«Убивший чуму» Арсения Несмелова

Когда редак­тор руб­ри­ки Кли­мент Тара­ле­вич спро­сил меня, какой даль­не­во­сточ­ный рас­сказ мы опуб­ли­ку­ем в этот раз, на раз­ду­мья у меня ушло секунд два­дцать, не боль­ше. Труд­но пред­ста­вить более зло­бо­днев­ный рас­сказ имен­но сегодня.

Хоть «Убив­ший Чуму» и опуб­ли­ко­ван лишь в 1930 году уже в эми­гра­ции, в Хар­бине, собы­тия в нём раз­ви­ва­ют­ся во Вла­ди­во­сто­ке в 1921 году, когда там жил его автор — Арсе­ний Несме­лов. В горо­де в это вре­мя была страш­ная эпи­де­мия чумы, круп­ней­шая в Рос­сии за весь XX век. Заве­зе­на в При­мо­рье она была, конеч­но же, из Китая. И как вы дума­е­те, кто спо­соб­ство­вал усу­губ­ле­нию ситу­а­ции, вся­че­ски замал­чи­вая и скры­вая факт рас­про­стра­не­ния чумы? Не буду вас томить, это были — китай­цы! Осо­бен­но они отли­чи­лись тем, что под­бра­сы­ва­ли тру­пы, замо­тан­ные в тря­пьё, в самые раз­ные места.

Кулёк на носил­ках — чум­ной труп, обна­ру­жен­ный в Николь­ске (нынеш­ний Уссу­рийск). Имен­но в таком виде китай­цы выбра­сы­ва­ли чум­ные тру­пы. 1921 год

10 апре­ля, когда о при­сут­ствии чумы в горо­де ста­ло извест­но рус­ским, умер­ли сра­зу три чело­ве­ка, при­чём пер­вый умер­ший болел ещё с 7 апре­ля, но сопле­мен­ни­ки при­нес­ли его на носил­ках в гос­пи­таль толь­ко когда он был при смер­ти. Один из чум­ных китай­цев умер не от чумы: 14 апре­ля он, под покро­вом тем­но­ты, попы­тал­ся бежать из гос­пи­та­ля, но был застре­лен часовым.

Во вто­рую неде­лю было выяв­ле­но уже 27 умер­ших от чумы, при­чём сре­ди них была рус­ская мед­сест­ра. А ази­ат­ские гости про­дол­жа­ли под­бра­сы­вать рабо­тён­ку рус­ским, несмот­ря на ука­за­ния город­ских вла­стей. Напри­мер, в одной из бухт было най­де­но неболь­шое суд­но с пятью тру­па­ми китай­цев, живых на бор­ту не было. Когда же на место при­был про­ти­во­чум­ный отряд, ника­ких тру­пов там уже не было, а оче­вид­цы сооб­щи­ли, что какие-то китай­цы сбро­си­ли тру­пы в море и забра­ли с суд­на все това­ры и даже лич­ные вещи умерших.

Ещё один инте­рес­ный слу­чай был паро­хо­де «Киши­нёв», пере­во­зив­шем из Вла­ди­во­сто­ка на роди­ну 84 китай­цев. Во вре­мя обхо­да в пер­вые сут­ки пути судо­вой фельд­шер не обна­ру­жил ни у кого при­зна­ков чумы. При­чи­на была про­ста: одно­го китай­ца с явны­ми при­зна­ка­ми болез­ни его сопле­мен­ни­ки спря­та­ли в туа­ле­те, что слу­чай­но обна­ру­жил один из мат­ро­сов. Через пол­ча­са после обна­ру­же­ния боль­ной умер. Того, кто в трю­ме сидел рядом с ним, поме­сти­ли в изо­ля­цию, но через четы­ре дня забо­ле­ва­ние про­яви­лось и у него. Тогда 50 китай­цев отби­ли его и отда­ли сво­е­му «док­то­ру», кото­рый пытал­ся помочь ему кро­во­пус­ка­ни­ем. В общем, како­ва была участь осталь­ных, вы може­те дога­дать­ся и сами.

Все­го основ­ная эпи­де­мия про­дол­жа­лась око­ло девя­ти недель, ещё 14 недель был вяло­те­ку­щий этап, когда обна­ру­жи­ва­лись еди­нич­ные чум­ные тру­пы. За пер­вые девять недель от чумы умер­ло 458 человек.

Даже в отры­ве от зло­бо­днев­но­сти, сего­дняш­ний рас­сказ — про­сто пре­крас­ная худо­же­ствен­ная лите­ра­ту­ра, пусть и с несвой­ствен­ным Несме­ло­ву укло­ном в почти детек­тив­ную ост­ро­сю­жет­ность. Уве­рен, при­мор­ским чита­те­лям осо­бен­но понра­вит­ся подроб­ное опи­са­ние горо­да в ту пору.

Насла­ждай­тесь!

