«В Париже» Ивана Бунина

Сего­дня в нашей люби­мой руб­ри­ке мы рады выло­жить рас­сказ, кото­рый мож­но раз­ме­стить в париж­ской Пала­те мер и весов. Рас­сказ этот за автор­ством чело­ве­ка, став­ше­го глав­ным сим­во­лом рус­ской эми­гра­ции. Про­из­но­си­те «Бунин» — и пред­став­ля­е­те себе рус­ских эми­гран­тов в Пари­же. Про­из­но­си­те «эми­гра­ция пер­вой вол­ны» — и сра­зу пер­вым делом вспо­ми­на­ет­ся Иван Алек­се­е­вич. Порой даже с тру­дом верит­ся, что боль­ше поло­ви­ны сво­ей дол­гой жиз­ни он про­вёл в России.

Бунин в Пари­же в 1934 году

Сего­дняш­ний рас­сказ может назы­вать­ся самым эми­грант­ским из все­го сбор­ни­ка «Тём­ные аллеи». Нас встре­ча­ет веч­ный сюжет: двое оди­но­ких рус­ских жите­лей Пари­жа зна­ко­мят­ся друг с дру­гом в рус­ском ресто­ране и дого­ва­ри­ва­ют­ся о сви­да­нии, муж­чи­на стар­ше, жен­щи­на — млад­ше. Подоб­ная встре­ча, веро­ят­но, про­ис­хо­дит пря­мо сей­час где-то в Пари­же или любом дру­гом горо­де мира.

При этом Бунин рису­ет нам очень живые порт­ре­ты геро­ев и деко­ра­ций рас­ска­за. Вечер­ний город, мет­ро, кино­те­ат­ры, оди­но­че­ство в мега­по­ли­се… Нет, мир и люди за сто лет несиль­но изме­ни­лись, сколь­ко бы мы себя не убеж­да­ли в обрат­ном. Если что-то и поме­ня­лось, так это мел­кие детали.


В Париже

Иван Бунин,
26 октяб­ря 1940 года

Когда он был в шля­пе, — шёл по ули­це или сто­ял в вагоне мет­ро, — и не вид­но было, что его корот­ко стри­жен­ные крас­но­ва­тые воло­сы ост­ро сереб­рят­ся, по све­же­сти его худо­го, бри­то­го лица, по пря­мой выправ­ке худой, высо­кой фигу­ры в длин­ном непро­мо­ка­е­мом паль­то, ему мож­но было дать не боль­ше соро­ка лет. Толь­ко свет­лые гла­за его смот­ре­ли с сухой гру­стью и гово­рил и дер­жал­ся он как чело­век, мно­го испы­тав­ший в жиз­ни. Одно вре­мя он арен­до­вал фер­му в Про­ван­се, наслы­шал­ся едких про­ван­саль­ских шуток и в Пари­же любил ино­гда встав­лять их с усмеш­кой в свою все­гда сжа­тую речь. Мно­гие зна­ли, что ещё в Кон­стан­ти­но­по­ле его бро­си­ла жена и что живёт он с тех пор с посто­ян­ной раной в душе. Он нико­гда и нико­му не откры­вал тай­ны этой раны, но ино­гда неволь­но наме­кал на неё, — непри­ят­но шутил, если раз­го­вор касал­ся женщин.

— Rien n’est plus difficile que de reconnaître un bon melon et une femme de bien (фр.: Нет ниче­го более труд­но­го, как рас­по­знать хоро­ший арбуз и поря­доч­ную жен­щи­ну. — Прим.).

