Многие считают, что в ХХ столетии позиции религии и религиозности во всём мире пошатнулись сильнее, чем когда-либо прежде. От XIX века следующему столетию достались сциентизм, скептицизм и свободомыслие, но отныне они были помножены на доступность образования и лавинообразное развитие телекоммуникаций и СМИ. Критика религии вообще, и христианской церкви с её традиционными установками, в частности, громогласно раздавалась по всей планете. Недостатка в желающих выразить недовольство церковными устоями не было: Бертран Рассел на Западе был таким же пламенным их критиком, как Владимир Ленин и его наследники на Востоке.
Однако «религиозное чувство» оказалось весьма непросто вытравить из сознания. На деле существовали два разнонаправленных процесса: с одной стороны, ширилась атака скептиков и пламенных атеистов на веру, с другой — росло глубинное сопротивление этой атаке. Показательно, что именно в начале ХХ века на юге США возникает протестантский фундаментализм — это был симметричный ответ на тенденции секуляризации общественной жизни и «вольности» либеральной теологии.

В СССР уже в первой половине столетия религия оказалась в условиях беспрецедентно жёсткого давления. Специфика ситуации была в том, что в Советском Союзе за дело искоренения «религиозных пережитков» взялись не энтузиасты науки и философии, а государственная машина со всеми её ресурсами. Однако религиозность демонстрировала чудеса сопротивляемости не только атеистической пропаганде, но и масштабным репрессиям.
Более того, оказалось, что она способна мимикрировать, внося религиозное содержание в традиционно профанные сферы (вернее, считающиеся на сегодняшний день традиционно профанными). Классическим примером такой мимикрии стала сакрализация сферы политического в СССР, что могло бы показаться нонсенсом.
С другой стороны, именно таким содержанием политическая жизнь обладала в античные времена — как в Иудее, так и во всех остальных частях ойкумены она была неотделима от религии и идеи священного.
Каким образом чувство религиозного выживало в условиях планомерного насаждения атеизма — читайте в нашем материале.
Мимикрия священного
Значительное количество источников фиксируют рост религиозной экзальтации в Советском Союзе в 1920‑е годы. По многим параметрам это можно сравнить с процессами, протекавшими в нашей стране в 1990‑е гг. Помимо религиозного хаоса, ставшего побочным результатом политических катаклизмов и перемен, содержанием эпохи была попытка властей переформатировать систему ценностей своих граждан. В эти годы начинается грандиозный проект социально-культурной инженерии — попытка заменить старые религиозные традиции новыми социалистическими.
Оказалось, что новая идеология прекрасно ложится на громадный пласт религиозных представлений, существовавших в народной толще долгие сотни лет. Политический мессианизм большевизма, по мнению многих исследователей, считывался ими как мессианизм религиозный. Джон Рид в своих знаменитых заметках «Десять дней, которые потрясли мир» описывает, как вскоре после установления советской власти в Москве (1917 год) на Красной площади было решено похоронить павших борцов революции. Находившийся рядом раненый студент комментировал происходящее так:
«Здесь, в этом священном месте, самом священном во всей России, похороним мы наших святых».
Новая картина мира, проповедуемая партией, интуитивно напоминала традиционные религиозные представления. Капитализм, например, в этой логике становился корнем всякого греха (несправедливости, бедности, войн и т.д.), победа над которым оказывалась вопросом почти сотериологической значимости.

В христианской парадигме борьба с грехом имеет конкретную цель, и такую же цель ставил перед собой «русский коммунизм». Практически через всю историю СССР красной линией проходила мечта о создании «нового», «советского человека».
На поверку эта идея оказывается рецепцией патристической концепции о теозисе, то есть о достижении человеком ранга божества. Именно в этом, согласно традиции, заключалась цель воплощения Иисуса Христа, что афористически выразил в IV веке Афанасий Александрийский:
«Бог-Сын стал человеком, чтобы нас обожить».
В свою очередь, советская литература стремилась выработать собственный канон жития образцового бойца и коммуниста, подобно христианским святым, часто обладавшего опытом борьбы со злом, исповедничества и мученичества.

