19 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года Российская империи вступила в войну, получившую в историографии наименование Первой мировой. Первые месяцы сопровождались патриотическим подъёмом, большинство было уверено в скорой победе. Однако конфликт затянулся на четыре года, а Россия вышла из него совсем другой страной.
VATNIKSTAN рассказывает, почему Российская империя начала участвовать в войне, как действовала цензура и что думали современники об убийстве Франца Фердинанда и затевавшейся бойне.
Дипломатическая предыстория
Почти месяц между убийством австро-венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда из венценосной семьи Габсбургов в Сараеве, столице официально присоединённой к империи Боснии и Герцеговины в 1908 году, и началом Первой мировой войны Европа томилась в ожидании развязки конфликта.
Наследник австро-венгерского престола и его супруга, чешская графиня София Хотек, приехали в славянскую провинцию 28 июня 1914 года, в день святого Вита, годовщину поражения сербов от турков на Косовом поле в 1389 году. Националистические круги восприняли торжественную встречу Франца Фердинанда, назначенную на важный для сербского самосознания день, как оскорбление. Наследника престола не любили, с его фигурой связывали притеснения сербов в аннексированной Боснии и Герцеговине и планы нападения на Сербию.
Эрцгерцога убили со второго раза. Утром в 10:25 при объезде Сараева, где должны были чествовать 50-летнего наследника Австро-Венгерского престола, в машину закинули дымящийся букет. Франц Фердинанд отбросил подозрительный предмет — произошёл взрыв, ранивший несколько человек.
После смазанного церемониала Франц Фердинанд и его супруга пожелали проведать пострадавших офицеров из своей свиты. По дороге в больницу, в узком месте у набережной, титулованную чету застрелил 19-летний сербский националист Гаврило Принцип из организации «Млада Босна», стремившейся к освобождению региона от власти Австро-Венгрии и присоединению к Сербии. Гаврило Принцип действовал в связке с ещё пятью террористами.
Австро-Венгрия обвинила в убийстве Франца Фердинанда и его супруги Сербию, хоть Белград предупреждал власть империи о готовящемся покушении. Политический кризис разворачивался медленно. В течение почти месяца происходили дипломатические переговоры и заверения в союзнических отношениях.
Казалось бы, конфликт затухал, официальный Белград отмежевался от радикалов. Однако 24 июля Австро-Венгрия предъявила Белграду ультиматум из десяти пунктов. Сербия должна была закрыть «издания, пропагандирующие ненависть к Австро-Венгрии», запретить «антиавстрийские» организации, уволить чиновников и военных, занимавших антиавстрийскую позицию, арестовать видных сербских националистов, а также допустить для расследования Сараевского убийства чиновников из Австро-Венгрии.
Белград принял все пункты, кроме того, который обязывал Сербию провести совместное расследование убийства с должностными лицами Австро-Венгрии. Сербы считали это требование «нарушением Конституции и закона об уголовном судопроизводстве». При этом Белград обещал информировать Вену о ходе расследования, осуществляемым сербскими властями. Австро-Венгрия посчитала ультиматум непринятым. 28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
В условиях разделённой на воинствующие блоки Европы региональный конфликт грозил вылиться в мировое столкновение. Центральные державы, Германская и Австро-Венгерская империи противостояли Антанте, включавшей в себя Россию, Францию и Великобританию. Если союз Берлина и Вены основывался на родственности элит, культурной близости и схожей форме правления, то Антанта походила на сотрудничество «лебедя, рака и щуки» во имя совпадения империалистических интересов. «Страны согласия» имели между собой острые противоречия и сильно разнились. Россия представляла собой самодержавную монархию с урезанной в функциях молодой Государственной думой. Франция была полноценной республикой; в Великобритании существовал режим с царствующей, но не правящей королевской семьёй и имеющим давнюю историю парламентом.
Сербия считалась традиционной союзницей России, которая воспринимала себя защитницей всех православных славян. Находившийся в Петербурге дипломат Григорий Трубецкой писал:
«Австрийский ультиматум Сербии своей неслыханной резкостью и категорическим тоном требований произвёл всюду впечатление разорвавшейся бомбы. Он был воспринят всеми без исключения, как правительством, так и обществом, как вызов, через голову Сербии обращённый России» [1].
Бомбардировка Белграда означала неминуемый ответ России. За спиной Австро-Венгрии стояла мощно развивающаяся объединённая Германия, которая начала путь в качестве империи с разгрома Франции и выделила значительные средства на перевооружение. Германский император Вильгельм II поддерживал агрессивные устремления Вены. Технически Россия сначала вступила в войну с Германией, а только затем с Австро-Венгрией.
Война с Германией или Австро-Венгрией была прогнозируемой. В начале XX века Россия сталкивалась на дипломатической арене и с Веной, и с Берлином. В 1908 году разразился Балканский кризис. Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, бывшую провинцию Османской империи, отторгнутую в ходе русско-турецкой войны 1877—1878 годов. В 1909 году глава русского МИДа Александр Извольский признал эту аннексию. Русское общество считало Боснию и Герцеговину сербской территорией, из-за чего восприняло поступок Извольского как дипломатическую катастрофу.
Войне реальной предшествовала война «газетная», разразившаяся между Германией и Россией в январе-феврале 1914 года, когда градус полемики сильно повысился. Военачальники русской армии моделировали конфликт с Германией в ходе масштабной военной игры, проходившей в апреле 1914 года. Войну с Германией, по утверждениям генерала Лукомского, ожидали в 1915 году [2], но «серьёзно поговаривать» о ней в армейской среде начали в мае 1914 года [3].
