В 1880‑е годы Лев Толстой уже больше, чем писатель. Он мыслитель и философ, за чьими идеями следят не только в России. Лев Николаевич всё больше отдаляется от обыденного и посвящает годы размышлениям о великом.
Мы продолжаем цикл статей о Льве Толстом. Ранее мы рассказали о детстве и зрелых годах жизни писателя. В завершающем материале — что роднило Толстого с Диогеном, какие свои произведения он считал по-настоящему значимыми и как складывались его отношения с женой в последние годы жизни.
Жизнь в Москве, «Так что же нам делать?», «Крейцерова соната» (1884–1891)
Писатель Куприн так описывал Толстого:
«Чрезмерность была во всём: в неутоляемой исповедальности, в самооговоре, в стремлении понять непостижимость, в самосовершенствовании, в одержимости, в непоследовательности, в поношении, в раскаянии».
Бунин отмечал:
«„Дух отрицанья, дух сомненья“, как когда-то говорили о нём, цитируя Пушкина, „разрушитель общепризнанных истин“… Для таких определений он дал столько оснований, что их и не перечислить».
Толстой всегда интересовался философией. В его библиотеке были книги Пифагора, Платона, Иоганна Гердера, Ангелуса Силезиуса, Ральфа Эмерсона, Генри Торо и многих других.
С 1884 по 1886 год Толстой работает над трактатом «Так что же нам делать». В 24 главах он описывает весь ужас московской жизни с её нищетой, развратом и бездуховностью, с горечью сравнивает её с сытой барской жизнью — в том числе и своей семьи.
Писатель Ромен Роллан, революционер по духу и пацифист по убеждениям, с которым Толстой переписывался, был в восторге от трактата:
«Он только что открыл всё страдание мира и больше не мог его выносить; он порывал со спокойствием своей семейной жизни и с гордостью, которую ему давало искусство».
Жена, старшая дочь и сыновья, напротив, не прониклись обличительным духом Толстого, писавшего:
«Деньги — это новая страшная форма рабства и так же, как и старая форма рабства, развращающая и раба и рабовладельца, но только гораздо худшая, потому что она освобождает раба и рабовладельца от их личных человеческих отношений».
В 1892 году Лев Николаевич откажется от собственности. Это решение стало последней чертой в семейных отношениях Льва Николаевича и Софьи Андреевны.
С 1877 года Толстой тщетно пытался доказать жене и детям, что собственность — величайшее зло. Софья справедливо упрекала Толстого в безответственности и равнодушии к будущему семьи.
В 1888 году Софья в тяжёлых муках рожает Ванечку, а старший сын Илья женится на прекрасной дочери бедного, но одарённого портретиста Николая Алексеевича Философова. Медовый месяц они проводят в Ясной поляне наедине, а потом переезжают в хутор Гринёвка, принадлежащий Софье Андреевне. Илья становится управляющим имения, что для него невыносимо.
Помимо Ильи, семьями обзавелись любимая дочь Толстого Маша, Татьяна, Андрей и Михаил, а Сергей Львович успел развестись. Софья Андреевна требовала от Льва Николаевича участвовать в делах Ясной поляны и рассчитывала на материальную поддержку, но Толстой, напротив, всячески ограждал себя от любого быта.
Как философу ему была неинтересна эта «мышиная возня», и он отвечал жене словами Диогена:
«Не загораживай мне солнце».
К возмущению Софьи Андреевны его беспечное отношение к финансовым вопросам перекинулось и на некоторых старших детей — на дочь Машу.
Дочь Татьяна написала в дневнике важное замечание, которое показывает всю тяжесть положения Софьи Андреевны в то время:
«Мама мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит — ни в своё, ни в папашино, во-вторых, она более одинока, потому что, так как она говорит и делает много неразумного, конечно, все дети на стороне папа, и она больно чувствует своё одиночество. И потом, она больше любит папа, чем он её, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову. Главное её несчастье в том, что она так нелогична и этим даёт так много удобного материала для осуждения её».
