Жизнь «бывших». Повседневность женщин из привилегированных слоёв после 1917 года

Дале­ко не все жен­щи­ны при­вет­ство­ва­ли рево­лю­ци­он­ную эпо­ху эман­си­па­ции в Рос­сии, насту­пив­шую после собы­тий 1917 года. Для так назы­ва­е­мых «быв­ших» — пред­ста­ви­тель­ниц при­ви­ле­ги­ро­ван­ных сло­ёв насе­ле­ния — Рус­ская рево­лю­ция при­нес­ла выпа­де­ние из обще­ствен­ной жиз­ни, поте­рю средств к суще­ство­ва­нию и баналь­ные быто­вые про­бле­мы. О том, как это про­ис­хо­ди­ло, рас­ска­зы­ва­ет ста­тья Анны Громовой.


«Жизнь ста­ла сплош­ным при­клю­че­ни­ем на необи­та­е­мом ост­ро­ве, сплош­ной борь­бой за суще­ство­ва­ние, забо­той об одеж­де, пище и топке».

Так опи­сы­ва­ла жизнь после рево­лю­ции в сво­ём днев­ни­ке за 1919–1921 годы выпуск­ни­ца Выс­ших жен­ских кур­сов, дочь воро­неж­ско­го учи­те­ля Зина­и­да Дени­сьев­ская. Тот же мотив изо­ля­ции, вне­зап­ной ото­рван­но­сти от при­выч­ной жиз­ни зву­чит и в вос­по­ми­на­ни­ях Нины Бер­бе­ро­вой, отец кото­рой был круп­ным мини­стер­ским чинов­ни­ком из Петербурга:

«Я вполне отчёт­ли­во созна­ва­ла, что от меня оста­лись кло­чья, и от Рос­сии — тот неболь­шой кусок, где мы сей­час жили, без воз­мож­но­сти сви­да­ния или пере­пис­ки с теми, кто жил по дру­гую сто­ро­ну фрон­та граж­дан­ской войны».

Нине было 16 лет, когда рево­лю­ци­он­ная вол­на смы­ла её за борт преж­не­го суще­ство­ва­ния и выбро­си­ла на неиз­вест­ный берег. На этом же бере­гу ока­за­лись мно­гие из тех, кому совет­ская власть дала обо­зна­че­ние «быв­шие люди». В эту кате­го­рию попа­ли ари­сто­кра­ты, дво­ряне, офи­це­ры Белой армии, духо­вен­ство, куп­цы, про­мыш­лен­ни­ки, чинов­ни­ки монар­хи­че­ско­го аппа­ра­та и ряд дру­гих соци­аль­ных групп. Всех этих людей жда­ла холод­ная, жесто­кая terra incognita — непри­вет­ли­вая тьма, в кото­рой при­хо­ди­лось про­ди­рать­ся на ощупь и добы­вать про­пи­та­ние сво­и­ми рука­ми. Преж­ние зна­ния и навы­ки в одно­ча­сье ста­ли бес­по­лез­ным бага­жом, от кото­ро­го нуж­но было как мож­но ско­рее изба­вить­ся — что­бы выжить.

«Чему меня учи­ли? Меня не учи­ли, как доста­вать себе про­пи­та­ние, как про­би­вать­ся лок­тя­ми в оче­ре­дях за пай­кой и лож­кой, за кото­рую надо было давать залог; меня не учи­ли ниче­му полез­но­му: я не уме­ла ни шить вален­ки, ни вычё­сы­вать вшей из дет­ских голов, ни печь пиро­ги из кар­то­фель­ной шелухи».

И Нина, и Зина­и­да, и тыся­чи дру­гих дево­чек, деву­шек и жен­щин в одно­ча­сье ока­за­лись «быв­ши­ми» и доче­ря­ми «быв­ших» отцов — «быв­ших» поме­щи­ков, учи­те­лей, вра­чей, писа­те­лей, юри­стов, куп­цов, актё­ров, меце­на­тов, чинов­ни­ков, мно­гих из кото­рых новая жизнь сде­ла­ла «совер­шен­но про­зрач­ны­ми, с глу­бо­ко запав­ши­ми гла­за­ми и тяжё­лым запахом».

