Огонь, вода и медные трубы Льва Толстого. Часть II

До 30 лет Лев Тол­стой успел прой­ти воен­ную служ­бу и заслу­жить лите­ра­тур­ную сла­ву, а ещё — про­иг­рать в кар­ты роди­тель­ский дом. Лев Нико­ла­е­вич был соткан из про­ти­во­ре­чий: чело­ве­ко­лю­бие и гума­низм соче­та­лись в нём с аван­тю­риз­мом, а пери­о­ды пло­до­твор­ной рабо­ты неред­ко сме­ня­лись меся­ца­ми твор­че­ско­го затишья.

Мы про­дол­жа­ем цикл ста­тей о Льве Тол­стом. В пер­вом мате­ри­а­ле речь шла о дет­стве и юно­сти писа­те­ля, а сего­дня в цен­тре вни­ма­ния зре­лые годы — педа­го­ги­ка, созда­ние семьи, мону­мен­таль­ный труд «Вой­на и мир» и ахимса.


Путешествия, смерть брата, педагогическая деятельность и женитьба (1856–1863)

Недол­го пого­стив на родине, Тол­стой соби­ра­ет­ся в путе­ше­ствие. В янва­ре 1857 года он отправ­ля­ет­ся во Фран­цию, посе­ща­ет Париж, где волею судь­бы пере­се­ка­ет­ся со ста­рым дру­гом Тур­ге­не­вым. Иван Сер­ге­е­вич вспоминал:

«Дей­стви­тель­но, Париж вовсе не при­хо­дит­ся в лад его духов­но­му строю; стран­ный он чело­век, я таких не встре­чал и не совсем пони­маю. Смесь поэта, каль­ви­ни­ста, фана­ти­ка, бари­ча — что-то напо­ми­на­ю­щее Рус­со, но чест­нее Рус­со — высо­ко­нрав­ствен­ное и в то же вре­мя несим­па­ти­че­ское существо».

Лев Тол­стой. Фото­гра­фия И. Жерю­зе. Брюс­сель. 1861 год

Тол­стой уло­вил глу­бо­кий кон­траст меж­ду богат­ством и бед­но­стью, его оттолк­нул культ Напо­лео­на I, ужас­ну­ли пока­за­тель­ные каз­ни на гильо­тине. Посе­тив Ита­лию, а так­же объ­ез­див всю Запад­ную Евро­пу, писа­тель путе­ше­ству­ет по Швей­ца­рии, оста­нав­ли­ва­ет­ся в местеч­ке под назва­ни­ем Люцерн. Тол­стой жил в гости­ни­це «Швей­цер­гоф», перед вхо­дом в кото­рую неволь­но ста­но­вит­ся сви­де­те­лем обы­ден­ной для здеш­них мест сце­ны. Но имен­но эта обы­ден­ность и выве­ла его из колеи.

Он уви­дел нище­го музы­кан­та, кото­рый пел тироль­ские пес­ни перед бога­ты­ми посто­яль­ца­ми гости­ни­цы, англи­ча­на­ми. Быть может, из-за враж­деб­но­го отно­ше­ния к тироль­цам, а может, по иной при­чине, они не дали ему ни одно­го медя­ка, что вызва­ло вол­ну него­до­ва­ния Тол­сто­го. Вско­ре начи­на­ет­ся новый виток в твор­че­стве писа­те­ля-фило­со­фа — рас­сказ «Люцерн».

«Кто боль­ше чело­век и кто боль­ше вар­вар: тот ли лорд, кото­рый, уви­дав затас­кан­ное пла­тье пев­ца, с зло­бой убе­жал из-за сто­ла, за его тру­ды не дал ему мильон­ной доли сво­е­го состо­я­ния…, или малень­кий певец, кото­рый… ходит по горам и долам, уте­шая людей сво­им пени­ем, кото­ро­го оскор­би­ли, чуть не вытол­ка­ли нын­че и кото­рый, уста­лый, голод­ный, при­сты­жен­ный, пошёл спать куда-нибудь на гни­ю­щей соломе?».

