«Портрет Луки Пачиоли» Арсения Несмелова

Думаю, когда в нашей лите­ра­тур­ной руб­ри­ке выкла­ды­ваю что-то я, да ещё и из Несме­ло­ва, чита­те­ли ожи­да­ют уви­деть море даль­не­во­сточ­ной экзо­ти­ки: тай­га, хун­ху­зы, тиг­ры, китай­ская речь и тому подоб­ное. Но такой пере­кос в сто­ро­ну экзо­ти­ки силь­но иска­жа­ет кар­ти­ну: ведь в Мань­чжу­рии жили обыч­ные рус­ские люди, кото­рые рабо­та­ли, люби­ли, жени­лись, изме­ня­ли и раз­во­ди­лись. И жизнь у них была чаще все­го при­мер­но такой же, как и на рус­ском Даль­нем Восто­ке до революции.

Сего­дняш­ний рас­сказ я подо­брал неслу­чай­но. Мне очень хоте­лось пока­зать обыч­ную жизнь рус­ских в Хар­бине. Из ази­ат­чи­ны здесь раз­ве что китай­ский слу­га. Подоб­ная исто­рия о невер­ной жене мог­ла про­изой­ти в любом из горо­дов бес­край­ней Рос­сий­ской импе­рии. Цен­ность рас­ска­за в дру­гом: напи­сан он с почти чехов­ской иро­ни­ей, и несмот­ря на отно­си­тель­но боль­шой раз­мер, чита­ет­ся очень быст­ро, почти на одном дыха­нии. Кто-то най­дёт эту исто­рию смеш­ной, а кто-то груст­ной, но вряд ли она оста­вит рав­но­душ­ным хоть кого-нибудь.

Санкт-Петербург, начала ХХ века, Россия
Санкт-Петер­бург, нача­ла ХХ века, Россия

В цен­тре исто­рии нахо­дят­ся бух­гал­тер, свое­об­раз­ный рас­се­ян­ный про­фес­сор, его моло­дая невер­ная жена и её любов­ник, шах­ма­тист и мошен­ник. Уже по одним дей­ству­ю­щим лицам мож­но понять, что сюжет неиз­беж­но будет напо­ми­нать коме­дий­ные пье­сы XIX века. И всё же, несмот­ря на зна­ко­мую до боли струк­ту­ру, рас­сказ не кажет­ся вто­рич­ным: в кон­це кон­цов, в подоб­ных исто­ри­ях все­гда важ­но напол­не­ние, а не фор­ма, а оно, как и все­гда у Несме­ло­ва, прекрасна.

Сер­гей Таран

Вок­зал КВЖД, Хар­бин, 1920‑е гг.

«Порт­рет Луки Пачиоли»

Арсе­ний Несме­лов (1889−1945 гг.)

Впер­вые опуб­ли­ко­ва­но в жур­на­ле Рубеж № 7,
Хар­бин, 1944 год.

I

Нача­лось с того, что Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу Телят­ни­ко­ву, бух­гал­те­ру солид­ной фир­мы «Робин­сон и сын», сослу­жи­вец ска­зал здороваясь:

— Вче­ра вашу супру­гу встре­тил. С Тезе­име­ни­то­вым шла, с шахматистом.

Это было утром, слу­жа­щие толь­ко что соби­ра­лись. Поти­рая озяб­шие руки — дело про­ис­хо­ди­ло зимой, — Телят­ни­ков что-то про­бур­чал в ответ и напра­вил­ся в свой каби­не­тик. На дру­гой день кто-то уже дру­гой и не на служ­бе опять сооб­щил Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу о том же:

— Вче­ра вашу Марь-Ива­нов­ну в мага­зине повстре­чал. С Тезе­име­ни­то­вым была.

И пошло, и поеха­ло — всё чаще и чаще, как бы вскользь, меж­ду про­чим, сослу­жив­цы и зна­ко­мые ста­ли сооб­щать бух­гал­те­ру о том, что они виде­ли его супру­гу, и все­гда вме­сте с нею упо­ми­нал­ся Тезе­име­ни­тов. Их встре­ча­ли то на ули­це, то на буль­ва­рах, то на реке. Ино­гда они про­сто шли, ино­гда «про­гу­ли­ва­лись под руч­ку», ино­гда бол­та­ли и были весе­лы, ино­гда же «Марь-Ива­нов­на чего-то груст­ная была».

В нача­ле Иван Ника­но­ро­вич не обра­щал вни­ма­ния на эти сооб­ще­ния, сей­час же забы­вал о них; потом они на несколь­ко минут нача­ли пор­тить ему настро­е­ние, и, нако­нец, он стал даже боять­ся их, пото­му что, в кон­це кон­цов, понял, что эта инфор­ма­ция, каса­ю­ща­я­ся его супру­ги, посту­па­ет к нему неспро­ста, что она вынуж­да­ет его к каким-то дей­стви­ям. Но ни на какие посто­рон­ние дела и дей­ствия Иван Ника­но­ро­вич совер­шен­но не был спо­со­бен. Луч­ший бух­гал­тер в горо­де, высо­кий мастер сче­то­вод­но­го искус­ства, он, в сущ­но­сти, любил толь­ко свое дело, инте­ре­со­вал­ся толь­ко им и ниче­го боль­ше знать не хотел. Даже то, что каса­лось его жены и соб­ствен­ной чести, ока­зы­ва­лось где-то в сто­роне от глав­ной линии его жиз­ни и толь­ко меша­ло отда­вать­ся пол­но­стью люби­мо­му занятию.

Такие люди изред­ка встре­ча­ют­ся в каж­дой про­фес­сии, и Иван Ника­но­ро­вич Телят­ни­ков был одним из них. Он, уче­ный сче­то­вод, любил бух­гал­те­рию до стра­сти, как худож­ни­ки и музы­кан­ты любят свое искус­ство. И он не отка­зы­вал себе в удо­воль­ствии глу­бо­ко­мыс­лен­но пого­во­рить с сослу­жив­ца­ми о бух­гал­те­рии, при­чем в его речах этот, каза­лось бы, такой сухой пред­мет вдруг ожи­вал и ста­но­вил­ся интересным.

— Вот вы, моло­дой чело­век, — гово­рил он кому-нибудь из сво­их помощ­ни­ков, вели­ко­му пута­ни­ку в сче­то­вод­стве, — вы дума­е­те, навер­но, что бух­гал­те­рия так себе, мел­кое дело? А зна­е­те ли вы, что вели­кий Гёте ска­зал о двой­ной бух­гал­те­рии, вели­кий немец­кий поэт? Не зна­е­те? Так я вам ска­жу: что двой­ная бух­гал­те­рия — одно из кра­си­вей­ших изоб­ре­те­ний чело­ве­че­ско­го духа. Да‑с, так у Гёте и ска­за­но — духа!

А зна­е­те вы, где в пер­вый раз о бух­гал­те­рии упо­ми­на­ет­ся? Не зна­е­те, конеч­но. Так я вам и это доло­жу. В Биб­лии. Что, гла­за рас­кры­ли? Да, батюш­ка, в Биб­лии, в кни­ге Пре­муд­ро­сти, гла­ва сорок вто­рая, стих седь­мой. Там каж­до­му сыну Изра­и­ля при­пи­сы­ва­ет­ся: «Если что выда­ешь, так выда­вай сче­том и весом и делай вся­кую выда­чу и при­ем по записям».

И, с чув­ством глу­бо­ко­го пре­вос­ход­ства взгля­нув на рас­те­ряв­ше­го­ся и даже ино­гда несколь­ко испу­ган­но­го собе­сед­ни­ка, продолжал:

— А отцом двой­ной бух­гал­те­рии был ита­льян­ский уче­ный муж Лука Пачио­ли, поче­му она и назы­ва­ет­ся ита­льян­ской. Это, батюш­ка мой, целая вели­кая нау­ка, а вы халат­ни­ча­е­те. Да‑с!

И с миром отпус­кал нера­ди­во­го счетовода.

Но если Телят­ни­ков журил нера­ди­вых, то с вели­кой охо­той при­хо­дил он на помощь сче­то­во­дам неспо­соб­ным или неудач­ли­вым. Если кто-либо из них, про­счи­тав где-то копей­ку и про­бив­шись с повер­кой с пол­дня, роб­ко под­хо­дил к нему и про­сил помо­щи — тако­му чело­ве­ку отка­за не было. В таких слу­ча­ях Иван Ника­но­ро­вич гор­до выпрям­лял­ся, взгляд его заго­рал­ся, как у пол­ко­вод­ца перед сра­же­ни­ем, он брал из рук млад­ше­го сослу­жив­ца счет­ные кни­ги и углуб­лял­ся в рабо­ту, не щадя ни тру­да, ни вре­ме­ни. В обла­ках табач­но­го дыма, в сту­ке костя­шек, в звя­ка­ньи счет­ной маши­ны он вдох­но­вен­но рабо­тал, отыс­ки­вая копей­ку-дезер­тир­ку. И нахо­дил ее.