Нина Бер­бе­ро­ва

Что же пред­став­лял собой этот ост­ров, насе­лён­ный «быв­ши­ми»? Как рево­лю­ци­он­ные собы­тия, граж­дан­ская вой­на и сме­на вла­сти изме­ни­ли — точ­нее ска­зать, иско­рё­жи­ли — быто­вые усло­вия жиз­ни жен­щин «неже­ла­тель­но­го» про­ис­хож­де­ния? Как и где они жили — точ­нее ска­зать, выжи­ва­ли — в новом «цар­стве голод­ных, зяб­ну­щих, боль­ных и уми­ра­ю­щих людей», кото­рое при­шло на сме­ну преж­ней монар­хии? Как они чув­ство­ва­ли себя в мире, где места для них уже не было — и, глав­ное, что они сами гово­ри­ли об этом?


Рево­лю­ция при­нес­ла с собой тоталь­ный хаос, в кото­рый всё боль­ше и боль­ше погру­жа­лись горо­да. Отклю­чи­лась теле­фон­ная связь, нача­лись про­бле­мы с транс­пор­том: ред­кие трам­ваи были пере­пол­не­ны, извоз­чи­ка мож­но было достать толь­ко за боль­шие день­ги. Закры­ва­лись или пусто­ва­ли апте­ки, лав­ки и мага­зи­ны, заво­ды и пред­при­я­тия. Зина­и­да Гип­пи­ус назва­ла Петер­бург моги­лой, про­цесс раз­ло­же­ния в кото­рой неиз­беж­но идёт всё даль­ше и даль­ше. Мно­гие оче­вид­цы писа­ли о жиз­ни после рево­лю­ции схо­жи­ми сло­ва­ми — как о загни­ва­ю­щем, боль­ном поту­сто­рон­нем мире, напол­нен­ном людь­ми-теня­ми, бес­цель­но бро­дя­щи­ми в холод­ном аду неизвестности.

Зина­и­да Гиппиус

Нина Бер­бе­ро­ва, 1917 год:

«Труд­но и печаль­но отры­вать­ся в эти годы (шест­на­дцать лет) от того, с чем сжил­ся: обо­рвать друж­бу, бро­сить кни­ги, бро­сить город, кра­со­та и вели­чие кото­ро­го в послед­ние меся­цы нача­ли помра­чать­ся от раз­би­тых окон, зако­ло­чен­ных лавок, повер­жен­ных памят­ни­ков, сня­тых две­рей и длин­ных угрю­мых очередей».

Софья Кларк, род­ствен­ни­ца Сав­вы Мамон­то­ва, 1917 год:

«Тиши­на в горо­де была гро­бо­вая. Всё закры­то. Ни бан­ков, ни мага­зи­нов, и денег не было, что­бы купить что-нибудь. Буду­щее было совсем неиз­вест­но. Ино­гда каза­лось, что „чем хуже, тем луч­ше“, что боль­ше­ви­ки дол­го не про­дер­жат­ся у вла­сти. Кон­чи­лись бур­жу­аз­ные газе­ты: „Рус­ское сло­во“, „Рус­ские ведо­мо­сти“. Выхо­ди­ли толь­ко изве­стия Сове­та Рабо­чих Депу­та­тов. Но изве­стий в них было мало. Насту­пал голод и холод, отоп­ле­ния не было. У нас, к сча­стью, во дво­ре были сло­же­ны дро­ва, но на боль­шой дом их не мог­ло хва­тить на дол­го. По вече­рам было страш­но выхо­дить. В тем­но­те оста­нав­ли­ва­ли, сни­ма­ли пальто».

Еле­на Дуло­ва, дочь кня­зя Геор­гия Дуло­ва, скри­па­ча и про­фес­со­ра Мос­ков­ской кон­сер­ва­то­рии, о фев­ра­ле 1919 года:

«Москва пото­ну­ла в сугро­бах… Посре­дине улиц тихо бре­ли худые, измож­дён­ные люди… Трам­ваи не ходили».

Раз­гром­лен­ная квар­ти­ра. 1917 год

Зина­и­да Дени­сьев­ская, март 1922 года:

«Уста­ла я. И стран­но мне от Смер­ти вер­нуть­ся к жиз­ни. Я не знаю хоро­шень­ко, сто­ит ли к ней воз­вра­щать­ся. Есть что-то непе­ре­но­си­мо урод­ли­вое, без­об­раз­ное в общей атмо­сфе­ре жиз­ни, имен­но рус­ской тепе­реш­ней, — в этих худых, голод­ных людях, теря­ю­щих облик чело­ве­че­ский, в этих раз­гу­лах стра­стей — нажи­вы, куте­жа и раз­вра­та мень­шин­ства, в этом боло­те без­гра­мот­но­сти, неве­же­ства, дико­го эго­из­ма, глу­по­сти воров­ства и т. д.».