Тол­стой про­дол­жа­ет мыс­ли о раз­ви­тии циви­ли­за­ции в дневнике:

«Маши­ны, что­бы сде­лать что? Теле­гра­фы, что­бы пере­да­вать что? <…>. Собран­ные вме­сте и под­чи­нён­ные одной вла­сти мил­ли­о­ны людей для того, что­бы делать что? Боль­ни­цы, вра­чи, апте­ки для того, что­бы про­дол­жать жизнь, а про­дол­жать жизнь зачем? <…> В чём цель жиз­ни? Вос­про­из­ве­де­ние себе подоб­ных. Зачем? Слу­жить людям. А тем, кому мы будем слу­жить, что делать? Слу­жить Богу? Раз­ве Он не может без нас сде­лать, что ему нуж­но? Если Он и велит слу­жить себе, то толь­ко для наше­го бла­га. Жизнь не может иметь дру­гой цели, как бла­го, радость».

Неожи­дан­но фило­со­фа осе­ня­ет мысль — «надо ехать домой и открыть шко­лу для кре­стьян­ских детей».

Вер­нув­шись в «Ясную поля­ну» Тол­стой начи­на­ет зани­мать­ся педа­го­ги­кой. Одну за дру­гой откры­ва­ет «воль­ные шко­лы» для дере­вен­ских дети­шек — без дис­ци­пли­ны и нака­за­ний. Каж­дый мог выбрать люби­мые пред­ме­ты, опре­де­лял нагруз­ку, а глав­ное — мог учить сво­е­го учи­те­ля. Зада­ча же учи­те­ля — вся­че­ски спо­соб­ство­вать иска­ни­ям уче­ни­ка, исполь­зуя инди­ви­ду­аль­ный под­ход. Глав­ный прин­цип мето­ди­ки Тол­сто­го — каж­дый ребё­нок неповторим.

Инте­рес­но, что метод, при кото­ром дети само­сто­я­тель­но могут пре­по­да­вать тот или иной пред­мет, был впо­след­ствии успеш­но заим­ство­ван и дора­бо­тан совет­ским и рос­сий­ским педа­го­гом Миха­и­лом Щети­ни­ным и лёг в осно­ву его шко­лы, став­шей извест­ной во всём мире.

Кре­стьян­ские дети у крыль­ца сель­ской шко­лы дерев­ни Ясная Поля­на. Фото­гра­фия вто­рой поло­ви­ны XIX века

Лев Тол­стой так­же с любо­вью писал для под­опеч­ных школь­ное «Азбу­ку» из четы­рёх частей — она ста­ла настоль­ной кни­гой для малень­ких детей, кото­рые мог­ли с радо­стью научить­ся писать, счи­тать и читать — были­ны, исто­рии и бас­ни. В при­ло­же­нии были пред­став­ле­ны сове­ты педа­го­гам. Инте­рес­но, что послед­ней — чет­вёр­той частью посо­бия — ста­ла поэ­ма «Кав­каз­ский пленник».

Тол­стой писал:

«Я ста­рал­ся совер­шен­ство­вать себя умствен­но, — я учил­ся все­му, чему мог, и на что натал­ки­ва­ла меня жизнь; я ста­рал­ся совер­шен­ство­вать свою волю, — состав­лял себе пра­ви­ла, кото­рым ста­рал­ся сле­до­вать; совер­шен­ство­вал себя физи­че­ски вся­ки­ми упраж­не­ни­я­ми, изощ­ряя силу и лов­кость, и вся­ки­ми лише­ни­я­ми, при­учая себя к вынос­ли­во­сти и тер­пе­нию. <…> быть луч­ше не перед самим собой или перед Богом, а жела­ни­ем быть луч­ше перед дру­ги­ми людьми…»

Тогда же, в мар­те 1855 года, у Тол­сто­го рож­да­ет­ся гран­ди­оз­ный замы­сел — «осно­ва­ние новой рели­гии, соот­вет­ству­ю­щей раз­ви­тию чело­ве­че­ства, рели­гии Хри­ста, но очи­щен­ной от веры и таин­ствен­но­сти, рели­гии прак­ти­че­ской, не обе­ща­ю­щей буду­щее бла­жен­ство, но даю­щей бла­жен­ство на зем­ле». И эту вели­кую идею Тол­стой про­не­сёт через всю жизнь.