Вла­ди­во­сток, 1920 год , Давид Дави­до­вич Бур­люк (1882−1967 гг.)

«Убив­ший чуму»

Арсе­ний Несме­лов (1889−1945 гг.)
Хар­бин, 1930 год.

По утрам, выхо­дя из сво­их домов, мы натал­ки­ва­лись на тру­пы, под­бро­шен­ные к воро­там и пали­сад­ни­кам, — жат­ва чумы за ночь. По ночам род­ствен­ни­ки умер­ших выво­ла­ки­ва­ют мерт­ве­цов на ули­цу и бро­са­ют подаль­ше от сво­их домов.

Ино­гда мерт­ве­цов упа­ко­вы­ва­ют в высо­кие пле­тё­ные кор­зи­ны или затал­ки­ва­ют в боль­шие меш­ки. Свое­об­раз­ные посыл­ки Чёр­ной Смер­ти, на кото­рые натал­ки­ва­ешь­ся на углах улиц, у ворот, у реше­ток скверов.

За тру­па­ми при­ез­жа­ет мок­рый от суле­мы гру­зо­вик. Отча­ян­но ревя, он стре­ми­тель­но несет­ся по ули­це, и та, отбра­сы­вая к тро­туа­рам извоз­чи­ков и авто­мо­би­ли, зами­ра­ет на секун­ду, давая ему доро­гу. А на нем — стоя, дер­жась за руки — пока­чи­ва­ют­ся люди в белых мас­ках с круг­лы­ми чер­ны­ми глаз­ни­ца­ми стё­кол, в серых, про­пи­тан­ных суле­мой, бре­зен­то­вых одеяниях.

В руках у этих людей длин­ные, тон­кие баг­ры, похо­жие на копья. Ими они под­ни­ма­ют и кла­дут на гру­зо­вик тру­пы чум­ных. Горо­жане изда­ли наблю­да­ют за рабо­той страш­ных людей, вспо­ми­ная в дет­стве слы­шан­ные рас­ска­зы о том, как чер­ти воло­кут в ад грешников.

А в горо­де — вет­ре­ная при­мор­ская вес­на, и в бух­ту, зелё­ную, бес­по­кой­ную, при­плы­ва­ют каша­ло­ты, весен­ние гости из оке­а­на. Их чёр­ные глян­це­ви­тые спи­ны бес­шум­но вырас­та­ют над вол­на­ми и так же бес­шум­но исче­за­ют. Кажет­ся, несколь­ко суб­ма­рин игра­ют, гоня­ясь друг за дру­гом… Над мор­ски­ми же даля­ми появи­лась голу­бо­ва­тая дым­ка, и в ней пару­са рыба­чьих судов при­зрач­ны, ирре­аль­ны, слов­но при­гре­зив­ши­е­ся: голу­бо­ва­тая тон­кая мгла осе­да­ет к воде лег­ким сло­ем тума­на, и кор­пу­сов судов не вид­но. Плы­вут одни пару­са, розо­вые или лиловые.

На эти пару­са я и любо­вал­ся из окна, при­горш­ня­ми бро­сав­ше­го в мое лицо про­хла­ду мор­ско­го бодро­го вет­ра, когда за моей спи­ной зазво­нил телефон.

— Сер­гей Ива­но­вич, вы? — спро­сил хри­по­ва­тый басок.

— Да, — отве­тил я, не сра­зу при­знав голос. — Это вы, Викен­тьев? Что за хри­по­та? Пили?

Труб­ка помол­ча­ла. Потом, не отве­чая на вопрос:

— Что поделываете?

— Любу­юсь морем, — отве­тил я, настораживаясь.

Труб­ка каш­ля­ну­ла, вздох­ну­ла и с тру­дом, слов­но на чужом язы­ке, когда при­хо­дит­ся вспо­ми­нать нуж­ные слова:

— Зна­е­те, доро­гой мой, у меня чума…

Пау­за. Мои мыс­ли: «С каж­дым его выды­ха­ни­ем мил­ли­о­ны бацилл летят в труб­ку его аппа­ра­та… По про­во­ду зара­за не пере­даст­ся. Что ж, побеседуем!»

И я ответил:

— Вы уве­ре­ны, что у вас имен­но чума? В мок­ро­те кровь?

— Да. И тем­пе­ра­ту­ра… И выра­же­ние глаз, зна­е­те, это спе­ци­фи­че­ское: очумелое.

— Ну, послед­нее — субъ­ек­тив­но! А кровь в мок­ро­те может быть и при дру­гих забо­ле­ва­ни­ях легких.

— Нет, у меня лёгоч­ная чума.

Меж­ду при­го­во­рён­ным к смер­ти, да ещё такой страш­ной болез­нью, и чело­ве­ком, толь­ко что любо­вав­шим­ся морем, желу­док кото­ро­го меч­та­ет о горя­чем кофе, уже, навер­ное, подан­ном в сто­ло­вой, — не может быть ниче­го обще­го. Пер­вый дол­жен чув­ство­вать ко вто­ро­му зависть и зло­бу, воз­буж­дая, в свою оче­редь, во вто­ром опа­се­ние, что он может быть так или ина­че втя­нут в ворон­ку роко­во­го водо­во­ро­та, на дне кото­ро­го смерть.

