В настоящее время мы воспринимаем как нечто совершенно нормальное то состояние религиозной сферы общества, которое исследователи называют «рынком спиритуальных товаров» (термин американского футуролога Элвина Тоффлера). Эта метафора характеризует ситуацию, когда за наше внимание одновременно конкурируют между собой множество религий и религиозных направлений.
Для нас это показатель религиозного расцвета, роста и соревновательности богословской мысли, активной роли религии в жизни общества, усиления внимания к потребностям человека в «погоне» за его верой и так далее. Но для мира, не приученного к нормальности религиозного плюрализма, умножение сект, как грибов после дождя, безусловно, есть показатель кризиса — того, что титульная религия не справляется с потребностями и запросами своей паствы. Именно в таком положении оказалась православная церковь Российской империи.
Всё большее распространение сект в XVIII–XIX веках, несомненно, свидетельствовало о том, что духовные и светские власти России переставали контролировать ситуацию. Не зря Н.М. Никольский, известный советский автор трудов по истории религии, так подробно и с нескрываемым злорадством расписывал историю российского сектантства, видя в его расцвете свидетельство разложения православной церкви времен империи.
Во многом подобная ситуация стала плодом реформ Петра I и церковной политики русских императриц XVIII века. Курс религиозной политики российских монархов привел не просто к превращению церкви в государственное ведомство, но и к значительному её ослаблению, нейтрализовав её способность к конкуренции с политической властью. Лишив церковь силы, власть неизбежно подорвала её влияние на умы верующих. И если в умах образованной части общества подобная ситуация спровоцировала рост неверия либо холодного и формального отношения к религии, то в народе она стимулировала рост религиозных поисков, осуществлявшихся помимо церкви, к которой простые люди начинали утрачивать прежнее доверие.
Эти поиски, осуществлявшиеся в рамках «раскола» как альтернативы государственной «никонианской» церкви, сопровождались двумя разнонаправленными по своей сути процессами. С одной стороны, уже в XVIII веке многие старообрядческие согласия отступили от прежнего радикализма и перешли на более умеренные позиции. Это происходило в том числе и под воздействием «человеческого фактора»: далеко не все были согласны жить в соответствии с суровой старообрядческой аскезой и этикой. С другой стороны, отступления от прежних строгостей провоцировало появление более радикальных раскольнических общин, не желавших отступать от чистоты веры и благодатной силы суровых религиозных практик. Новосибирская исследовательница Н.С. Гурьянова отмечала:
«В старообрядчестве с момента его образования шла постоянная борьба умеренного и радикального направлений. Особенно интенсивно этот процесс проходил в XVIII — первой половине XIX в. Победа умеренного направления внутри одного из согласий часто давала начало образованию нового толка, согласия, которое не только сохраняло радикализм первых расколоучителей, но даже усиливало его. Постепенно и в новом согласии наряду с радикально настроенными возникали умеренно радикальные и даже умеренные группировки».
Во второй половине XVIII века развитие этих двух тенденций приводит к возникновению одного из самых радикальных русских религиозных движений, которое обычно относят к беспоповству (хотя Никольский подчёркивал самостоятельное значение идеологии этого нового течения) — страннического (бегунского) согласия.
Ранее считалось, что возникновение секты бегунов связано с именем инока Евфимия. На сегодняшний день известно, что первая странническая община возникла почти за 20 лет до начала проповеднической деятельности Евфимия и самые основы учения странников были сформированы не им, а именно общинами-«первопроходцами». Но судьба этих общин так и осталась неизвестной, в 1770‑х годах их следы теряются. Евфимий же буквально возродил это движение из пепла и дал начало настоящему ренессансу бегунского толка: община единомышленников, созданная Евфимием, не повторила путь других мелких старообрядческих конфессий, умиравших вместе со смертью их создателей, её ряды постоянно пополнялись, и в XIX веке она превратилась в одно из заметных и влиятельных течений в беспоповщине, распространившись от центральных российских губерний до Западной Сибири.
Основной отличительной чертой сектантства как такового, как правило, является то, что сектанты доводят до логического конца те идеи, которые имплицитно уже содержатся в учении «материнской» религии (от которой и откололась секта), но которые сами служители этой религии проговорить и развить так и не решились. Продемонстрируем это на примере другой широко распространенной в империи секты — скопцов. Скопцы, пытаясь найти выход из бесконечной и мучительной борьбы с плотскими страстями, запрограммированной православием, в итоге пришли в выводу, что единственным действенным способом победить грехи половой сферы может быть только самооскопление (как мужчин, так и женщин), раз и навсегда снимающее для человека проблему сексуальности.
Показательно, что подобные представления о необходимости избавления от секса как от источника греха имели место не только в крестьянской среде, но и в образованном слое (среди тех, кто также не был чужд христианских идеалов). Например, кружок Трескина, в котором участвовал молодой Д.И. Писарев, одной из своих задач ставил уничтожение сексуального влечения в человечестве как такового: лучше вымирание человеческого рода, чем жизнь в подверженности «плотскому греху». Точно также отрицал сексуальность в годы своих религиозных исканий и Лев Толстой, причём даже в том случае, если сексуальное общение имело место между супругами:
«Плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения — падение, грех».
Итак, исходный христианский посыл об отвержении блуда и прелюбодеяния в излишне радикальном религиозном сознании может превратиться в отрицание секса как такового.