Одной из глав­ных про­блем стал холод. Когда запа­сы дров кон­чи­лись, каж­дое поле­но, каж­дая щеп­ка ста­ла на вес золо­та. Тем­пе­ра­ту­ра в квар­ти­рах дохо­ди­ла до мину­со­вой. Боль­ни­цы не отап­ли­ва­лись. Про­греть обле­де­нев­шие ком­на­ты было крайне слож­но: рас­то­пить печь или чугун­ку сто­и­ло боль­шо­го тру­да. На дро­ва рас­пи­ли­ва­ли мебель, жгли кни­ги. Теп­ло ста­ло рос­ко­шью, доступ­ной немногим.

«Голод и холод душев­ный и физический».

«Холод и холод. Страх перед меж­до­усоб­ной вой­ной, перед поте­рей близких…»

«Жизнь — ста­ла топ­кой печей, при­го­тов­ле­ни­ем еды и почин­кой белья… Борь­бой с холодом…»

«Я уже поня­ла, что холод тяже­лее голо­да. Голод и холод вме­сте — ничто перед духов­ным страданием».

«В горо­де — неопре­де­лён­ное настро­е­ние. Все погло­ще­ны мыс­лью о топ­ке и о продуктах».

В этой ситу­а­ции соблю­дать про­стей­шие пра­ви­ла лич­ной гиги­е­ны было крайне слож­но. Надеж­да Ман­дель­штам вспо­ми­на­ет, какие уси­лия нуж­но было при­ла­гать для того, что­бы «помыть­ся в огром­ном горо­де, где пер­вым делом уни­что­жи­ли все ван­ные комнаты»:

«Мы мылись, стоя на одной ноге и сунув дру­гую под кран с холод­ной водой».

Обще­ствен­ные бани закры­лись из-за недо­стат­ка топлива.

«…В про­мёрз­ших квар­ти­рах про­мер­зал водо­про­вод и кана­ли­за­ция. Убор­ные пред­став­ля­ли собой страш­ные кло­аки. Пред­ла­га­лось всем граж­да­нам про­ли­вать их кипят­ком. В кон­це кон­цов, полу­чи­лось так, что помой­ки пре­вра­ти­лись в обще­ствен­ные уборные».

Поэтес­са Вера Инбер вспоминала:

«В те годы мне было очень пло­хо: я совер­шен­но пере­ста­ла пони­мать, для чего я живу и что будет даль­ше. Кро­ме все­го про­че­го, ещё не на что было жить. Вещи из дому выте­ка­ли неудер­жи­мо, как вода, мы пита­лись сна­ча­ла пор­тье­ра­ми, ска­тер­тя­ми, нако­нец роялем».

В новом — но не див­ном — мире тор­гов­ля ста­ла одним из основ­ных спо­со­бов про­пи­та­ния. Край­няя нуж­на застав­ля­ла про­да­вать всё до нит­ки. «Есть что-то надо», «не на что было жить», «есть почти нече­го». На рынок «выте­ка­ло» всё: укра­ше­ния, одеж­да и обувь, кни­ги и кар­ти­ны, мебель и зана­вес­ки, ков­ры и скрип­ки, сто­ло­вое сереб­ро и сер­ви­зы. Береж­но хра­ни­мые фамиль­ные дра­го­цен­но­сти в тяжё­лых усло­ви­ях суще­ство­ва­ния ста­но­ви­лись про­сто веща­ми, кото­рые мож­но было про­дать или обме­нять на еду. Перед лицом голо­да пред­ме­ты из про­шлой жиз­ни теря­ли смысл и былую зна­чи­мость. Кни­ги и кра­си­вая доро­гая мебель пре­вра­ща­лись в дро­ва для топ­ки квар­ти­ры, золо­то и сереб­ро — в пше­но и картофель.

Любовь Мен­де­ле­е­ва в борь­бе «за хлеб насущ­ный» и для того, что­бы про­кор­мить Алек­сандра Бло­ка, заня­то­го служ­бой рево­лю­ции, не пожа­ле­ла ни пяти сун­ду­ков сво­е­го актёр­ско­го гар­де­роба, ни тща­тель­но подо­бран­ную кол­лек­цию ста­рин­ных плат­ков и шалей, ни «обо­жа­е­мой» нит­ки жемчуга.

