Арбата, Столешникова переулка, Кузнецкого моста. Его задумки до сих пор изучает и развивает НИиПИ Генплана Москвы.
Другие участники НЭР также стали важными архитекторами, градостроителями и преподавателями. Зоя Харитонова, работавшая вместе с Гутновым, возглавила первый проект благоустройства Арбата, проектировала Сокольники и Гольяново, много занималась проблемами улучшения городской среды. Ещё один ключевой нэровец, Илья Лежава, совместил теорию и практику: получил докторскую степень, преподавал в МАрхИ, в 1980‑х задал импульс «бумажной архитектуре». В 2000‑х годах он стал главным свидетелем эпохи и до конца жизни продолжал архитектурно-педагогическую деятельность.
Зимние сады для Крайнего Севера
Поиск 1960‑х — не только о будущем. Неслучайно НЭР «Критово» предполагалось построить в Сибири. Внимание градостроителей к северным городам усилилось в середине ХХ века из-за нового этапа освоения Крайнего Севера — семилетки, стартовавшей в 1959 году.
Изначально градостроительные планы для северных территорий разрабатывали не местные архитекторы, а ленинградцы. В 1963 году открылся Ленинградский зональный научно-исследовательский институт экспериментального проектирования (ЛенЗНИИЭП) при Госстрое, а ещё раньше, в 1950‑х, возник филиал Академии строительства и архитектуры СССР со специальным «северным» сектором. Первая институция считалась основной проектировочной базой для застройки Сибири и Крайнего Севера.
Вводные данные были сложными: жёсткий климат, вечная мерзлота под грунтом, отсутствие дорог, малолюдность, а также плохая экологическая ситуация и лагерное наследие. Имевшиеся на Севере дома в основном были деревянными, без отопления, водопровода и канализации.
Северное проектирование стало нетривиальной задачей для архитекторов. В большинстве проектов делался упор на защиту от непогоды. Предлагали строить жильё с учётом скорости ветра в конкретной местности, здания делать овальными и круглыми — чтобы не оседал снег.
Основным форматом считали автономные дома-посёлки и дома-комплексы с крытыми галереями-переходами. Они будто напоминали раннесоветские дома-коммуны, только с акцентом не на обобществление быта, а на приватность. Архитекторы ЛенЗНИИЭП справедливо предполагали, что в суровом климате люди проводят много времени дома, но нуждаются в личном пространстве. Проектировщики рекомендовали закладывать не менее 11 квадратных метров на человека и создавать зимние сады для отдыха.
Ленинградцы выдвигали здравые предложения, но, как правило, бывали на Севере лишь наездами и могли не до конца понимать, с чем работают, поэтому пытались привести строительство к усредненным центральнороссийским нормам. Москвичи же подошли к решению вопроса иначе.
Александр и Елизавета Шипковы, выпускники МАрхИ — в те же годы, что их старшие товарищи создавали НЭРы, — отправились в Норильск по распределению. Город тогда становился большой экспериментальной площадкой для новых идей, ведь буквально недавно, в 1956 году, тут закрылся Норильлаг. Испытывая на себе, что такое Арктика, полярная зима, «чёрная пурга», и обсуждая идеи с ленинградскими коллегами из «сектора Севера», Шипковы пришли к выводу: на Север не нужно переносить типовые проекты с материка, даже с изменениями. Архитектура должна быть самобытной, а не с поправками на «особенности».
В 1971 году Александр Шипков представил в своей кандидатской концепцию поляров — жилых комплексов, способных заменить городской район или посёлок. Они были рассчитаны на тысячи жителей и объединяли квартиры, общественные пространства и сады. Поляр автономен, защищён от непогоды, а квартиры в нём выстраиваются вокруг огромного зимнего сада, создающего собственный микроклимат.
Шипков разработал несколько вариантов поляров. Так, комплекс «Пирамида» мог бы состоять из 27 этажей, а широкое основанием делало бы его устойчивым к ветру. Квартиры располагались бы по трём внутренним граням, на первом этаже — общественная и техническая зоны, зимний сад.
Поляр «Снежногорск» для строителей Усть-Хантайской ГЭС на одну тысячу человек имел бы два шестиэтажных корпуса, соединённых крытым зимним садом с прозрачным перекрытием. Комплекс включал бы: совет дома, бытовые и торговые блоки, клуб, школу, детский сад, бассейн и медпункт. Этот поляр был утверждён Советом министров СССР, а его макет отправляли на Всемирную выставку 1967 года.
Поляры Шипкова не воплотились, но и не пропали окончательно. Например, «Снежногорск» вдохновил фильм Сергея Герасимова «Любить человека»; Шипков же стал прототипом главного героя. Сам он два года работал главным архитектором Норильска, позже признавая, что город строился по уже разработанному генплану с применением типовых хрущёвок с материка. Единственное, что он тогда смог изменить, — добавить ярких красок на фасады панелек.