Точно также и бегуны, исходя из общей старообрядческой идеи об антихристовой сущности постниконовского государства, довели эту идею до предельного анархизма и пришли к выводу о необходимости прервать абсолютно любые взаимодействия с властью, чтобы оградить себя от греха и сохранить чистоту. Логика странников была проста: раз государство стало вотчиной антихриста, то никакие контакты и компромиссы с ним недопустимы и невозможны. Нельзя подчиняться власти и законам империи, молиться за государя, платить подушную подать и так далее.
В сочинениях бегунов осуждается умеренность других старообрядческих толков, которые пошли с властью на компромисс. Странники настаивали: нельзя оставаться истинным христианином и в то же время быть подданным антихристовой империи. Евфимий (бывший, кстати, военным дезертиром) отрицал паспорта, военную службу, суды.
«Новое согласие дошло до крайности в деле отрицания устоев окружающего мира. Всё существовавшее на Руси, говорило это учение, или произведено антихристом, или заклеймено его скверной печатью: учреждения, установления, порядки, обычаи, образ жизни, разговоры и т.д. По учению бегунов считалось грехом даже жить среди православного населения, равно как среди раскольников другого толка или согласия».
Из всего этого вытекало, что единственно допустимый способ жизни для настоящих христиан (каковыми считали себя бегуны) — бродяжничество, вечное бегство и новое пустынничество, поселение в глухих местах, недосягаемых для властных институтов империи. Подобного поведения следовало придерживаться вплоть до финальной схватки с антихристом в конце истории, на близость которого сектанты уповали.
Бегуны укрывали беспаспортных, считали себя частью особого «Божьего мира» (не имеющего ничего общего с миром гражданским, государственным). Они даже получали новые, «христианские» имена, известные только в их общине. Говоря о себе, они подчеркивали собственную непричастность к гражданско-административным институтам империи. Это видно по так называемым «паспортам» странников — своеобразным документам для доверенных лиц, которыми бегуны пользовались, переходя с места на место. Тексты «паспортов» являли собой яркую иллюстрацию бегунского религиозно-политического мировоззрения и их самоидентификации. Н.И. Ивановский приводит пример подобного документа странников из Костромской губернии:
«Дан паспорт из града Бога вышняго, из Сионской полиции, из Голгофскаго квартала; приложено к сему паспорту множество невидимых святых отец рук, еже бо боятися страшных и вечных мук. Дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущаго века записан».
Когда кто-то из бегунов всё же оказывался пойманным, он исповедовал себя православным или «истинным христианином» (каковым себя и считал), наотрез отказываясь признать себя «раскольником» или старообрядцем, в результате чего представители властей далеко не всегда могли понять, с кем именно имеют дело. Эта позиция проистекала из убеждения странников в том, что именно они представляют собой истинную церковь, а раскол с точки зрения экклезиологии (христианского учения о церкви) представляет собой как раз отпадение от благодатной истины. Назвать себя раскольниками — значит, признать себя отпавшими от Христа, что для странников было бы нонсенсом. С течением времени представители бегунского согласия выработали представление о том, что исповедовать свои религиозные взгляды «пред властию» строго необходимо, так как «постыдиться Христа» перед другими недопустимо.
Так как государство бегунский образ жизни совсем не поощряло, странники разработали систему конспирации, долгое время помогавшую им укрываться от властей. Представители секты настолько хорошо укрывались от посторонних глаз, что даже исследователям были совершенно неизвестны подробности повседневной жизни представителей бегунского согласия.
В 1850‑х годах была осуществлена масштабная репрессивная кампания против странников: основные бегунские центры были разгромлены, многие сектанты были выявлены и помещены под арест. Только после этого стало возможным исследовать странничество. Его изучением занялась комиссия МВД, в которой принимал участие, как ведомственный чиновник, известный славянофил И.С. Аксаков. На основе результатов деятельности комиссии, «по горячим следам» он выявил некоторые особенности страннической религиозной идеологии.
Не в последнюю очередь благодаря Аксакову мы знаем, что идеи инока Евфимия и его последователей кое в чем даже предвосхитили религиозные чаяния второй половины ХХ — начала XXI веков. К примеру, ещё в «Цветнике» (одно из основных сочинений Евфимия) сказано:
«И сице образ зверин не в крыже и жлуде состоится, но в человецех богоотступных заключается. <…> Тако и о начертании, даемом на челех и на десницах, есть реченное не о щепоти и миропомазании еретическом, но еже делом или словом со оными противными согласитися в мудровании…».
Аксаков, знакомый с «Цветником», объясняет суть этой творческой интерпретации бегунами пророчеств христианского «Апокалипсиса»: по мнению страннических идеологов, суть богоотступничества таится вовсе не в принятии дурных обрядов (как полагали раскольнические идеологи XVII века), а в «житии, согласном с мыслью антихриста», в подчинении ему. «Печать антихриста» в понимании бегунов — это «презрение к вере, при всем наружном к ней уважении». Можно даже сохранить старый обряд и при этом всё равно быть слугой антихриста, признавая покровительство российской светской антихристовой власти. Ведь многие старообрядческие согласия в итоге пошли на компромисс с империей. Таким образом, странники утверждали мысль о том, что обряды менее важны, чем состояние и вектор развития духа (вера) и дела веры — эта идея в XX–XXI веках завоюет широкую популярность у людей с самыми разнообразными взглядами.
Читайте также «Мормоны в Российской империи и СССР».