Мария Бело­цве­то­ва, жена поэта и антро­по­со­фа Нико­лая Бело­цве­то­ва, впо­след­ствии в эми­гра­ции руко­во­див­шая рус­ской антро­по­соф­ской груп­пой в Бер­лине, в рево­лю­ци­он­ные годы писа­ла следующее:

«Сего­дня про­да­ва­ла на Смо­лен­ском рын­ке бабуш­кин (со сто­ро­ны мамы) брас­лет — един­ствен­ная уце­лев­шая у меня вещи­ца… Мне не жаль было её, как вооб­ще не жаль ниче­го из наших обы­ва­тель­ских скар­бов. Но смер­тель­но надо­е­ло посто­ян­но нуждаться».

Бар­ри­ка­ды у Леон­тьев­ско­го пере­ул­ка в Москве

Татья­на Кар­ди­на­лов­ская вспо­ми­на­ла, как после рево­лю­ции при­шлось обме­нять на хлеб и моло­ко орде­на отца — офи­це­ра, к тому вре­ме­ни уже погиб­ше­го на фрон­те, — в том чис­ле орден Бело­го орла, «наи­выс­ший орден в цар­ской армии».

Мария Бело­цве­то­ва рас­ска­зы­ва­ла об артист­ке теат­ра Кор­ша Мартыновой:

«Бед­ная ста­руш­ка при­нуж­де­на про­да­вать, менять на кар­тош­ку и хлеб под­не­сён­ные ей при цве­тах и подар­ках лен­ты… В каком госу­дар­стве про­ис­хо­ди­ло нечто подобное?!..».

Мари­на Дур­но­во, внуч­ка кня­зя Голи­цы­на, писа­ла о сво­ём детстве:

«У бабуш­ки были уни­каль­ные вещи, сереб­ря­ные, фамиль­ные. Неко­то­рые — золо­тые. Фамиль­ные укра­ше­ния, оже­ре­лья, брас­ле­ты. Сто­ло­вое сереб­ро и сто­ло­вое стек­ло, изго­тов­лен­ное в Ита­лии бог зна­ет в каком веке. Тон­чай­шее. Дунешь — раз­ле­тит­ся. Тро­нешь его — поёт. Оно пере­хо­ди­ло из поко­ле­ния в поко­ле­ние. Всё это хра­ни­лось в длин­ных боль­ших короб­ках, выло­жен­ных внут­ри бар­ха­том. Бабуш­ка зана­ве­ши­ва­ла окна, что­бы сна­ру­жи ниче­го не было вид­но, и тогда толь­ко откры­ва­ла эти коробки».

Все эти вещи — всё, что оста­ва­лось «кра­си­вое или доро­гое» — её бабуш­ка посте­пен­но про­да­ва­ла в ино­стран­ных посольствах.

«И на выру­чен­ные день­ги при­но­си­ла домой кушать, еду, пото­му что нам не на что было жить».

Суха­рев­ский рынок в Москве во вре­мя Граж­дан­ской войны

Вот что вспо­ми­на­ет Раи­са Монас, про­ис­хо­див­шая из еврей­ской купе­че­ской семьи (её отцу при­над­ле­жа­ла гости­ни­ца в Мин­ске), о ситу­а­ции в после­ре­во­лю­ци­он­ной Одес­се, где она ока­за­лась после бег­ства из род­но­го города:

«С при­хо­дом боль­ше­ви­ков про­до­воль­ствен­ное поло­же­ние рез­ко ухуд­ши­лось, пом­ню один пери­од, когда мы ели толь­ко куку­ру­зу и поми­до­ры. Финан­со­вое поло­же­ние было чрез­вы­чай­но слож­ное: „керен­ки“, быв­шие ещё в ходу при белых, сра­зу исчез­ли, чёр­ный рынок про­цве­тал, и т. к. совет­ские руб­ли ниче­го не сто­и­ли, все про­да­ва­ли ещё име­ю­щу­ю­ся ино­стран­ную валю­ту, что­бы иметь воз­мож­ность каж­дый день поку­пать про­до­воль­ствие. Ману­фак­ту­ра тоже исчез­ла: вес­ной 1921 г., когда я кон­ча­ла гим­на­зию, мне сши­ли пла­тье из простыни…»

К сло­ву, про­сты­ня была не самым экзо­тич­ным мате­ри­а­лом, из кото­ро­го в то вре­мя при­хо­ди­лось шить одеж­ду. Пла­тья масте­ри­ли даже из мар­ли для пере­вя­зок, бельё — из аптеч­ной каль­ки, на юбки пере­кра­и­ва­ли отцов­ские брю­ки. В тоталь­ной нище­те, в ситу­а­ции, когда весь гар­де­роб до нит­ки — в пря­мом смыс­ле — был про­дан, на долю жен­щин оста­ва­лись лишь обнос­ки и меч­ты о такой рос­ко­ши, как чул­ки и хоро­шие туфли.