Тем временем Толстой продолжал искать ответ на философский вопрос «так что же делать?»:
«Я понял, что человек, кроме жизни для своего личного блага, неизбежно должен служить и благу других людей; что если брать сравнения из мира животных, как это любят делать некоторые люди, защищая насилие и борьбу борьбой за существование в мире животных, то сравнение надо брать из животных общественных, как пчёлы <…> человек, не говоря уже о вложенной в него любви к ближнему, и разумом, и самой природой своей призван к служению другим людям и общей человеческой цели. <…> это естественный закон человека, тот, при котором только он может исполнять своё назначение и потому быть счастлив».
В 1890 году Толстой пишет скандально откровенную «Крейцерову сонату». Несмотря на то что повесть была подвергнута жёсткой цензуре, Толстой чувствовал колоссальную поддержку российского и мирового общественного мнения. Софья помогала мужу в переписывании и издании повести и… поняла, что образ госпожи Позднышевой списан с неё. Несмотря на обиду, Софья отправится на личную аудиенцию к императору Александру III, который всё же разрешит опубликовать повесть в 13‑м томе собрания сочинений Толстого.
В повести Толстой показывает брак, как объединение и борьбу двух эгоистов, освящённый церковью разврат, в котором жажда наслаждения превыше совместного строительства жизни и воспитания детей, животное продолжение рода вместо совместной духовной работы и настоящей любви.
На вопрос Софьи Андреевны, зачем он женился, граф с горячностью отвечал:
«Глуп был, думал тогда иначе… В браке люди сходятся только затем, чтобы друг другу мешать. Сходятся два чужих человека и на весь свой век остаются друг другу чужими. Говорят: муж и жена — параллельные линии. Вздор, это пересекающиеся — линии; как только пересеклись, так и пошли в разные стороны».
«Царство божие внутри нас», гонение на духоборов, кризис в семье (1891–1898)
Толстой считал, что человек может написать что-то дельное лишь в 40–50 лет, «а до той поры в нём всё ещё бродит, и страсти командуют».
В 1894 году, в 66 лет, он раскрывает особенно актуальный вопрос, касающийся взаимоотношений в семье, актуальный для всех:
«Что мне дал брак? Ничего. А страданий бездна! Если взгляды супругов на мир и жизнь не совпадают, необходимо, чтобы тот, кто менее думал, покорился бы тому, кто думал более. Как бы я счастлив был покориться Соне, да ведь это также невозможно, как гусю влезть в своё яйцо! Надо бы ей, а она не хочет. Нет разума, нет смирения и нет любви».
Софья страдала не меньше и по-прежнему любила мужа:
«Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно. Боюсь его страшно, как преступница. Боюсь того отпора, который больнее всякий побоев и слов. Молчаливого, безучастного, сурового и нелюбящего. Он не умел любить и не привык смолоду».
Толстой пишет:
«Мы жили вместе врозь».
Софья также изливает переживания:
«Я вдруг почувствовала, что мы по разным сторонам, то есть, что его народ не может занимать меня всю, как его, а что его не может занимать всего я, как занимает меня он. Очень просто. А если я не занимаю его, если я — кукла, если я только жена, а не человек, так я жить не могу и не хочу!».
В 1895 году умирает их любимый сын Ванечка. Толстые очень тяжело переживают утрату. Подливает масла в огонь композитор Танеев, который на протяжении нескольких лет утешал Софью музыкой. Толстой не смог простить духовной измены: в приступе ревности обрушивается он на Софью! Вспыхивает серьёзная ссора, которая, к счастью, завершилась примирением.
Некоторые из записей в дневнике Толстого открыто свидетельствуют о его духовном росте в браке:
«Мы дружны. Последний раздор оставил маленькие следы, незаметные. Или, может быть, время. Каждый такой раздор, как ни ничтожен, есть надрез любви. Минутное чувство увлечения, досады, самолюбия, гордости — пройдут. А хоть маленький надрез останется навсегда, и в лучшем, что есть на свете — в любви».
