Безумие, пьянство, Свидригайлов. Ключи к загадке смерти Сергея Есенина

Позд­няя лири­ка Сер­гея Есе­ни­на отра­жа­ет пато­ло­ги­че­ское миро­ощу­ще­ние чело­ве­ка, исто­щён­но­го алко­го­лиз­мом, пси­хи­че­ски­ми рас­строй­ства­ми, тяжё­лой депрес­си­ей. Неза­ви­си­мо от того, убил ли Есе­нин себя сам или стал жерт­вой убий­ства, до физи­че­ской смер­ти Сер­гей Алек­сан­дро­вич умер духов­но — «улы­ба­ясь, душой погас», — а духов­ная смерть для поэта мно­го важ­нее телесной.

Есе­нин пред­ска­зы­вал свой исход дерз­ко, гру­бо и небреж­но, не в «роман­ти­че­ском» сти­ле дру­гих поэтов Сереб­ря­но­го века. Он лишал пред­чув­ствие смер­ти таин­ствен­ной маги­че­ской атмо­сфе­ры, наобо­рот, поэт ожи­дал и жаж­дал её. Напри­мер, устро­ив оче­ред­ной скан­дал на сва­дьбе род­ствен­ни­ков, Сер­гей Алек­сан­дро­вич вме­сто сожа­ле­ния заявил, что хочет соб­ствен­ной гибели:

«Одна кон­стан­ти­нов­ская бабуш­ка спросила:

— Серё­жа, что ж ты так пьёшь?

Буд­то про­трез­вев на секун­ду он (Есе­нин. — Я. Щ.) ответил:

— Смер­ти ищу» [1].

Встре­тив­шись и выпи­вая с дру­зья­ми, Есе­нин инте­ре­со­вал­ся у них: «Умру — жалеть будете?»

Осо­бен­но ост­ро поэт вос­при­ни­мал ново­сти о смер­ти совре­мен­ни­ков. Нетруд­но соста­вить целую анто­ло­гию выра­же­ний, кото­ры­ми Есе­нин встре­чал изве­стия о гибе­ли дру­га или зна­ко­мо­го. «Боже мой! Ширя­е­вец умер!» — вос­клик­нул Есе­нин, а затем при­ба­вил: «Пора и мне соби­рать­ся…» После смер­ти Брю­со­ва Есе­нин напи­сал зна­ме­ни­тые строки:

Вот умер Брюсов,
Но помрём и мы, —
Не выпро­сить нам дней
Из нищен­ской сумы.

Не слу­чай­но Есе­нин при­зна­вал­ся: «…и при изве­стии о каж­дой смер­ти (поэтов. — Я. Щ.) слов­но бы отча­сти уми­раю, схо­жу на нет сам».

Яро­слав Щер­би­нин ана­ли­зи­ру­ет послед­ние годы жиз­ни и позд­нее твор­че­ство Сер­гея Есе­ни­на и объ­яс­ня­ет, что свя­зы­ва­ло поэта с тра­ги­че­ским пер­со­на­жем из рома­на Достоевского.

Свидригайлов

Исклю­чи­тель­ной «выход­кой» Есе­ни­на, кото­рая выде­ля­лась сре­ди мно­го­чис­лен­ных скан­да­лов и дебо­шей, было его осо­знан­ное пред­став­ле­ние себя как героя рома­на «Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние» Арка­дия Свид­ри­гай­ло­ва. При встре­че и зна­ком­стве Есе­нин назы­вал фами­лию лите­ра­тур­но­го персонажа.