Надеж­да Ман­дель­штам вспоминала:

«Если нам попа­да­ла в руки тряп­ка, тут же разыг­ры­ва­лось необуз­дан­ное вооб­ра­же­ние, как бы из неё, вожде­лен­ной, сде­лать нечто пре­крас­ное и год­ное на все слу­чаи жизни».

Матиль­да Кше­син­ская, при­ма-бале­ри­на Импе­ра­тор­ских теат­ров, в про­шлом — обла­да­тель­ни­ца двух гар­де­роб­ных ком­нат, писала:

«У меня было все­го-навсе­го два пла­тья с собою, одно из них назы­ва­лось парад­ное, так как я его наде­ва­ла ред­ко и толь­ко в парад­ных слу­ча­ях, а вто­рое состо­я­ло из коф­точ­ки и чёр­ной бар­хат­ной юбки, имен­но той, кото­рую Катя-коров­ни­ца укра­ла у меня в пер­вые дни рево­лю­ции, а потом вер­ну­ла. От дол­гой и посто­ян­ной нос­ки мате­рия на коле­нях ста­ла про­ти­рать­ся, и в этих местах бар­хат порыжел».

Тор­го­вать нуж­но было посто­ян­но — про­жить на выру­чен­ные день­ги при стре­ми­тель­но рас­ту­щих ценах обыч­но уда­ва­лось недол­го. Мария Бело­цве­то­ва жало­ва­лась сво­е­му дневнику:

«У меня опух­ли ноги и уже зав­тра, если не слу­чит­ся чего-либо непред­ви­ден­но-удач­но­го, при­дёт­ся идти на Смо­лен­ский торговать…»

В памя­ти Еле­ны Дуло­вой 1918–1919 годы оста­лись как «самый кош­мар­ный пери­од в четы­рёх­лет­нем голо­де». Малень­кая девоч­ка каж­дый день бега­ла наве­щать маму в боль­ни­це — боси­ком. Зим­ние вещи при­шлось про­дать сосе­ду, что­бы купить на них на Смо­лен­ском рын­ке ябло­ки, ман­ную кру­пу и моло­ко для боль­ной матери.

Послед­ствия боёв в Москве

Зина­и­да Гип­пи­ус, бли­ста­тель­ная и экс­тра­ва­гант­ная поэтес­са, цари­ца петер­бург­ских лите­ра­тур­ных сало­нов, пози­ро­вав­шая Бак­сту и Репи­ну, вынуж­де­на была про­да­вать всё, вплоть до ста­рой обуви:

«Не дают пол­то­ры тыся­чи, — малы. Отда­ла задё­ше­во. Есть-то надо».

Но тор­гов­ля пло­хо дава­лась Зина­и­де Нико­ла­евне, как и мно­гим из «быв­ших» — «не умею, пло­хо идёт про­да­жа». Слож­но при­об­щить­ся к ком­мер­ции тем, кто был вос­пи­тан по-дру­го­му и для дру­го­го. Одна­ко зача­стую ино­го спо­со­ба достать день­ги про­сто не было. Навы­ки, полу­чен­ные в про­шлой жиз­ни, кото­рые мог­ли при­го­дить­ся (напри­мер, кор­рек­ту­ра), при­но­си­ли ничтож­ный доход:

«Над каким-то фран­цуз­ским рома­ном, пере­ве­дён­ным голод­ной барыш­ней, 14 ночей про­си­де­ла. На копе­еч­ку эту (за 14 ночей я полу­чи­ла око­ло тыся­чи лени­нок, пол­дня жиз­ни) не рас­ку­тишь­ся. Выгод­нее про­дать ста­рые штаны».