Все-таки я не мог отка­зать при­я­те­лю в двух его прось­бах. Я обе­щал не сооб­щать вла­стям об его забо­ле­ва­нии и дал сло­во зво­нить ему ино­гда по теле­фо­ну, а так­же и само­му откли­кать­ся на его вызовы.

Совер­шил ли я пре­ступ­ле­ние, согла­сив­шись на испол­не­ние этих просьб? Каза­лось бы, нет. Кро­шеч­ный домик Викен­тье­ва сто­ял уеди­нен­но на вер­шине одной из сопок, охва­тив­ших бух­ту. Викен­тьев жил оди­но­ко, теперь же, по его сло­вам, он рас­счи­тал даже китайца-боя.

— Един­ствен­ное живое суще­ство со мной, — ска­зал он мне, когда мы кон­ча­ли раз­го­вор, — это мой котё­нок Напа­дун. Вы помни­те его? Серень­кий, с белым пят­ном на лбу.

Мое серд­це сжа­ла ост­рая боль жалости.

— Бед­ный мой! — ска­зал я. — Мне очень жаль вас. Но что бы мне сделать?

— Уж ниче­го нель­зя сде­лать! — отве­тил Викен­тьев. — Вот, будем ино­гда раз­го­ва­ри­вать. Это ведь недол­го тянет­ся. От двух до пяти дней…

Сель­ский Пей­заж, 1919, Давид Дави­до­вич Бур­люк (1882−1967 гг.). Южно­рус­ская мазан­ка в При­мо­рье — не уни­каль­ность. Напро­тив, в сием краю крайне высок про­цент выход­цев из Укра­и­ны, пред­ки кото­рых пере­еха­ли туда в кон­це XIX века

II

Теперь, взяв­шись за эти запис­ки и с ужа­сом вспо­ми­ная всё что про­изо­шло за корот­кий срок раз­ви­тия собы­тий, я с отча­я­ни­ем пеняю себе: «Ах, зачем, зачем согла­сил­ся ты на прось­бу чело­ве­ка, осуж­ден­но­го Богом на смерть от ужас­ной болез­ни?! Зачем не послу­шал­ся ты изре­че­ния пер­сид­ско­го поэта, его сти­ха, так назой­ли­во зве­нев­ше­го в тво­их ушах всё то утро: “Не при­бли­жай­ся к зара­жен­но­му смертью!”»

Но… позд­но.

Что­бы сде­лать понят­ны­ми собы­тия, разыг­рав­ши­е­ся в малень­ком, зара­жен­ном чумой доми­ке Викен­тье­ва, я дол­жен сооб­щить неко­то­рые све­де­ния как о нем самом, так и о дру­гих двух участ­ни­ках тра­ге­дии. О себе… о себе я гово­рить ниче­го не буду!..

Алек­сандр Нико­ла­е­вич Викен­тьев появил­ся во Вла­ди­во­сто­ке в 1920 году, про­брав­шись к нам из Омска, где он слу­жил по охране золо­то­го запа­са. Золо­то было свое­вре­мен­но эва­ку­и­ро­ва­но на Восток и бла­го­по­луч­но, в зна­чи­тель­ной части, дошло до Читы. Кро­ме одно­го ваго­на с моне­той (не со слит­ка­ми), кото­рый в доро­ге был яко­бы раз­граб­лен пар­ти­за­на­ми, напав­ши­ми на поезд. Вла­ди­во­сток­ские зна­ко­мые Викен­тье­ва шеп­та­лись, что день­ги, кото­рые он, несо­мнен­но, имел (купил домик, не слу­жил, спе­ку­ли­ро­вал на кон­тра­бан­де), нахо­дят­ся в какой-то свя­зи с уча­сти­ем его в охране золо­то­го запа­са и даже, точ­нее, с раз­граб­ле­ни­ем пар­ти­за­на­ми одно­го из ваго­нов с золотом.

Жен­щи­на, о кото­рой в моём прав­ди­вом повест­во­ва­нии будет неод­но­крат­но упо­ми­нать­ся, — Ядви­га Иоси­фов­на Быст­риц­кая, поль­ка, высо­кая блон­дин­ка с гла­за­ми, очень близ­ко поса­жен­ны­ми к пере­но­сью. Кокет­ли­вая очень. Гово­ри­ла с лёг­ким поль­ским акцентом.

Муж её, рус­ский, где-то слу­жил. Видеть мне его при­шлось до страш­ной и роко­вой для него нашей встре­чи все­го один раз. Что-то очень боль­шое, даже могу­чее, с гро­мы­ха­ю­щим голо­сом и буг­ра­с­тым, как у фав­на, лицом.