Забастовочная пора
Для столиц и промышленных центров лето ознаменовалось забастовками, переходящими в беспорядки. С начала 1914 года росло рабочее движение. Застрельной для летнего периода стала стачка в Баку, начавшаяся в конце мая. Забастовки распространились по Российской империи. В отдельных местах происходили открытые столкновений. У дома редактора газеты «Биржевые ведомости» Иеронима Ясинского в пригороде Петрограда у Чёрной речки, на Головинской улице (ныне Лисичанская), построили баррикаду.
«…Чуть не до пятого этажа поднимается куча саней, столов, дрожек, телег, матрасов, кроватей. Всё это связано проволокою, верёвками, и чтобы лучше держалось и не упало, от кучи во все стороны проведены канаты <…> к огромным деревам за забором моего дома». [4]
Ясинский из окна наблюдал за событиями. На баррикаде не было ни политических лозунгов, ни флагов — хотя в стачечный комитет вошли представители политических партий, большинство было беспартийное и оно запретило выдвигать политические требования. Казаки для проформы кружили, но не сталкивались с рабочими дружинниками, охранявшими баррикаду. В других местах Петербурга слышалась стрельба.
Была закрыта популярная в рабочей среде ежедневная газета «Правда», выходившая летом 1914 года по цензурным соображениям под заглавием «Трудовая правда» — печатный орган большевиков с тиражом, доходившим до 50—60 тысяч экземпляров.
Лидер большевиков Владимир Ленин считал, что в России сложилась революционная ситуация. Бастовало до 300 тысяч человек по всей стране. Только в Москве и Московской губернии с 1 по 17 июля бастовало свыше 90 тысяч рабочих на 375 предприятиях [5]. Однако власть пошла на уступки. Большевик-подпольщик, активно участвовавший в рабочем движении 1914 года в Санкт-Петербурге, Александр Шляпников писал:
«…Многие фабрики, а также почти все частные металлообрабатывающие заводы назначили полный расчёт всем своим рабочим. Однако приближение „критической развязки“, то есть начала военных действий, заставило правительство во избежание „сюрпризов“ внести „мир“ в жизнь столицы. Вывешенные объявления о локауте, под видом „расчёта“, были вдруг переделаны на открытие заводов, вместо угроз — рабочих вежливо приглашали занять их прежние места. Многие из рабочих, предчувствуя затяжной конфликт, повыехали в деревни и об открытии фабрик и заводов узнали значительно позднее. Дня за два до мобилизации рабочая жизнь Петербурга вошла в обычную норму». [6]
Забастовки завершились не везде, и весь июль народ в городах «волновался».
Реакция на убийство наследника австрийского престола
Покушение на Франца Фердинанда в России было воспринято как безусловное злодеяние. «Русское слово», самая читаемая газета России, в разы опережавшая другие издания по тиражам, писало сочувственно по отношению к правителю Австро-Венгрии Францу Иосифу и не исключало провокации со стороны милитаристских кругов Вены:
«Всеобщее сожаление вызывает маститый император Франц Иосиф, на усталую голову которого злое дело положило опять терновый венец. Сердце сжимается при мысли об ужасной личной трагедии старейшины европейских монархов, которому трижды довелось пережить разгром своей империи на полях битв и ещё более полный разгром своей семьи: расстрел брата в далёкой Мексике и сумасшествие его вдовы, загадочная смерть единственного сына и наследника престола, убийство жены, посвятившей жизнь благотворительности и музам, гибель племянника и его жены — бремя, превосходящее, кажется, силы человеческие…
…Патентованные патриоты дунайской монархии стремятся переложить тяжёлую ответственность за убийство эрцгерцога Франца Фердинанда с пылких голов нескольких безумцев на плечи целой сербской нации, отнёсшейся с неподдельным негодованием к этому злодейству. Приём, конечно, не новый в практике реакционеров и националистов всех стран. Однако обстановка двухкратного покушения в один день на злосчастного наследника бросает странную тень на австрийскую полицию, не сумевшую предупредить роковых выстрелов. Убийство это выставляется делом рук сербских националистов, будто бы мстящих за аннексию Боснии и угнетение сербской национальности, виновником которых молва провозглашала Франца Фердинанда. Невольно приходит на память, что великосербская пропаганда в Австро-Венгрии стоит в чересчур тесной связи с деятельностью венских и [буда]пештских провокаторов…» [7]
Встречалась и иная реакция. В день, когда газеты напечатали новость об убийстве Франца Фердинанда, секретарь московского градоначальника Всеволод Брянский застал своего начальника Александра Адрианова и его близких в «полном ликовании». Брянский был настолько изумлён, что спросил Адрианова, «как истинные монархисты могут радоваться террористическому акту по отношению к коронованной особе». Градоначальник ответил, что «он не может не радоваться смерти одного из злейших врагов России», и заверил молодого Брянского, что конфликт скоро уляжется [8].
Балканы были ареной постоянных столкновений. В 1912—1913 годах выделившиеся из европейских владений Османской империи государства — Сербия, Болгария, Греция, Черногория — воевали с Турцией и между собой. Против усилившейся в ходе Первой балканской войны Болгарии выступила коалиция, в которую союзники привлекли только что поверженную ими Турцию. Православные Сербия и Болгария рассорились до состояния смертных врагов. Сербия была в шаге от войны с Австро-Венгрией в 1913 году.