К тому же ситу­а­ция ослож­ня­лась пери­о­ди­че­ски­ми запре­та­ми воль­ной тор­гов­ли, обла­ва­ми, стрель­бой и убий­ства­ми на рын­ках. Эти обсто­я­тель­ства спо­соб­ство­ва­ли рас­цве­ту неле­галь­ной тор­гов­ли и спе­ку­ля­ции. Вот как эти собы­тия опи­сы­ва­ет Зина­и­да Гиппиус:

«Тер­ро­ри­сти­че­ские налё­ты на рын­ки, со стрель­бой и смер­то­убий­ством, кон­ча­лись про­сто раз­граб­ле­ни­ем про­до­воль­ствия в поль­зу отря­да, кото­рый совер­шал налёт. Про­до­воль­ствия, преж­де все­го, но так как нет вещи, кото­рой нель­зя встре­тить на рын­ке, — то заби­ра­лось и осталь­ное, — ста­рые ону­чи, руч­ки от две­рей, дра­ные шта­ны, брон­зо­вые под­свеч­ни­ки, древ­нее бар­хат­ное еван­ге­лие, выкра­ден­ное из како­го-нибудь кни­го­хра­ни­ли­ща, дам­ские рубаш­ки, обив­ка мебе­ли… Мебель тоже счи­та­лась соб­ствен­но­стью госу­дар­ства, а так как под полой дива­на тащить нель­зя, то люди сди­ра­ли обив­ку и норо­ви­ли сбыть её хоть за пол­фун­та соло­мен­но­го хлеба…»

В ситу­а­ции край­ней нуж­ды рас­ста­ва­лись даже с пред­ме­та­ми искус­ства, отда­ва­ли за бес­це­нок кар­ти­ны, руко­пи­си и ста­рин­ные книж­ные изда­ния, китай­ский фар­фор, вазы и эма­ли, имев­шие колос­саль­ную стоимость.

Софья Кларк, про­ис­хо­див­шая из очень состо­я­тель­ной семьи, в вос­по­ми­на­ни­ях писа­ла, что в голод­ные рево­лю­ци­он­ные годы при­шлось про­дать порт­ре­ты её тети Маши и мате­ри, напи­сан­ные Серо­вым, кото­рый жил в дет­стве у их дяди, Сав­вы Мамон­то­ва. Кро­ме того, семье Марии Кларк при­над­ле­жа­ли рабо­ты дру­гих зна­ме­ни­тых масте­ров: этюд Сури­ко­ва (нище­го к кар­тине «Бояры­ня Моро­зо­ва»), север­ный пей­заж Рери­ха. Эти кар­ти­ны оста­лись в дач­ном особ­ня­ке, кото­рый после бег­ства хозя­ев занял дет­ский дом, спу­стя непро­дол­жи­тель­ное вре­мя сго­рев­ший дотла.

Лиля Брик в «голод­ные дни» про­да­ла «огром­ный, боль­ше нату­раль­ной вели­чи­ны» порт­рет кисти Бори­са Гри­го­рье­ва, одно­го из самых доро­гих худож­ни­ков рус­ско­го аван­гар­да. «Лиля в раз­ли­ве» — так назы­вал этот порт­рет Вла­ди­мир Мая­ков­ский. Так­же Брик вспо­ми­на­ет, как в 1919 году она от руки пере­пи­са­ла «Флей­ту-позво­ноч­ник», поэ­му Мая­ков­ско­го; он нари­со­вал к ней облож­ку и про­дал в каком-то мага­зине. Бла­го­да­ря это­му они обе­да­ли целых два дня.

«Флей­та позво­ноч­ни­ка» в авто­гра­фе Лили Брик. 1919 год

Кро­ме того, иму­ще­ство мог­ли рек­ви­зи­ро­вать, забрать при обыс­ке или про­сто украсть. Гра­фи­ня Вар­ва­ра Боб­рин­ская, состо­яв­шая в город­ской упра­ве горо­да Пяти­гор­ска, так опи­сы­ва­ла пове­де­ние новой вла­сти в янва­ре 1919 года:

«Бан­да этих гра­би­те­лей под пред­ло­гом обыс­ков вры­ва­ет­ся в дома и захва­ты­ва­ет всё, что ей попа­да­ет­ся на гла­за, — ино­гда это побо­ры день­га­ми, ино­гда золо­том и дра­го­цен­но­стя­ми, ино­гда бельём и носиль­ным пла­тьем, посу­дой — даже мебе­лью. Гра­бе­жи сопро­вож­да­ют­ся часто наси­ли­ем; быва­ло до 7–8 втор­же­ний этих банд в одну и ту же квар­ти­ру в один и тот же день».