В пись­ме от 23 фев­ра­ля 1926 году Борис Пастер­нак пишет Марине Цветаевой:

«Гости­ни­ца „Англе­тер“ на Воз­не­сен­ском про­спек­те, близ Иса­а­ки­ев­ской пл., из окна вид на номер её. <…> Область, в кото­рой разыг­ры­ва­ет­ся „Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние“, сколь­ко пом­ню, глав­ным обра­зом в Свид­ри­гай­лов­ской части. Неда­ле­ко отсю­да сен­ная, при­то­ны, корот­ко бре­до­вые про­гул­ки Рас­коль­ни­ко­ва. Послед­нее вре­мя Есе­нин, встре­ча­ясь с людь­ми, отры­ви­сто пред­став­лял­ся: Свид­ри­гай­лов. Так поздо­ро­вал­ся он раз с Асе­е­вым. Слы­хал и от дру­гих…» [2]

В первую оче­редь, Пастер­нак обра­ща­ет вни­ма­ние на гео­гра­фию и еди­ное рас­по­ло­же­ние Есе­ни­на, Свид­ри­гай­ло­ва и Рас­коль­ни­ко­ва. Образ Петер­бур­га в «Пре­ступ­ле­нии и нака­за­нии» име­ет важ­ное зна­че­ние и часто объ­яс­ня­ет суи­ци­даль­ную, эсха­то­ло­ги­че­скую атмо­сфе­ру пере­жи­ва­ний Рас­коль­ни­ко­ва, Свид­ри­гай­ло­ва и про­чих — ту же атмо­сфе­ру, кото­рая гла­вен­ство­ва­ла в жиз­ни Есе­ни­на. Свид­ри­гай­лов гово­рит о Санкт-Петербурге:

«Это город  полу­су­ма­сшед­ших. Если б у нас были нау­ки, то меди­ки, юри­сты и фило­со­фы мог­ли бы сде­лать над Петер­бур­гом дра­го­цен­ней­шие иссле­до­ва­ния, каж­дый по сво­ей спе­ци­аль­но­сти. Ред­ко где най­дёт­ся столь­ко мрач­ных, рез­ких и стран­ных вли­я­ний на душу чело­ве­ка, как в Петер­бур­ге. Чего сто­ят одни кли­ма­ти­че­ские вли­я­ния!» (часть VI; 3)

Петер­бург как место само­убий­ства сбли­жа­ет Есе­ни­на и Свид­ри­гай­ло­ва — но это толь­ко внеш­ние при­зна­ки. В иссле­до­ва­нии же нуж­да­ют­ся пере­жи­ва­ния Свид­ри­гай­ло­ва, его жиз­нен­ная фило­со­фия и диа­лек­ти­ка, кото­рую Есе­нин нашёл близ­кой и даже родственной.

Арка­дий Свид­ри­гай­лов не отри­ца­ет суще­ство­ва­ние жиз­ни после смер­ти, но наста­и­ва­ет на инди­ви­ду­аль­ном, субъ­ек­тив­ном вос­при­я­тии ада. Для Свид­ри­гай­ло­ва жизнь после смер­ти может ока­зать­ся намно­го мень­ше хри­сти­ан­ско­го уче­ния о вос­кре­се­нии души. Фено­мен жиз­ни после смер­ти наро­чи­то сни­жа­ет­ся до уров­ня обы­ден­но­сти и отнюдь не мета­фо­ри­че­ско­го реализма:

«Нам вот всё пред­став­ля­ет­ся веч­ность как идея, кото­рую понять нель­зя, что-то огром­ное, огром­ное! Да поче­му же непре­мен­но огром­ное? И вдруг, вме­сто все­го это­го, пред­ставь­те себе, будет там одна ком­нат­ка, эдак вро­де дере­вен­ской бани, зако­пте­лая, а по всем углам пау­ки, и вот и вся веч­ность…» (часть VI; 1)

Свид­ри­гай­лов подоб­ной фило­со­фи­ей одно­вре­мен­но и под­твер­жда­ет, и опро­вер­га­ет хри­сти­ан­ское уче­ние. Образ бан­ки с пау­ка­ми в целом согла­су­ет­ся с еван­гель­ским обра­зом «геен­ны огнен­ной» — страш­ным местом, пред­на­зна­чен­ным для греш­ни­ков, обре­чён­ных на муче­ния. С дру­гой сто­ро­ны, баня и пау­ки — дета­ли совсем не харак­тер­ные для пра­во­слав­ной куль­ту­ры. Сим­во­ли­ка «бань­ки с пау­ка­ми» рас­по­ла­га­ет к раз­мыш­ле­нию о поня­ти­ях лим­ба и чисти­ли­ща, кото­рые суще­ству­ют меж­ду раем и адом, слов­но меж­ду жиз­нью и смертью.