Читающая публика привыкла к тому, что на Балканах происходили конфликты, нередко переходившие в локальные войны. Убийство Франца Фердинанда было столь дерзким, что Белград шёл на максимально возможное содействие Вене. Убаюкивало жаркое лето, большинство чиновников и дипломатов ездило на работу с дач, многие проводили отпуск на курортах, в том числе германских и австро-венгерских. Ещё в июне «Русское слово» давало рекламу курортов Германии [9]. Сохранялась уверенность, что дело не дойдёт до вооружённого противостояния. Позже, уже после начала конфликта, Зинаида Гиппиус описывала настроение: «Явно, всего ожидали — только не войну» [10].
Кадет и соредактор газеты «Речь» Иосиф Гессен видел общий идейный кризис, которому особо была подвержена молодёжь:
«Идеологический кризис сильнее всего захватил молодёжь, никакой разумной заботливой помощи она не получала, а у самой было гораздо больше отваги, чем сил. Лозунгом она выставила „пощёчину общественному вкусу“ — так и называлась одна из литературно-художественных организаций, — но сама беспомощно металась в поисках нового. Сколько одних „измов“ было придумано: модернизм, акмеизм, эгофутуризм, кубофутуризм, имажинизм, акамизм и т. д. Привычной одежде противопоставлена была „жёлтая кофта“ и даже членораздельной речи объявлена война — все хорошие слова, которые так щедро расточались и так воспламеняли сердце заманчивыми обещаниями, жестоко обманули и лишились всякого уважения. Долой же эти слова, будем говорить „заумным языком“. Эти крикливые потуги тогда представлялись только дурацким кривлянием, эпатированием, тем более, что из-под маски борьбы с мещанской моралью нагло проступала порнография. По отношению к искательству и удовлетворению острых ощущений власть держала нейтралитет». [11]
Накануне войны
Зависимая от правительства печать Австро-Венгрии видела руку Санкт-Петербурга в действиях сербских националистов. Публикации в таком ключе появились сразу же после убийства в Сараеве, и на них реагировала печать [12]. В целом, даже у правых изданий тональность пока что была сдержанная.
Тема покушения на Франца Фердинанда оттенялась в информационном пространстве другими событиями и сходила с первых полос газет. Хватало других новостей. В Париже был раскрыт заговор анархистов с участием русских эмигрантов. 30 июня (1 июля по новому стилю) стало известно о том, что в селе Покровское женщина пыталась убить вхожего в царскую семью «старца» с сомнительной репутацией Григория Распутина, что стало сенсацией. О Распутине не позволялось писать, но покушение на убийство нельзя было скрыть от прессы. Печать вспоминала Антона Павловича Чехова в связи с десятилетием его смерти.
7–10 (20−23) июля газетной темой номер один стал официальный визит французского президента Раймонда Пуанкаре. Задуманная ещё до покушения на Франца Фердинанда встреча с Николаем II виделась последним союзническим заверением перед войной. Приехавший с президентской делегацией новый посол Франции в России Морис Палеолог поражался военным смотром на 60 тысяч человек в Красном Селе, «великолепным зрелищем могущества и блеска», устроенным для «президента Союзной Республики, сына Лотарингии» [13]. До франко-прусской войны 1870—1871 годов Лотарингия была провинцией Франции.
Визит Пуанкаре сопровождался рабочими демонстрациями. Находившейся в это время в Санкт-Петербурге морской офицер Дмитрий Федотов-Уайт писал:
«…На Невском я увидел кортеж Президента Французской Республики. Пуанкаре довольно неловко сидел в придворном экипаже, сопровождаемом лихим эскортом терских казаков Собственного Его Императорского Величества Конвоя. Не успели их алые черкески скрыться за углом, как с боковой улицы на проспект вылилась мрачная толпа рабочих в чёрных тужурках. „Нет войне!“, „Долой капитализм!“, „Долой Пуанкаре — поджигателя войны!“ Вместо весёлых алых одежд казаков — фаланга кроваво-красных флагов и транспарантов поднялась над хмурыми, мертвенно-серьёзными лицами и стала колебаться в такт похоронному мотиву революционного марша.
Я стоял на тротуаре и наблюдал за толпой, состоявшей в основном из квалифицированных рабочих, одетых скромно, но достойно. Это точно не были отбросы большого города. С грубыми, мозолистыми руками, но не глупцы и не варвары». [14]
Аккурат к окончанию визита президента Пуанкаре, 23 июля, стало известно об оскорбительном ультиматуме Австро-Венгрии, на следующий день предъявленный Сербии. Логика происходящих событий выводила, что война, по крайней мере, неизбежна.
Но даже в таких условиях была надежда на мир. Уличная «Газета-Копейка» утверждала, что «в Берлине уже бьют отбой» и в Германии не знали о содержании ноты ближайшего союзника [15]. В целом, за исключением черносотенных кругов, общество не было воинственно настроено. Раздавались голоса за локализацию конфликта. Лидер кадетов, впоследствии проводник идеи «войны до победного конца» во Временном правительстве, Павел Милюков утверждал, что «нельзя допустить европейского пожара из-за сербских свиней» [16]. Политик был поклонником культуры Болгарии и симпатизировал в недавней Балканской войне болгарам, а не сербам.
На заседании Совета министров решили готовиться к частичной мобилизации в Киевском, Одесском, Московском и Казанском военных округах. Ограниченный характер мобилизации должен был продемонстрировать, что этот шаг направлен против Вены, а не Берлина. Сохранялся зазор для дипломатического урегулирования конфликта. Мобилизация воспринималась правительством как фактор переговоров.
