Доктор финансового права, известный учёный-экономист, тяготеющий к публицистике, и оттого ещё более популярный среди своих современников, и, наконец, весьма тонкий и удачливый карьерист — все эти эпитеты вполне характеризуют личность Петра Петровича Мигулина. Человек передовых взглядов, он весьма скептически оценивал шансы монархии и на первых порах приветствовал перемены, принесённые революцией. Однако разрастающаяся анархия управления уже в мае 1917 года заставила учёного с ужасом предчувствовать крах всей системы и установление диктатуры пролетариата, по наступлении которой он вынужден был бежать за границу. Остаток своих дней он провёл в Ницце, предаваясь болезненной рефлексии на заседаниях кружка «К познанию России».
Ирония судьбы заключается в том, что ещё задолго до 1917 года Мигулину уже доводилось сталкиваться с революционной стихией, так сказать, в миниатюре. Этот примечательный опыт, своеобразный прототип пути всей российской интеллигенции, кажется, ничему не научил ни его, ни многочисленных его коллег, на чью долю выпали подобные испытания.
В самом начале 1912 года Пётр Мигулин решением министра народного просвещения Льва Кассо был переведён на должность ординарного профессора в Санкт-Петербургский университет из Харьковского, где провёл 17 лет, пользуясь относительным уважением студентов, будучи профессором по избранию. Впрочем, отношение преподавателей Харьковского университета к Мигулину было более прохладным в связи со всем очевидной протекцией зятя, профессора Михаила Алексеенко, благодаря которой он в нарушение установленных традиций получил должность ординарного профессора на полгода раньше. Одной из видимых причин перевода было то, что прежний преподаватель, хороший знакомый Петра Петровича, профессор Иван Озеров, читал одновременно в Москве и Петербурге и, когда ему намекнули на ненормальность подобной ситуации, он предпочёл Москву, а в Петербурге, таким образом, образовалась вакансия.
Перевод Мигулина в Санкт-Петербургский университет, формально являвшийся служебным повышением, на деле таил в себе ощутимую угрозу душевному и физическому здоровью. За год до того, как Мигулин вступил на порог университета, студенты довели профессора Александра Жижиленко, юриста-криминолога, до нервного припадка, освистали профессора гражданского права Михаила Пергамента. Над профессором философии Александром Введенским было совершено насилие. Физику, профессору Николаю Булгакову подсунули банку с асафетидой — растением с едкой смесью запахов чеснока и лука, запах которого за несколько минут пропитывает комнату так, что в течение суток не выветривается. Филолог и переводчик, профессор Иван Холодняк подвергся граду брани и оскорблений. На лекции знаменитого археолога Николая Веселовского устроили химическую обструкцию; во время очередной такой обструкции двое профессоров получили повреждения глаз, причём у одного из них несколько дней подряд шла кровь носом и горлом. Всякий, кто желал бы себе спокойной научной и преподавательской работы, ни в коем случае не принял бы подобное назначение. Очевидно, Петр Петрович решил рискнуть.
Первая лекция профессора Мигулина должна была состояться 23 января, однако уже за несколько дней в коридорах столичного университета появились студенческие объявления следующего содержания: «Напоминаем товарищам, что в понедельник 23-го начинает чтение лекции назначенный профессор Мигулин. …Встречайте достойно».
Около 12 часов дня в IX аудитории, где должна была состояться вступительная лекция профессора, стали собираться студенты. Их собралось несколько сотен человек, так что не все смогли найти себе место в аудитории, и многим пришлось стоять в дверях и в коридоре. Несмотря на то, что по обыкновению, на вступительные лекции новых профессоров их коллеги собирались почти целым факультетом, на этот раз из преподавателей на лекцию явились только приват-доценты Леонид Ходский и Михаил Курчинский.
Через 15 минут в аудиторию вошел профессор Мигулин. Свою лекцию он начал с обращения к студентам. Помянув добрым словом своих предшественников по этой кафедре, Мигулин пообещал «приложить все силы к тому, чтобы, читая с этой высокой кафедры, привлечь…внимание к науке финансового права».
Первые его слова были встречены молчанием, но после того, как один из академистов начал аплодировать, поднялся свист, шиканье, неистовый кашель и крики: «Высокая кафедра не для Вас! Нам не нужны учёные по назначению! Долой, вон, в отставку! Помощник Кассо, сыщик!», и так далее. Часть студентов аплодировала лектору и просила продолжить лекцию. Один из академистов сказал Мигулину: «Просим Вас верить, что в чинимых насилиях участвуют лишь немногие». Профессор делал попытки успокоить студентов, заявлял, что по убеждениям «беспартийный», и старался продолжать лекцию, но это ему не удалось.