Подоб­ная фило­со­фия про­сле­жи­ва­ет­ся в жиз­ни Есе­ни­на. Мета­фо­ра боже­ствен­но­го для него все­гда име­ла креп­кое рели­ги­оз­ное осно­ва­ние, но раз­бав­ля­лась субъ­ек­тив­ны­ми, быто­вы­ми дета­ля­ми. Одна­жды Есе­нин сде­лал страш­ное про­ро­че­ское при­зна­ние в совер­шен­но непод­хо­дя­щей атмо­сфе­ре. Во вре­мя интер­вью для одной из газет он пред­ска­зал два само­убий­ства — соб­ствен­ное и Маяковского:

«Помя­ни мои сло­ва: и я, и Мая­ков­ский — оба покон­чим с собой…»

Отку­да ему было знать такое? О сво­ей судь­бе ещё мож­но было дога­дать­ся: Есе­нин пони­мал, к чему может при­ве­сти раз­гуль­ный образ жиз­ни. Но смерть Мая­ков­ско­го была шоки­ру­ю­щей: за четы­ре года до гибе­ли Вла­ди­мир Вла­ди­ми­ро­вич высме­и­вал и пре­зи­рал само­убий­ство в сти­хо­тво­ре­нии «К Есенину».

Имен­но пред­чув­ствие смер­ти, как доми­ни­ру­ю­щая эмо­ция, сбли­жа­ет образ Свид­ри­гай­ло­ва и жизнь Есе­ни­на. Мыс­ли и рас­суж­де­ния обо­их кон­цен­три­ру­ют­ся на смер­ти, при­во­дят к раз­мыш­ле­нию и спо­ре о ней. Подоб­но тому, как в моно­ло­гах Свид­ри­гай­ло­ва он ого­ва­ри­ва­ет соб­ствен­ную гибель, в лири­ке Есе­нин неиз­беж­но обра­ща­ет­ся к смер­ти и упо­ми­на­ет её как неотъ­ем­ле­мое при­жиз­нен­ное, быто­вое состо­я­ние его повседневности.

Потеря рассудка

Поэт Рюрик Ивнев, вспо­ми­ная послед­ние годы жиз­ни Есе­ни­на, отме­чал его пара­но­и­даль­ное миро­ощу­ще­ние и пато­ло­ги­че­скую мни­тель­ность. Встре­тив Ивне­ва в кли­ни­ке, Есе­нин попро­сил его не под­хо­дить к окну:

«Имен­но тогда Ивнев впер­вые заме­тил у Есе­ни­на что-то вро­де начи­на­ю­щей­ся мании пре­сле­до­ва­ния. Когда они сели у окна, взвол­но­ван­ный Есе­ни­на ска­зал, что немед­лен­но надо выбрать дру­гое место.

Толь­ко когда они ушли внутрь, он успокоился.
Пой­мав удив­лён­ный взгляд Рюри­ка, отве­тил: „Ты не зна­ешь, сколь­ко у меня вра­гов. Кинут камень — а попа­дут в тебя“.

<…>

Это харак­те­ри­зу­ет лишь состо­я­ние его край­ней нерв­ной раз­вин­чен­но­сти» [3].

Есе­нин, назы­вая себя Свид­ри­гай­ло­вым, воз­мож­но, под­ра­зу­ме­вал его про­бле­мы с пси­хи­че­ским здо­ро­вьем. Пред­смерт­ное состо­я­ние Арка­дия Свид­ри­гай­ло­ва, опи­сан­ное в романе Досто­ев­ско­го, напол­не­но ужа­са­ми и тре­во­гой. Одним из глав­ных симп­то­мов болез­ни Свид­ри­гай­ло­ва явля­ют­ся гал­лю­ци­на­ции, кото­рые пере­ме­ща­ют его в про­стран­ство меж­ду вымыс­лом, бре­дом и реаль­но­стью. Так, пер­вым сим­во­лом, пред­ве­ща­ю­щим смерть Арка­дия Ива­но­ви­ча, ста­нет мышь — кото­рая из реаль­ной жиз­ни пере­ме­ща­ет­ся в его сон, сви­де­тель­ствуя о страш­ной лихорадке:

«Он уже забы­вал­ся; лихо­ра­доч­ная дрожь ути­ха­ла; вдруг как бы что-то про­бе­жа­ло под оде­я­лом по руке его и по ноге. Он вздрог­нул: „Фу, чёрт, да это чуть ли не мышь! — поду­мал он, — это я теля­ти­ну оста­вил на сто­ле…“ <…> Он нерв­но задро­жал и проснул­ся. В ком­на­те было тем­но, он лежал на кро­ва­ти, заку­тав­шись, как даве­ча, в оде­я­ло, под окном выл ветер. „Экая сквер­ность!“ — поду­мал он с доса­дой». (Часть VI; 6)

Осо­бая экс­прес­сия, с кото­рой Досто­ев­ский опи­сы­ва­ет пред­смерт­ные сны Свид­ри­гай­ло­ва, их спо­соб пред­став­ле­ния чита­те­лю так­же под­чёр­ки­ва­ют физи­че­ски болез­нен­ное, лихо­ра­доч­ное состо­я­ние героя. Арка­дий Свид­ри­гай­лов перед смер­тью видит не один сон, но ни разу не осо­зна­ёт, что он во сне. Плод боль­но­го вооб­ра­же­ния героя ста­но­вит­ся реаль­но­стью, что вновь наме­ка­ет на лихорадку.

Есе­нин перед смер­тью испы­ты­вал подоб­ные муче­ния. У поэта сме­ши­ва­лись фан­та­сти­че­ские стра­да­ния и реаль­ность, как в голо­ве уми­ра­ю­ще­го чело­ве­ка сли­ва­ют­ся быт и ад, окру­жа­ю­щий мир и самые сме­лые фан­та­зии, сви­де­тель­ству­ю­щие о муках сове­сти и про­бле­мах с пси­хи­кой, нажи­тых в резуль­та­те слиш­ком воль­но­го обра­за жизни.

Двойники и призраки

Мотив двой­ни­че­ства, кото­рый неиз­беж­но име­ет таин­ствен­ный семан­ти­че­ский оре­ол, несо­мнен­но, харак­тер­ная чер­та поэ­зии Сереб­ря­но­го века. Фёдор Михай­ло­вич Досто­ев­ский, пожа­луй, наи­бо­лее часто созда­вал в про­из­ве­де­ни­ях слож­ные схе­мы геро­ев, кото­рые свя­за­ны не толь­ко сюжет­ны­ми аспек­та­ми, но и сим­во­ли­че­ски­ми. Досто­ев­ский вво­дит двой­ни­ков, кото­рые слов­но явля­ют­ся реа­ли­за­ци­ей тео­рий и пред­по­ло­же­ний глав­ных геро­ев. Так, в романе «Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние» иссле­до­ва­те­ли насчи­ты­ва­ют поряд­ком вось­ми двой­ни­ков Рас­коль­ни­ко­ва, каж­дый из кото­рых в раз­ной сте­пе­ни вопло­ща­ет суть его теории.

В опи­са­нии Арка­дия Свид­ри­гай­ло­ва про­яв­ля­ет­ся вли­я­ние готи­че­ской куль­ту­ры на роман Досто­ев­ско­го. Основ­ные убеж­де­ния героя стро­ят­ся из жела­ния абсо­лют­ной сво­бо­ды, физи­че­ско­го и духов­но­го пре­сы­ще­ния. Свид­ри­гай­лов — пер­со­наж крайне неправ­до­по­доб­ный и мета­фо­ри­че­ский, ассо­ци­и­ру­ю­щий­ся с дья­во­лом и поро­ком. Нико­лай Бер­дя­ев писал, что Свид­ри­гай­лов «выра­зил пси­хо­ло­ги­че­скую сущ­ность демо­низ­ма» [4], а Юрий Каря­кин даже утвер­ждал, что Свид­ри­гай­лов — «сво­е­го рода чёрт Рас­коль­ни­ко­ва» [5]. Образ Арка­дия Свид­ри­гай­ло­ва пред­став­ля­ет наи­бо­лее ради­каль­ное выра­же­ние все­доз­во­лен­но­сти, сво­бо­ды, о кото­рой меч­та­ет Рас­коль­ни­ков, тем самым являя сущ­ность глав­но­го гре­ха — гор­ды­ни, кото­рая и погу­би­ла глав­но­го героя романа.