Правительство действовало не только в военной сфере. 26 июля за военные кредиты голосовала Государственная дума. Как пишет современный историк Олег Айрапетов, «после объявления ультиматума Сербии Министерство финансов России вывезло из Германии процентные русские бумаги на сумму в 20 миллионов рублей и перевело из этой страны в Россию, Англию и Францию около 100 миллионов рублей из средств Государственного казначейства и Государственного банка» [17].
На международную арену в качестве переговорщика вышел на первый план министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей, призывавший союзников к «умеренности» и претендовавший на роль посредника. Предпринимались попытки прямых переговоров между Санкт-Петербургом и Веной. Предлагалось созвать международную конференцию. Сразу после окончания действия ультиматума стали приходить сведения о перестрелках на австро-сербской границе. 28 июля Австро-Венгрия объявила Сербии войну и обстреляла Белград из артиллерийских орудий. Бомбардировка сербской столицы означала введение плана частичной мобилизации в приграничных регионах России в действие.
Подписавший акт и о всеобщей, и о частичной мобилизации Николай II под влиянием телеграмм Вильгельма пытался приостановить мобилизационные процессы. Не получив ответа от Вильгельма на предложение решить конфликт между Австро-Венгрией и Сербией на международном суде в Гааге, Николай II дал добро на проведение всеобщей мобилизации и пустил в ход первый подписанный акт. 29 июля началось «приведение на военное положение части армии и флота» в приграничных регионах с Австро-Венгрией, на следующий день 30 июля опубликовали указ о всеобщей мобилизации. Первым днём мобилизации объявлено 18 (31) июля 1914 года. В ответ 19 июля (1 августа) после отказа прекратить мобилизацию Германия объявила войну России.
Читайте о том, в каких условиях происходила мобилизация: «Для кого и по чаянью, а для кого и нечаянно»: мобилизация в Первую мировую войну».
Военный министр на момент вступления России в Первую мировую войну (впрочем, арестованный ещё царскими властями) Владимир Сухомлинов в воспоминаниях писал:
«В 1914 году армия была настолько подготовлена, что, казалось, Россия имела право спокойно принять вызов. Никогда Россия не была так хорошо подготовлена к войне, как в 1914 году» [18].
В связи с вступлением в войну произошла общественно-политическая консолидация власти и общественности, прежде оппозиционные силы поддержали Николая II. Либералы требовали «полного слияния власти с обществом, народом». Правый депутат Владимир Пуришкевич писал:
«…Ни классов, ни рангов, ни партий не существует в эти дни» [19].
Единственной заметной силой, выступавшей против войны, были большевики. Пацифистскую публицистику позволял себе журнал старой народнической интеллигенции «Русское богатство», закрытый в сентябре 1914 года и с тех пор выходивший под другим названием.
Вместе с мобилизацией военное положение вводилось на территории Санкт-Петербурга и приграничных с Австро-Венгрией и Германии провинциях. В стране устанавливался сухой закон.
Читайте интервью с Владиславом Аксёновым, автором монографии «Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914−1918)» «Революции происходят в головах»
Патриотические манифестации
С момента венского ультиматума происходили манифестации солидарности с сербами в Санкт-Петербурге и Москве. На фоне рабочих волнений эти акции были не столь заметны. По мере разрастания конфликта и уступок рабочим панславистские и националистические круги перехватили инициативу, а с момента объявления мобилизации окончательно овладели улицей. Ядром «патриотических манифестаций», по словам Шляпникова, были «дворники, торговые служащие, интеллигенты, дамы „общества“ и ученики средних учебных заведений». На этих манифестациях «стихийно выносились заранее спрятанные флаги, плакаты, портреты царя, и под охраной усиленного наряда конной полиции совершали хождение по „союзникам“ (к посольствам союзных государств. — Прим.). Снимание шапок являлось обязательным, и первые дни в центре города все были терроризованы этими хулиганствующими патриотами» [20].
Антивоенные демонстрации пресекались. Главные противники войны, большевики, были демотивированы. Партия лишилась своей газеты «Правда». Сильно подорвал авторитет большевиков тот факт, что входящие во II Интернационал германские депутаты-социалисты проголосовали за военные кредиты, в отличие от сохранивших верность принципам русских большевистских депутатов, бойкотировавших голосование в Государственной думе.
Секретарь московского градоначальника Всеволод Брянский писал про патриотических манифестантов:
«… Особенно меня раздражали манифестанты. Среди них не было видно запасных, состояли они преимущественно из людей, твёрдо уверенных, что им идти на фронт не придётся, и мне казалось, что все их манифестации основаны главным образом на свойственном русскому человеку желании на законном основании произвести уличный беспорядок и нарушить общественную тишину и спокойствие. В их действиях всегда сквозила наглость и хулиганство: то они сбивали шапку с зазевавшегося прохожего, то уносили чужие флаги и царские портреты, и как-то чувствовалось, что при малейшем воздействии на них патриотическая манифестация превратится или в погром, или же в противоправительственные беспорядки. Как сейчас помню мой разговор с Адриановым, выходившим с балкона после одной речи к манифестантам растроганным и со слезами на глазах: „Вот, Всеволод Викторович (обращаясь к Брянскому. — Ред.), теперь можно сказать, что самодержавие в России упрочилось на долгое время“,— сказал он мне. „А мне кажется, Ваше Превосходительство, — возразил я, — что эта же толпа также охотно может ходить и с красными флагами и кричать: долой самодержавие“». [21]
«Патриотические демонстрации» достигли апогея с разгромом посольства Германии в Санкт-Петербурге. 22 июля (4 августа) 1914 года манифестанты ворвались в увенчанное братьями Диоскурами конями и всадниками здание, за год до описываемых событий открытое на Исаакиевской площади. Газета «Новое время» описывала погром посольства, которое к тому моменту уже покинула дипломатическая команда:
«Через 5–10 минут после начала разгрома толпа бросилась к крепко забронированным железным воротам здания. <…> Пока манифестанты вели переговоры с полицией с просьбой допустить их в помещение дворца, незначительная кучка манифестантов, проникнувшая во двор, показалась на крыше посольского здания. Площадь огласилась криками „ура“ и „браво“. Кричали: „Вон коней и фигуры, долой немецкий штандарт!“. Через несколько минут на землю полетел германский штандарт и откуда-то добытое германское знамя. То и другое в один момент было превращено в жалкие остатки.