III

Ули­ца Але­ут­ская, Вла­ди­во­сток. 1910‑е гг.

Викен­тьев позво­нил мне в чет­вёр­том часу дня, когда я толь­ко что вер­нул­ся со служ­бы. Голос у него — столь же хрип­лый, но как бы более мед­лен­ный, чем утром.

Пер­вый его вопрос:

— Как вы дума­е­те, коте­нок может забо­леть? Он всё лас­ка­ет­ся ко мне, пры­га­ет, куса­ет руки. Очень, зна­е­те, жал­ко будет, если я его заражу…

— Ни в коем слу­чае, — ска­зал я, успо­ка­и­вая, хотя вовсе не был в этом уверен.

Сло­вом, мы бол­та­ли, и вре­ме­на­ми я даже поза­бы­вал о том, что гово­рю с чум­ным. Викен­тьев жало­вал­ся на озноб, голов­ную боль и всё уси­ли­вав­шу­ю­ся сла­бость. Он гово­рил, что пьет вино и что оно ему помо­га­ет. Я уте­шал при­я­те­ля, как уте­ша­ют чело­ве­ка, боль­но­го инфлю­эн­цей. Сло­во чума ни разу не было нами произнесено.

Нако­нец мною были исчер­па­ны все вопро­сы, кото­рые, как мне каза­лось, я мог пред­ла­гать боль­но­му. Раз­го­вор стал пре­ры­вать­ся, чере­ду­ясь с пау­за­ми, очень тяжё­лы­ми для меня, счи­тав­ше­го неудоб­ным пер­во­му поло­жить труб­ку. Не без доса­ды в серд­це я поду­мал: «Если так будет про­дол­жать­ся три дня, он совсем меня изведет!»

В это вре­мя Викен­тьев сказал:

— Зна­е­те, как это ни дико, но жен­щи­на вры­ва­ет­ся даже к зачумленному.

Его голос зву­чал глу­ше, чем обыч­но. Веро­ят­но, он сде­лал уси­лие над собой, что­бы про­из­не­сти эту фразу.

— Да, да! — уже ров­нее про­дол­жал он. — Вы ведь зна­е­те Ядви­гу, — мы не слиш­ком скры­ва­ли нашу связь. Так вот, сего­дня утром, убе­див­шись в том, чем я болен, я, конеч­но, настоль­ко был потря­сен, что совер­шен­но забыл про её суще­ство­ва­ние. Но она не забы­ла. Час назад — зво­нок. В это вре­мя Ядя обыч­но гуля­ет. Зашла в кон­ди­тер­скую и позво­ни­ла… Вы зна­е­те ее мане­ру стре­ми­тель­но зада­вать вопросы:

— Поче­му вче­ра не пришёл?

— Нездо­ров.

— Врёшь. Где был вечером?

— Дома.

— Врёшь. Сего­дня придёшь?

— Нет.

— Ах так! Ну так я сама к тебе при­ду, голубчик.

Викен­тьев замол­чал, устав гово­рить. Я слы­шал, как он каш­лял. Я думал о мири­а­дах бацилл, кото­рые он выбра­сы­ва­ет с каж­дым хар­ка­ньем, а в ушах моих зву­ча­ло: «Ах так!» — рас­тя­ну­тое, с поль­ским акцен­том, обыч­ное вос­кли­ца­ние оча­ро­ва­тель­ной, стре­ми­тель­ной Ядви­ги Быстрицкой.

Хрип­лым, каким-то брезг­ли­вым голо­сом Викен­тьев про­дол­жал рассказ:

— Ну, что же мне оста­ва­лось делать? Вот я и ска­зал ей, что у меня чума. И зна­е­те, что Ядя мне отве­ти­ла? «Я при­ду вече­ром и все гла­за выца­ра­паю вашей чуме». Не пове­ри­ла, конеч­но. Она очень ревнива.

И без пере­хо­да, без обыч­ных любез­ных финаль­ных фраз:

— Ну, про­щай­те! Я очень устал, и кру­жит­ся голова.

IV

Народ­ный дом им. А. С. Пуш­ки­на (ули­ца Воло­дар­ско­го, дом 19), Вла­ди­во­сток. Нача­ло XX века

В тот же день Викен­тьев позво­нил мне око­ло один­на­дца­ти часов вече­ра. Голос очень слаб.

— Вы не лег­ли ещё? Нет? Ну и отлич­но. Я никак не мог не вызвать вас. Непе­ре­да­ва­е­мая тос­ка и тяжесть в серд­це. Несколь­ко раз под­сту­пал бред, но я его про­го­нял коньяком.

Пау­за. Вздох. И:

— Вы зна­е­те? Ведь она была!

— И виде­ла вас? — вздрог­нул я.