Раи­са Монас вспо­ми­на­ла реквизицию:

«Несколь­ко раз в месяц чеки­сты при­хо­ди­ли и обыс­ки­ва­ли квар­ти­ру: иска­ли золо­то, дра­го­цен­но­сти, ино­стран­ную валю­ту. Одна­жды они ворва­лись сре­ди бела дня: на обе­ден­ном сто­ле была при­го­тов­ле­на валю­та для про­да­жи; у тёт­ки были хоро­шие рефлек­сы, она бро­си­ла шубу поверх денег и они не дога­да­лись её под­нять. В дру­гой раз иска­ли чуть ли не целую ночь, всё рас­по­тро­ши­ли, а у кош­ки в это вре­мя роди­лись котя­та, и всё было запря­та­но под её подуш­кой — тоже ушли ни с чем».

Раз­гром­лен­ная квар­ти­ра. 1917 год

Зина­и­да Гип­пи­ус опи­сы­ва­ла обыс­ки в её доме:

«Куча баб в плат­ках (новые сыщи­цы-ком­му­нист­ки) инте­ре­со­ва­лись боль­ше содер­жи­мым моих шка­фов. Шеп­та­лись. В то вре­мя мы толь­ко что начи­на­ли про­да­жу, и бабы явно были недо­воль­ны, что шкаф не пуст».

А в таком виде ока­зал­ся особ­няк Матиль­ды Кше­син­ской в сти­ле модерн, кото­рый был захва­чен рево­лю­ци­о­не­ра­ми вско­ре после Февраля:

«Когда я вошла в свой дом, то меня сра­зу объ­ял ужас, во что его успе­ли пре­вра­тить: чуд­ная мра­мор­ная лест­ни­ца, веду­щая к вести­бю­лю и покры­тая крас­ным ков­ром, была зава­ле­на кни­га­ми, сре­ди кото­рых копо­ши­лись какие-то жен­щи­ны. Когда я ста­ла поды­мать­ся, эти жен­щи­ны наки­ну­лись на меня, что я хожу по их кни­гам. <…> Мне пред­ло­жи­ли потом под­нять­ся в мою спаль­ню, но это было про­сто ужас­но, что я уви­де­ла: чуд­ный ковёр, спе­ци­аль­но мною зака­зан­ный в Пари­же, весь был залит чер­ни­ла­ми, вся мебель была выне­се­на в ниж­ний этаж, из чуд­но­го шка­па была вырва­на с пет­ля­ми дверь, все пол­ки выну­ты, и там сто­я­ли ружья, я поспе­ши­ла вый­ти, слиш­ком тяже­ло было смот­реть на это вар­вар­ство. В моей убор­ной ван­на-бас­сейн была напол­не­на окурками».

Софья Кларк так опи­сы­ва­ла свою дачу в Наро-Фомин­ском, кото­рую она уви­де­ла спу­стя мно­го лет после рево­лю­ции, в 1961 году:

«На месте бело­го дома были ого­ро­ды. Но фли­гель, кух­ня, дома куче­ров, садов­ни­ка, пра­чек и осталь­ные служ­бы сто­ят и до сих пор. Весь парк был сруб­лен, веро­ят­но во вре­мя вой­ны (теперь дере­вья сно­ва вырос­ли), ста­рые дорож­ки ещё вид­ны. Река Нара обме­ле­ла, часов­ни в кон­це пар­ка, на месте бит­вы 1812 года про­па­ли. Там про­хо­дит боль­шое шоссе».

Послед­ствия уда­ра сна­ря­да в квар­ти­ру у Никит­ских ворот. 1917 год

Новой вла­сти все­го за несколь­ко лет в пол­ной мере уда­лось вопло­тить в жизнь свой глав­ный рево­лю­ци­он­ный лозунг, а имен­но — сде­лать всех людей рав­ны­ми. Ари­сто­крат­ки и кухар­ки, актри­сы и прач­ки, фрей­ли­ны и кре­стьян­ки — все они вдруг ока­за­лись в схо­жих усло­ви­ях. Это было равен­ство «раз­де­тых людей, равен­ство нищих». В одно­ча­сье кану­ли в про­шлое отбив­ные кот­ле­ты и гастро­но­ми­че­ские мага­зи­ны с мра­мор­ны­ми при­лав­ка­ми, крах­маль­ные ворот­нич­ки и бело­снеж­ные фар­ту­ки, шикар­ные особ­ня­ки со шта­том при­слу­ги, «пре­лест­ны­ми» убор­ны­ми и элек­три­че­ством, про­стор­ные квар­ти­ры с израз­цо­вы­ми печа­ми и горя­чей водой.