Арка­дий Свид­ри­гай­лов появ­ля­ет­ся в момент, когда у Рас­коль­ни­ко­ва впер­вые зарож­да­ет­ся ощу­ще­ние, что, убив ста­ру­ху, он про­дал душу дья­во­лу. Так, Свид­ри­гай­лов по сво­ей сути — явле­ние поро­ка: похо­ти, сла­сто­лю­бия, чре­во­уго­дия, пре­лю­бо­де­я­ния, гордыни.

Подоб­но­го «двой­ни­ка» обрёл и Сер­гей Есе­нин; при­чём схо­жесть его «Чёр­но­го чело­ве­ка» (1923–1925) с таин­ствен­ным обра­зом Свид­ри­гай­ло­ва несо­мнен­на. Для пол­но­цен­но­го срав­не­ния необ­хо­ди­мо обо­зна­чить основ­ные пред­по­сыл­ки появ­ле­ния поэ­мы. Есе­нин заду­мал «Чёр­но­го чело­ве­ка», ско­рее все­го, во вре­мя дли­тель­ной поезд­ки в Аме­ри­ку и напи­сал по воз­вра­ще­нии. Имен­но во вре­мя гастро­лей по зару­беж­ным стра­нам Есе­нин сфор­ми­ро­вал при­выч­ки, кото­рые наи­бо­лее силь­но отра­зи­лись на позд­нем эта­пе жиз­ни: алко­го­лизм стал обыч­ным повсе­днев­ным состо­я­ни­ем, поня­тие бра­ка было пол­но­стью раз­вен­ча­но (поэт тре­бо­вал от Айсе­до­ры Дун­кан раз­ре­ше­ния иметь любов­ниц), а в пове­де­нии поэта нача­ли доми­ни­ро­вать гру­бость, хам­ство и крайне агрес­сив­ный национализм.

После воз­вра­ще­ния в СССР Есе­нин был физи­че­ски болен, нахо­дил­ся на гра­ни раз­во­да и имел огром­ное коли­че­ство запре­тов на въезд в раз­ные госу­дар­ства. Более того, за год в «ново­ис­пе­чён­ной» стране всё поме­ня­лось с неве­ро­ят­ной ско­ро­стью: рань­ше звон­ка Троц­ко­го хва­та­ло, что­бы Есе­ни­ну про­сти­ли оче­ред­ной дебош или скан­дал, теперь же связь с Львом Дави­до­ви­чем вызы­ва­ла к поэту явно враж­деб­ное отно­ше­ние. Все чув­ства, кото­рые акку­му­ли­ро­вал Есе­нин в этот дли­тель­ный и ужас­ный пери­од, появи­лись в «Чёр­ном чело­ве­ке» — мета­фо­ри­че­ском изоб­ра­же­нии поэта, кото­рое дово­ди­ло до апо­гея все его раз­ви­ва­ю­щи­е­ся пороки.

Чёр­ный чело­век — это отра­же­ние лири­че­ско­го героя, кото­рое он видит по ночам в зер­ка­ле. Имен­но ночью при­хо­дит двой­ник, одна­ко непо­нят­но — то ли он реа­лен, то ли это плод вооб­ра­же­ния, то ли пред­вест­ник загроб­ной жиз­ни… Для лири­че­ско­го героя при­зрач­ность чёр­но­го чело­ве­ка оче­вид­ной ста­но­вит­ся лишь в фина­ле сти­хо­тво­ре­ния. До это­го «пре­сквер­ный гость» ощу­ща­ет­ся вполне реаль­но, по край­ней мере доста­точ­но, что­бы всту­пить с ним в кон­фликт. Подоб­ное миро­вос­при­я­тие и есть самый харак­тер­ный при­знак пси­хо­ло­ги­че­ско­го рас­строй­ства у чело­ве­ка, кото­рый перед смер­тью испы­ты­ва­ет одно­вре­мен­но реа­ли­сти­че­ские, но при этом крайне «лите­ра­тур­ные» адские муки.

