Первые свидетельства о Беловодье ― мифической стране всеобщего равенства ― впервые зафиксированы в Российской империи в начале XIX века. В легенде сплелись мечты крестьян о свободной жизни, отсутствии светской и духовной власти, о счастье и равенстве. Крестьяне из Европы и Сибири бежали в поисках Беловодья на Алтай, в Китай, Афганистан и Индию. Рассказываем, в каких условиях формировались такие представления и почему однажды мечты о сказочной стране ушли в прошлое.
Человек ничтожен и глуп, если не обладает утопией.
Дьёрдь Конрад
Утопизм, пожалуй, можно назвать одной из основных черт русского национального сознания. В глубине душевных устремлений наиболее бесправной части российского населения всегда жила мечта о лучшей доле, о справедливом правителе или о чудесном избавлении от тягот обыденной жизни. Похоже на то, что такие мечты являлись логическим продолжением православных рефлексов, связанных с упованием на мессианские времена Второго пришествия, на «новое небо и новую землю» (Откр. 21:1), обещанные в пророчествах Иоанна Богослова. Эти рефлексы с явной выгодой для себя могла использовать русская политическая власть, воспитывая в народе «покорность начальствующим», в соответствии с известными библейскими максимами. Правда, декларировавшаяся властью патриархально-семейная модель отношений между монархом и подданными в идеале предполагала также и особую, родительскую ответственность правителя, как отца, за всех своих «чад»-подчинённых перед Богом.
Однако нельзя сказать, что такое воспитание полностью убивало в народе деятельное начало и приводило исключительно к политической пассивности «униженных и оскорблённых». История российского старообрядчества показала, что православная вера может стать идейной базой и для противодействия власти — в том случае, если власть по каким-то причинам начинает казаться «нечестивой».
Подобная сакральная санкция на «православное сопротивление» зафиксирована даже в «Основах социальной концепции» современной РПЦ (МП), принятой на Архиерейском соборе 2000 года:
«Если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, Церковь должна отказать государству в повиновении. Христианин, следуя велению совести, может не исполнить повеления власти, понуждающего к тяжкому греху».
В более патриархальных реалиях российского позднего Средневековья идеолог силового «охранительства» православия от вредных ересей Иосиф Волоцкий формулировал эту мысль несколько иначе:
«Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи […], такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель. Такого царя, за его лукавство, Господь наш Иисус Христос называет не царём, а лисицей».
Тем не менее, несмотря на бунты против феодалов или даже на открытое противоборство с духовной и светской властью (как в случае, например, с осадой старообрядческого Соловецкого монастыря в XVII веке), зачастую русское сопротивление принимало пассивный характер бегства на отдалённые рубежи нашего государства. Подобное поведение в принципе характерно для тех, кто подвергается каким-либо серьёзным притеснениям. В качестве примера можно привести бегство радикальных пуритан из Англии, где они подвергались религиозным преследованиям, в Северную Америку, ставшее исходным пунктом истории США. Как отмечает современный левый мыслитель Александр Тарасов:
«Эгоизм будет подталкивать обывателя в ситуации выбора не к коллективным действиям протеста, а к поискам пути индивидуального спасения. Первой реакцией обывателя является присущая всякому животному реакция бегства от опасности».
В частности, на «ничейные» пограничные территории, а также в соседние страны бежали русские старообрядцы в поисках «лучшей жизни». По мнению советско-российского историка, фольклориста и этнографа Кирилла Чистова, эти обстоятельства и стали точкой формирования в народе так называемых утопических легенд о «далёких землях», которые становились идеологическим обоснованием для бегства.
Самой знаменитой из таких легенд является фольклорная история о Беловодье. Первые свидетельства о её бытовании появились, если верить Николаю Варадинову (автору капитального исследования по истории МВД Российской империи), в начале XIX века. Варадинов приводит потрясающую историю первой фиксации этой легенды государственными органами, в которой содержится всё, что нужно знать о целевом финансировании важных государственных проектов в нашей стране.
Некий поселянин Бобылёв из Томской губернии в 1807 году сообщил в имперское МВД, что где-то за китайской границей, на островах в Тихом океане (в частности, в том самом Беловодье) живут бежавшие из России при Алексее Михайловиче старообрядцы, которые хотят вернуться в российское подданство. Министерство выдало Бобылёву 150 рублей на миссию по возвращению староверов в лоно Российского государства, и тот, недолго думая, скрылся с деньгами и был «нигде потом не отыскан».
Эта попытка включить Беловодье в состав России (в которой русские чиновники усмотрели прекрасную возможность, а не банальные происки афериста) являлась частным проявлением общей экспансионистской имперской политики и полностью отвечала её интересам. Старообрядцы, когда-то бежавшие из России, часто являлись некоей «мягкой силой», помогавшей нашему правительству упрочивать влияние в пограничных регионах. Как отмечал Чистов, эти бывшие беглецы «время от времени не только возвращались в пределы российского государства, но и присоединяли к нему целые области». Известно, что уже в начале XIX века Россия имела собственные интересы в Тихом океане. Согласно данным советского историка Семёна Окуня, колониальная Российско-американская компания планировала «последовательно утвердиться в Калифорнии, Гавайских островах, Сахалине и на устье Амура», чтобы превратить империю «в полновластного хозяина северной части Тихого океана». Так что нет ничего удивительного в том, что чиновники заинтересовались предложениями Бобылёва.