Возбуждение толпы росло. Новый натиск на ворота посольского здания дал ещё возможность группе манифестантов проникнуть внутрь двора. Вместо герба, сброшенного потом в Мойку, появился русский флаг. <…> Найденный на втором этаже посольства, в Тронном зале, портрет Вильгельма был брошен в костёр; висевшее на стене громадное знамя разорвано на клочки. Трон разломали и бронзовые украшения зала также, шёлковая мебель вспорота. В разбитые окна верхнего этажа полетели бумаги, бельё, картины, статуи, бронза и т. д. В столовой был разбит весь хрусталь и всё стекло. В погребе было уничтожено громадное количество шампанского. Любопытно, между прочим, отметить, что большинство картин высокой художественной ценности было от погрома сохранено.
А на крыше посольского здания в то время энергично разрушали бронзовые фигуры. Откуда-то появились слесарные инструменты — молоток и зубило. Одна из фигур под неописуемый крик манифестантов была сброшена на землю, а другая беспомощно повисла в воздухе, зацепившись за выступ крыши. А затем внутри произошёл пожар…» [22]
Иероним Ясинский наблюдал за погромом с паперти Исаакиевского собора вместе с «полицейским чиновником, солидным, по-видимому не последнего ранга». Между ними состоялся диалог:
— Надо бы остановить безобразие! — осмелился посоветовать ему.
— Пусть потешится толпа! — ласково сказал чиновник, помощник пристава или пристав. — Немного пощипать не мешает, а в своё время остановим. [23]
Полиция задержала несколько человек. Погромщики убили сотрудника посольства, оставшегося в здании.
Цензура и печать
После начала войны было опубликовано и вступило в силу «Временное положение о военной цензуре» от 20 июля 1914 года. Положение определяло военную цензуру следующим образом:
«Военная цензура есть мера исключительная и имеет назначением не допускать по объявлении мобилизации армии, а также во время войны, оглашения и распространения путём печати, почтово-телеграфных сношений и произносимых в публичных собраниях речей и докладов, сведений, могущих повредить военным интересам государства».
Закон делил территорию страны на две части — театра военных действий, где действовала военная цензура в полном объёме, и остальной страны, где распространялась частичная военная цензура. В полном объёме военная цензура заключалась в предварительном просмотре всей корреспонденции, телеграмм и писем, публичных речей, выходящих в публичном пространстве текстов. Частичная цензура заключалась в просмотре международных почтовых отправлений и телеграмм и внутренней корреспонденции в особых случаях.
Появились военно-цензурные комиссии. Главная комиссия состояла из представителей министерств военного, морского, юстиции и иностранных дел, трёх чиновников министерства внутренних дел из Главного управления по делам печати, Главного управления почт и департамента полиции. Местные военно-цензурные комиссии учреждались при штабах округов и состояли из представителей военного и морского министерств и трёх чиновников министерства внутренних дел. Непосредственно цензурную деятельность осуществляли чиновники по делам печати из министерства внутренних дел.
Цензоры опирались на перечень сведений и изображений, касающихся внешней безопасности России и её военно-морской сухопутной безопасности. Запрещалось публиковать информацию, связанную с передвижением, снабжением и численностью военных подразделений, потерях и результатах бомбардировок, маршрутах и количестве торговых судов, крушениях военных и торговых судов. «Редакторы повременной печати и лица ответственные по изданию неповременной печати» обязаны были предоставлять местным военным цензорам рукописи и подлинники произведений тиснения, предназначенных к выходу в свет. Гранки утренних газеты предоставлялись не позже пяти часов утра, вечерние выпуски газет — за два часа до выхода в свет. Типографии могли напечатать периодического издания только после предоставления письменного разрешения цензора.
Несмотря на введение жёстких цензурных ограничений, медиамагнаты потирали руки. Как вспоминал Иероним Ясинский, его начальник, выходец из Австро-Венгрии, Станислав Проппер «сиял», узнав о начале войны:
— Нам надо готовиться, по крайней мере, к двойной подписке!
— Что двойная! — вскричал редактор [«Биржевых ведомостей»] Гаккебуш. — Мы должны готовиться, по крайней мере, к тройной подписке… [24]
Опытные издатели помнили, что предыдущий бум периодической печати был связан с Русско-японской войной. Газеты стали выходить ежедневно, по понедельникам, когда обычно газеты не выходили, стали появляться специальные бюллетени и «добавления к выпуску». Потребность в информации доходила до того, что публиковались и продавались телеграммы Санкт-Петербургского телеграфного агентства (затем Петроградского телеграфного агентства).
Ожидания оправдывались. Как писала современная исследовательница Татьяна Толчинская, в первые дни войны «газеты и журналы стали пользоваться большой популярностью, тиражи мгновенно расходились по рукам. Возникший дефицит на печатную продукцию заставлял людей приобретать издания в складчину, многие приезжали в уездные центры специально для того, чтобы переписать самые интересные сообщения и ознакомить с ними односельчан» [25].