Впе­чат­ле­ния от Пари­жа. Худож­ник Алек­сандр Руб­цов. 1926 год

Одна­жды, в сырой париж­ский вечер позд­ней осе­нью, он зашёл пообе­дать в неболь­шую рус­скую сто­ло­вую в одном из тём­ных пере­ул­ков воз­ле ули­цы Пас­си. При сто­ло­вой было нечто вро­де гастро­но­ми­че­ско­го мага­зи­на — он бес­со­зна­тель­но оста­но­вил­ся перед его широ­ким окном, за кото­рым были вид­ны на под­окон­ни­ке розо­вые бутыл­ки кону­сом с ряби­нов­кой и жёл­тые куба­стые с зуб­ров­кой, блю­до с засох­ши­ми жаре­ны­ми пирож­ка­ми, блю­до с посе­рев­ши­ми руб­ле­ны­ми кот­ле­та­ми, короб­ка хал­вы, короб­ка шпро­тов, даль­ше стой­ка, устав­лен­ная закус­ка­ми, за стой­кой хозяй­ка с непри­яз­нен­ным рус­ским лицом. В мага­зине было свет­ло, и его потя­ну­ло на этот свет из тём­но­го пере­ул­ка с холод­ной и точ­но саль­ной мосто­вой. Он вошёл, покло­нил­ся хозяй­ке и про­шел в ещё пустую, сла­бо осве­щен­ную ком­на­ту, при­ле­гав­шую к мага­зи­ну, где беле­ли накры­тые бума­гой сто­ли­ки. Там он не спе­ша пове­сил свою серую шля­пу и длин­ное паль­то на рога сто­я­чей вешал­ки, сел за сто­лик в самом даль­нем углу и, рас­се­ян­но поти­рая руки с рыжи­ми воло­са­ты­ми кистя­ми, стал читать бес­ко­неч­ное пере­чис­ле­ние заку­сок и куша­ний, частью напе­ча­тан­ное, частью напи­сан­ное рас­плыв­ши­ми­ся лило­вы­ми чер­ни­ла­ми на про­са­лен­ном листе. Вдруг его угол осве­тил­ся, и он уви­дал без­участ­но-веж­ли­во под­хо­дя­щую жен­щи­ну лет трид­ца­ти, с чёр­ны­ми воло­са­ми на пря­мой про­бор и чёр­ны­ми гла­за­ми, в белом перед­ни­ке с про­шив­ка­ми и в чёр­ном платье.

— Bonsoir, monsieur (фр.: Доб­рый вечер, сударь. — Прим.), — ска­за­ла она при­ят­ным голосом.

Она пока­за­лась ему так хоро­ша, что он сму­тил­ся и нелов­ко ответил:

— Bonsoir… Но вы ведь русская?

— Рус­ская. Изви­ни­те, обра­зо­ва­лась при­выч­ка гово­рить с гостя­ми по-французски.

— Да раз­ве у вас мно­го быва­ет французов?

— Доволь­но мно­го, и все спра­ши­ва­ют непре­мен­но зуб­ров­ку, бли­ны, даже борщ. Вы что-нибудь уже выбрали?

— Нет, тут столь­ко все­го… Вы уже сами посо­ве­туй­те что-нибудь.

Она ста­ла пере­чис­лять заучен­ным тоном:

— Нын­че у нас щи флот­ские, бит­ки по-казац­ки… мож­но иметь отбив­ную теля­чью кот­лет­ку или, если жела­е­те, шаш­лык по-карски…

— Пре­крас­но. Будь­те доб­ры дать щи и битки.

Рус­ская забе­га­лов­ка Пари­жа. 1920‑е годы

Она под­ня­ла висев­ший у неё на поя­се блок­нот и запи­са­ла на нём кусоч­ком каран­да­ша. Руки у неё были очень белые и бла­го­род­ной фор­мы, пла­тье поно­шен­ное, но, вид­но, из хоро­ше­го дома.

— Водоч­ки желаете?

— Охот­но. Сырость на дво­ре ужасная.

— Заку­сить что при­ка­же­те? Есть чуд­ная дунай­ская сельдь, крас­ная икра недав­ней получ­ки, кор­ку­нов­ские огур­чи­ки малосольные…

Он опять взгля­нул на неё: очень кра­сив белый перед­ник с про­шив­ка­ми на чёр­ном пла­тье, кра­си­во выда­ют­ся под ним гру­ди силь­ной моло­дой жен­щи­ны… пол­ные губы не накра­ше­ны, но све­жи, на голо­ве про­сто свер­ну­тая чёр­ная коса, но кожа на белой руке холё­ная, ног­ти бле­стя­щие и чуть розо­вые, — виден маникюр…

— Что я при­ка­жу заку­сить? — ска­зал он, улы­ба­ясь. — Если поз­во­ли­те, толь­ко селёд­ку с горя­чим картофелем.

— А вино какое прикажете?

— Крас­ное. Обык­но­вен­ное, — какое у вас все­гда дают к столу.

Она отме­ти­ла на блок­но­те и пере­ста­ви­ла с сосед­не­го сто­ла на его стол гра­фин с водой. Он зака­чал головой:

— Нет, мер­си, ни воды, ни вина с водой нико­гда не лью. L’eau gate le vin comme la charette le chemin et la femme — l’âme (фр.: Вода пор­тит вино так же, как повоз­ка доро­гу и как жен­щи­на душу. — Прим.).