После смерти Ванечки к Софье возвращается старое расстройство — «истерия» (так ранее называли ряд психических расстройств, сейчас термин считается устаревшим — Прим. ред). Толстой приглашает в дом известного специалиста Россолимо, который лишь разводит руками и говорит:
«Теперь ничего сделать нельзя. Только Лев Николаевич не выдержит. Вам предстоит ещё много борьбы с ней. Не выдержит…».
«Воскресение», отлучение, обращение к военным, духовенству и политическим лидерам (1898–1910)
В 1899 году выходит последний роман писателя — «Воскресенье». Толстого упрекают в гордыне, сектантстве, святотатстве. Этот роман окончательно вывел из себя священнослужителей, что послужило одним из поводов к появлению постановления Святейшего синода о его отлучении.
Из статьи Иоанна Кронштадского:
«Толстой мечтает о себе, как о совершенном человеке, или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше, между тем, что в людях высоко — то есть мерзость перед Богом! Он никого не любил кроме себя. Он проповедовал христианскую любовь не из любви к людям, а из любви к себе, к своей славе».
Обозреватель «Российской газеты» Павел Басинский, автор исследования «Лев Толстой: бегство из рая» писал:
«Нашли кого отлучать! Толстого! Чуть ли не единственного верующего человека среди всей пишущей братии! Среди корреспондентов в Астапове не было ни одного „отлучённого“. Толстой неудобен — таким он был при жизни и таков он сейчас. Ему было стыдно пользоваться собственностью в стране, где столько нищеты и голода. А сейчас повсеместно идут войны за собственность, за землю, за квадратные метры, за большие деньги. Толстовская проповедь нестяжания в нынешнем мире звучит куда радикальнее, чем его неканоническое богословие».
И всё же записи Толстого говорят о том, что путь к «Воскресению», к этой великой философии преображения человеческой души начинался у него ещё в молодые годы:
«Ребёнком я верил горячо, сентиментально и необдуманно. Потом лет с 14 стал думать о жизни вообще, и наткнулся на религию, которая не подходила к моей теории. И, разумеется, счёл за заслугу разрушить её. Без неё мне было спокойно жить лет десять. Потом пришло время, что всё стало открыто. Тайны жизни больше не было, но сама жизнь стала терять свой смысл. Я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Это было и мучительное, и хорошее время. И всё, что я нашёл тогда, навсегда останется моим убеждением. Я нашёл, что есть бессмертие, что есть любовь, что жить надо для другого для того, чтобы быть счастливым вечно. Эти открытия удивили меня сходством с христианской религией. Я стал искать их в Евангелии, а нашёл мало. Искал всеми силами души, и плакал, и мучался, и ничего не желал, кроме истины».
Однажды Толстой в сотый раз открыл Евангелие и при свечах увидел слова, которые читал много раз:
«Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку».
Непротивление злу насилием — этот принцип и лёг в основу его Учения. Так началась борьба Толстого с идеологией насилия. Уже на закате жизни Льва Николаевича ему напишет великий индийский политический деятель Махатма Ганди:
«Мне выпало счастье изучать Ваши писания, произведшие глубокое впечатление на моё мировоззрение».
В 1907 году Толстой напишет в письме к Премананду Бхарати:
«Метафизическая религиозная идея Кришны — вечная и универсальная основа всех истинных философских систем и всех религий».
В 1909 году, когда один из посетителей Ясной Поляны восторженно поблагодарит Толстого за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной», писатель ответит:
«Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам».
Какие же это могут быть книги? Вероятнее всего, Толстой имел в виду «Исповедь», «Воскресение», «О переписи в Москве», «Так что же нам делать?», «Смерть Ивана Ильича», а также сборники «Мысли мудрых людей на каждый день» и «Для души», трактат «В чём моя вера?» и статью о вегетарианстве «Первая ступень» и другие книги, куда он включил немало изречений из Пуран, Упанишад, Бхагавадгиты, Махабхараты, «Законов Ману».