Это была побе­да, и Иван Ника­но­ро­вич тор­же­ство­вал ее. Он звал в каби­нет под­чи­нен­но­го, и надо было видеть, каким вели­че­ствен­ным жестом его ука­за­тель­ный палец вты­кал­ся в то место стра­ни­цы счет­ной кни­ги, где им была отыс­ка­на зате­ряв­ша­я­ся еди­ни­ца. Тут было и вели­чие, и созна­ние сво­е­го пре­вос­ход­ства, и снис­хож­де­ние к неудач­ни­ку. Ибо ко всем неза­у­ряд­ным каче­ствам Ива­на Ника­но­ро­ви­ча надо еще при­ба­вить и доб­ро­ту эту доб­ро­ту сото­ва­ри­щи и под­чи­нен­ные люби­ли уче­но­го бух­гал­те­ра. Пожа­луй, имен­но любо­вью к Телят­ни­ко­ву и объ­яс­ня­лось их доб­ро­сер­деч­ное жела­ние пре­ду­пре­дить кол­ле­гу о слиш­ком уча­стив­ших­ся встре­чах его супру­ги с гос­по­ди­ном Тезе­име­ни­то­вым. Но, повто­ряю, как вся­кая неук­лю­жая услу­га, это достав­ля­ло бух­гал­те­ру толь­ко непри­ят­ность, пор­ти­ло ему настроение.

«Порт­рет Луки Пачо­ли и неиз­вест­но­го юно­ши» (итал. Ritratto di Luca Pacioli) — кар­ти­на, при­пи­сы­ва­е­мая ита­льян­ско­му худож­ни­ку Яко­по де Бар­ба­ри, напи­са­на око­ло 1500 года

Сво­ей моло­дой супру­гой, Мари­ей Ива­нов­ной, кра­си­вой дамой с тон­ким личи­ком, Иван Ника­но­ро­вич был вполне дово­лен. Она забо­ти­лась о нем, содер­жа­ла в поряд­ке его гар­де­роб и хоро­шо кор­ми­ла, соблю­дая все ука­за­ния док­то­ра, ибо за послед­ний год супруг стал при­хва­ры­вать желуд­ком — его то поташ­ни­ва­ло, то дави­ло под ложеч­кой. Она нико­гда не тас­ка­ла его по вече­рам ни в кино, ни в теат­ры, ни на мад­жан, вполне предо­став­ляя ему его вече­ра, кото­рые тот цели­ком упо­треб­лял на то, что­бы, копа­ясь в чужих бух­гал­тер­ских кни­гах, нахо­дить в них про­ма­хи, ошиб­ки или жуль­ни­че­ство. При­чем рабо­ту на дом брал не столь­ко ради при­ват­но­го зара­бот­ка, ибо жало­ва­ние полу­чал отлич­ное, сколь­ко ради сла­вы, кото­рую любил.

Мария Ива­нов­на назы­ва­ла Ива­на Ника­но­ро­ви­ча Ваню­шей, папоч­кой и даже в мину­ты осо­бой неж­но­сти — «моей счет­ной маши­ноч­кой»; она цело­ва­ла его, когда это пола­га­лось, но постель сте­ли­ла ему в каби­не­те, на чуд­ном кожа­ном диване: «Что­бы папоч­ка рабо­тал сколь­ко он хочет. А то он стес­ня­ет­ся, раз­де­ва­ясь и ложась баинь­ки, будить свою вер­ную Мурку».

Порт­рет моло­дой жен­щи­ны, Зина­и­да Сереб­ря­ко­ва, 1915 год

И Иван Ника­но­ро­вич ценил эту забот­ли­вость о нем его супру­ги и жил с ней покой­но и счастливо.

И вдруг какой-то Тезе­име­ни­тов! Что за дикая фами­лия? Ника­ко­го Тезе­име­ни­то­ва он не знал и даже не мог при­пом­нить чело­ве­ка с такой фами­ли­ей. Что за Тезе­име­ни­тов, отку­да он? Зачем он нужен в его раз­ме­рен­ной, покой­ной и уче­ной жиз­ни? Но упо­ми­на­ния зна­ко­мых и сослу­жив­цев о встре­чах Марии Ива­нов­ны с этим таин­ствен­ным чело­ве­ком всё про­дол­жа­лись, про­дол­жа­лись неуклон­но, теперь уже с каки­ми-то худо скры­ва­е­мы­ми полу­улы­боч­ка­ми. И вот одна­жды, воз­вра­тясь со служ­бы, Телят­ни­ков решил пого­во­рить по это­му пово­ду с Мари­ей Ива­нов­ной. И меж­ду ними про­изо­шел такой разговор.

И.Н. (за обе­ден­ным сто­лом, засо­вы­вая сал­фет­ку меж­ду верх­ней и сле­ду­ю­щей пуго­ви­ца­ми жиле­та). Муроч­ка, кто это такой, Тезеименитов?

М.И. (заро­зо­вев, явно — от неожи­дан­но­сти вопро­са). Тезе­име­ни­тов? Какая стран­ная фами­лия! Я не знаю тако­го, не могу припомнить.

И.Н. (не заме­чая пере­ме­ны в лице жены, нали­вая воду в ста­кан). Не зна­ешь? А мне ска­за­ли, что ты вче­ра ката­лась с этим Тезе­име­ни­то­вым с гор­ки на реке.

М.И. (уже совер­шен­но крас­ная и обо­злен­ная). Вот как! Ты начи­на­ешь слу­шать сплет­ни­ков и… оскорб­ля­ешь жену! Уж это­го я от тебя никак не ожидала!

И.Н. (удив­лен­но). Я оскорб­ляю тебя? (Смот­рит на нее.) Поче­му ты вол­ну­ешь­ся, доро­гая? Какие же тут сплет­ни, если ты вче­ра с кем-то ката­лась с гор­ки? Но поче­му все­гда Тезе­име­ни­тов? Мне уже с пол­го­да все гово­рят о нем, толь­ко я забы­вал тебя спро­сить. Такая стран­ная фамилия!

М.И. (успо­ка­и­ва­ясь). Тезе­име­ни­тов?.. Ах да, вспом­ни­ла! Это один шахматист.

И.Н. (вски­ды­вая густые, седе­ю­щие бро­ви). Да, да, мне гово­ри­ли — шах­ма­тист. Ты ста­ла играть в шах­ма­ты? Выучи­лась? Это я одоб­ряю — шах­ма­ты род­ствен­ны бух­гал­те­рии. Ведь я тебе, кажет­ся, гово­рил, что Лука Пачио­ли, отец двой­ной ита­льян­ской бух­гал­те­рии, был в то же вре­мя и выда­ю­щим­ся шах­ма­ти­стом. Он даже напи­сал трак­тат о шах­мат­ной игре. Он был мона­хом, этот Пачио­ли. В то вре­мя все уче­ные люди были мона­ха­ми. Поче­му бы тебе не при­гла­сить это­го Тезе­име­ни­то­ва к нам?

М.И. (голо­сом, пол­ным бла­го­дар­но­сти). Ах, моя счет­ная маши­ноч­ка, я уж и сама дума­ла об этом, но не реша­лась. Видишь, я зашла раз с при­я­тель­ни­цей в кафе, где соби­ра­ют­ся шах­ма­ти­сты… ну, и позна­ко­ми­лась там с этим, с Тезе­име­ни­то­вым. Он стал учить меня играть… Он такой некра­си­вый, обдер­ган­ный, даже жал­кий, но я пристрастилась…

И.Н. (уточ­няя). К шахматам?

М.И. (кокет­ли­во). Ну, да! Не к нему же! Он пря­мо жал­кий. Пря­мо как ребе­нок. Но все-таки чуть-чуточ­ку сим­па­тич­ный. Бес­хит­рост­ный такой. Мне даже пока­за­лось, что шах­ма­ти­сты чем-то похо­жи на бух­гал­те­ров — всё мол­чат, о чем-то дума­ют. Не от зем­ли какие-то. И вот я взя­ла его к себе в учи­те­ля. Ведь он при­зы берет в шахматы!