Многочисленные внешние наблюдатели из числа иностранцев и русских эмигрантов уже в 1920‑е годы постоянно подчёркивали превращение советского марксизма в догматическую систему по структуре и форме. Более того, эта система зачастую формировалась в процессе чисто схоластической, умозрительно-интеллектуальной полемики.
Часто говорится о том, что аппарат большевистской партии стал напоминать структуру Синодальной церкви, однако на практике эта параллель мало что нам даёт. На мой взгляд, гораздо полезнее поставить вопрос иначе: насколько вообще политическое выводится из религиозного, и выводима ли структура политических партий из структуры религиозных фракций и сект (например, подобно существовавшей в античной Иудее)? В этом смысле самое интересное — понять, почему именно большевистское сознание регрессировало до более архаических политических практик. То есть до практик времён, когда политическое и религиозное были структурно взаимосвязаны.
Вокруг догматической основы марксизма-ленинизма формировалась система новых символов и ритуалов, которые должны были вытеснить старые. Расчёт, судя во всему, был на то, что в знакомой для себя форме «советский человек» будет ценить новое содержание. Однако с точки зрения внешнего наблюдателя, содержание тоже было прежним, только с противоположным знаком.
В свете сформированного Лютером, но распространившегося за пределы протестантизма представления о дьяволе как о пародисте, «обезьяне Бога» эмигранты часто толковали большевизм как сатанопоклонничество. Делали они это в полном соответствии с христианско-эсхатологическим представлением, согласно которому грядущий антихрист будет выдавать себя за Христа, но на деле окажется фальшивым мессией. Один из таких наблюдателей, М. Курдюмов, так описывал изобретаемую большевиками традицию в эмигрантском религиозном журнале «Путь»:
«…перед нами самая подлинная секта, исповедующая чёрную веру, которая ныне объявлена, господствующей религией СССР. Чёрная вера эта имеет свой катехизис, свой культ богоненавистничества и не терпит никаких проявлений богопочитания. Антирелигиозные карнавалы, суды над Богом, процессия около мавзолея Ленина и поклонение его „мощам“, песни и частушки, которым обучают в советских школах точно так же, как прежде обучали молитвам; „октябрины“ и гражданские похороны — суть ритуальные проявления этого культа, несомненно содержащего в себе мистико патологические элементы хлыстовских радений».
Справедливости ради стоит отметить, что далеко не все советские граждане с радостью приняли попытку внедрить новые символы и обрядность в сочетании со стремлением искоренить прежние традиции. Старшее поколение зачастую воспринимало эти попытки весьма болезненно, что придавало «конфликту отцов и детей» невиданные ранее напряжённость и драматизм. Новым идеям было особенно подвержено подрастающее поколение, и власть, понимая это, стремилась уделять работе с ним особенное внимание. Это неизбежно порождало раскол как в обществе в целом, так и в частной жизни многих семей.
Политическое мессианство ХХ века
Особое место в социалистической космогонии заняла фигура Владимира Ленина как «мучимого мессии» (преследование в Российской империи, покушение Фанни Каплан) и одновременно «Отца-основателя» нового мира. В глазах соратников лидер большевиков уже при жизни постепенно усваивал себе многие черты Христа. Американская исследовательница культа Ленина Нина Тумаркин приводила в своей монографии слова журналиста Льва Сосновского, сказанные вскоре после неудавшегося покушения на Ильича:
«Ленина нельзя убить. Он так сросся с восставшим и борющимся пролетариатом, что нужно истребить всех до одного рабочих всего мира, чтобы убить Ленина. Пока жив пролетариат — жив Ленин. Он жив в своих делах, в своих трудах и в каждом из его последователей».

Впоследствии вокруг фигуры Ленина возникали многочисленные литературные каноны и художественные жанры. Кроме лозунгов о «вечно живом» и «живее всех живых», на божественность Отца-основателя намекал, например, сюжет «Ленин и ходоки», который можно считать скрытым (и возможно, неосознанным) воспроизведением евангельского сюжета визитов просителей ко Христу. Уделяя большое внимание работе с массами на их языке, большевики создавали подлинные шедевры политтехнологий своего времени, в том числе псевдофольклор.
Самое интересное, что со временем в народной среде стал возникать не искусственно навязываемый, а естественный, стихийно формируемый фольклор с участием Ленина как персонажа. Например, Ольга Белова, занимаясь сбором этнографических материалов в районе Полесья (регион находится на территории Украины и Беларуси) в 1980‑х годах, обнаружила, что носители фольклорной традиции часто уподобляли в своих рассказах Ленина и Христа:
«Материалы полесских записей свидетельствуют, что фигуры Христа и Ленина оказываются одинаково сакрализованы в фольклорном сознании».
События истории ХХ века для опрошенных информантов оказались вписанными в библейский контекст, то есть в «священную историю». К примеру, одна из рассказчиц отметила, что Христос «тоже к партии принадлежал и за неё пострадал».
Всё это происходило одновременно с жёсткой кампанией давления на религиозные течения и институты. Однако на месте старой традиции возникло нечто аналогичное, структурно дублирующее прошлый опыт. Появление такой эрзац-системы ритуалов, сакральных фигур и символов явно было направлено на тот же спектр эмоциональных реакций, которые возникали при контакте с прежней религиозно-культурной традицией.