Чистов связывает исторические корни возникновения беловодской легенды как с реальными поселениями беглых старообрядцев на Алтае (регион Бухтарминской и Уймонской долин, который до поры оставался нейтральной территорией между границами России и Китая), так и с отрывочностью сведений о таинственной Японии, с которой до середины XIX века не получалось наладить никаких реальных контактов из-за её политики изоляционизма.
По мнению Чистова, распространение преданий о Беловодье в России было во многом (но не исключительно) связано с деятельностью секты бегунов, которые, подобно другим старообрядцам, часто бежали за границу или в неосвоенные российской администрацией малонаселённые регионы. Свидетельством бытования легенды выступают сохранившиеся письменные маршруты-«путешественники», описывавшие, как попасть в Беловодье и зачем вообще туда нужно идти. По свидетельству казака Григория Хохлова, в Российской империи были очень распространены такие листовки, указывавшие на то, что «на Японских, Сандвичевых и Аланских островах народы цветут христианским благочестием от проповеди Фомы-апостола». Согласно церковному преданию, апостол Фома занимался проповедью христианства в восточных землях. В частности, ему приписывается проповедничество в Индии, где до сих пор существуют христианские церкви, возводящие своё происхождение к истории деятельности Фомы. Согласно «путешественникам», в Беловодье удалось попасть группе русских староверов, бежавших туда после осады Соловецкого монастыря еще во времена царя Алексея Михайловича.
Легенда о Беловодье, если судить по сохранившимся спискам «путешественников», в чём-то сродни средневековой западной мечте отыскать христианское «царство пресвитера Иоанна» далеко на востоке Евразии. Согласно «путешественникам», в Беловодье можно найти спасительное священство «древнего благочестия», представители которого давно перевелись в никонианской России. Попавших в эту страну из России, по слову таких листовок, перекрещивают. Характерно, что в Беловодье принимаются беглецы не только из Российской империи, но и из западных стран (народы «сирского языка»), скрывающиеся от религиозного гнёта папы римского. Но, кроме взыскующих «истинного православия», больше беловодцы никого в свою страну «не пущают».
Согласно выводам Чистова, в воображаемом Беловодье нет никакой иерархической власти, светской или духовной. Нет там и никаких «антихристовых», по мнению бегунов, социальных институтов вроде армии, полиции, чиновничества и так далее. Даже беловодское священство не организовано в иерархическую церковь, так как бегуны анархистски мыслили любую сложную социальную организацию как потенциальный источник угнетения.
Через весь XIX век и даже начало ХХ века проходит история постоянных попыток европейских и сибирских крестьян бежать и достичь Беловодья. По мнению Владимира Короленко, те, кто так и не вернулся из этих путешествий, погибали в Китае или на Тибете. Этнографическая экспедиция 1927 года фиксировала на Алтае рассказы о попытках достичь заповедных земель через Китай, Афганистан и Индию. Знаменитый художник Николай Рерих, побывав на Алтае в 1920‑х годах, услышал о попытках достичь Беловодья через Гималаи и отождествил эту утопическую страну с буддистской Шамбалой. В 1903 году среди уральских казаков прошёл слух, что Беловодье посетил Лев Толстой и присоединился там к староверию.
Известна также история авантюриста второй половины XIX века Аркадия Беловодского, якобы побывавшего в этой мифической стране и выдававшего себя в Европейской России за епископа «беловодского поставления». Он даже рукополагал собственных «священников», конкурируя с так называемой белокриницкой старообрядческой иерархией. Уральские казаки, безуспешно пытаясь добиться от Аркадия информации о местонахождении Беловодья, в 1898 году организовали туда собственную четырёхмесячную морскую экспедицию через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны. Дневник этой экспедиции (его вёл вышеупомянутый Григорий Хохлов) был опубликован под заглавием «Путешествие уральских казаков в „Беловодское царство“».
В истории Беловодья сплелись между собой наивные мечты русского крестьянского сознания об утопическом «земном Рае», полном благочестия и небесной чистоты, анархическое непризнание мирских государственных институтов, связанных с социальным угнетением, и отзвуки колониальной политики русского царизма, вторгавшегося всё глубже в неизведанные земли Азии. Постепенно, уже в ХХ веке, легенда о мифическом острове (или островах) «стала вытесняться преданиями о том, как его искали, но не нашли». Чистов, как советский историк, считал, что беловодские предания исчерпали себя благодаря тому, что крестьяне постепенно изживали в себе «политическую и географическую наивность», переходя к более активным формам сопротивления власти, нежели бегство. В любом случае, существование подобных легенд свидетельствует прежде всего о социальном и политическом неблагополучии, побуждавшем измученных людей к поискам того, что Карл Маркс мог бы назвать очередным утешительным «опиумом народа».