Через двадцать минут пришел ректор университета, профессор Эрвин Гримм, и в наступившей тишине сказал следующее: «Господа! Я говорю от имени профессоров, от имени всего университета. Моё присутствие ясно показывает всю важность момента, ибо напрасно я никогда не прихожу… Я говорю и приказываю Вам не мешать чтению лекций…» Раздались крики: «Как! Приказывать!» и свист. Выведенный из себя ректор крикнул, стуча кулаком по кафедре: «Замолчите, я вам не мальчишка, я состою 25 лет профессором и не позволю безобразничать!», после чего, видя своё бессилие, под шум и крик, выбежал из аудитории.
После того, как ректор ушёл, студенты собрались в коридоре и приняли резолюцию: «Студенчество, возмущённое поведением ректора-фельдфебеля, выражает ему своё презрение». На это академисты предложили выразить ректору благодарность и уважение. В аудитории осталось человек 50–60 студентов, которые своим криком не дали возможности продолжать лекцию, ввиду чего профессор Мигулин ушёл, провожаемый громкими криками академистов: «Трус, испугался сволочи!» По его уходе один из студентов, взобравшись на окно в коридоре, предложил резолюцию: «Петербургское студенчество, возмущённое назначением Мигулина, предлагает ему подать в отставку».
В это время в аудитории появился проректор Сергей Жебелёв и, быстро осознав всю бесполезность новых попыток обуздать разбушевавшихся студентов, был вынужден объявить, что Мигулин второй час читать не будет. Тогда началась вторая сходка, которую прекратил смотритель здания Прозоровский и объявил, что если студенты не разойдутся, то через 5 минут будет введена полиция. На выручку также подоспели и академисты, убедив Мигулина прочитать лекцию, каковая благополучно состоялась в два часа в присутствии группы из 50 человек в старом здании университета, называемом «Жё-де-пом». Чины полиции дежурили на дворе университета и у дверей аудитории, где читал Мигулин.
По агентурным сведениям, на следующий день, 24 января, возле курительной комнаты в час дня планировалась новая студенческая сходка для решения вопроса о допущении или недопущении профессора Мигулина к чтению лекций. И хотя сходка эта не состоялась, учащиеся решили проявить инициативу и сорвать и вторую его лекцию, назначенную на 10 часов утра 25 января.
С утра около университета уже дежурили отряды полиции. Аудитория к 10 часам наполнилась студентами, прошло полчаса, а профессор так и не появился. Пришедший смотритель здания объявил, что лекция читаться не будет. Ввиду распространившихся сейчас же слухов о подаче профессором Мигулиным прошения об отставке, студенты, видевшие профессора в университете, отправились его разыскивать.
И вот, в нижнем коридоре, окруженный толпой своих слушателей, профессор Мигулин обратился к ним со своеобразной речью. Несложно догадаться, насколько ему, привыкшему доселе встречать лишь уважительное обращение, показалось шокирующим и унизительным подобное поведение студентов, не слышавших ни одной его лекции. Обескураженный профессор не нашёл ничего лучше, как поговорить со студентами «о наболевшем»: «его политические воззрения куда радикальнее взглядов его предшественника проф. Озерова! У него больше научных трудов, чем у Озерова. В глазах весьма широких кругов научный его авторитет стоит ничуть не ниже, чем авторитет профессора Озерова! Он, Мигулин, и вовсе приятель Озерова!» и так далее. В заключение, профессор заявил, что пока в его аудитории будут находиться элементы, ему враждебные, он не считает возможным читать лекции.
К несчастью Мигулина, пресса, привлечённая скандальными событиями и насторожившаяся в ожидании новых сенсаций, с радостью бросилась смаковать политически сомнительные высказывания профессора. Он был обвинён в расшаркивании с революционным студенчеством, а речь его сочли «возмутительной и явно противозаконной». «Оказывается, — злопыхала газета „Земщина“, — по мигулинскому мировоззрению, что чтение лекций является не обязанностью профессора, принявшего назначение, а результатом некоего приватного договора между ним и автономным студенчеством; студенты дают профессору, так сказать, инвеституру, окончательное утверждение». Тут же ему припомнили и жирный гонорар, и зятя Алексеенко, председателя думской бюджетной комиссии: «Так может быть, и в субсидируемый банковским синдикатом „Голос земли“ профессор Мигулин устроился… потому что он зять Михаила Мартыновича?»