Вско­ре люби­мой темой писа­те­ля ста­ла любовь и семья. С 1857 по 1860 год он откры­ва­ет в себе талант семей­но­го дра­ма­тур­га и «дарит» сво­им поклон­ни­кам такие про­из­ве­де­ния, как «Юность», «Аль­берт», «Три смер­ти», «Семей­ное сча­стье». В послед­нем повест­во­ва­ние ведёт­ся от жен­ско­го лица:

«С это­го дня кон­чил­ся мой роман с мужем; ста­рое чув­ство ста­ло доро­гим, невоз­вра­ти­мым вос­по­ми­на­ни­ем, а новое чув­ство люб­ви к детям и к отцу моих детей поло­жи­ло нача­ло дру­гой, но уже совер­шен­но ина­че счаст­ли­вой жиз­ни, кото­рую я ещё не про­жи­ла в насто­я­щую минуту…».

На стра­ни­цах рома­на Тол­стой сохра­ня­ет сен­ти­мен­таль­ность, харак­тер­ную для «Дет­ства», при этом про­яв­ля­ет пони­ма­ние тон­ких «струн жен­ской души», уже не с дет­ской, а с жен­ской сто­ро­ны откры­ва­ет для себя тему семей­ных цен­но­стей, кото­рая отныне ста­но­вит­ся клю­че­вой в его творчестве.

В 1860 году уми­ра­ет его род­ной брат Нико­лай Тол­стой. Лев поте­рял аппе­тит к жиз­ни, пере­стал рабо­тать. «Смерть Нико­лень­ки ста­ла самым силь­ным впе­чат­ле­ни­ем в моей жиз­ни» — напи­шет впо­след­ствии он. Ещё ребён­ком брат Нико­лай увле­кал бра­тьев сво­и­ми фан­та­зи­я­ми, игра­ми, в кото­рых бра­тья под сто­лом изоб­ра­жа­ли любов­но жму­щих­ся друг к дру­гу мура­вей­ных (морав­ских) бра­тьей, вол­шеб­ная «зелё­ная» палоч­ка, на кото­рой напи­са­на глав­ная тай­на о том, как сде­лать так, что­бы все были счаст­ли­вы и люби­ли друг дру­га. Умный и доб­рый, мяг­кий и дели­кат­ный — его брат оли­це­тво­рял для Тол­сто­го доб­ро­ту, само­по­жерт­во­ва­ние и хри­сти­ан­ские добродетели.

Лев Тол­стой с бра­том Нико­ла­ем. Дагер­ро­тип К.П. Мазе­ра. Москва. 1851 год

Спу­стя несколь­ко меся­цев Тол­стой про­дол­жил пре­по­да­вать. Вто­рым уда­ром ста­ла глу­пая, но зако­но­мер­ная ссо­ра вес­ной 1861 года с луч­шим дру­гом Тур­ге­не­вым, в гостях у поэта Афа­на­сия Фета. Тур­ге­нев с гор­до­стью рас­ска­зы­вал Фету, как его дочь шьёт пла­тье бед­ня­кам, на что Тол­стой бес­це­ре­мон­но встрял, что «раз­ря­жен­ная девуш­ка, дер­жа­щая на коле­нях гряз­ные лох­мо­тья, игра­ет неис­крен­нюю, теат­раль­ную сце­ну». Тур­ге­нев очень оби­дел­ся на эти сло­ва. Выяс­не­ние отно­ше­ний чуть не при­ве­ло к дуэ­ли, и они не обща­лись более 17 лет… Истин­ной же при­чи­ной ссо­ры ста­ли дав­ние и глу­бо­кие про­ти­во­ре­чия во взгля­дах Тол­сто­го и Тур­ге­не­ва на запад­ни­че­ство, поли­ти­ку и семей­ные ценности.