Двой­ни­че­ство так­же может счи­тать­ся кос­вен­ным дока­за­тель­ством бли­зо­сти обра­зов Сер­гея Есе­ни­на и Арка­дия Свид­ри­гай­ло­ва. Воз­мож­но, подоб­но тому, как Свид­ри­гай­лов стал отра­же­ни­ем Рас­коль­ни­ко­ва, все пороч­ные мыс­ли кото­ро­го реа­ли­зо­ва­лись, чёр­ный чело­век Есе­ни­на стал физи­че­ским след­стви­ем гре­хов­ной, раз­гуль­ной жиз­ни поэта. Отож­деств­ле­ние чёр­но­го чело­ве­ка с лири­че­ским геро­ем поэ­мы лишь вновь даёт осно­ва­ния срав­нить жизнь Есе­ни­на и образ Свид­ри­гай­ло­ва, пока­зы­вая пред­смерт­ную аго­нию, болез­нен­ную духов­ную лихо­рад­ку, эсха­то­ло­ги­че­ское миро­вос­при­я­тие обоих.

Разочарование и самоубийство: изоляция и несбыточные мечты

22 декаб­ря 1849 года на Семё­нов­ском пла­цу пет­ра­шев­цам, в чис­ле кото­рых был Досто­ев­ский, зачи­та­ли смерт­ный при­го­вор, а после — при­каз о поми­ло­ва­нии. Созда­вая образ Свид­ри­гай­ло­ва, писа­тель исполь­зо­вал соб­ствен­ный опыт ожи­да­ния гибе­ли. Бла­го­да­ря это­му появ­ля­ет­ся уни­каль­ный, досто­вер­ный пси­хо­ло­гизм, кото­рый дела­ет сюжет рома­на увле­ка­тель­нее, прав­до­по­доб­нее. Жела­ние Свид­ри­гай­ло­ва уехать за гра­ни­цу перед само­убий­ством обра­зу­ет осо­бый тра­гизм, кото­рый рож­да­ет­ся из про­ти­во­по­став­ле­ния жиз­ни и смер­ти. Жизнь — это буду­щее, а зна­чит, каж­дый день — нача­ло, в каж­дый момент мож­но начать новую жизнь и кар­ди­наль­ным обра­зом изме­нить себя и окру­жа­ю­щий мир. Жизнь — это надеж­да. Смерть же, наобо­рот, конец, отсут­ствие надеж­ды и буду­ще­го. И сов­ме­щая надеж­ду на буду­щее и конец жиз­ни, как бы невоз­мож­ность про­длить про­шлое, Досто­ев­ский доби­ва­ет­ся пуга­ю­ще­го эффек­та реа­ли­сти­че­ско­го трагизма.

Есе­нин тоже хотел жить. Перед смер­тью он женил­ся на Софии Тол­стой, хотя пре­крас­но пони­мал, что этот брак бес­смыс­лен­ный и бес­по­лез­ный. Есе­нин пери­о­ди­че­ски посе­щал пси­хи­ат­ри­че­ские лечеб­ни­цы и пытал­ся побо­роть страсть к спирт­но­му. В пер­вой поло­вине 1920‑х годов он пере­жи­вал пери­од буй­ных скан­да­лов и семей­ных ссор, пыта­ясь полю­бить Тол­стую, кото­рая одна­жды чуть ли покон­чи­ла с собой из-за поэта. Но кро­ме боли и стра­да­ний брак ниче­го не при­внёс в жизнь Есе­ни­на; полю­бить он, конеч­но, не смог.

После смер­ти Сер­гея Алек­сан­дро­ви­ча все дру­зья отвер­ну­лись от него. Мари­ен­гоф ещё при жиз­ни назы­вал его скан­да­ли­стом и боль­ным чело­ве­ком, а Клю­ев, с кото­рым у Есе­ни­на была креп­кая друж­ба, после само­убий­ства поэта цинич­но ска­зал, что «это­го и нуж­но было ждать».