«Выстав­ки кар­тин, гром­кие пре­мье­ры в теат­рах и скан­даль­ные про­цес­сы на суде, покуп­ки кар­тин, увле­че­ние ста­ри­ной, поезд­ки на всю ночь в „Самар­канд“, к цыга­нам» — всё это ста­ло казать­ся вол­шеб­ны­ми сказ­ка­ми, эфе­мер­ной меч­той, сном — «сном о забы­той жиз­ни». А в реаль­но­сти был сырой хлеб с соло­мой и гли­ной в чет­верть фун­та в день, кра­пив­ные щи и мор­ков­ный чай, «сто­лов­ки» с пер­ло­вой кашей и стрель­ба на ули­цах, обле­де­нев­шие ком­на­ты с зелё­ны­ми от сыро­сти сте­на­ми и жестя­ны­ми лам­поч­ка­ми, ком­му­наль­ные квар­ти­ры с кло­па­ми и тара­ка­на­ми, — голод, стра­да­ния и посто­ян­ный страх. Сти­ра­лись гра­ни­цы, рва­лись свя­зи, исче­за­ли ори­ен­ти­ры. Поэтес­сы про­да­ва­ли ста­рые баш­ма­ки; актри­сы пла­ка­ли над сво­и­ми рас­пух­ши­ми и загру­бев­ши­ми рука­ми; девуш­ки в коти­ко­вых полу­паль­то и шляп­ках маха­ли кир­ка­ми, отбы­вая сне­го­вую повинность.

Оби­та­те­лей «ост­ро­ва быв­ших», тех дево­чек, деву­шек и жен­щин, о кото­рых шла речь, жда­ла раз­ная судь­ба. Кому-то уда­лось эми­гри­ро­вать из Совет­ско­го Сою­за и дожить до глу­бо­кой ста­ро­сти, кто-то умер от голо­да, кто-то сумел влить­ся в совет­скую дей­стви­тель­ность и стать частью ново­го мира. Одна­ко в те «страш­ные дни», о кото­рых идёт речь, в дни без­воз­врат­но­го кру­ше­ния и все­об­щей аго­нии, все они чув­ство­ва­ли себя поте­рян­ны­ми, лишен­ны­ми опо­ры и надежд на будущее.


Зина­и­да Ара­по­ва, дочь кня­зя Васи­лия Голи­цы­на и жена адъ­ютан­та гене­ра­ла Гурко:

«Почти год про­шёл с тех пор. Я с тру­дом берусь за перо; нет сил, нет охо­ты писать. Но я хочу кон­чить эту тет­радь, не днев­ни­ком, а дву­мя, тре­мя сло­ва­ми. Писать днев­ник я боль­ше не буду. Всё то, что меня вооду­шев­ля­ло, чему я вери­ла, что люби­ла, чему гото­ва была без­ро­пот­но отдать и жизнь и сча­стье — всё это уни­что­же­но без сле­да. Погиб­ла Рос­сия, затоп­тан­ная в гря­зи, озве­рев­шая, поте­ряв­шая чув­ство чести, люб­ви к чело­ве­че­ству, лежит она все­ми заплё­ван­ная, в пропасти».

Зина­и­да Денисьевская:

«Все вспо­ми­на­ют­ся в эти страш­ные дни. Обо всех дума­ешь с оди­на­ко­вой тре­во­гой… И нет веры ни в чьё спа­се­ние… Всё лич­ное рас­тво­ря­ет­ся сей­час. Нет проч­но­сти ни в чём. Отдых нахо­дишь толь­ко в сказ­ках и в мыс­лях. А дей­стви­тель­ность — как сон… Надо тер­петь и работать».

Зина­и­да Гиппиус:

«Я ста­ра­юсь скре­пить душу желез­ны­ми полосами».


При под­го­тов­ке ста­тьи исполь­зо­ва­лись днев­ни­ки Зина­и­ды Ара­по­вой, Марии Бело­цве­то­вой, Зина­и­ды Дени­сьев­ской, Еле­ны Дуло­вой, Веры Инбер из Отде­ла руко­пи­сей Рос­сий­ской госу­дар­ствен­ной биб­лио­те­ки (ОР РГБ), вос­по­ми­на­ния Вар­ва­ры Боб­рин­ской из Госу­дар­ствен­но­го архи­ва Рос­сий­ской Феде­ра­ции (ГАРФ) и опуб­ли­ко­ван­ные источники.

Поделиться