— Хоро­ше­го же вы мне­ния о нас! — без­раз­лич­но отве­ти­ла она и пошла за вод­кой и селёд­кой. Он посмот­рел ей вслед — на то, как ров­но она дер­жа­лась, как коле­ба­лось на ходу её чёр­ное пла­тье… Да, веж­ли­вость и без­раз­ли­чие, все повад­ки и дви­же­ния скром­ной и достой­ной слу­жа­щей. Но доро­гие хоро­шие туфли. Отку­да? Есть, веро­ят­но, пожи­лой, состо­я­тель­ный «ami»… (фр.: друг. — Прим.) Он дав­но не был так ожив­лён, как в этот вечер, бла­го­да­ря ей, и послед­няя мысль воз­бу­ди­ла в нем неко­то­рое раз­дра­же­ние. Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждёшь толь­ко одно­го, — счаст­ли­вой любов­ной встре­чи, живёшь, в сущ­но­сти, толь­ко надеж­дой на эту встре­чу — и всё напрасно…

На дру­гой день он опять при­шёл и сел за свой сто­лик. Она была спер­ва заня­та, при­ни­ма­ла заказ двух фран­цу­зов и вслух повто­ря­ла, отме­чая на блокноте:

— Caviar rouge, salade russe… Deux chachlyks… (фр.: Крас­ной икры, вине­гре­та… Два шаш­лы­ка… — Прим.)

Потом вышла, вер­ну­лась и пошла к нему с лёг­кой улыб­кой, уже как к знакомому:

— Доб­рый вечер. При­ят­но, что вам у нас понравилось.

Он весе­ло приподнялся:

— Доб­ро­го здо­ро­вья. Очень понра­ви­лось. Как вас вели­чать прикажете?

— Оль­га Алек­сан­дров­на. А вас, поз­воль­те узнать?

— Нико­лай Платоныч.

Рус­ская гастро­но­ми­че­ская лав­ка в меж­во­ен­ном Пари­же в при­го­ро­де Булонь-Бийанкур

Они пожа­ли друг дру­гу руки, и она под­ня­ла блокнот:

— Нын­че у нас чуд­ный рас­соль­ник. Повар у нас заме­ча­тель­ный, на яхте у вели­ко­го кня­зя Алек­сандра Михай­ло­ви­ча служил.

— Пре­крас­но, рас­соль­ник так рас­соль­ник… А вы дав­но тут работаете?

— Тре­тий месяц.

— А рань­ше где?

— Рань­ше была про­дав­щи­цей в Printemps.

— Вер­но, из-за сокра­ще­ний лиши­лись места?

— Да, по доб­рой воле не ушла бы.

Он с удо­воль­стви­ем поду­мал: «Зна­чит, дело не в „ami“», — и спросил:

— Вы замужняя?

— Да.

— А муж ваш что делает?

— Рабо­та­ет в Юго­сла­вии. Быв­ший участ­ник бело­го дви­же­ния. Вы, веро­ят­но, тоже?

— Да, участ­во­вал и в вели­кой и в граж­дан­ской войне.

— Это сра­зу вид­но. И, веро­ят­но, гене­рал, — ска­за­ла она, улыбаясь.

— Быв­ший. Теперь пишу исто­рии этих войн по зака­зам раз­ных ино­стран­ных изда­тельств… Как же это вы одна?

— Так вот и одна…

На тре­тий вечер он спросил:

— Вы люби­те синема?

Она отве­ти­ла, ста­вя на стол мисоч­ку с борщом:

— Ино­гда быва­ет интересно.

— Вот теперь идет в сине­ма «Etoile» какой-то, гово­рят, заме­ча­тель­ный фильм. Хоти­те пой­дём посмот­рим? У вас есть, конеч­но, выход­ные дни?

— Мер­си. Я сво­бод­на по понедельникам.

— Ну вот и пой­дём в поне­дель­ник. Нын­че что? Суб­бо­та? Зна­чит после­зав­тра. Идёт?

— Идёт. Зав­тра вы, оче­вид­но, не придёте?

— Нет, еду за город, к зна­ко­мым. А поче­му вы спрашиваете?

— Не знаю… Это стран­но, но я уж как-то при­вык­ла к вам.