И.Н. (уточ­няя). Взя­ла к себе в учи­те­ля. Но где же он тебя учит?

М.И. (насто­ра­жи­ва­ясь). То есть как это где? Что ты хочешь этим ска­зать? В этом кафе, конеч­но. Но поче­му ты не куша­ешь бульон? Это же кури­ный, тебе можно.

И.Н. (берясь за лож­ку). Да, да! В клу­бе. Ну, зачем же в клу­бе? При­гла­си его к нам, позна­комь со мной. Играй­те дома.

М.И. (вска­ки­ва­ет, обе­га­ет стол, целу­ет мужа). Я все­гда и всем гово­рю, что ты самый луч­ший чело­век в мире! (Целу­ет.) Вот тебе, вот тебе, вот тебе! (Меч­та­тель­но.) Этот чудак Тезе­име­ни­тов гово­рит, что у меня есть спо­соб­но­сти. И вдруг я возь­му на тур­ни­ре приз, а? Вдруг моя, то есть наша фами­лия будет напе­ча­та­на в газе­тах? Ведь это сла­ва, моя доро­гая счет­ная маши­ноч­ка! Я так буду счаст­ли­ва! А ты, ты?.. Все ска­жут: у умно­го папоч­ки такая умная мамочка…

Иван Ника­но­ро­вич чмок­нул супру­гу в розо­вую щеч­ку и, улы­ба­ясь, снис­хо­ди­тель­но поду­мал: «Она еще совсем ребе­нок. Не надо лишать ее невин­но­го удо­воль­ствия. Она так мно­го рабо­та­ет по хозяй­ству, бедняжка».

В этот вечер Мария Ива­нов­на не ушла из дому: глу­бо­ко рас­тро­ган­ная то ли доб­ро­той мужа, то ли дет­ской его наив­но­стью, она, как в былые года, реши­ла этот вечер посвя­тить ему. Они вме­сте ужи­на­ли. Мария Ива­нов­на, зна­чи­тель­но улыб­нув­шись, ска­за­ла: «Я хочу вина!» — и доста­ла из буфе­та бутыл­ку порт­вей­на. И в этот вечер она не поз­во­ли­ла Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу уйти в свой каби­нет, на холо­стой диван. Но, хотя и осчаст­лив­лен­ный, супруг ее спал эту ночь пло­хо: то, что уже несколь­ко меся­цев как бы дави­ло под ложеч­кой и к чему он уже начал при­вы­кать, вдруг ночью, от вина, долж­но быть, пере­шло в рез­кую режу­щую боль, и ему ста­ло плохо.


II

Хар­бин, 1930‑е гг. Девуш­ки, ско­рее все­го, русские!

Если не счи­тать нездо­ро­вья Ива­на Ника­но­ро­ви­ча, кото­ро­му он не при­да­вал боль­шо­го зна­че­ния, счи­тая хро­ни­че­ским ката­ром желуд­ка, то всё после это­го вече­ра вошло в нор­му, поды­то­жи­лось или сба­лан­си­ро­ва­лось, если выра­жать­ся бух­гал­тер­ским язы­ком. Теперь, когда ему гово­ри­ли, что его жену виде­ли с Тезе­име­ни­то­вым, то он вну­ши­тель­но отвечал:

— Да, да, я знаю… Это наш хоро­ший знакомый.

И, в кон­це кон­цов, сослу­жив­цам надо­е­ло докла­ды­вать ему о про­гул­ках Марии Ива­нов­ны с шах­ма­ти­стом; теперь досу­жие люди заин­те­ре­со­ва­лись его увле­че­ни­ем шах­мат­ной игрой и часто спра­ши­ва­ли об успе­хах. И неко­то­рые, посме­и­ва­ясь, говорили:

— Смот­ри­те, Иван Ника­но­ро­вич, не сде­лал бы Тезе­име­ни­тов мат вашей королеве!
Но, не при­ни­мая наме­ка, Телят­ни­ков отвечал:

— Он отлич­ный шах­ма­тист. С ним при­ят­но играть.

Обыч­но, когда при­хо­дил Тезе­име­ни­тов, ока­зав­ший­ся хоро­шо вос­пи­тан­ным моло­дым чело­ве­ком, с мяг­ким, уступ­чи­вым харак­те­ром и том­ным взгля­дом, а при­хо­дил он еже­днев­но к обе­ду и несколь­ко рань­ше, чем сам Телят­ни­ков («Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич толь­ко что перед тобой при­шел», — гово­ри­ла обыч­но Мария Ива­нов­на), они, поку­шав, сади­лись за шах­мат­ную дос­ку. То есть начи­на­ли игру Тезе­име­ни­тов с Муроч­кой, Иван же Ника­но­ро­вич лишь при­са­жи­вал­ся помо­гать супру­ге. Но уже через несколь­ко минут он гово­рил ей, видя, что она пута­ет ход коня с ходом ладьи:

— Опять ты невни­ма­тель­на, женуш­ка! — и завла­де­вал игрой.

Зева­ю­щая Муроч­ка усту­па­ла ему свое место за шах­мат­ной дос­кой с пре­ве­ли­ким удо­воль­стви­ем и, уса­жи­ва­ясь на диван за спи­ною мужа, отту­да весе­ло бол­та­ла с Тезеименитовым.

А тот, давав­ший супру­гам любую фору, то с уди­ви­тель­ной лов­ко­стью выиг­ры­вал пар­тию, то с не мень­шей лов­ко­стью и гра­ци­ей про­иг­ры­вал ее. Выиг­рав, Иван Ника­но­ро­вич радо­вал­ся, как ребе­нок, и начи­нал вслух меч­тать о карье­ре шахматиста.

— Ведь я, так ска­зать, уче­ник вели­ко­го Луки Пачио­ли, осно­ва­те­ля двой­ной бух­гал­те­рии и пре­крас­но­го шах­ма­ти­ста, напи­сав­ше­го даже трак­тат о шах­мат­ной игре, — гово­рил он. — Вот толь­ко надо мне несколь­ко хоро­ших руко­водств купить и про­шту­ди­ро­вать. Тогда я с вами без вся­кой форы, пожа­луй, играть возьмусь.

— А что же, конеч­но, — охот­но согла­шал­ся Тезе­име­ни­тов, нико­гда не спо­рив­ший с дур­ны­ми парт­не­ра­ми. — У вас, зна­е­те, есть в игре стиль, а это самое глав­ное. Вам надо толь­ко позна­ко­мить­ся с тео­ри­ей игры; это, конеч­но, необ­хо­ди­мо, — и осто­рож­но в день пер­вой встре­чи осве­до­мил­ся, что это за Лука Пачиоли.

А Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу толь­ко это­го и хоте­лось. Он тот­час же забыл об игре и весь отдал­ся увле­ка­тель­но­му рас­ска­зу об уди­ви­тель­ном ита­льян­ском мона­хе, жив­шем в XV веке, мона­хе-уче­ном, напи­сав­шем целый ряд заме­ча­тель­ных тру­дов по мате­ма­ти­ке, а глав­ное, до сего дня почи­та­ю­щем­ся за изоб­ре­та­те­ля изу­ми­тель­ной двой­ной систе­мы бух­гал­те­рии, име­ну­е­мой итальянской.

И свой рас­сказ Иван Ника­но­ро­вич закон­чил таким соболезнованием:

— И вот, зна­е­те, горе: нигде я не могу достать порт­рет это­го вели­чай­ше­го чело­ве­ка. Где я толь­ко не искал и не спра­ши­вал — нету! Даже за гра­ни­цу, в Рим, зна­ко­мо­му чело­ве­ку писал и день­ги послал, но ни отве­та, ни денег назад не получил.

— Прав­да, Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич! — под­твер­ди­ла с дива­на Муроч­ка. — Пря­мо Иван Ника­но­ро­вич изму­чил­ся с этим Лукой и меня изму­чил. Я, быва­ло, даже во сне виде­ла это­го мона­ха. Хоть бы вы помог­ли — у вас пол­го­ро­да знакомых.

— Хорошо‑с, — охот­но согла­сил­ся Тезе­име­ни­тов. — Я обя­за­тель­но спро­шу, поищу. Тут у меня один зна­ко­мый ита­лья­нец есть, у него гра­вюр мно­го. Я обя­за­тель­но попытаюсь.
И теперь почти каж­дая игра начи­на­лась или закан­чи­ва­лась раз­го­во­ром о порт­ре­те Луки Пачио­ли. Но и Тезе­име­ни­тов не мог отыс­кать порт­ре­та, хотя и не терял надеж­ды на удачу.