— Да, я открыл дверь в сен­цы и сто­ял на пло­щад­ке лесен­ки. Вы пред­став­ля­е­те? Ядви­га была вни­зу. Шагов десять раз­де­ля­ло нас. Я зажи­мал рот сал­фет­кой, смо­чен­ной в кар­бо­ло­вом рас­тво­ре. Ядви­га сде­ла­ла дви­же­ние взле­теть ко мне… Я отвер­нул­ся, что­бы не каш­ля­нуть в ее сто­ро­ну, и пока­зал ей…

— Что вы показали?

Ту сто­ро­ну сал­фет­ки, кото­рой зажи­мал рот, в кото­рую пер­хал. Она в кро­вя­ных пят­нах… Если бы вы мог­ли в сле­ду­ю­щий момент видеть гла­за Яди! Так смот­рят на мерт­ве­ца, вста­ю­ще­го из гро­ба… Так…

Викен­тьев закашлялся.

…гля­де­ли вра­ги Пер­сея на голо­ву Медузы.

Он оста­но­вил­ся, види­мо, отды­хая, тяже­ло пере­во­дя дыха­ние. Кашлял.

Потом:

— Ядя закри­ча­ла: «Чум­ной!» — голо­сом, каким в сред­ние века кри­ча­ли «Ведь­ма» или «Дья­вол!». И она упа­ла. Я ушёл к себе. Через пол­ча­са, — не знаю, может быть, боль­ше, — когда я сно­ва выгля­нул в сен­цы, они были уже пусты. Я спу­стил­ся к две­ри и запер ее, зало­жил на засов. Там, где Ядя лежа­ла, оста­лась гре­бен­ка рого­вая. Она и сей­час в моей руке. Веро­ят­но, она пах­нет ее воло­са­ми, но нос мой ниче­го не слы­шит: из моих лег­ких под­ни­ма­ет­ся уже запах тле­ния, гроба…

— Вы люби­те Ядвигу?

— Нет. И она меня — тоже. Но… дела­ла вид, доб­ро­со­вест­но игра­ла. Вы слы­ша­ли ведь сплет­ню о золоте?..

— Она оскор­би­ла меня кри­ком «Чум­ной!», — вяло и как буд­то не сво­им голо­сом про­дол­жал боль­ной. — Она крик­ну­ла на меня как на нечи­сто­го духа, при виде кото­ро­го чита­ют молит­ву «Да вос­крес­нет Бог и рас­то­чат­ся вра­ги его». И зна­е­те, после это­го я впер­вые стал бре­дить. Я уви­дел Чуму. Она сто­я­ла в углу ком­на­ты… Белый кро­ва­вый саван и чер­ное лицо из капю­шо­на. Сгнив­шее лицо. Синее… Ай! — вдруг взвизг­нул он.

Затем, види­мо, сно­ва начал­ся при­ступ бреда.

— Сер­гей Ива­но­вич, ради Бога! — кри­чал Викен­тьев. — Молю вас, при­ез­жай­те немед­лен­но с док­то­ром. Я ещё не чум­ной, она ещё не схва­ти­ла меня, но тянет, тянет, тянет… Ах, да пой­ми­те же, тянет ко мне руки! Она!.. Ай!

Труб­ка всхлип­ну­ла и умолк­ла. Я дол­го не вешал труб­ку: ждал, что Викен­тьев, быть может, успо­ко­ит­ся и опять подой­дет к труб­ке. «Пей коньяк!» — кри­чал я в надеж­де, что он меня услы­шит. Но в труб­ке был лишь глу­хой гул, потрес­ки­ва­ние элек­три­че­ско­го тока в про­во­дах и ино­гда дале­кий, как бы за мно­го-мно­го верст, чело­ве­че­ский голос, слов кото­ро­го нель­зя было разо­брать. Види­мо. Викен­тьев бро­сил труб­ку, не пове­сив ее на рыча­жок аппарата.

V

Бух­та Золо­той Рог, Вла­ди­во­сток, нача­ло XX века

Заснуть я не мог. Закры­вая гла­за, я пред­став­лял себе домик на ска­ли­стой вер­шине соп­ки — жал­кую одно­этаж­ную халуп­ку, в кото­рой бес­ну­ет­ся зачум­лен­ный. Видел взъеро­шен­но­го от ужа­са котён­ка, фыр­кав­ше­го на боль­но­го, рас­пу­шив свой хвост. Даже видел Чуму, чёр­но­ли­цую ведь­му в запят­нан­ном кро­вью саване, про­тя­ги­вав­шую руки к мое­му несчаст­но­му приятелю.

И вот я одел­ся и вышел на ули­цу, сырую и глухую от тума­на, с вече­ра ещё нагнан­но­го с моря. От глу­хой сырой тем­но­ты город был похож на мор­ское дно, и ред­кие про­хо­жие воз­ни­ка­ли из мглы и рас­плы­ва­лись в ней, как рыбы в нечи­стом водо­е­ме. Ника­ких зву­ков. Лишь влаж­ная сырая тиши­на, от кото­рой мож­но было задох­нуть­ся. Лишь муть.