Он бла­го­дар­но взгля­нул на неё и покраснел:

— И я к вам. Зна­е­те, на све­те так мало счаст­ли­вых встреч…

И поспе­шил пере­ме­нить разговор:

— Итак, после­зав­тра. Где же нам встре­тить­ся? Вы где живёте?

— Воз­ле мет­ро Motte-Picquet.

— Види­те, как удоб­но, — пря­мой путь до Etoile. Я буду ждать вас там при выхо­де из мет­ро ров­но в восемь с половиной.

— Мер­си.

Он шут­ли­во поклонился:

— C’est moi qui vous remercie (фр.: Это я вас бла­го­да­рю. — Прим.). Уло­жи­те детей, — улы­ба­ясь, ска­зал он, что­бы узнать, нет ли у неё ребен­ка, — и приезжайте.

— Сла­ва богу, это­го добра у меня нет, — отве­ти­ла она и плав­но понес­ла от него тарелки.

Ночь в Пари­же. Худож­ник Кон­стан­тин Коро­вин. 1930‑е годы

Он был и рас­тро­ган и хму­рил­ся, идя домой. «Я уже при­вык­ла к вам…» Да, может быть, это и есть дол­го­ждан­ная счаст­ли­вая встре­ча. Толь­ко позд­но, позд­но. Le bon Dieu envoie toujours des culottes á ceux qui n’ont pas de derrière… (фр.: Мило­серд­ный гос­подь все­гда даёт шта­ны тем, у кого нет зада… — Прим.)

Вече­ром в поне­дель­ник шёл дождь, мгли­стое небо над Пари­жем мут­но крас­не­ло. Наде­ясь поужи­нать с ней на Мон­пар­нассе, он не обе­дал, зашёл в кафе на Chaussée de la Muette, съел санд­вич с вет­чи­ной, выпил круж­ку пива и, заку­рив, сел в так­си. У вхо­да в мет­ро Etoile оста­но­вил шофё­ра и вышел под дождь на тро­туар — тол­стый, с баг­ро­вы­ми щека­ми шофёр довер­чи­во стал ждать его. Из мет­ро нес­ло бан­ным вет­ром, густо и чёр­но под­ни­мал­ся по лест­ни­цам народ, рас­кры­вая на ходу зон­ти­ки, газет­чик рез­ко выкри­ки­вал воз­ле него низ­ким ути­ным кря­ка­ньем назва­ния вечер­них выпус­ков. Вне­зап­но в поды­мав­шей­ся тол­пе пока­за­лась она. Он радост­но дви­нул­ся к ней навстречу:

— Оль­га Александровна…

Наряд­но и мод­но оде­тая, она сво­бод­но, не так, как в сто­ло­вой, под­ня­ла на него чёр­но-под­ве­дён­ные гла­за, дам­ским дви­же­ни­ем пода­ла руку, на кото­рой висел зон­тик, под­хва­тив дру­гой подол длин­но­го вечер­не­го пла­тья, — он обра­до­вал­ся ещё боль­ше: «Вечер­нее пла­тье, — зна­чит, тоже дума­ла, что после сине­ма поедем куда-нибудь», — и отвер­нул край её пер­чат­ки, поце­ло­вал кисть белой руки.

— Бед­ный, вы дол­го ждали?

— Нет, я толь­ко что при­е­хал. Идём ско­рей в такси…

И с дав­но не испы­тан­ным вол­не­ни­ем он вошёл за ней в полу­тём­ную пах­ну­щую сырым сук­ном каре­ту. На пово­ро­те каре­ту силь­но кач­ну­ло, внут­рен­ность её на мгно­ве­ние осве­тил фонарь, — он неволь­но под­дер­жал её за талию, почув­ство­вал запах пуд­ры от её щеки, уви­дал её круп­ные коле­ни под вечер­ним чёр­ным пла­тьем, блеск чёр­но­го гла­за и пол­ные в крас­ной пома­де губы: совсем дру­гая жен­щи­на сиде­ла теперь воз­ле него.

В тём­ном зале, гля­дя на сия­ю­щую белиз­ну экра­на, по кото­рой косо лета­ли и пада­ли в обла­ках гул­ко жуж­жа­щие рас­пла­стан­ные аэро­пла­ны, они тихо переговаривались:

— Вы одна или с какой-нибудь подру­гой живёте?