В игре про­хо­ди­ло часа пол­то­ра-два, после чего Муроч­ка отправ­ля­ла мужа в каби­нет отдох­нуть — он любил перед сво­и­ми вечер­ни­ми заня­ти­я­ми подре­мать с часик, — а сама почти еже­днев­но начи­на­ла соби­рать­ся в кино, на кон­церт или в театр и про­си­ла Тезе­име­ни­то­ва про­во­дить ее. И тот, при­вста­вая в крес­ле, отве­чал галантно:

— При­ка­зы­вай­те, Мария Ивановна!

Соб­ствен­но, на этом и закан­чи­вал­ся семей­ный день Ива­на Ника­но­ро­ви­ча — чаще все­го слу­ча­лось так, что он ложил­ся спать еще до воз­вра­ще­ния супру­ги домой, ужи­ная очень лег­ко, как того тре­бо­вал док­тор, поль­зо­вав­ший Телятникова.

И в один из визи­тов док­тор ска­зал Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу, что хотел бы пого­во­рить с его супру­гой, что­бы через нее назна­чить ему осо­бый пище­вой режим, а так как этот режим очень сло­жен, то он, при рас­се­ян­но­сти сво­ей, его едва ли запомнит.


1930‑е гг., Харбин

На дру­гой день, утром, когда Иван Ника­но­ро­вич соби­рал­ся на служ­бу, Муроч­ка, поправ­ляя мужу, уже надев­ше­му шубу, кашне, вдруг спря­та­ла свое лицо у него на гру­ди и зашеп­та­ла, слов­но скон­фу­зив­ша­я­ся девочка:

— А у Мур­ки есть для папоч­ки радост­ная новость!

— Неуже­ли Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич порт­рет Луки Пачио­ли нашел? — обра­до­вал­ся Телят­ни­ков и, под­няв голо­ву Муроч­ки, загля­нул в ее кра­си­вые тем­но-золо­ти­стые гла­за. В каж­дом из них бле­сте­ло по чистей­шей слезинке.

— Веч­но ты со сво­им мона­хом! не без доса­ды отве­ти­ла дама, выпрям­ля­ясь. — Я, кажет­ся, буду мате­рью. Ты… ты рад?

— Да, конеч­но, — доволь­но рав­но­душ­но отве­тил бух­гал­тер. — Я очень рад, Муроч­ка! — и он, при­тя­нув к себе лицо жены, поце­ло­вал ее в бла­го­уха­ю­щую щечку.

Но в то же вре­мя он пом­нил, что до служ­бы ему ров­но сем­на­дцать минут ходу, что вре­мя исте­ка­ет и на более про­дол­жи­тель­ное про­яв­ле­ние чувств он не име­ет пра­ва, если не хочет опоз­дать на заня­тия, к нача­лу же их он за все два­дцать лет служ­бы в фир­ме «Робин­сон и сын» не опоз­дал еще ни разу. И хотя супру­же­ский долг тре­бо­вал, Телят­ни­ков это пре­крас­но созна­вал, еще хотя бы десять минут про­быть с женой, что­бы раз­де­лить ее радость, но он это­го не сде­лал, поду­мав: «Поче­му Мура не сооб­щи­ла мне об этом на пол­ча­са рань­ше? Тогда, конеч­но, мож­но было бы еще пого­во­рить. Вот она, жен­ская несообразительность!»

— Я очень, очень рад, доро­гая! — все-таки тороп­ли­во повто­рил он. — Это такое сча­стье, иметь наслед­ни­ка. Я сде­лаю из него пер­во­класс­но­го бух­гал­те­ра, — и, уже застег­нув­шись и направ­ля­ясь к две­ри, закон­чил: — Вот когда ты сего­дня пой­дешь к док­то­ру Колы­ва­но­ву по пово­ду моей дие­ты, ты и о себе с ним пого­во­ри. Тебе тоже теперь нужен, навер­но, осо­бый режим. Ну, про­щай, а то я опоздаю.

«Какой-то бес­чув­ствен­ный! — недо­воль­но поду­ма­ла Муроч­ка, закры­вая за мужем дверь. — Дере­вян­ный! Ведь не дога­ды­ва­ет­ся же он? Нет, куда ему!» — и она напра­ви­лась в свою ком­на­ту, к туа­лет­но­му зер­ка­лу, что­бы при­ве­сти себя в окон­ча­тель­ный поря­док. В пол­день Муроч­ка ожи­да­ла Тезе­име­ни­то­ва и зака­за­ла пова­ру к зав­тра­ку люби­мые шах­ма­ти­стом сви­ные отбив­ные с мака­ро­на­ми. Но до это­го вре­ме­ни она хоте­ла еще побы­вать и у док­то­ра, пото­му что чув­ство­ва­ла, что он вызы­ва­ет ее неспроста.

От док­то­ра Мария Ива­нов­на при­шла домой при­тих­шая, груст­ная. Ниче­го не ска­за­ла бою, при­няв­ше­му у нее паль­то, не спро­си­ла, готов ли зав­трак. Про­шла в гости­ную и, сев в крес­ло, немнож­ко попла­ка­ла, потом, уте­рев сле­зин­ки и посмот­рев на себя в зер­ка­ло, мол­ча, не пла­ча уже, сиде­ла, глу­бо­ко заду­мав­шись. Кра­си­вое личи­ко ее было оза­бо­че­но, на лбу лег­ла морщинка.

Когда же явил­ся Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич, она, закрыв дверь в при­хо­жую, бро­си­лась к нему и, точ­но так же, как утром у мужа, спря­тав личи­ко у него на гру­ди, запла­ка­ла, гром­ко всхлипывая.

— Что с моим котен­ком? — спо­кой­но спро­сил Тезе­име­ни­тов, выти­рая мокрое от сне­га лицо носо­вым плат­ком. — Что слу­чи­лось с девочкой?
И, взяв в свои ладо­ни голо­ву жен­щи­ны, отстра­нив ее лицо от сво­ей гру­ди, он стал цело­вать ее в губы и мок­рые гла­за, кото­рые та бла­жен­но закрывала.

— Я была сего­дня у док­то­ра, — ста­ла рас­ска­зы­вать Мария Ива­нов­на, — у Вани Колы­ва­нов нашел рак. Дни его сочте­ны. Ско­ро он будет очень мучить­ся. И глав­ное, — про­дол­жа­ла она тороп­ли­во, — Колы­ва­нов гово­рит, что опе­ра­ция уже без­на­деж­на, что луч­ше его не мучить.

— Жаль, очень жаль, — отве­тил шах­ма­тист, и хотя в его голо­се зву­ча­ло сочув­ствие, но в гла­зах вдруг появи­лось выра­же­ние напря­жен­ной зор­ко­сти, обыч­но являв­ше­е­ся на сме­ну их том­но­сти, когда в игре он лов­ким ходом наме­ре­вал­ся раз­бить пла­ны парт­не­ра. — Вот бедняк!

И, неж­но обняв Муроч­ку за талию, он повел ее к дива­ну, в то же вре­мя думая: «Мы одно­го роста с Телят­ни­ко­вым, и я не так мно­го пол­нее его. Веро­ят­но, его костю­мы подой­дут мне». Мария же Ива­нов­на, неж­но при­жав­шись к Тезе­име­ни­то­ву, покор­но шла туда, куда он ее вел. И когда они сели рядом, она, опять при­ник­нув к его гру­ди, зале­пе­та­ла, как бес­по­мощ­ная, испу­ган­ная девочка:

— Но ты не оста­вишь меня, не бро­сишь, когда он… когда я оста­нусь одна? Ска­жи, покля­нись мне сей­час же! Покля­нись на образ, на ико­ну. Я хочу!.. Перекрестись!
Тезе­име­ни­тов испол­нил ее желание.

— Мы будем счаст­ли­вы, кля­нусь тебе, — отве­тил он. — Я нашел в тебе всё, что искал всю жизнь: душу, ум, кра­со­ту. И ведь у нас же будет ребе­нок! Неуже­ли ты дума­ешь, что я подлец?..

— Нет, нет! — целуя лицо дру­га, лепе­та­ла Мария Ива­нов­на. — Но… это изве­стие… Оно оша­ра­ши­ло меня… И ты зна­ешь, я ведь сего­дня, как ты хотел, ска­за­ла ему, что я беременна!

— А он? — насто­ро­жил­ся Тезеименитов.