Я дошёл до ули­цы, под­ни­мав­шей­ся в гору, на вер­шине кото­рой был домик Викен­тье­ва, и оста­но­вил­ся в нере­ши­мо­сти. Не под­нять­ся ли, не посту­чать ли в окно его ком­на­ты, не крик­нуть ли через стекло:

— Друг, убей себя! Най­ди муже­ство в серд­це! Зара­жён­но­му смер­тью нет дру­го­го исхо­да, как само­му отдать себя Ей.

«Но ведь он в бре­ду, он безу­мен, — думал я сно­ва, — 0н при­мет мой стук за сиг­нал смер­ти, за весть Чумы».

Нет, не жалость вла­де­ла мной, не буду лгать. Я хотел взгля­нуть в окна зачум­лен­но­го. В эту мут­ную ночь я верил, что уви­жу чер­но­ли­цую жен­щи­ну в кро­ва­вом саване, уви­жу Ее Вели­че­ство Чуму, всю зиму и всю вес­ну мучив­шую город.

И я, дро­жа от сыро­сти и тос­ки («Не при­бли­жай­тесь к зара­жен­но­му смер­тью!»), верил, что я убью Чуму. Мои паль­цы в кар­мане курт­ки, не выпус­кая, сжи­ма­ли уже согрев­шу­ю­ся сталь револьвера.

Путь был тру­ден и долог. Кто бывал во Вла­ди­во­сто­ке, те зна­ют, как тяже­ло, осо­бен­но ночью, под­ни­мать­ся к доми­кам, выстро­ен­ным на самых вер­ши­нах его сопок. Все-таки я добрал­ся. Из тума­на зама­я­чил жёл­тый, рас­плыв­ча­тый оре­ол един­ствен­но­го осве­щён­но­го окна доми­ка зачум­лен­но­го. Я отво­рил калит­ку пали­сад­ни­ка, ста­ра­ясь не скри­петь, и оста­но­вил­ся, что­бы пере­ве­сти дыха­ние, дать отдых серд­цу, утом­лён­но­му быст­рым подъ­ёмом в гору.

И толь­ко тут я услы­шал поза­ди себя шаги. Шёл кто-то, види­мо, очень груз­ный, шёл, гром­ко дыша и осы­пая зем­лю и камни.

Я вбе­жал в садик и спря­тал­ся в каких-то кустах. Револь­вер я вынул из кар­ма­на и реши­тель­но сжи­мал в кула­ке его шер­ша­вую рукоятку.

Чего же я испугался?

Я это понял, уже сидя в цара­па­ю­щем вет­вя­ми, сыром, теку­щем тума­ном кусте сире­ни. Даль­ше дома Викен­тье­ва — вер­нее, выше его — жилья уже не было. Тот, кто шёл вни­зу, мог идти толь­ко к зачумленному.

Зады­ха­ясь от стра­ха, я кор­чил­ся в мок­ром кусту, как молит­ву, но совер­шен­но без­звуч­но, шеп­ча два сти­ха Саади:

Живу­щий, не при­бли­жай­ся к зара­жен­но­му смертью:

Смерть не про­го­нишь, она же тебя сразит.

VI

Угол Свет­лан­ской и Мис­си­о­нер­ской улиц, нача­ло XX века

Это был Быст­риц­кий, муж Ядви­ги. Я узнал его сра­зу, как толь­ко он, как и я рань­ше, оста­но­вил­ся у калит­ки, что­бы пере­дох­нуть, отды­шать­ся. Огром­ный и тяже­ло­вес­ный, ещё вырос­ший в мути тума­на, он тем­нел в деся­ти шагах от меня, как мед­ведь, встав­ший на дыбы. Когда он дви­нул­ся к окну, на него из-за стек­ла упа­ли жел­тые отсве­ты, и я уви­дел, что в руках Быст­риц­ко­го палка.

Этой пал­кой он посту­чал в стек­ло и ото­дви­нул­ся в сто­ро­ну от света.

И сей­час же к окну под­ско­чил чело­ве­че­ский силу­эт. Он, нагнув­шись, при­жал лицо к стек­лу, отче­го голо­ва, как у гор­бу­на, ушла в пле­чи. Зачум­лён­ный смот­рел в темноту.

— Кто там? — услы­шал я из-за стек­ла сла­бо донес­ший­ся голос.

Быст­риц­кий вышел на свет окна. Теперь его рот закры­вал респи­ра­тор, что были в боль­шом ходу в горо­де и про­да­ва­лись в каж­дой аптеке.

— Это я! — отве­тил Быст­риц­кий. — Узна­ешь? Муж Ядвиги…

Басо­вые ноты голо­са мяг­ко про­шле­па­ли в тумане. Я видел, что Викен­тьев что-то делал с окном.

— Да, конеч­но, — поду­мал я, — он отдер­ги­ва­ет шпин­га­лет, что­бы открыть окно.