— Одна. В сущ­но­сти, ужас­но. Отель­чик чистый, тёп­лый, но, зна­е­те, из тех, куда мож­но зай­ти на ночь или на часы с деви­цей… Шестой этаж, лиф­та, конеч­но, нет, на чет­вёр­том эта­же крас­ный ков­рик на лест­ни­це кон­ча­ет­ся… Ночью, в дождь страш­ная тос­ка. Рас­кро­ешь окно — ни души нигде, совсем мёрт­вый город, бог зна­ет где-то вни­зу один фонарь под дождём… А вы, конеч­но, холо­стой и тоже в оте­ле живёте?

— У меня неболь­шая квар­тир­ка в Пас­си. Живу тоже один. Дав­ний пари­жа­нин. Одно вре­мя жил в Про­ван­се, снял фер­му, хотел уда­лить­ся от всех и ото все­го, жить тру­да­ми рук сво­их — и не вынес этих тру­дов. Взял в помощ­ни­ки одно­го казач­ка, ока­зал­ся пья­ни­ца, мрач­ный, страш­ный во хме­лю чело­век, завёл кур, кро­ли­ков — дох­нут, мул одна­жды чуть не загрыз меня, — очень злое и умное живот­ное… И, глав­ное, пол­ное оди­но­че­ство. Жена меня ещё в Кон­стан­ти­но­по­ле бросила.

— Вы шутите?

— Ничуть. Исто­рия очень обык­но­вен­ная. Qui se marie par amour a bonne nuits et mauvais jours (фр.: Кто женит­ся по люб­ви, тот име­ет хоро­шие ночи и сквер­ные дни. — Прим.). А у меня даже и того и дру­го­го было очень мало. Бро­си­ла на вто­рой год замужества.

— Где же она теперь?

— Не знаю…

Она дол­го мол­ча­ла. По экра­ну дурац­ки бегал на рас­ки­ну­тых ступ­нях в неле­по огром­ных раз­би­тых баш­ма­ках и в котел­ке набок какой-то под­ра­жа­тель Чаплина.

— Да, вам, вер­но, очень оди­но­ко, — ска­за­ла она.

— Да. Но что ж, надо тер­петь. Patience — médecine des pauvres (фр.: Тер­пе­нье — меди­ци­на бед­ных. — Прим.).

— Очень груст­ная médecine.

— Да, неве­сё­лая. До того, — ска­зал он, усме­ха­ясь, — что я ино­гда даже в «Иллю­стри­ро­ван­ную Рос­сию» загля­ды­вал, — там, зна­е­те, есть такой отдел, где печа­та­ет­ся нечто вро­де брач­ных и любов­ных объ­яв­ле­ний: «Рус­ская девуш­ка из Лат­вии ску­ча­ет и жела­ла бы пере­пи­сы­вать­ся с чут­ким рус­ским пари­жа­ни­ном, про­ся при этом при­слать фото­гра­фи­че­скую кар­точ­ку… Серьёз­ная дама шатен­ка, не модерн, но сим­па­тич­ная, вдо­ва с девя­ти­лет­ним сыном, ищет пере­пис­ки с серьёз­ной целью с трез­вым гос­по­ди­ном не моло­же соро­ка лет, мате­ри­аль­но обес­пе­чен­ным шофёр­ской или какой-либо дру­гой рабо­той, любя­щим семей­ный уют. Интел­ли­гент­ность не обя­за­тель­на…» Вполне её пони­маю — не обязательна.

Та самая руб­ри­ка париж­ской «Иллю­стри­ро­ван­ной Рос­сии», на стра­ни­цах кото­рой оди­но­кие рус­ские эми­гран­ты пыта­лись зна­ко­мить­ся друг с дру­гом. Выпуск 44 (285) от 30 октяб­ря 1930 года

— Но раз­ве у вас нет дру­зей, знакомых?

— Дру­зей нет. А зна­ком­ства пло­хая утеха.

— Кто же ваше хозяй­ство ведёт?

— Хозяй­ство у меня скром­ное. Кофе варю себе сам, зав­трак готов­лю тоже сам. К вече­ру при­хо­дит femme de ménage (фр.: убор­щи­ца. — Прим.).

— Бед­ный! — ска­за­ла она, сжав его руку.