— Он, — и Мария Ива­нов­на без­на­деж­но мах­ну­ла рукой. — Он заго­во­рил со мной о порт­ре­те это­го Луки… как его… Пуч, Пач…

— Да, этот порт­рет! — спо­хва­тил­ся Тезе­име­ни­тов. — Есть у меня какой-то подоб­ный порт­рет. Нашел, нако­нец. Какой-то сред­не­ве­ко­вый монах, но черт его зна­ет, тот ли? Кто гово­рит, что это Дан­те, кто — Коперник…

— Ах, всё рав­но! Какая раз­ни­ца? Лишь бы древ­ний монах. Док­тор ска­зал, что теперь для Ива­на Ника­но­ро­ви­ча глав­ное — покой. Его надо радо­вать, бало­вать и утешать.

Тут, гово­рит Колы­ва­нов, даже на обман мож­но пой­ти ради чело­ве­ко­лю­бия. И ты зна­ешь, мне так жаль Ваню. — Муроч­ка отстра­ни­лась от Тезе­име­ни­то­ва и взя­лась за пла­то­чек. — Все-таки он уди­ви­тель­ный чело­век, такой доб­рый, чест­ный, снис­хо­ди­тель­ный. За все эти восемь лет я от него ни разу не слы­ша­ла гру­бо­го сло­ва! И если бы не ты, не ты, мой милый, если бы не эта любовь, раз­ве бы я не оста­лась ему вер­ной? — И Мария Ива­нов­на загля­ну­ла в том­ные гла­за шахматиста.

— Раз­ве я не пони­маю и не ценю это­го, род­ная моя? — про­чув­ство­ван­но отве­тил Тезе­име­ни­тов. — Раз­ве я не знаю, что ты не такая, как все? — и, кла­дя свою ладонь на ее кула­чок с зажа­тым в нем носо­вым плат­ком, как бы застав­ляя ее этим дви­же­ни­ем пере­ме­нить тему раз­го­во­ра, опять заго­во­рил о порт­ре­те Луки Пачиоли.

— Видишь, ангел мой, — начал он рас­суж­дать вслух, — если я выдам ему за Луку Дан­те или Копер­ни­ка и он пой­мет это, то мне будет неудоб­но. Я ока­жусь в лож­ном поло­же­нии, покрас­нею. Это нехо­ро­шо — крас­неть перед кем-нибудь и оправ­ды­вать­ся. Тут надо что-то придумать.

И Тезе­име­ни­тов заду­мал­ся, от чего лицо его при­ня­ло непри­ят­ное, жест­кое выражение.

Мария Ива­нов­на не спус­ка­ла глаз с лица люби­мо­го чело­ве­ка, и оно каза­лось ей прекрасным.

— Ну, при­ду­май что-нибудь, ты такой умный! — ска­за­ла она и вдруг, накло­нив­шись, поце­ло­ва­ла руку Тезе­име­ни­то­ва, лежав­шую на ее руке. Он руку не отнял, толь­ко под­нял гла­за на женщину.

— Вот что, — нако­нец вымол­вил он. — Ты ска­жешь Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу, что виде­ла во сне это­го мона­ха. Что он тебе пока­зы­вал куда-то рукой, что ли. Ну, гово­рил что-то. Потом мы устро­им спи­ри­ти­че­ский сеанс с блю­деч­ком — я это умею, не бес­по­кой­ся. И тут монах ска­жет, что порт­рет его надо искать в таком-то мага­зине. А на дру­гой день я при­не­су порт­рет. Тогда, если этот монах ока­жет­ся даже Нью­то­ном, то вино­ват в этом буду не я, а сам же этот Лука. Понимаешь?

— Да… но, Вася, раз­ве не грех так обма­ны­вать уми­ра­ю­ще­го чело­ве­ка? — роб­ко спро­си­ла Муроч­ка. Тезе­име­ни­тов под­нял на нее недо­воль­ные глаза.

— Не знаю, пра­во! — пожал он пле­ча­ми. — Может быть, и грех. Как хочешь! Но ведь Ива­ну Ника­но­ро­ви­чу так хочет­ся иметь этот порт­рет, а боль­но­го сле­ду­ет уте­шать, успо­ка­и­вать, как гово­рит док­тор и ты сама. И пони­ма­ешь, в чем дело? — ожи­вил­ся Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич. — Ведь рано или позд­но, но муж твой пой­мет, что уми­ра­ет. Со всей же этой чер­тов­щи­ной, кото­рую мы зате­ем, в его душе окреп­нет уве­рен­ность в том, что там, — Тезе­име­ни­тов бол­та­нул рукой куда-то за диван, — на том све­те, у него уже есть и учи­тель, и друг, этот самый Лука. Как хочешь, конеч­но, мой коте­нок, но дове­дись мне уми­рать — я бы рад к тако­му обма­ну. Тут всё дело в искус­стве, в тон­ко­сти, что­бы не разо­ча­ро­вать его.

— Но ведь есть свя­щен­ни­ки, Вася. Они напутствуют.

— Свя­щен­ни­ки, свя­щен­ни­ки, а Лука — Лукой. Он же тоже монах. И это не идет про­тив рели­гии, ибо я сам глу­бо­ко веру­ю­щий чело­век, но толь­ко под­кре­пит его веру, а сле­до­ва­тель­но, облег­чит послед­ние дни его жиз­ни. Тут про­стая логи­ка вещей.

— Да, ты прав, — согла­си­лась Муроч­ка. — Во вся­ком слу­чае, если это и грех, то я беру его на свою душу.

Тут бой из сто­ло­вой доло­жил, что зав­трак на сто­ле, и бесе­да была окончена.


IV

Цер­ковь Успе­ния Пре­свя­той Бого­ро­ди­цы. Хар­бин, Китай, 1930‑е гг.

Спи­ри­ти­че­ский сеанс состо­ял­ся через несколь­ко дней и про­шел удачно.
Трех­но­гий сто­лик под­ска­ки­вал и топ­тал­ся на месте, блю­деч­ко ерза­ло по сто­лу, ука­зы­вая бук­вы. Мария Ива­нов­на, вклю­чен­ная в цепь, не толь­ко сжи­ма­ла скрю­чен­ным мизин­цем боль­шой палец шах­ма­ти­ста, но, выра­жая свои чув­ства, надав­ли­ва­ла под сто­лом туфель­кой и на боти­нок сво­е­го сосе­да, чего, конеч­но, по усло­ви­ям спи­ри­ти­че­ской чер­тов­щи­ны вовсе не требовалось.

И после, когда Тезе­име­ни­тов решил окон­чить сеанс и зажгли элек­три­че­ство, — про­чли запись, сде­лан­ную самим, при­сут­ство­вав­шим на сеан­се, духом Луки Пачиоли.

Лука сооб­щал:

— Я здесь. Я при­шел, так как ува­жаю гос­по­ди­на Телят­ни­ко­ва. Пусть он не бес­по­ко­ит­ся о сво­ей болез­ни. Он выле­чит­ся. Мой порт­рет име­ет­ся в мага­зине «Факе­лы», он лежит на тре­тьей пол­ке, направо.

Все страш­но лико­ва­ли, но боль­ше всех Иван Никанорович.

Зав­тра же, в обе­ден­ный пере­рыв я отправ­люсь в «Факе­лы» и спро­шу о порт­ре­те. Вооб­ра­жаю, как уди­вит­ся его хозя­ин, когда я сам ука­жу ему место, где он дол­жен искать.

— Сто­ит ли папоч­ке само­му тру­дить­ся? — запро­те­сто­ва­ла Муроч­ка. — Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич так все­гда любе­зен, что и на этот раз не отка­жет в услуге.

— Да, конеч­но, я с удо­воль­стви­ем, — отве­тил Тезе­име­ни­тов. Но он не стал про­те­сто­вать, когда хозя­ин всё же сам поже­лал зав­тра пой­ти в магазин.

Забес­по­ко­ив­шу­ю­ся же Муроч­ку шах­ма­тист успо­ко­ил пожа­ти­ем ее нож­ки под сто­лом: «Ниче­го, мол всё пре­крас­но, я всё устрою!» И дей­стви­тель­но, устро­ил, пре­ду­пре­див утром вла­дель­ца мага­зи­на, сво­е­го друж­ка по шах­мат­ной игре.