Есе­нин не слу­чай­но перед смер­тью назы­вал себя име­нем лите­ра­тур­но­го героя. Его жизнь и вправ­ду мож­но вос­при­ни­мать как про­из­ве­де­ние искус­ства, но не эсте­ти­че­ское, а боль­ше мора­ли­за­тор­ское. Био­гра­фия Есе­ни­на похо­жа на прит­чу о вре­де все­доз­во­лен­но­сти и само­уни­что­же­нии талан­та, кото­рый горел так силь­но, что сжёг сам себя.

Рекомендуемая литература

1. Бер­дя­ев Н. А. Само­по­зна­ние: Опыт фило­соф­ской авто­био­гра­фии — СПб.: Азбу­ка, Азбу­ка-Атти­кус, 2021
2. Бер­дя­ев Н. А. Вели­кий инкви­зи­тор // вла­сти­тель дум: Ф. М. Досто­ев­ский в рус­ской кри­ти­ке кон­ца XIX — нача­ла XX века / Сост. вступ. ст. ком­мент. Н. Ашим­ба­е­вой. СПБ., 1997.
3. Досто­ев­ский Ф. М. Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние: [роман] — Москва: Изда­тель­ство АСТ, 2020.
4. Есе­нин С. А. Пол­ное собра­ние сочи­не­ний в 7 томах — ред. Про­ку­шев Москва: Нау­ка, 2001.
5. Каря­кин Ю. Ф. Само­об­ман Рас­коль­ни­ко­ва. Роман Ф. М. Досто­ев­ско­го «Пре­ступ­ле­ние и наказание»
6. Лебе­де­ва Т. Б. Образ Рас­коль­ни­ко­ва в све­те житей­ских ассоциаций
7. Цве­та­е­ва М. И., Пастер­нак Б. Л. Ост­ро­ва люб­ви: пись­ма 1922–1936 годов / изда­ние под­го­то­ви­ли Е. Б. Кор­ки­на и И. Д. Шеве­лен­ко. — Москва: Изда­тель­ства АСТ, 2020. Стр. 656.
8. При­ле­пин З. Есе­нин: Обе­щая встре­чу впе­ре­ди / 2‑е изд., испр. — М.: Моло­дая гвар­дия, 2021. — 1027[13] с.: ил. — (Жизнь заме­ча­тель­ных людей: сер. биогр.; вып. 1885).

Примечания

1. При­ле­пин З. Н. Есе­нин: Обе­щая встре­чу впе­ре­ди / 2‑е изд., испр. — М.: Моло­дая гвар­дия, 2021. — 1027[13] с.: ил. — (Жизнь заме­ча­тель­ных людей: сер. биогр.; вып. 1885). Стр.280.

2. Цве­та­е­ва М. И., Пастер­нак. Б. Л. Ост­ро­ва люб­ви: пись­ма 1922–1936 годов / изда­ние под­го­то­ви­ли Е. Б. Кор­ки­на и И. Д. Шеве­лен­ко. — Москва: Изда­тель­ства АСТ, 2020. Стр. 656.

3. При­ле­пин З. Н. Есе­нин: Обе­щая встре­чу впе­ре­ди / 2‑е изд., испр. — М.: Моло­дая гвар­дия, 2021. — 1027[13] с.: ил. — (Жизнь заме­ча­тель­ных людей: сер. биогр.; вып. 1885). Стр. 631.

4. Бер­дя­ев Н. А. Вели­кий инкви­зи­тор // Вла­сти­тель дум: Ф. М. Досто­ев­ский в рус­ской кри­ти­ке кон­ца XIX — нача­ла XX века / Сост. вступ. ст. ком­мент. Н. Ашим­ба­е­вой. СПБ., 1997. Стр. 331.

5. Каря­кин Ю. Ф. Само­об­ман Рас­коль­ни­ко­ва. Роман Ф. М. Досто­ев­ско­го «Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние». Стр. 37.

6. Лебе­де­ва Т. Б. Образ Рас­коль­ни­ко­ва в све­те житей­ских ассо­ци­а­ций. Стр. 92.