Журналист Иван Волков дал такую картину первых дней войны:
«…достаточно было видеть, что творилось около газетных киосков в первые дни войны, чтобы заранее угадать, какую роль сыграет война в развитии газетного дела в России. Публика, искусно подогретая газетной рекламой и патриотическими манифестациями, буквально рвала у газетчиков свежие номера газет. Живя в Москве в первые дни войны, я видел, как подобно морскому прибою, осаждали тысячные толпы народа витрины и редакции газет, жадно ловя каждое слово, каждый слух оттуда, где лилась человеческая кровь». [26]
Расцвела не только периодическая печать. Появились карикатурные альбомы, открытки, брошюры. Особенно стали успешными в выпуске патриотической продукции контролировавший четверть книжного рынка Российской империи издатель «Русского слова» Иван Сытин. Его издательство, активно эксплуатируя лубочную стилистику, выпускало брошюры «Фельдмаршал Суворов и его наука побеждать», «Наши герои в современной войне», «Наши братья славяне», «Храбрая Бельгия», «Россия борется за правду» [27].
Военные новости основывались на сведениях, предоставляемых Главным управлением Генерального штаба, распространяемых через Санкт-Петербургское телеграфное агентство и Бюро печати при Главном управлении по делам печати. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенант Николай Янушкевич в первый же день своего вступления в должность указал в телеграмме начальникам всех округов, что «корреспонденты в армию допущены не будут». Тем не менее недостатка в корреспондентах не было. Многие офицеры неформально сотрудничали с газетами. Несмотря на запрет Янушкевича, в летние месяцы 1914 года в армии в качестве корреспондента «Русских ведомостей» работал Валерий Брюсов, в июле—августе «Русское слово» отправило в действующую армию 12 журналистов [28]. Военные корреспонденты находились в тылу армии, на фронте и в Генеральном штабе не бывали.
После введения военного положения в Санкт-Петербурге и до своего назначения Верховным Главнокомандующим великий князь Николай Николаевич (младший) на основании указа о военной цензуре запретил газету «Речь» за агрессивную публицистику Милюкова, призывавшего к локализации австро-сербского конфликта. Запрет влиятельного издания думской оппозиции почти сразу был отменён, но редакция извлекла урок и заняла проправительственную позицию.
«Подъём патриотических чувств, охвативший всю Россию после объявления войны с Германией, отразился прежде всего в прессе, которая вся без различий и направлений объединилась в горячих призывах к борьбе с врагом» — так характеризовали начало войны чиновники Главного управления по делам печати [29].
Пропаганда и отношение общества
Военная пропаганда направлена на героизацию своей армии и дегуманизацию противника. Общая схема пропагандистских рекомендаций, выведенная американским исследователем Гарольдом Лассуэлом по итогам Первой мировой войны, сводится к шести пунктам, в русле которых действовала и русская печать:
«1) необходимо возложить вину на врага за развязывание войны;
2) нужно добиваться национального единства, делая упор на общую историю и божественное покровительство и провозглашая неизбежность победы;
3) требуется чётко декларировать цели войны, апеллируя к таким культурно обусловленным идеалам, как свобода, мир или безопасность;
4) важно распространять примеры, доказывающие порочность врага и укрепляющие веру в то, что именно он несёт ответственность за войну;
5) неблагоприятные новости следует представлять исходящей от врага ложью, чтобы избежать разобщённости и пораженческих настроений;
6) следует рассказывать страшные истории, которые выставляют врага в дурном свете, его дегуманизируют и, таким образом, оправдывают насильственные действия». [20]
О том, как газеты демонизировали врага, читайте «Шовинизм в российской прессе начала XX века».
Уже с середины августа в печати появились сведения о первом георгиевском кавалере — казаке Козьме Крючкове. Крючков в составе казачьего разъезда одолел отряд германских конных егерей. Казаки вчетвером атаковали 15 немцев, двух убили, двух ранили. Одного из немцев убил Козьма Крючков. Германские егеря отступили. Генерал Павел фон Ренненкампф принял казака за командира разъезда и наградил Георгиевским крестом. Козьма Крючков стал пропагандистским символом, его изображали на плакатах, открытках и обёртках конфет, про него пели. Казаку приписывали то, что он, будучи раненым 13 раз, убил до 30 немцев.
Опытный читатель ощущал лживость описываемых подвигов. Московский приказчик, автор подробного дневника Никита Окунев фиксировал:
«…Утешительными новостями угощают нас летучки-телеграммы: крупным шрифтом морочат читателей — либо об геройстве казака Козьмы Крючкова, убившего своей пикой 11 немцев и получившего 76 ран и Георгия (Георгиевский крест. — Ред.), либо об изумительном подвиге какого-то другого ловкача, убившего троих немцев и взявшего двух — живьём. Но на этих же злосчастных страшилках преподносятся и такие поразительные известия, которые печатаются уже мелким шрифтом, как не стоющие особого внимания читателей: „Немцы поспешно отправляют в Германию из Домбровского района каменный уголь и собирают в полях польский картофель“. Малограмотному читателю или квасному патриоту, пожалуй, эта „поспешность“ покажется приятной как доказательство надвигающейся нужды у немцев в собственных угле и картошке, но мне, тоже не совсем грамотному и тоже патриоту, видится в этом целый ужас для нашего Отечества: мы в обратных воинских поездах везём с запада раненых, а немцы с востока — наше или польское богатство…» [31]
Германцев и австро-венгров обвиняли в жестоких расправах. Иван Сытин даже создал серию открыток на основе «зверств германцев». В действительности эти сообщения были не верифицируемыми и воспринимались с недоверием.