Понял это и дру­гой посе­ти­тель чум­но­го. Он отпрыг­нул в туман, по дру­гую сто­ро­ну мое­го куста.

Теперь Викен­тьев сто­ял у откры­то­го окна. В пят­на­дца­ти-два­дца­ти шагах от меня было его зачум­лен­ное пер­ха­нье. К сча­стью, он смот­рел в дру­гую сто­ро­ну, туда, отку­да раз­да­вал­ся голос Быст­риц­ко­го. Рядом с Викен­тье­вым что-то шеве­ли­лось: это был котё­нок, вспрыг­нув­ший на подоконник.

Быст­риц­кий говорил:

— Я всё знаю: Ядви­га сего­дня рас­ска­за­ла мне. На ней лица не было, когда она вер­ну­лась от тебя! Но чёрт с вами обо­и­ми! Об одном про­шу, как чест­ный чело­век: отдай мне, пожа­луй­ста, золо­то. Ведь есть оно у тебя?

— Нету! — сла­бым, хрип­лым голо­сом отве­тил боль­ной. — Нету его давно!

— Врешь, брат! — вздох­нул Быст­риц­кий. — Есть оно! Все гово­рят. Да и как не быть? Вон дом купил, жил как… Ну, а зачем оно тебе? Даже в гроб с собой не возь­мешь. Отдай нам! Если Ядви­га не забо­ле­ет — как оно нам при­го­дит­ся! Отдай, милый! Хри­стом про­шу, отдай! Поми­нать всю жизнь будем, могилку…

Быст­риц­кий, веро­ят­но, хотел ска­зать «могил­ку оби­ха­жи­вать будем», но вспом­нил, что тру­пы чум­ных сжи­га­ют, и осек­ся. И сей­час же сно­ва заба­сил, скры­ва­ясь где-то побли­зо­сти, в тумане и мгле:

— А если бы ты знал толь­ко, что с Ядей-то, с тво­ей Ядей, — под­черк­нул он, — дела­ет­ся! Боюсь, с ума не сошла бы. Любит! Даже к чум­но­му при­шла, не побо­я­лась… Неужто не отдашь золота?

Викен­тьев пла­кал, упав гру­дью на под­окон­ник. Пла­кал и каш­лял. Я видел, как коте­нок обню­хал его голо­ву, фырк­нул и спрыг­нул в сад.

Викен­тьев под­нял голо­ву и, поис­кав гла­за­ми там, отку­да раз­да­вал­ся голос Быст­риц­ко­го, ска­зал в густую, сырую тем­но­ту ночи:

— Да пой­ми же ты, жесто­кий и глу­пый чело­век, что золо­то моё, будь оно у меня, зара­же­но чумой. Ну, как же ты его возьмёшь?

— Это я всё обду­мал! — радост­но вос­клик­нул в тем­но­ту Быст­риц­кий. — И не вол­нуй­ся этим! У тебя ведь при колод­це вед­ро есть, а у меня — суле­ма. Я под­не­су вед­ро пря­мо под окно, а ты золо­то в вед­ро бро­сай, потом отой­ди. Согла­сен? Риск, конеч­но, но я ведь не для себя, а для Яди. Сам посу­ди — ну на что тебе теперь золо­то? Будь же поря­доч­ным чело­ве­ком. Ну, бежать мне за ведром?

С мину­ту он ожи­дал отве­та и, не полу­чив его, всё же зато­пал к неболь­шой пади за домом, где про­би­вал­ся гор­ный ключ и, обло­жен­ный диким кам­нем, имел­ся водо­ем. Викен­тьев же ушел вглубь комнаты.

Как и Быст­риц­кий, я поду­мал, что он согла­сил­ся и соби­ра­ет­ся достать свое золо­то. Но теперь из сво­е­го куста я видел, как Викен­тьев, гор­бясь, блуж­дал по ком­на­те, слов­но искал поте­рян­ный носо­вой платок.

До мое­го уха донеслось:

— Кись, кись, кись!.. Напа­дун, Нападун!..

И опять:

— Кись, кись, кись!

Боль­ной искал котенка.

Вот он сно­ва подо­шёл к окну, высу­нул­ся, уви­дел, обра­до­вал­ся и стал звать живот­ное. Мне даже пока­за­лось, что он хочет вылез­ти из окна, и я уже опу­стил предо­хра­ни­тель, что­бы стре­лять в зачум­лен­но­го: да, теперь пере­до мной был уже не при­я­тель мой Викен­тьев, а сама Чума, соби­ра­ю­ща­я­ся про­гу­лять­ся по горо­ду. Но в это вре­мя боль­ной услы­шал шаги Быст­риц­ко­го и откач­нул­ся назад. Шаг Быст­риц­ко­го был неров­ный: он нес бадью с водой, воло­чил ее по зем­ле, катил реб­ром. Слыш­но было, как плес­ка­лась вода.