И они дол­го сиде­ли так, рука с рукой, соеди­нён­ные сумра­ком, бли­зо­стью мест, делая вид, что смот­рят на экран, к кото­ро­му дым­ной сине­ва­то-мело­вой поло­сой шёл над их голо­ва­ми свет из кабин­ки на зад­ней стене. Под­ра­жа­тель Чап­ли­на, у кото­ро­го от ужа­са отде­лил­ся от голо­вы про­лом­лен­ный коте­лок, беше­но летел на теле­граф­ный столб в облом­ках допо­топ­но­го авто­мо­би­ля с дымя­щей­ся само­вар­ной тру­бой. Гром­ко­го­во­ри­тель музы­каль­но ревел на все голо­са, сни­зу, из про­ва­ла дым­но­го от папи­рос зала, — они сиде­ли на бал­коне, — гре­мел вме­сте с руко­плес­ка­ни­я­ми отча­ян­но-радост­ный хохот. Он накло­нил­ся к ней:

— Зна­е­те что? Поедем­те куда-нибудь на Мон­пар­насс, напри­мер, тут ужас­но скуч­но и дышать нечем…

Она кив­ну­ла голо­вой и ста­ла наде­вать перчатки.

Сно­ва сев в полу­тём­ную каре­ту и гля­дя на искри­стые от дождя стек­ла, то и дело заго­рав­ши­е­ся раз­но­цвет­ны­ми алма­за­ми от фонар­ных огней и пере­ли­вав­ших­ся в чёр­ной вышине то кро­вью, то рту­тью реклам, он опять отвер­нул край её пер­чат­ки и про­дол­жи­тель­но поце­ло­вал руку. Она посмот­ре­ла на него тоже стран­но искря­щи­ми­ся гла­за­ми с уголь­но-круп­ны­ми рес­ни­ца­ми и любов­но-груст­но потя­ну­лась к нему лицом, пол­ны­ми, с слад­ким помад­ным вку­сом губами.

Кафе «Coupole», рай­он Мон­пар­нас. Париж, 1930 год

В кафе «Coupole» нача­ли с уст­риц и анжу, потом зака­за­ли куро­па­ток и крас­но­го бор­до. За кофе с жёл­тым шар­тре­зом оба слег­ка охме­ле­ли. Мно­го кури­ли, пепель­ни­ца была пол­на её окро­вав­лен­ны­ми окур­ка­ми. Он сре­ди раз­го­во­ра смот­рел на её раз­го­рев­ше­е­ся лицо и думал, что она вполне красавица.

— Но ска­жи­те прав­ду, — гово­ри­ла она, щепот­ка­ми сни­мая с кон­чи­ка язы­ка крош­ки таба­ку, — ведь были же у вас встре­чи за эти годы?

— Были. Но вы дога­ды­ва­е­тесь, како­го рода. Ноч­ные оте­ли… А у вас?

Она помол­ча­ла:

— Была одна очень тяжё­лая исто­рия… Нет, я не хочу гово­рить об этом. Маль­чиш­ка, суте­нёр в сущ­но­сти… Но как вы разо­шлись с женой?

— Постыд­но. Тоже был маль­чиш­ка, кра­са­вец гре­чо­нок, чрез­вы­чай­но бога­тый. И в месяц, два не оста­лось и сле­да от чистой, тро­га­тель­ной девоч­ки, кото­рая про­сто моли­лась на белую армию, на всех на нас. Ста­ла ужи­нать с ним в самом доро­гом каба­ке в Пера, полу­чать от него гигант­ские кор­зи­ны цве­тов… «Не пони­маю, неуже­ли ты можешь рев­но­вать меня к нему? Ты весь день занят, мне с ним весе­ло, он для меня про­сто милый маль­чик — и боль­ше ниче­го…» Милый маль­чик! А самой два­дцать лет. Не лег­ко было забыть её, — преж­нюю, екатеринодарскую…

Когда пода­ли счёт, она вни­ма­тель­но про­смот­ре­ла его и не веле­ла давать боль­ше деся­ти про­цен­тов на при­слу­гу. После это­го им обо­им пока­за­лось ещё стран­нее рас­стать­ся через полчаса.