1861 год — отме­на кре­пост­но­го пра­ва. Тол­стой с голо­вой погру­жа­ет­ся в обще­ствен­ную дея­тель­ность — под­пи­сы­ва­ет доклад­ную 105 туль­ских дво­рян о необ­хо­ди­мо­сти осво­бо­дить кре­стьян с земель­ным наде­лом. Тол­сто­го изби­ра­ют миро­вым посред­ни­ком, раз­ре­ша­ю­щим спо­ры поме­щи­ков и кре­стьян. Тол­стой доб­ро­со­вест­но отста­и­ва­ет инте­ре­сы послед­них и пор­тит отно­ше­ния со мно­ги­ми поме­щи­ка­ми. В 1862 году жан­дар­мы про­ве­ли тай­ные обыс­ки в его доме и шко­ле. Когда Лев Нико­ла­е­вич узнал об этом, то при­шёл в него­до­ва­ние и даже заду­мал­ся об эми­гра­ции. К сча­стью, это­го не произошло.

Осень 1862 года ста­нет нача­лом новой свет­лой поры в жиз­ни писа­те­ля! В селе Крас­ном отме­ча­ли совер­шен­но­ле­тие оча­ро­ва­тель­ной осо­бы. Татья­на Берс, млад­шая сест­ра буду­щей супру­ги Тол­сто­го, вспоминала:

«Соня была здо­ро­вая, румя­ная девуш­ка с тём­но-кари­ми боль­ши­ми гла­за­ми и тём­ной косой. Она име­ла очень живой харак­тер с лёг­ким оттен­ком сен­ти­мен­таль­но­сти, кото­рая лег­ко пере­хо­ди­ла в грусть. Соня нико­гда не отда­ва­лась пол­но­му весе­лью или сча­стью, чем бало­ва­ла её юная… Она как буд­то не дове­ря­ла сча­стью, не уме­ла его взять и все­це­ло поль­зо­вать­ся им. Ей всё каза­лось, что сей­час что-нибудь поме­ша­ет ему или что-нибудь дру­гое долж­но прид­ти, что­бы сча­стье было полное».

Вос­пи­тан­ная, целе­устрем­лён­ная, в 17 лет Соня успеш­но сда­ла экза­мен на зва­ние домаш­ней учи­тель­ни­цы в Мос­ков­ском уни­вер­си­те­те. Изу­ча­ла исто­рию рус­ской лите­ра­ту­ры, фило­со­фию, увле­ка­лась лите­ра­тур­ным твор­че­ством — писа­ла про­зу и сти­хи, была ода­рён­ной и по части музы­ки. Уме­лая руко­дель­ни­ца и тру­до­лю­би­вая хозяй­ка. Всё в ней вос­хи­ща­ло Льва Николаевича.

Одна­жды Лев Тол­стой про­чёл повесть, напи­сан­ную Софьей, в кото­рой фигу­ри­ро­ва­ли два героя — моло­дой и кра­си­вый Смир­нов и сред­них лет оттал­ки­ва­ю­щей внеш­но­сти Дуб­лиц­кий. Тол­стой поче­му-то решил, что он про­то­тип Дуб­лиц­ко­го и изли­вал в днев­ни­ке пере­жи­ва­ния по это­му поводу:

«Я влюб­лён, как не верил, что­бы мож­но любить… Она пре­лест­на во всех отно­ше­ни­ях, а я — отвра­ти­тель­ный Дуб­лиц­кий… Теперь уже я не могу оста­но­вить­ся. Дуб­лиц­кий — пус­кай, но я пре­кра­сен любовью…».