Полу­чив порт­рет, Иван Ника­но­ро­вич сиял от сча­стья и радо­сти. Для изоб­ра­же­ния носа­то­го ста­ри­ка в мона­ше­ской рясе и круг­лой шапоч­ке кано­ни­ка он при­об­рел доро­гую золо­че­ную раму, и в таком виде порт­рет был пове­шен на стене в гости­ной над дива­ном. И что все­го уди­ви­тель­нее, так это то, что с это­го момен­та бух­гал­тер стал поправ­лять­ся — его уже не рва­ло, и кушал он с боль­шим аппетитом.

Обес­по­ко­ен­ная этим обсто­я­тель­ством, Муроч­ка бро­си­лась к док­то­ру Колыванову.

— Мужу луч­ше, — ска­за­ла она. — Вы зна­е­те, мне кажет­ся, он начал поправляться.

— Вы гово­ри­те это таким тоном, как буд­то вы опе­ча­ле­ны этим, — заме­тил ей врач шутливо.

— Ах, что вы! — запро­те­сто­ва­ла дама. — Но я так изму­чи­лась! Эта неиз­вест­ность… Ска­жи­те, он может попра­вить­ся? — И она вдруг заплакала.

— Нет! — стро­го отве­тил врач, у кото­ро­го уже с пол­го­да тоже были нела­ды с желуд­ком и он сам опа­сал­ся рака. — Вас я не буду обма­ны­вать — вы, моло­дая и кра­си­вая жен­щи­на, смо­же­те пере­не­сти утра­ту. От рака, суда­ры­ня, не поправ­ля­ют­ся. Пере­рыв в стра­да­ни­ях, дня на два, на три, конеч­но, может быть, но он — иллю­зия. Ведь боль­ной про­дол­жа­ет худеть?

— Нет! — уж не скры­вая сво­е­го отча­я­ния, про­ры­да­ла Муроч­ка. — Эти… мои сле­зы… всё нер­вы, док­тор!.. Я ведь ночей не досы­паю, понимаете?

— Я всё отлич­но пони­маю! — зна­чи­тель­но отве­тил эску­лап, капая даме вале­ри­а­нов­ку и думая о сво­ей соб­ствен­ной супру­ге, кото­рая тоже была зна­чи­тель­но моло­же его.

— Я всё это пре­крас­но пони­маю. Без­на­деж­ный боль­ной — это уже тягость даже для самых близ­ких… А вы, суда­ры­ня, я вижу, — и он зна­чи­тель­ным взгля­дом ука­зал ей на ее попол­нев­ший стан. — Зна­чит, да?

— Да, да!.. И это еще! Вы пони­ма­е­те состо­я­ние моей души?

— Я всё пре­крас­но пони­маю, — док­тор не был дура­ком, а слу­хи о свя­зи мадам Телят­ни­ко­вой с Тезе­име­ни­то­вым дошли уже и до его ушей. — Зна­е­те что, — про­дол­жал он, думая в то же вре­мя и о том, что, пожа­луй, и ему теперь надо в оба при­гля­ды­вать за сво­ей моло­дя­щей­ся поло­ви­ной и поре­же остав­лять ее с гла­зу на глаз с кол­ле­гой Цука­ло­вым. — Зна­е­те, что я вам ска­жу, что­бы устра­нить все сомне­ния, давай­те-ка сде­ла­ем ваше­му Ива ну Ника­но­ро­ви­чу ана­лиз желу­доч­но­го сока. Хоть боль­но­му мучи­тель­но, когда у него берут желу­доч­ный сок, зато нали­чие и или отсут­ствие в послед­нем молоч­ной кис­ло­ты сра­зу поз­во­лит всё уста­но­вить точнейше.

— Я уго­во­рю мужа, я ему велю…

— Да, да, вот имен­но, уго­во­ри­те. Тогда всё выяс­ним окон­ча­тель­но. Так ска­зать, или пан, или пропал.

— Я же не о себе, док­тор. Что вы! Я так рада буду, если у него не рак.

— Ну, раз­ве я это­го не пони­маю! — и док­тор отпу­стил посе­ти­тель­ни­цу и, пря­ча в кар­ман полу­чен­ную от нее пятер­ку, про­во­дил ее до две­рей кабинета.
«Сего­дня, — думал он, — рас­ска­жу об этой Телят­ни­ко­вой моей Софье Пет­ровне — пусть зна­ет, какие под­лые бабы слу­ча­ют­ся сре­ди жен интел­ли­гент­ных рус­ских людей. Это ей будет вро­де пре­ду­пре­жде­ния, на вся­кий слу­чай — что­бы совесть заговорила».

А дня через четы­ре Муроч­ка, обни­мая толь­ко что явив­ше­го­ся к зав­тра­ку Тезе­име­ни­то­ва, гово­ри­ла ему с отчаянием:

— Ты зна­ешь что, Вася? Колы­ва­нов ошиб­ся. Иссле­до­ва­ние желу­доч­но­го сока пока­за­ло, что у Ива­на Ника­но­ро­ви­ча рака желуд­ка нет.

— Я очень рад, — отве­тил шах­ма­тист, погру­жая том­ный взор в огор­чен­ные гла­за моло­дой жен­щи­ны. — Я очень рад, — повто­рил он, легонь­ко осво­бож­да­ясь от ее объ­я­тия. — Что у тебя, ангел мой, сего­дня на зав­трак? Я так проголодался.

— Жаре­ная утка и кофе.

— Отлич­но! Утку я люб­лю. — Тезе­име­ни­тов погла­дил Муроч­ку по щеч­ке. — И зна­ешь что еще, дете­ныш мой. Я заме­тил, что Иван Ника­но­ро­вич стал поправ­лять­ся с того само­го дня, когда при моей помо­щи он полу­чил Копер­ни­ка вме­сто сво­е­го Пачио­ли. Это, я думаю, — дей­ствие радости.

— Но док­тор говорит…

— Док­то­ра все­гда гово­рят — они за это день­ги полу­ча­ют. Это — дей­ствие радо­сти удо­вле­тво­ре­ния. Это бывает.

— Что же делать, коро­ле­вич мой?

Необ­хо­ди­ма непри­ят­ность: при­дет­ся Ива­на Ника­но­ро­ви­ча огор­чить, если ты хочешь, что­бы… Ну, как тебе ска­зать? Что­бы он не мучил­ся напрасно.

— Ты дума­ешь? — тихо спро­си­ла Муроч­ка. — Но… как?

— Видишь ли, что полу­ча­ет­ся, — не обра­щая вни­ма­ния на ее вопрос, про­дол­жал Тезе­име­ни­тов. — Порт­рет-то, ока­зы­ва­ет­ся, не при­над­ле­жит «Факе­лам». Года два тому назад один гос­по­дин дал его в мага­зин для окан­тов­ки. Но ему вдруг сроч­но при­шлось уехать из горо­да. Теперь он вер­нул­ся. Он рвет и мечет, он тре­бу­ет назад порт­рет, и «Факе­лам» ниче­го ино­го не оста­ва­лось, как рас­ска­зать о том, что порт­рет у тво­е­го мужа. И этот гос­по­дин, то есть хозя­ин порт­ре­та, на днях явит­ся к вам. Что ты на это ска­жешь, мой тихий ангел?

— Но… ты любишь меня? — и почти ярост­ны­ми от стра­сти гла­за­ми Муроч­ка взгля­ну­ла в лицо мило­го ей чело­ве­ка. — Ты не бро­сишь меня, ты… мой, мой?

— Дуроч­ка, она еще спрашивает!

— Тогда… пусть он при­хо­дит. Но толь­ко… пусть без меня! Я, зна­ешь, не могу. Я пред­став­ляю себе его отча­я­ние, я не выдер­жу это­го. Ведь все-таки Иван Никанорович…

Знаю, знаю, мой ангел, уже слы­шал! Твой Иван Ника­но­ро­вич иде­аль­ный чело­век, кото­рый за восемь лет не ска­зал тебе ни одно­го гру­бо­го сло­ва. — И Тезе­име­ни­тов нахму­рил­ся, изоб­ра­жая ревность.

— Он рев­ну­ет! — радост­но вскрик­ну­ла Муроч­ка и бро­си­лась к шахматисту.
Она была счастлива.

* * *

В один из бли­жай­ших вече­ров Муроч­ка, пообе­дав, зато­ро­пи­лась с Тезе­име­ни­то­вым в кино. Иван Ника­но­ро­вич остал­ся один. Как обыч­но, он ушел в свой каби­не­тик и там углу­бил­ся в рабо­ту. Пора­бо­тав всласть, он решил отдох­нуть и пере­шел в гостиную.
Вклю­чив элек­три­че­ство, он усел­ся в крес­ло напро­тив дива­на, над кото­рым висел добы­тый им порт­рет осно­ва­те­ля бухгалтерии.