Итак, несчастный Пётр Петрович оказался в совершенно патовой ситуации. С одной стороны, правительственные и консервативные круги призывали выступать с позиции силы и «осадить хулиганов так, как они того заслуживают», однако непонятно, каким образом всё это можно было бы осуществить применительно к полутысячной аудитории? Назначенный практически одновременно с Мигулиным профессор Александр Пиленко попытался действовать в подобном ключе и пошёл на «военную хитрость», приступив прямо к экзаменам, почему студенты в отношении него ни на какие выступления поначалу не решились. Экзамены прошли спокойно и профессор Пиленко успел произвести на аудиторию благоприятное впечатление. Но в конце концов и он отказался от чтения лекций в течение весеннего семестра.
С другой стороны, бесполезно было демонстрировать свои научные заслуги, ораторские таланты, общественный авторитет или «правильные» политические взгляды студенчеству, чьи рассуждения были более чем прямолинейны и примитивны: «Мигулин не избран профессорской коллегией, а назначен правительством, это попрание автономии и надо протестовать». Впрочем, даже положительные характеристики преподавателей «по избранию» вряд ли оказали бы сколько-нибудь значимое влияние на эмоционально-экзальтированные решения студенческих сходок. Что же касается правления и профессорско-преподавательского состава университета, то часть его была недаром заподозрена в симпатиях и содействии буйствующим студентам. Как подмечено в агентурном отчёте Департаменту полиции, «правление радо всякому брожению среди студенчества, оно… старается подчеркнуть своё „сердечное“ отношение к студентам хлопотами об амнистии для уволенных и высланных за беспорядки».
В конечном итоге, Мигулин рассудил, что разумнее всего будет покориться сильнейшему из действующих игроков, и придумал весьма изящный план. 28 января профессор Мигулин в беседе со студентами предложил им устроить для разрешения возникшего инцидента суд, обещая подчиниться его решению, каково бы оно ни было. Студентами было решено собрать представителей от землячеств, от партий социал-демократов, эсеров и Кавказской группы. 29 января суд над Мигулиным состоялся. Было постановлено считать его объяснения удовлетворительными и предложить студентам снять бойкот с его лекций.
Студенчество было оповещено о решении суда в понедельник 30 января нижеследующим объявлением: «Группа студентов, приглашавшая товарищей на обструкцию профессору Мигулину 23 января, считает своим долгом сообщить, что признает объяснения профессора Мигулина о причинах, побудивших его принять назначение, удовлетворительными и предлагает студенчеству снять бойкот с его лекций». Однако в этот день Мигулин опять лекций не читал, сославшись на болезнь, что снова сделало его мишенью газетной критики. «Затяжная болезнь, видимо, ему мешает посещать университет, но это не препятствует, конечно, получению жалованья и гонорара. А как сотрудничество в „Голосе земли“ — разрешено „больному“ „врачами“?» — ехидно вопрошала «Земщина».
Произошедший «суд чести» заинтересовал и попечителя учебного округа, а ректор потребовал объяснений, и Мигулину пришлось оправдываться, что он «не подсудимый, преступлений никаких не совершал», что «со студентами ни о каком „суде“ вовсе не говорил». Вряд ли кому-то подобное объяснение показалось убедительным.
Таким образом, приняв во внимание готовность профессора Мигулина подчиниться решению третейского суда, его 17-летний профессорский ценз и либеральные убеждения, студенты решили сосредоточить свои силы на обструкции так же «назначенному» профессору гражданского права Всеволоду Удинцеву. Такое решение поддерживалось и левой профессурой. Так, профессор Сергей Булич на одной из своих лекций коснулся обструкции, устроенной Мигулину и, выразив удивление, что такой опытный и к тому же прогрессивный профессор был встречен враждебно, в заключение сказал: «Вот завтра будет читать Удинцев и я слышал, что ему будет утроена обструкция, это я ещё понимаю — он убеждённый правый».
Несмотря на всё вышеперечисленное, преподавательская доля Мигулина если и была облегчена, то незначительно. Уже 13 февраля в коридоре главного здания университета вновь появились записки с призывом собраться в 10‑й аудитории, где по расписанию была назначена лекция профессора Мигулина. Узнав об этом, ректор поспешил объявить студентам, что лекция не состоится, так как Мигулин ещё не возвратился из отпуска. Однако лекция была просто перенесена в другую аудиторию. Во втором часу дня, за пять минут до окончания лекции, в целях предупреждения демонстрации, в здание университета был введён наряд полиции, при виде которого студенты с криком, пением и свистом бросились толпой в противоположный конец коридора и затем рассеялись.