16 сен­тяб­ря 1862 года Лев Нико­ла­е­вич с нот­кой само­иро­нии дела­ет пред­ло­же­ние 18-лет­ней девушке:

«Я бы помер со сме­ху, если б месяц тому назад мне ска­за­ли, что мож­но мучать­ся, как я муча­юсь, и счаст­ли­во муча­юсь это вре­мя. Ска­жи­те, как чест­ный чело­век, хоти­те ли вы быть моей женой? Толь­ко еже­ли от всей души, сме­ло вы може­те ска­зать: да, а то луч­ше ска­жи­те: нет, еже­ли в вас есть тень сомне­ния в себе. Ради Бога, спро­си­те себя хорошо».

23 сен­тяб­ря, они справ­ля­ют сва­дьбу и уез­жа­ют в Ясную Поляну.

Софья Берс — неве­ста. Лев Тол­стой — жених. Фото­гра­фия М.Б. Тули­на. Москва. 1862 год

Тол­стой чест­но даёт почи­тать неве­сте днев­ник, что­бы зна­ла, с кем созда­ёт семью. Софья была вне себя от «подви­гов» Тол­сто­го. Тогда же она про­льёт пер­вые слё­зы уже в свой дневник:

«Он целу­ет меня, а я думаю „не в пер­вый раз ему увле­кать­ся“. И так оскор­би­тель­но, боль­но ста­нет за своё чув­ство, кото­рым он не доволь­ству­ет­ся, а кото­рое так мне доро­го, пото­му что оно послед­нее и пер­вое. Я тоже увле­ка­лась, но вооб­ра­же­ни­ем, а он — жен­щи­на­ми, живы­ми, хоро­шень­ки­ми, с чер­та­ми харак­те­ра, лица и души, кото­рые он любил, кото­ры­ми он любо­вал­ся, как и мной пока любуется».

Этот удар ска­жет­ся впо­след­ствии на всей их семей­ной жиз­ни. После пер­вой брач­ной ночи Софья напи­шет в сво­ём дневнике:

«У него игра­ет боль­шую роль физи­че­ская сто­ро­на люб­ви. Это ужас­но — у меня ника­кой, напротив».

Тол­стой, разу­ме­ет­ся, почув­ство­вал холод­ность с её стороны:

«Ночь, тяжё­лый сон. Не она».

И всё же Софья при­зна­ёт­ся себе:

«Люб­лю его ужас­но — и это чув­ство толь­ко мной и вла­де­ет, всю меня обхва­ти­ло… Всё боль­ше его узнаю, и всё он мне милее. С каж­дым днём думаю, что так я ещё его нико­гда не люби­ла. И всё боль­ше. Ниче­го, кро­ме его и его инте­ре­сов, для меня не существует».

Тол­стой так­же с упо­е­ни­ем пишет:

«Неимо­вер­ное сча­стье. Не может быть, что­бы это кон­чи­лось жиз­нью… Я люб­лю её ещё боль­ше. Она прелесть».

В то же вре­мя что-то тер­за­ет его:

«Она так невоз­мож­на чиста и хоро­ша, и цель­на для меня. В эти мину­ты я чув­ствую, что не вла­дею ею, несмот­ря на то, что она вся отда­ёт­ся мне. …пото­му что не смею, не чув­ствую себя достой­ным. Я раз­дра­жён, что-то муча­ет меня… Рев­ность к тому чело­ве­ку, кото­рый вполне бы сто­ил её!».