Собеседник работавшего репортёром из армейской среды Михаила Пришвина говорил:
«Будет вам это слушать, сказки [про зверства немцев], для того это говорят, что ведь русские солдаты есть, другой перешёл бы, может быть, и к немцам, а ежели знает, что звери, то и не перейдёт. И их учат, что мы, русские, звери, а когда сойдёмся, то говорят: ну, какие же русские звери, мы же знаем…» [32]
Пришвин выяснил, что солдаты, винившие австро-венгров в отравлении, оказывается, наелись протухших яблок. Сообщения о «зверствах» Никите Окуневу надоели уже в начале августа 1914 года:
«Газеты наполнены всем надоевшими сообщениями о зверствах немцев, об их притеснениях мирных русских, французов и поляков. Для чего это пишется, когда всякий знает, что немцы теперь и нас обличают таким же манером». [33]
В конце лета сформировалось уважительное отношение к противнику и раздражительное — к пропаганде.
Военный корреспондент Виктор Муйжель писал:
«…Немецкая армия, спаянная жестокостью железной дисциплины, — враг серьёзный. Приём некоторой части прессы, лубочных открыток, на которых казак с нелепо выпученным глазом держит двумя пальцами Вильгельма за усы, приглашая его узнать „вкус“, — вся появившаяся на улицах больших городов макулатура, помимо пошлости своего тона, неверна по существу. Мало того, что этот приём пытается снова воздвигнуть, слава Богу, забытый уже девиз „шапками закидаем“, — он просто неверен, так как не выражает настроения ни страны, ни, тем менее, войска. По существу, противник силён, он готовился к войне долго и упорно, и в том-то и слава, великая незабываемая слава нашей армии — всей армии, начиная от командующих и кончая последним обозным солдатом, — вечная слава тем, кто упорству противопоставил выносливость, силе свою мощь, знанию — умение». [34]
«Германское засилье»
В каждой воюющей стране были поданные врага. Однако у Российской империи была своя специфика. В России проживали потомки переселившихся ещё в XVIII веке колонистов, которых было более миллиона. В Москве на момент 1912 года насчитывало 1,5 миллиона жителей, из которых 28,5 тысячи горожан были немцами. В Санкт-Петербурге было под 100 тысяч немцев. Всего насчитывалось около двух миллионов немцев. Германцы были инкорпорированы в имперскую элиту, в Прибалтийском крае германские бароны представляли собой политическую опору режима в противовес эстонцев и латышей. Показательно, что из 215 членов Государственного совета с 1894 по 1914 годы было 48 немцев, что соответствует 22%.
Немцы оказывали сильно влияли на правые чёрносотенные круги. Как отмечал чиновник Сергей Бутурлин, чёрносотенству было свойственно «низкопоклонство перед Германией» [35], которое вмиг должно было переломиться.
Присутствие немцев в элите было благотворной почвой для разного рода шпиономании. Большевик Шляпников описывал атмосферу Санкт-Петербурга после начала войны:
«…Город был полон тревожных слухов. Из уст в уста передавали сенсационные слухи о том, что такая-то княгиня заключена в крепость за измену, бывший градоначальник г. Петербурга Драчевский был молвой уже обвинён и повешен за продажу „важных документов“ по охране Кронштадтской крепости. Приезжавшие из Кронштадта уверяли, что среди поставленных минных заграждений найдено три сотни мин, заряженных песком. Слухи в этом роде очень подрывали доверие к власти и её умению „организовать оборону“. Патриотически настроенные мелкие буржуа, лавочники, служащие и крестьяне, признававшие необходимость войны, считали, что во всех дефектах виноваты немцы, которые захватили власть в стране в свои руки. Имена Ренненкампфа и др. „истинно русских“ разом потеряли доверие даже у своих вчерашних коллег» [36].
Переименование Санкт-Петербурга в Петроград
Санкт-Петербург утратил изначальное имя. Николай II посмел поправить самого Петра Великого. Поменять название столице предложила чешская колония Петербурга. Чехия находилась под властью Австро-Венгрии, не перешедшие в русское подданство чехи могли быть интернированы как граждане враждебного государства. В таких условиях колония чехов должна была придерживаться принципов турбопатриотизма. Петербургские чехи опубликовали призыв в газете «Биржевые ведомости» под заглавием «Петроград, а не Петербург» 31 июля (12 августа):
«Пора исправить ошибку предков, пора сбросить последнюю тень немецкой опеки. Мы, чехи, просим общественное управление нашей столицы войти с ходатайством на высочайшее имя об утверждении и обязательном впредь употреблении русского названия Петроград». [37]
Набравшиеся наглости говорить об исправлении ошибок чехи неожиданно получили поддержку на самом верху. Симпатизировал идеи переименования влиятельный министр землеустройства и земледелия Александр Кривошеин, которые донёс инициативу до царя. Николай II поддержал переименование.