В тот же день на очередной летучей сходке студентов была объявлена резолюция о бойкоте профессоров Мигулина и Удинцева и об активных выступлениях по отношению к ним и их слушателям. Общестуденческая сходка 20 февраля, собравшая более тысячи человек, хотя и была разогнана подоспевшей полицией, большинством голосов одобрила практику пассивного бойкота в отношении всех назначенных профессоров. Профессор Мигулин, узнав о собравшейся сходке, от чтения лекции отказался.
В конце концов, курс финансового права, читаемый Мигулиным и приват-доцентом Ходским, был сорван и перенесён на следующий семестр. Даже спустя год волнения не улеглись и чтение лекций так и не возобновилось. Министерство народного просвещения, находя приведённые Мигулиным объяснения неубедительными, заявило о готовности одобрить «прошение об увольнении в отставку от занимаемой… должности, в случае, если в будущем, т. е. 1913 учебном году, перенесённые на 3‑й курс лекции по финансовому праву не смогут состояться». На счастье преподавателей, в 1913 году студенческие волнения стихли…
Заметим, что если профессор Мигулин и решил «подставить другую щёку», то не таков был его коллега по несчастью, профессор Всеволод Удинцев. Он самоотверженно продолжал читать лекции, хотя для водворения порядка ему регулярно приходилось обращаться за содействием к полиции, что приводило студентов в бешенство. Творческая мысль радикального студенчества без устали билась над вопросом, как больней насолить ненавистному профессору. Обсуждались следующие предложения:
1) в одну из ближайших лекций отправиться к нему и просить его перенести лекции в актовый зал и там устроить ему обструкцию;
2) выждать увода полиции и затем уже произвести обструкцию;
3) вызвать 10–15 студентов, желающих «пожертвовать собой» и предложить им отправиться на лекцию в здание «Жё-де-пом» (где обычно проходили лекции Удинцева), с тем чтобы произвести там химическую и физическую обструкции и нанести профессору Удинцеву оскорбление действием.
Были разговоры даже о возможности избиения профессора Удинцева на его квартире. 11 февраля, когда он вышел из здания «Жё-де-пом», находившаяся в коридоре толпа бросилась к окнам, выбила в них стёкла и, раскрыв рамы, начала шуметь, свистеть и бросать во двор чем попало, а несколько студентов, увидев профессора, схватили парту и выбросили её в окно.
Следует добавить, что студенческие акции протеста были лишь вершиной айсберга. Дело в том, что «назначенный профессор» Мигулин очутился в самом эпицентре конфликта, поразившего профессорско-преподавательскую среду Петербурга. Хотя Мигулин, человек больших карьерных амбиций, и сам по себе вызывал нападки со всех сторон. Так, например, приват-доцент университета Антоний Буковецкий, отказывая Мигулину в праве называться человеком «широкой европейской культуры», обвинил его в связи с «группой проходимцев и спекулянтов» Распутина и в «постоянном поиске путей к директорским креслам в ведущих петербургских банках». А профессор Иван Озеров вспоминал, как Мигулин за значительное вознаграждение соглашался защищать в различных комиссиях всевозможные железнодорожные проекты, что сам Озеров считал для себя неприемлемым.
Одним словом, вражда между «правой» и «левой» группами петербургской профессуры, с одной стороны, и между столичной профессурой и «назначенцами», с другой, лишь усугубляемая политикой министра Кассо, выступала катализатором студенческих волнений. Радикализация студенческих масс и раскол академического сообщества стали важным шагом на пути к революции.
Дальнейшая судьба Мигулина и его товарищей известна: 14 марта 1917 года все профессора, назначенные министром Кассо «без представлений подлежащих факультетов и советов», были уволены. Ректор Эрвин Гримм сразу же известил об этом профессоров-«назначенцев» юридического факультета, после чего они подали в отставку. Несмотря на то, что с профессорской должностью и пришлось распрощаться, Мигулин ненадолго ещё остался в стенах университета в качестве приват-доцента. Планировалось, что в новом 1917/1918‑м учебном году он будет читать спецкурс «Война и финансы», однако октябрь перечеркнул надежды профессора.
Пётр Петрович Мигулин, по словам Сергея Витте, «во что бы то ни стало хотевший выплыть наверх», являет собой хрестоматийный образ русского прогрессивного интеллигента, жаждавшего перемен и, вместе с тем, оказавшегося ненужным в новой революционной России.