Толстой хорошо знал историю церкви, видел богатство храмов, а рядом — умирающий с голоду простой народ. В 1908 году, в книге «Время пришло», он напишет:
«Государственное устройство — есть не что иное, как такое сцепление людей, при котором люди, сами не зная этого, мучают, губят себя, губят свои души, считая дурное хорошим и хорошее дурным. Но что же такое это — государство? <…> Враг этот — то государственное устройство, при котором вы сами мучаете, грабите себя, всех себя, в пользу малой части развращённых людей, пользующихся этим грабежом».
Махатма Ганди писал о Толстом:
«Лев Толстой — самый честный человек своего времени, который никогда не пытался скрыть правду, приукрасить её, не страшась ни духовной, ни светской власти, подкрепляя свою проповедь делами и идя на любые жертвы ради истины».
В начале сентября 1901 года семья Толстых поселилась в Крыму на даче графини Паниной. 73-летний Лев Николаевич тут же пошёл на поправку.
Толстой писал:
«Всё тяжелее и тяжелее мне становятся разговоры. И как хорошо одному! Удивительное дело, только теперь, на девятом десятке начинаю немного понимать смысл и значение жизни — исполнения не для себя — своей личной жизни и, главное, не для людей исполнения воли Бога — Любви, и в первый раз нынче, в первый день Нового 09 года почувствовал свободу, могущество, радость этого исполнения. Помоги мне быть в Тебе, с Тобою, Тобою».
В последнем письме Софье Толстой пишет:
«Отъезд мой огорчит тебя. Прости меня и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение моё в доме стало невыносимым… Делаю то, что обыкновенно делают старики в моём возрасте — уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни…»
Софья вспоминает:
«Когда я узнала, что он уходит навсегда, то поняла, что без него не будет мне жизни никакой и решила покончить со своими страданиями, бросившись в пруд. Но меня спасли».
Начались новые жестокие страдания для Софьи. Вокруг Льва Николаевича неизвестные люди. Жену, прожившую с писателем 48 лет, не пускали к мужу.
«Никто ни разу не сказал, что я приехала, хотя я всех умоляла об этом! Кто был так жесток, сказать трудно. Все боялись ускорить смерть, взволновав больного. Это было мнение докторов. Но кто знает, может быть, наше свидание и мой привычный уход за ним и оживили бы его…».
Знала ли Софья Андреевна, что, когда сама была на грани жизни, суровый фаталист Толстой сказал докторам, спросившим его о согласии на операцию:
«Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божией. Я против вмешательства, которое нарушает величие и торжественность акта. Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. И я устраняюсь: я ни „за“, ни „против“».
К счастью, операция тогда состоялась и прошла успешно.
За час до смерти Софью Андреевну всё же пустили к Толстому. Она вошла в комнату, припала к груди любимого мужа и стала просить у него прощения. Вздохом он дал понять, что простил её.
Действительно ли она любила его больше, чем он её? Сложно однозначно ответить на этот вопрос, но осенью 1896 года Лев Николаевич писал своей жене:
«Как мне тебя жалко, не могу сказать. В тебе много силы, не только физической, но и нравственной. Только недостаёт чего-то небольшого и самого важного, которое всё-таки придёт, я уверен. Мне только грустно будет на том свете, когда это придёт после моей смерти. Я бы уступил всю свою славу лишь за то, чтобы ты при моей жизни совпала со мною душой так, как ты совпадаешь после моей смерти».
А уже в 1915 году, после смерти мужа, Софья в книге «Моя жизнь» подтвердит важную истину о его любви:
«Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести её в жизнь, сломить её, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».
И спустя три года после этого откровения Софьи… они встретятся вновь.
Читайте также «„Угрюм-река“. Сибирская эпопея о том, как капитализм душу губит».