«По указу его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод имели суждение по Высочайшему Его Императорского Величества повелению, последовавшему в 18 день сего августа, об именовании впредь города С [Санкт-]Петербурга Петроградом. Приказали: Впоследствии настоящего Высочайшего повеления Святейший Синод определяет: 1) именовать впредь митрополита С.-Петербургского и Ладожского митрополитом Петроградским и Ладожским и 2) в титулах учреждений и лиц духовного ве домства, в коих встречается слово „С.-Петербургский“, заменить его словом „Петроградский“». [38]
Переименование было воспринято с недоумением. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна зло шутила: «Скоро мне мой Петергоф назовут Петрушкин двор». Петербуржцы, которых без спроса сделали петроградцами, ощущали, будто город разжаловали, для них лично это было серьёзное событие. Даже москвич Никита Окунев, не испытывающий никакого пиетета перед городом на Неве удивлялся, считая, что переименование «или запоздало, или сделано преждевременно. Сейчас народу не до восприятия таких узконароднических идиллий». [39]
Но как раз идиллия отлично подходит для описания настроений, царивших к общественных кругах и государственном аппарате. Оптимизму способствовало и то, что Великобритания, уверенность в участии которой как стороны конфликта не было ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве, объявила 4 августа войну Германии. Союзник Австро-Венгрии и Германии — Италия — от участия в войне увильнул, чтобы затем поддержать Антанту.
Появившиеся в столицах раненые, а в журналах и газетах списки и портреты убитых действовали на общество не отрезвляюще, а наоборот, разжигали воинственность.
В России не сомневались в победе и были преисполнены оптимизмом. Журналист «Нового времени» Ефим Егоров в письме резюмировал:
«…Россия никогда ещё не была так сильна и уверена в себе. Не верьте никаким клеветническим россказням. Час окончательных счётов с Германией приближается. А лучше всего — прекращение вражды между обществом и властью. Это обещает не только успех на воине, но и светлую будущность русскому народу по её окончании». [40]
- Трубецкой Г. Н. Воспоминания русского дипломат. М.: 2020 — с. 217.
- Лукомский А. С. Очерки из моей жизни. Воспоминания. М.: 2012 — с. 254
- Фон Дрейер В. Н. На закате империи. Мадрид: 1965 — с. 136
- Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний М.: 2010 — с. 642–643
- Очерки истории Московской организации КПСС. Кн. I. 1883 — ноябрь 1917 г. М.: 1979 — с. 309
- Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Ч I. М.-П.: 1924 — с.15
- Злое дело // Русское слово № 138 от 17 (30) июня 1914 .
- Брянский В. В. Записки М.: 2022 — с. 8
- Русское слово № 126 от 3 (16) июня 1914
- Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т.8. Дневники: 1893 — 1919 М.: 2016 — с. 174 .
- Гессен И. В. Гессен И.В. В двух веках. Жизненный отчёт российского государственного и политического деятеля, члена Второй Государственной думы. М.: 2022 — с. 317
- Инсинуации против России // Русское слово № 139 от 18 июня (1 июля) 1914.
- Палеолог М. Царская Россия накануне революции М.: 1991 — с. 41
- Федотов-Уайт Д. К. Пережитое. Война и революция в России. М.: 2018 — с. 33.
- Австро-Сербский конфликт // Газета-Копейка 1914, № 2152 от 14 (27) июля.
- Гессен И. В. В двух веках. Жизненный отчёт российского государственного и политического деятеля, члена Второй Государственной думы. М.: 2022 — с. 325.
- Айрапетов О. А. Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). Том 1. 1914 год. Начало. М.: 2014 — с. 121.
- Сухомлинов В. А. Воспоминания. Берлин: 1924 — с. 286.
- Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. Т. 1 М.: 2014 — с. 126.
- Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Ч I. М.-П.: 1924 — с.16.
- Брянский В. В. Записки М.: 2022 — с. 10.
- Черненко В. А. Разгром германского посольства в Санкт-Петербурге, или первая победа над Вильгельмом II // Теория и практика регионоведения. Том IV Спб.: 2020 — с. 462.
- Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний М.: 2010 — с. 649.
- Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний М.: 2010 — с. 648.
- Толчинская Т. И. Печать в борьбе за общественное мнение в России в 1900 — 1930‑х годах: традиции и особенности исторической эволюции (на примере центральных и региональных газет). Пятигорск: 2014. — с. 30.
- Волков, И. А. 20 лет по газетному морю: Из воспоминаний газетного работника. Иваново-Вознесенск:, 1925 — с. 91.
- Жирков Г. В. Журналистика России: от золотого века до трагедии. 1900 — 1918 гг. Ижевск: 2014 — с. 336.
- РГАЛИ, Фонд № 595 опись № 1 дело № 5 .
- Бережной А. Ф. Русская легальная печать в годы Первой мировой войны. Л.: 1975 — с. 34.
- Лассуэлл Г. Д. Техника пропаганды в мировой войне. М.: 2021 — с. 16.
- Окунев Н. П. В годы великих потрясений: Дневник московского обывателя 1914–1924 М.: 2020 — с. 40.
- Пришвин М. М. Дневники 1914 — 1917. СПб.: 2007 — с. 92–93.
- Окунев Н. П. В годы великих потрясений: Дневник московского обывателя 1914–1924 М.: 2020 — с. 39.
- Муйжель В. В. С железом в руках, с крестом в сердце : (на Восточно-Прусском фронте). Пг.: 1915 — с. 4.
- Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. Т. 1 М.: 2014 — с. 132.
- Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Ч I. М.-П.: 1924 — с.18 .
- Айрапетов О. А. Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). Том 1. 1914 год. Начало. М.: 2014 — с. 161.
- Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. Т. 1 М.: 2014 — с. 106.
- Окунев Н. П. В годы великих потрясений: Дневник московского обывателя 1914–1924 М.: 2020 — с. 44.
- Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. Т. 1 М.: 2014 — с. 136.
Читайте также «Первая мировая война в живописи».