С начала 1970‑х до середины 1980‑х годов Шипков работал в «северном» отделе ЛенЗНИИЭП, где предпочитали не экспериментировать. Институт руководил строительством Надыма, Билибино, Нового Уренгоя, занимался массовой застройкой на БАМе, Сахалине, в Сибири, Тюменской области и на других северных территориях.
«Бумажная архитектура»
Все архитекторы периодически работают в стол, но бывают случаи, когда оторванность проекта от реальности становится самоцелью. «Бумажной архитектуры», в отличие от других проектов, не могло и не должно было быть в принципе. Она существовала только на эскизах и макетах, которые разные группы молодых столичных архитекторов отправляли на международные конкурсы в 1970–1990‑х годах.
Художественная подготовка у московских студентов и выпускников была сильной, а реальность (как видно на примере Александра Шипкова) могла легко обломать энтузиазм требованиями типового строительства. Отдушину находили в чисто умозрительных проектах. Конкурсанты совсем не пытались приблизить светлое будущее, как их предшественники 1920‑х или 1960‑х, а просто рисовали в своё удовольствие, практически не вкладывая никакого политического высказывания в проекты.
Один из корней «бумажной архитектуры» тянется к НЭРам. Студенты Ильи Лежавы начали участвовать в конкурсах ЮНЕСКО, OISTAT (Организация сценографов, театральных архитекторов и техников), а также в японских Shinkenchiku и Glass — именно с последними чаще всего ассоциируются «бумажники» (в 1980‑х годах экономически процветающая Япония была лидером в проведении масштабных архитектурных конкурсов).
Параллельно работы на международные конкурсы посылали и другие молодые зодчие, ведь для них, как рассказывал «бумажник» Илья Уткин, всё было это весёлым экспериментом и «междусобойчиком». Так, Уткин с напарником Александром Бродским сработались, начав со студенческой стенгазеты, а затем легко выполняли конкурсные задания с конца 1970‑х до начала 1990‑х годов, придумывая сотни вариантов и делая упор на графику.
На конкурсы посылали самые необычные проекты: «Хрустальный дворец», «Город-виадук», «Кукольный дом», «Квартира для семьи островитянина», «Дом-экспонат на территории музея XX века», «Дом для рыжих», «Гора с дырой». Не обходилось без оммажей — и не только главному утописту в истории искусств Пиранези или русским авангардистам, но также Федерико Феллини и даже Стивену Спилбергу.
При этом советские конкурсанты довольно часто побеждали. Призы иногда «обменивали» у партийных чиновников на групповые поездки для изучения архитектуры — так студенты Лежавы посетили США и Голландию. В других случаях с премий покупали видеомагнитофоны и аудиотехнику в магазине «Берёзка».
«Бумажники» знали, что проекты никогда не будут реализованы и не стремились систематизировать свою работу — это оставляли другим. Одним из летописцев, лидеров и пропагандистов направления стал Юрий Аввакумов. Это он присвоил позднесоветскому феномену запоминающийся термин, ранее ассоциировавшийся со старинными мегаломанскими утопиями из гравюр Пиранези и Леду.
После распада СССР большинство «бумажников» почти сразу же переключилось на реальную архитектурную практику, оставив теоретические проекты в прошлом. Среди них — Михаил Филиппов, Михаил Белов, Михаил Хазанов, уже упоминавшиеся Илья Уткин с Александром Бродским и многие другие. Несмотря на то что порой они открещивались от этих студенческих упражнений, именно их творчество и стало финальным аккордом советских утопий. «Бумажная архитектура» 1980‑х началась как фантазия и потому легко закончилась, растворившись во времени.
На первый взгляд, советские архитекторы часто предлагали немного наивные идеи, очевидно несовместимые с централизованным планированием и партийными линиями. Но ещё чаще зодчие, свободные от желания понравиться частному заказчику, предлагали крайне актуальные и полезные методы работы с застройкой, проектировали необычные формы, демонстрировали глубокое знание истории своей профессии, а иногда и вовсе создавали визионерские концепции, ставшие востребованными гораздо позже.
Советские нереализованные проекты — это не просто непостроенные дома или города, а выражение веры и интереса к чему-то за пределами обыденности. Ведь, несмотря ни на что, архитектура — всё же самая оптимистичная творческая дисциплина.
Читайте также:
— Авангардный общепит: предназначение и архитектура фабрик-кухонь;
— Подземные дворцы: как скульпторы и художники украшали московское метро;
— Беляево — навсегда? Рецензия на книгу Кубы Снопека.