— Вот и отлич­но, — одыш­но про­ба­сил он, уви­дав в окне Викен­тье­ва. — При­нёс золо­то? Сей­час я раз­ме­шаю палоч­кой суле­му. Тут, брат, её на всю чуму хватит.

И он, неви­ди­мый мне из-за куста, оста­но­вил­ся и, веро­ят­но, сел перед бадьей на корточки.

— Кись, кись, кись! — донес­лось из окна.

— Чего ты? — уди­вил­ся Быстрицкий.

— Котё­нок выпрыг­нул из окна! — сер­ди­то, каприз­но отве­тил боль­ной и при­ка­зал: — Подай его мне!

— Да я зара­жусь же!..

— Тогда не дам золо­та! — закри­чал чум­ной. — Как хочешь! Вон коте­нок око­ло тебя. Обмак­ни руки в суле­му и подай. Может, и не забо­ле­ешь. Навер­но не забо­ле­ешь! А я без котен­ка не могу. Я с ума без него сой­ду… Нико­го у меня нет, кро­ме него!

И Викен­тьев зав­схли­пы­вал и запер­хал, све­ши­ва­ясь из окна в ночь — вот-вот вывалится.

— Стой! — крик­нул на него Быст­риц­кий. — Подо­жди… чтоб ты сдох! Я согла­сен. А золо­то дашь?

— Дам!

— А где оно?

— Вот…

Боль­ной обе­и­ми рука­ми под­нял над окном неболь­шой саквояж.

Вот оно. Боль­ше деся­ти фун­тов. Бери, толь­ко пой­май котён­ка. Что я без него! Он Чуму от меня прогоняет.

— Хоро­шо, будь ты про­клят, чум­ной дья­вол! — выру­гал­ся Быстрицкий.

Затем плес­ну­лась вода в вед­ре: это он мочил руки в рас­тво­ре суле­мы. Потом, про­кли­ная и чер­ты­ха­ясь, он стал ловить котён­ка. Живот­ное не ско­ро было пой­ма­но. Про­шло, веро­ят­но, мину­ты три, преж­де чем зве­рек писк­нул в огром­ных лапах Быстрицкого.

Затем я слы­шал, как, крик­нув чум­но­му: «Отой­ди от окна!» — Быст­риц­кий шаг­нул к его свет­ло­му четы­рех­уголь­ни­ку и, види­мый мне, шварк­нул котен­ка в окно, крикнув:

— Полу­чай и сыпь золо­то. Сей­час под­ка­чу бадью!

И тут из про­плё­ван­но­го чумой откры­то­го окна раз­дал­ся хрип­лый, пре­ры­ва­е­мый кашлем, хохот безум­но­го чело­ве­ка. Так мог­ла сме­ять­ся толь­ко сама Чума, чер­но­ли­кая жен­щи­на в кро­ва­вом бала­хоне. И она кри­ча­ла, при­жи­мая к пле­чу котён­ка, кри­ча­ла, крив­ля­ясь и перхая.

— Дурак, дурак!.. Гово­рил же я, что у меня нет ника­ко­го золо­та. Ни одно­го пяти­руб­лёви­ка! А впро­чем, может быть, и есть! Но не дам, не дам, не дам! Пони­ма­ешь — не дам! А ты забо­ле­ешь… И Ядви­га твоя забо­ле­ет, будь­те вы все прокляты!..

Быст­риц­кий остол­бе­нел и дико гля­дел на больного.

— Убью! — про­гро­мы­хал он.

— Нет, нет, нет! — пля­сал безум­ный в окне. — Нет, нет, нет! Не убьешь! Я бес­смерт­на. Я — Чума. Я вот сей­час выле­зу и схва­чу тебя. Я — Чума.

И Викен­тьев занёс ногу через под­окон­ник. Быст­риц­кий исчез. Чума шла гулять по горо­ду с зара­жен­ным котен­ком в руках.

— Не под­хо­ди­те к зара­жён­но­му смер­тью! — про­пел во мне стих Саа­ди, и я под­нял браунинг.

«Про­сти, друг, — мыс­лен­но ска­зал я, взяв на муш­ку голо­ву Викен­тье­ва. — Про­сти. Так надо…»

Выстрел в тумане был едва слы­шен. Боль­ной откач­нул­ся и исчез в ком­на­те. Шестом я при­крыл окно, что­бы коте­нок не выпрыг­нул. Потом в сарае за домом я нашел струж­ки, соло­му и ещё что-то горючее.

Подув­ший предут­рен­ний вете­рок помог дому разгореться.

Ядви­га и её муж умер­ли через десять дней. Они были послед­ни­ми чум­ны­ми в горо­де. Я убил Чуму.


Пуб­ли­ка­ция под­го­тов­ле­на авто­ром теле­грам-кана­ла «Пись­ма из Вла­ди­во­сто­ка» при под­держ­ке редак­то­ра руб­ри­ки «На чуж­бине» Кли­мен­та Тара­ле­ви­ча (канал CHUZHBINA).

Поделиться