Поку­ри­вая, любу­ясь суро­вым лицом мона­ха-уче­но­го, Иван Ника­но­ро­вич раз­ду­мы­вал о том, о сем.

«Хоро­шо бы, — думал он, — поехать в Ита­лию, в Боло­нью, где жил, рабо­тал и умер Лука Пачио­ли, где под сво­да­ми ста­рин­ной церк­ви сохра­ня­ют­ся его кости под мра­мор­ным над­гро­би­ем. Поехать бы и отслу­жить над моги­лой учи­те­ля заупо­кой­ную мес­су. А потом посвя­тить оста­ток дней сво­их сбо­ру мате­ри­а­лов о жиз­ни это­го гения и напи­сать бы кни­гу такую, как име­ю­щи­е­ся жиз­не­опи­са­ния дру­гих вели­ких людей. И назвать эту кни­гу так: „Жизнь и тру­ды вели­ко­го Луки Пачио­ли, осно­ва­те­ля двой­ной ита­льян­ской бух­гал­те­рии“. Вот ради это­го сто­ит жить!»

«День­ги есть, — думал он даль­ше. — Хоть немно­го, но есть. Оста­вил бы сколь­ко нуж­но Муроч­ке, а сам уехал бы. У нее друг есть хоро­ший, этот самый Тезе­име­ни­тов, — он бы уж поза­бо­тил­ся о том, что­бы Муроч­ку не оби­жа­ли тут без него. Кажет­ся, они любят друг дру­га, и это очень хоро­шо. Поче­му бы им и не любить друг дру­га? Ведь оба они мно­го моло­же его, Телят­ни­ко­ва. К тому же, он, кажет­ся, болен, но уж вовсе не так страш­но как дума­ет забот­ли­вая Муроч­ка. Соб­ствен­но, ему даже кажет­ся, что он уже совсем здо­ров. Вот и тош­нить пере­ста­ло, и спит он хоро­шо, и пол­неть начал. И какой-то молоч­ной кис­ло­ты, так рас­стра­и­вав­шей Муроч­ку, в желу­доч­ном соке нет… Эх, поехать бы в Ита­лию, к гроб­ни­це Луки!..»

Тут в перед­ней раз­дал­ся энер­гич­ный зво­нок, и бой Вася, мань­чжур атле­ти­че­ско­го сло­же­ния, шле­пая туф­ля­ми, про­бе­жал по кори­до­ру отво­рять дверь. Затем Иван Ника­но­ро­вич услы­шал два голо­са — один был Васин, а дру­гой чужой, непри­ят­но-гром­кий, повелительный.

И не успел Иван Ника­но­ро­вич под­нять­ся, что­бы вый­ти и узнать, в чем дело, как в гости­ную реши­тель­но вошел гос­по­дин сред­них лет в высо­ких сапо­гах и беке­ше. На голо­ве его была папа­ха, и он не снял ее. Он не снял голов­но­го убо­ра и не покло­нил­ся Телят­ни­ко­ву. Над верх­ней губой его топор­щи­лись в раз­ные сто­ро­ны вели­ко­леп­ные бело­ку­рые усы; гла­за были свет­лые, выпученные.
Уви­дя порт­рет Луки Пачио­ли, незна­ко­мец хлоп­нул себя по бедрам.

НЕЗНАКОМЕЦ. Нако­нец-то! Так вот он где? Так вот куда его похи­ти­ли! (Телят­ни­ко­ву.) Вы буде­те за это отве­чать по зако­ну, мило­сти­вый госу­дарь! Вы лиши­ли меня послед­ней моей радо­сти! Вы…

ТЕЛЯТНИКОВ. Поз­воль­те, я ниче­го не пони­маю. Кто вы такой и что вам надо?

НЕЗНАКОМЕЦ. Ска­жи­те! Он ниче­го не пони­ма­ет, но он уже бле­ден, как полот­но. Вы — похи­ти­тель этой моей гра­вю­ры. Это — мяг­ко выра­жа­ясь. Вы при­шли в мага­зин «Факе­лы», рылись там на пол­ках и ута­щи­ли при­над­ле­жа­щий мне порт­рет Фомы Торичелли!

ТЕЛЯТНИКОВ. Но как вы сме­е­те! Это ложь! Я не позволю!..
Я купил эту гра­вю­ру в мага­зине «Факе­лы». И это вовсе не порт­рет Тори­чел­ли, это порт­рет осно­ва­те­ля ита­льян­ской бух­гал­те­рии Луки Пачиоли.

НЕЗНАКОМЕЦ. Ну да!.. Я и гово­рю: Луки Пачи­но­ли. Это друг мое­го деда, гвар­дии капи­та­на Муту­зо­ва. Вы, мяг­ко выра­жа­ясь вор! Что? Нече­го, нече­го хва­тать­ся рука­ми за серд­це. Сей­час же сни­май­те кар­ти­ну! Немедленно!

ТЕЛЯТНИКОВ. Но, но… я жало­вать­ся буду!

НЕЗНАКОМЕЦ. Жало­вать­ся? Хе-хе!.. Я вам пожа­лу­юсь! Вы зна­е­те, с кем име­е­те дело? Не угод­но ли! (Вытас­ки­ва­ет из кар­ма­на какую-то бума­жон­ку и раз­ма­хи­ва­ет ею перед носом Ива­на Ника­но­ро­ви­ча.) Что? А? В два сче­та, в два сче­та! (Отпи­хи­ва­ет Телят­ни­ко­ва, лезет на диван, что­бы снять кар­ти­ну. Телят­ни­ков пада­ет в крес­ло, он почти в обмороке.)

ТЕЛЯТНИКОВ. Поща­ди­те!..

БОЙ ВАСИЛИЙ (всё вре­мя сто­яв­ший в откры­тых две­рях в перед­нюю, бро­са­ясь к Незна­ком­цу и стас­ки­вая его с дива­на). Ваша цу, ваша Йор­ка иго­ян Тез­ми­ни­тов. Ваша не могу караб­чи! Капи­тан хоро­ший люди есть!

НЕЗНАКОМЕЦ (обо­ро­ня­ясь). Цу, ты, мор­да! Вон! (Пада­ет, сшиб­лен­ный с ног Васи­ли­ем.) Ах ты вот как? Ну, ну, я пошу­тил! Я сей­час уйду!

ВАСИЛИЙ (бьет Незна­ком­ца по лицу). Нету­ля уйду, поли­ца ходи. Моя ваша знай. Ваша машин­ка есть!

НЕЗНАКОМЕЦ (Телят­ни­ко­ву, кото­рый несколь­ко при­шел в себя). На ваших гла­зах бой бьет рус­ско­го чело­ве­ка, и вы мол­чи­те! Я апел­ли­рую к ваше­му рус­ско­му наци­о­наль­но­му созна­нию. (Васи­лию.) Стой, стой, не кру­ти руку. Я ухожу.
Муроч­ка сво­им клю­чом отво­ря­ет вход­ную дверь и бежит через перед­нюю в гости­ную. За нею тихонь­ко вхо­дит Тезеименитов.

НЕЗНАКОМЕЦ (Тезе­име­ни­то­ву). Меня бьют, помо­ги­те! Вы ниче­го мне не ска­за­ли про их боя. С вас еще десять руб­лей. Никак не меньше!


VI

Ули­ца Мосто­вая, Хар­бин, 1930‑е гг.

Сей­час мы подо­шли к само­му напря­жен­но­му момен­ту этой Телят­ни­ков­ской исто­рии. Тут от авто­ра требуется…

Впро­чем, от авто­ра в дан­ном слу­чае ров­но ниче­го не тре­бу­ет­ся, ибо он ниче­го не сочи­ня­ет, т. е. не выду­мы­ва­ет: он лишь вполне точ­но, ниче­го от себя не при­вно­ся, живо­пи­су­ет истин­ные собы­тия в их после­до­ва­тель­ном тече­нии. Дру­ги­ми сло­ва­ми, рас­сказ о порт­ре­те Луки Пачио­ли и о про­ис­ше­стви­ях вокруг него — не писа­тель­ская воль­ная фан­та­зия, а не так уж уда­лен­ная от нас город­ская быль.

Изла­гая собы­тия, мы уже два раза отсту­па­ли от повест­во­ва­тель­ной фор­мы, от сти­ля рас­ска­за, при­ме­няя фор­му дра­ма­ти­че­скую. Изме­ним мы повест­во­ва­тель­но­му сти­лю и в тре­тий раз — отсту­пим в чисто про­за­и­че­ское рас­суж­де­ние о сущ­но­сти чело­ве­че­ских трагедий.