Семейная жизнь, литературный труд и хозяйство (1863–1870)

В Ясной Поляне Софья сра­зу ста­ла жить по прин­ци­пу: «Гла­за боят­ся, руки дела­ют». Тогда она ещё не пред­став­ля­ла себе, какой фронт работ её ожи­да­ет — и на поле домо­хо­зяй­ства, и на лите­ра­тур­ном попри­ще. Граф же начал писать «Вой­ну и мир»…

Каж­дый вечер Софья пере­пи­сы­ва­ла без кон­ца пере­де­лы­ва­е­мые, допол­ня­е­мые и исправ­ля­е­мые гла­вы рома­на — неко­то­рые до 25 раз! Тема смыс­ла жиз­ни, люб­ви, силы духа и бес­смер­тия души, рас­кры­тая в необык­но­вен­но живых и нату­раль­ных обра­зах «Вой­ны и мира», не гово­ря уже о колос­саль­ной рабо­те Льва Нико­ла­е­ви­ча по раз­бо­ру био­гра­фи­че­ских архи­вов род­ствен­ни­ков — всё это так впе­чат­ля­ло моло­дую Софью, что она ещё боль­ше про­ник­лась ува­же­ни­ем к сво­е­му мужу.

Ком­на­та под сво­да­ми в ясно­по­лян­ском доме, где Тол­стой напи­сал пер­вые гла­вы рома­на «Вой­на и мир»

Софья с вос­тор­гом пишет:

«Пере­пи­сы­ва­ние „Вой­ны и мира“ меня очень под­ни­ма­ет нрав­ствен­но, духов­но. Как сяду пере­пи­сы­вать, вне­сусь в какой-то поэ­ти­че­ский мир, мне ино­гда пока­жет­ся, что не твой роман так хорош, а я так умна!».

Тол­стой тер­за­ет себя:

«Пишу и слы­шу голос жены, кото­рая гово­рит навер­ху с бра­том, и кото­рую я люб­лю боль­ше все­го на све­те! Теперь у меня посто­ян­ное чув­ство, как буд­то я украл неза­слу­жен­но и неза­кон­но не мне пред­на­зна­чен­ное сча­стье! Вот она идёт, я её слы­шу, и так хорошо!».

И всё же пол­но­цен­ный мир меж­ду супру­га­ми уста­но­вил­ся, когда роди­лись дети. Пер­вен­ца назва­ли Сер­ге­ем, или, как с любо­вью его назы­вал отец — «Сер­гу­ле­вич»! Затем роди­лись Татья­на, Илья, Лев, Мария, Андрей, Миха­ил, Алек­сандра и Иван.

Софья Тол­стая с детьми Серё­жей (спра­ва) и Таней. Тула. Фото­гра­фия. 1866 год
Софья вспоминала:

«Я жила с лица­ми из „Вой­ны и мира“. Люби­ла их, сле­ди­ла за ходом жиз­ни каж­до­го лица, точ­но они были живые. Жизнь была так пол­на и необык­но­вен­но счаст­ли­ва нашей обо­юд­ной любо­вью, детьми, а глав­ное — рабо­той над столь вели­ким, люби­мым мной, а потом и всем миром про­из­ве­де­ни­ем мое­го мужа, что не было ника­ких дру­гих исканий!».

Вме­сте они пере­жи­ва­ли и уда­ры судь­бы — ещё чет­ве­ро детей умер­ли, едва появив­шись на свет.


Вершина литературной славы и семейного счастья, вегетарианство (1870–1877)

В янва­ре 1871 года Лев Тол­стой отпра­вил Фету пись­мо, где признался:

«Как счаст­лив, что писать дре­бе­де­ни мно­го­слов­ной вро­де „Вой­ны“ я боль­ше нико­гда не стану».

Тол­стой про­дол­жа­ет педа­го­ги­че­скую дея­тель­ность и рабо­та­ет над «Азбу­кой». В янва­ре 1872 года он делит­ся с гра­фи­ней Алек­сан­дрой Андре­ев­ной Толстой:

«Пишу я эти послед­ние годы азбу­ку и теперь печа­таю <…> по этой азбу­ке будут учить­ся два поко­ле­ния рус­ских всех детей, от цар­ских до мужиц­ких, и пер­вые впе­чат­ле­ния поэ­ти­че­ские полу­чат из неё, и что, напи­сав эту азбу­ку, мне мож­но будет спо­кой­но умереть».