— Поедем­те ко мне, — ска­зал он печаль­но. — Поси­дим, пого­во­рим ещё…

— Да, да, — отве­ти­ла она, вста­вая, беря его под руку и при­жи­мая её к себе. Ноч­ной шофёр, рус­ский, при­вёз их в оди­но­кий пере­улок, к подъ­ез­ду высо­ко­го дома, воз­ле кото­ро­го, в метал­ли­че­ском све­те газо­во­го фона­ря, сыпал­ся дождь на жестя­ной чан с отбро­са­ми. Вошли в осве­тив­ший­ся вести­бюль, потом в тес­ный лифт и мед­лен­но потя­ну­лись вверх, обняв­шись и тихо целу­ясь. Он успел попасть клю­чом в замок сво­ей две­ри, пока не погас­ло элек­три­че­ство, и ввел её в при­хо­жую, потом в малень­кую сто­ло­вую, где в люст­ре скуч­но зажглась толь­ко одна лам­поч­ка. Лица у них были уже уста­лые. Он пред­ло­жил ещё выпить вина.

— Нет, доро­гой мой, — ска­за­ла она, — я боль­ше не могу.

Он стал просить:

— Выпьем толь­ко по бока­лу бело­го, у меня сто­ит за окном отлич­ное пуи.

— Пей­те, милый, а я пой­ду раз­де­нусь и помо­юсь. И спать, спать. Мы не дети, вы, я думаю, отлич­но зна­ли, что раз я согла­си­лась ехать к вам… И вооб­ще, зачем нам расставаться?

Он от вол­не­ния не мог отве­тить, мол­ча про­вел её в спаль­ню, осве­тил её и ван­ную ком­на­ту, дверь в кото­рую была из спаль­ни откры­та. Тут лам­поч­ки горе­ли ярко, всю­ду шло теп­ло от топок, меж тем как по кры­ше бег­ло и мер­но сту­чал дождь. Она тот­час ста­ла сни­мать через голо­ву длин­ное платье.

Он вышел, выпил под­ряд два бока­ла ледя­но­го, горь­ко­го вина и не мог удер­жать себя, опять пошёл в спаль­ню. В спальне, в боль­шом зер­ка­ле на стене напро­тив, ярко отра­жа­лась осве­щён­ная ван­ная ком­на­та. Она сто­я­ла спи­ной к нему, вся голая, белая, креп­кая, накло­нив­шись над умы­валь­ни­ком, моя шею и груди.

— Нель­зя сюда! — ска­за­ла она и, наки­нув купаль­ный халат, не закрыв нали­тые гру­ди, белый силь­ный живот и белые тугие бед­ра, подо­шла и как жена обня­ла его. И как жену обнял и он её, все её про­хлад­ное тело, целуя ещё влаж­ную грудь, пах­ну­щую туа­лет­ным мылом, гла­за и губы, с кото­рых она уже вытер­ла краску.

Обна­жён­ная. Худож­ник Лев Чистов­ский. 1930‑е годы

Через день, оста­вив служ­бу, она пере­еха­ла к нему.

Одна­жды зимой он уго­во­рил её взять на своё имя сейф в Лион­ском кре­ди­те и поло­жить туда всё, что им было заработано:

— Предо­сто­рож­ность нико­гда не меша­ет, — гово­рил он. — L’amour fait danser les ânes (фр.: Любовь застав­ля­ет даже ослов тан­це­вать. — Прим.), и я чув­ствую себя так, точ­но мне два­дцать лет. Но мало ли что может быть…

На тре­тий день Пас­хи он умер в вагоне мет­ро, — читая газе­ту, вдруг отки­нул к спин­ке сиде­нья голо­ву, завёл глаза…

Когда она, в тра­у­ре, воз­вра­ща­лась с клад­би­ща, был милый весен­ний день, кое-где плы­ли в мяг­ком париж­ском небе весен­ние обла­ка, и всё гово­ри­ло о жиз­ни юной, веч­ной — и о её, конченой.

Дома она ста­ла уби­рать квар­ти­ру. В кори­до­ре, в пла­ка­ре, уви­да­ла его дав­нюю лет­нюю шинель, серую, на крас­ной под­клад­ке. Она сня­ла её с вешал­ки, при­жа­ла к лицу и, при­жи­мая, села на пол, вся дёр­га­ясь от рыда­ний и вскри­ки­вая, моля кого-то о пощаде.


Пуб­ли­ка­ция под­го­тов­ле­на авто­ром теле­грам-кана­ла «Пись­ма из Вла­ди­во­сто­ка» при под­держ­ке редак­то­ра руб­ри­ки «На чуж­бине» Кли­мен­та Тара­ле­ви­ча (CHUZHBINA).

Поделиться