Тут, конеч­но, сле­ду­ет вспом­нить о роке и о герое, кото­рый всту­па­ет с роком в борь­бу. Это с одной сто­ро­ны. С дру­гой же, не нахо­дят ли доро­гие чита­те­ли, что в исто­рии Телят­ни­ко­ва созда­ет­ся какая-то тра­ги­че­ская ситу­а­ция? В ней дей­ству­ют какие-то могу­ще­ствен­ные силы; и точ­ки при­ло­же­ния их, т. е. люди как ни топор­щат­ся, ни пыжат­ся, но, в кон­це кон­цов, все-таки испол­ня­ют их веления.

Рок (если уж выра­жать­ся как древ­ние гре­ки) раз­ру­ша­ет чистые меч­ты Ива­на Ника­но­ро­ви­ча, явля­ясь в гости­ную в виде уса­то­го Неиз­вест­но­го; но в то же вре­мя и тон­ко заду­ман­ный план Тезе­име­ни­то­ва рок рас­се­и­ва­ет рука­ми здо­ро­вен­но­го боя Васи­лия. Види­мо, древ­ний рок измель­чал и рас­ще­пил­ся на отдель­ные кру­пин­ча­тые роки­ки (или, если угод­но, рочи­ки), и эти дроб­нень­кие судь­боч­ки толь­ко пута­ют мещан­скую жизнь, не дово­дя ее до под­лин­ной катастрофы.

Так, конеч­но, оно и есть. Ведь героя-то в телят­ни­ков­ской исто­рии никак не найти!
Ведь не Иван же Ника­но­ро­вич герой? Нет, он уж слиш­ком глу­по­ват для такой роли. К тому же, обя­зан­ность героя погиб­нуть в борь­бе; Телят­ни­ков же, как пока­жет даль­ней­шее, наобо­рот, про­цве­тет и успокоится.

Васи­лий Кон­стан­ти­но­вич Тезе­име­ни­тов? Но он спо­со­бен толь­ко к нару­ше­нию уго­лов­ных зако­нов, он — клоп. Кло­пов же не уни­что­жа­ет даже зем­ле­тря­се­ние! Они выжи­ва­ют под раз­ва­ли­на­ми горо­дов и госу­дарств, что­бы затем навод­нить кро­ва­ти гря­ду­щих поко­ле­ний. Муроч­ка? Боже мой, сколь­ко жен жела­ет смер­ти надо­ев­шим мужьям, и сколь­ко мужей взды­ха­ют облег­чен­но, про­во­жая на клад­би­ще остан­ки сво­их благоверных!

А ста­ло быть, тра­ги­че­ская ситу­а­ция телят­ни­ков­ской исто­рии кро­ет­ся не в серд­цах и душах отдель­ных ее пер­со­на­жей, а в самой пакост­но­сти жиз­ни, кото­рую им навя­за­ла судь­ба. Судь­ба… и вот мы опять доби­ра­ем­ся до рока. Ста­ло быть, телят­ни­ков­ская исто­рия — тра­ге­дия, хоть и не совсем гре­че­ская, а ско­рее спе­ци­фи­че­ски мещанская.

А может быть, и ниче­го подобного.

— Какая же тут тра­ге­дия? — захо­хо­чут мно­го­чис­лен­ные зна­ко­мые Ива­на Ника­но­ро­ви­ча, про­чи­тав эти стро­ки и узнав в них сво­е­го зна­ко­мо­го. — Поми­луй­те! Ведь Телят­ни­ков-то выздо­ро­вел, рас­тол­стел, и чудес­ный сын у него вось­ми лет… И дом себе недав­но Телят­ни­ков купил… Тра­ге­дия!.. Пода­вай Боже каж­до­му поболь­ше таких тра­ге­дий. А если что насчет его Муроч­ки, так с кем это­го не слу­ча­ет­ся? Не вся­кое лыко в строку!

И кто ска­жет, что они не правы?

Да, да, конеч­но!.. Тем более, что и Тезе­име­ни­тов очень ско­ро исчез из поля зре­ния уче­но­го бухгалтера.

Поте­ряв надеж­ду на без­вре­мен­ную кон­чи­ну Ива­на Ника­но­ро­ви­ча и, сле­до­ва­тель­но, на завла­де­ние его гар­де­робом и скром­ны­ми сбе­ре­же­ни­я­ми, Тезе­име­ни­тов, трез­во рас­су­див, решил, что про­дол­жать разыг­ры­вать эту слиш­ком затя­нув­шу­ю­ся скуч­ную пар­тию уже не име­ет смыс­ла и луч­ше ее гра­ци­оз­но про­иг­рать. Тем более что на его гори­зон­те зама­я­чи­ла некая вдо­вуш­ка с капи­та­лом и домом.

Свой уход шах­ма­тист про­вел не без грации.

— Зна­ешь что, мой ребе­но­чек? — ска­зал он одна­жды Муроч­ке. — Я не хочу, что­бы мой сын носил это глу­пое имя — Лука. Оно какое-то хамское.

Муроч­ка в душе была вполне соглас­на со сво­им воз­люб­лен­ным. Имя Лука ей тоже не нра­ви­лось. Но ведь ее пер­вен­цем мог быть совсем не маль­чик, а девоч­ка, и она ска­за­ла об этом Тезе­име­ни­то­ву. Шах­ма­тист не нашел воз­ра­же­ний. Но затем Мария Ива­нов­на сде­ла­ла так­ти­че­скую ошиб­ку. Она сказала:

— Но если будет маль­чик, муж никак не согла­сит­ся на дру­гое имя. Я это теперь знаю. И надо будет ему уступить.
Тезе­име­ни­тов тот­час же вос­поль­зо­вал­ся этим невер­ным ходом сво­ей возлюбленной.

— А какое мне дело до како­го-то Ива­на Ника­но­ро­ви­ча, если отец — я? — рез­ко ска­зал он.

— Но… он мой муж!

— Мне всё это надо­е­ло! — отре­зал Тезе­име­ни­тов, под­ни­ма­ясь с дива­на (они сиде­ли в гости­ной). — Муж, сын. Лука… какой-то бой, кото­рый почти рычит на меня.

Я от все­го это­го даже хуже стал играть. Как хочешь!..

— Пого­ди… что ты?.. Постой! — испу­ган­но про­ле­пе­та­ла Мария Ива­нов­на. — Что «как хочешь?» Поче­му ты уходишь?

— Поче­му? Ты не пони­ма­ешь? Хоро­шо, я объ­яс­ню. Всё это дей­ству­ет мне на нер­вы: муж — не муж, сын — не сын, рак — не рак. А я хожу в дра­ном паль­то и черт зна­ет как пита­юсь! Нет, доволь­но быть аль­тру­и­стом, жить толь­ко для дру­гих… Прощай!

И он ушел, не взи­рая на Муроч­ки­ны рыда­ния. И боль­ше не воз­вра­щал­ся. Ушел бла­го­род­ным человеком.

И всё ско­ро вошло в норму.

В насто­я­щее вре­мя Луке Телят­ни­ко­ву уже восемь лет — это пре­крас­ный, здо­ро­вый, крас­но­ще­кий маль­чу­ган, в кото­ром рас­тол­стев­ший Иван Ника­но­ро­вич под­лин­но души не чает. Маль­чиш­ка уже научил­ся щел­кать на сче­тах, и отец назы­ва­ет его вун­дер­кин­дом в обла­сти бух­гал­те­рии. И Копер­ник из золо­че­ной рамы лас­ко­во смот­рит на бух­гал­те­ро­во потом­ство. Муроч­ка же при­стра­сти­лась к лите­ра­ту­ре и ходит теперь в кру­жок име­ни Фета, где изу­ча­ет сти­хо­сло­же­ние. В их доме недав­но появи­лось новое лицо: бел­ле­трист Сивол­да­ев, очень зна­ме­ни­тый человек.


Пуб­ли­ка­ция под­го­тов­ле­на авто­ром теле­грам-кана­ла «Пись­ма из Вла­ди­во­сто­ка» при под­держ­ке редак­то­ра руб­ри­ки «На чуж­бине» Кли­мен­та Тара­ле­ви­ча (канал CHUZHBINA).


Читай­те так­же, как сын рус­ско­го дья­ка стал англи­кан­ским свя­щен­ни­ком «Ники­фор Алфе­ри. Пер­вый рус­ский эмигрант»

Поделиться