В том же году семья пере­ез­жа­ет в Моск­ву, а с осе­ни 1872 года Тол­стые живут в Хамов­ни­че­ском доме № 15, достро­ен­ном и обстав­лен­ном рука­ми Тол­сто­го. Это доста­ви­ло боль­шую радость Софье и детям.

Он стал участ­ни­ком пере­пи­си насе­ле­ния Моск­вы и выбрал самый кри­ми­наль­ный и небла­го­по­луч­ный рай­он. Каж­дый вечер, воз­вра­ща­ясь в дом, он испы­ты­вал стыд, бил кула­ка­ми по сто­лу, рыдал и кри­чал: «Нель­зя так жить!» Мно­гое из уви­ден­но­го ста­нет осно­вой для его рома­нов «Вос­кре­се­нье», «Анна Каре­ни­на» и других.
Он с исступ­ле­ни­ем пишет:

«Про­шёл месяц — самый мучи­тель­ный в моей жиз­ни. Пере­езд в Моск­ву. — Всё устра­и­ва­ют­ся. Когда же нач­нут жить? Всё не для того, что­бы жить, а для того, что так люди. Несчаст­ные! И нет жиз­ни. — Вонь, кам­ни, рос­кошь, нище­та. Раз­врат. Собра­лись зло­деи, огра­бив­шие народ, набра­ли сол­дат, судей, что­бы обе­ре­гать их оргию, и пиру­ют. Наро­ду боль­ше нече­го делать, как, поль­зу­ясь стра­стя­ми этих людей, выма­ни­вать у них назад награбленное <…>».

Тол­стой дав­но инте­ре­со­вал­ся зага­доч­ной Инди­ей — её само­быт­ной, мно­го­гран­ной куль­ту­рой, рели­ги­ей, фило­со­фи­ей, жиз­не­спо­соб­ной и духов­но бога­той. 9 янва­ря 1873 года он внёс в запис­ную книж­ку пере­чень книг, кото­рые пла­ни­ро­вал про­честь: Г. Пер­сель­виль «Стра­на Вед», Д. А. Дюбуа «Опи­са­ние харак­те­ра, пове­де­ния и обы­ча­ев наро­дов Индии», Джон Кэй «Исто­рия про­грес­са в Индии», X. Т. Кэль­брук «Очер­ки рели­гии и фило­со­фии индусов».

К 1875 году начи­на­ет­ся кри­зис. Преж­де все­го, семей­ный — поло­же­ние было тяжё­лое. В 1870‑х годах в ран­нем воз­расте умер­ло трое детей Тол­стых, неко­то­рые близ­кие дру­зья и род­ные Льва Нико­ла­е­ви­ча. Кри­зис в лите­ра­тур­ном деле — в романе «Анна Каре­ни­на». Тол­стой не знал, что делать с геро­я­ми и ради чего писать даль­ше. Почти год он при­хо­дил в себя. Начи­на­лась жизнь для души. И тогда же, в 1870‑х годах Лев Нико­ла­е­вич пере­хо­дит на веге­та­ри­ан­ство, став со вре­ме­нем убеж­дён­ным после­до­ва­те­лем «ахим­сы» (нена­си­лия).


Кризис, «Евангелие», «Исповедь», поиск веры (1877–1884)

«И, с отвра­ще­ни­ем читая жизнь мою,
Я тре­пе­щу, и проклинаю,
И горь­ко жалу­юсь, и горь­ко слё­зы лью,
Но строк печаль­ных не смываю».

Имен­но эти стро­ки Пуш­ки­на Тол­стой взял эпи­гра­фом к сво­им вос­по­ми­на­ни­ям, заме­нив «печаль­ных» на «постыд­ных».

В 1881 году он пишет:

«Всё зло не отто­го, что бога­тые забра­ли у бед­ных, это толь­ко малень­кая часть при­чи­ны. При­чи­на в том, что люди — и бед­ные, и бога­тые, и сред­ние — живут по-звер­ски! Каж­дый для себя, насту­пая на дру­го­го. От это­го горе и бедность».

Тол­стой уве­ря­ет себя:

«Если я был бы один, я бы не был мона­хом. Я был бы юро­ди­вым, то есть не доро­жил бы ничем в жиз­ни, не делал бы нико­му вре­да. <…>Есть люди мира, тяжё­лые, без крыл. Они вни­зу возят­ся. Есть из них силь­ные — Напо­ле­он, — про­би­ва­ют страш­ные сле­ды меж­ду людь­ми, дела­ют сумя­ти­цу в людях, но всё по зем­ле. Есть люди, рав­но­мер­но отра­щи­ва­ю­щие себе кры­лья и мед­лен­но под­ни­ма­ю­щи­е­ся и взле­та­ю­щие. Хри­стос. Есть лёг­кие люди, вос­кры­лён­ные, под­ни­ма­ю­щи­е­ся лег­ко от тес­но­ты и опять спус­ка­ю­щи­е­ся — хоро­шие иде­а­ли­сты. Есть с боль­ши­ми силь­ны­ми кры­лья­ми, для похо­ти спус­ка­ю­щи­е­ся в тол­пу и лома­ю­щие кры­лья. Таков я. Потом бьёт­ся со сло­ман­ным кры­лом, вспорх­нёт силь­но и упа­дёт. Зажи­вут кры­лья, вос­па­рю высо­ко. Помо­ги Бог».

В 1882 году Тол­стой «Испо­ведь», в досто­вер­но­сти кото­рой сомне­ва­лись мно­гие пра­во­слав­ные кри­ти­ки того вре­ме­ни, в част­но­сти, И. Кон­це­вич, счи­тав­ший, что это про­па­ган­дист­ское про­из­ве­де­ние «тол­стов­цев» про­ти­во­ре­чит запи­сям в днев­ни­ке. Одна­ко после­ду­ю­щие годы жиз­ни писа­те­ля, его про­из­ве­де­ния и откро­ве­ния в запи­сях лишь под­твер­жда­ют напи­сан­ное в «Испо­ве­ди»:

«Дур­но для меня то, что дур­но для дру­гих. Хоро­шо для меня то, что хоро­шо для дру­гих… Цель жиз­ни есть доб­ро. Сред­ство к доб­рой жиз­ни есть зна­ние добра и зла… Мы будем доб­ры тогда, когда все силы наши посто­ян­но будут устрем­ле­ны к этой цели».

В 1884 году Тол­стой испо­ве­ду­ет­ся уже в дневнике:

«Очень тяже­ло в семье. Не могу им сочув­ство­вать. Все их радо­сти: экза­ме­ны, успех све­та, музы­ка, обста­нов­ка, покуп­ки — всё это я счи­таю несча­стьем и злом для них, и не могу это­го ска­зать им…».

Софья в сле­ду­ю­щем году при­зна­ёт­ся себе:

«Да, я хочу, что­бы он вер­нул­ся ко мне. Так­же, как он хочет, что­бы я пошла за ним. Моё — это ста­рое, счаст­ли­вое, пере­жи­тое, несо­мнен­но хоро­шо, свет­ло и весе­ло, и любов­но, и друж­но! Его — это новое, веч­но муча­щее, тяну­щее всех за душу, удив­ля­ю­щее, тяже­ло пора­жа­ю­щее. В этот ужас меня не заманишь!».

И всё же она помо­га­ла ему — вме­сте с ним созда­ва­ла сто­ло­вые для голо­да­ю­щих и помо­га­ла в обще­ствен­ной работе.


Завер­ше­ние цик­ла в сле­ду­ю­щем материале.


Читай­те так­же наш мате­ри­ал «Пра­ви­ла семей­ной жиз­ни Афа­на­сия Фета. Пере­пис­ка с Мари­ей Боткиной».

Поделиться