Другими словами, религиозное чувство, официально гонимое, но по-прежнему нуждающееся в реализации, оказалось способным проявлять себя в совершенно неожиданных плоскостях. Порицаемое в случае своей открытой манифестации, оно мимикрировало под внешне профанные, светские формы, продолжая насыщать советских граждан переживанием священного.
Ещё до революции 1917 года на квазирелигиозную мимикрию социализма в России указывали русские религиозные философы, такие как о. Сергий Булгаков и Николай Бердяев. В Европе одним из первых на возможность мимикрии профанного в сакральное (безотносительно к социализму) обратил внимание левый интеллектуал Вальтер Беньямин, который в начале 1920‑х годов провокационно объявил новой, враждебной подлинному прогрессу религией капитализм.
Аналогичные процессы в ХХ столетии наблюдались не только «слева», но и «справа». И там, и там религиозные либо квазирелигиозные идеи использовались как средство политической мобилизации и легитимизации насилия. В частности, в нацистской Германии местные идеологи очень быстро научились аккумулировать ресурс традиционной протестантской и католической религиозности немцев в новую форму политической поддержки Гитлера и НСДАП.
Так как нацисты делали основной упор на индоктринацию подрастающего поколения, в германских школах достаточно быстро появилась практика молитв за фюрера (и даже ему самому), а в школьных диктантах Гитлера иногда уподобляли Иисусу Христу. От школы не отставала и нацистская философия. Один из прогитлеровских философов, Эрнст Бергман, в 1934 году издал трактат «Двадцать пять тезисов о германской религии. Катехизис», в котором провозгласил диктатора «новым мессией».
В Румынии консервативную риторику «примирения с Богом» озвучивал лидер православно-фашистского «Легиона Архангела Михаила» Корнелиу Кодряну (также известен как «Железная гвардия» или движение «легионеров»). Название для организации было выбрано неслучайно: Михаил считается в православии Архистратигом, то есть главой Небесного воинства. Другими словами, его образ ассоциируется с милитантным потенциалом православной традиции (то есть с потенциалом борьбы и насилия против условного «зла»).
Некоторое время легионеров-экстремистов поддерживал известный религиовед Мирча Элиаде. Последний полагал, что потенциал румынского православного фашизма способен привести всю Европу к духовному обновлению. Элиаде мечтал ни много ни мало о православно-мистическом варианте «консервативной революции», движущую силу которой он видел в гвардейцах Кодряну:
«Движение, возникшее и развившееся из христианской духовности, ментальная революция, в первую очередь направленная против Греха и против Потери Достоинства, не является никаким политическим движением. Она является скорее христианской революцией. Слово „Спасение“ по-разному понималось и проживалось различными христианскими народами в ходе истории. Но никогда ещё целая нация не испытала христианскую революцию, никогда ещё Спасение не понималось как революция силы Духа против Греха и слабого тела».
Однако если в Германии и Румынии «новая сакральность» создавалась поверх уже существующей, то в советском варианте заново изобретаемая традиция была призвана полностью вытеснить, истребить предыдущую. Однако процесс застопорился на российской специфике. Советской власти достаточно легко удалось разгромить православный епископат, но быстро выяснилось, что в России недостаточно победить церковь, чтобы навсегда похоронить саму религию.
Подполье верующих в стране атеистов
Когда советская власть начала масштабную антирелигиозную кампанию 1920–1930‑х годов, она не могла обойти стороной и вопрос альтернативной религиозности. Последняя оказывалась наиболее понятной и естественной формой народного сопротивления как прямому террору, так и насильственному слому вековых традиций, воспринимавшемуся весьма болезненно.

Когда священноначалие «официальной церкви» оказалась разгромлено и подчинено государством, многие простые верующие естественным образом устремились к более радикальным формам «отречения от мира». При этом многочисленные старообрядческие согласия, сектанты либо отколовшиеся от официальной православной иерархии группировки демонстрировали идейную устойчивость и значительный потенциал для сопротивления как антирелигиозным кампаниям, так и репрессиям со стороны НКВД. Даже после смерти Сталина, как отмечали советские религиоведы, в СССР всё ещё сохранялся религиозный фронтир, и туда бежали спасать свою душу те, кому советская действительность оказывалась не по нраву.
Не только Русская православная церковь, но и, например, катакомбные христиане обрели своих новомучеников. Этот факт стал настолько значимым для религиозной истории нашей страны, что в 1990‑е годы в России даже предпринимались попытки сформулировать православное «богословие после ГУЛАГа» (по аналогии с западной «теологией после Аушвица», она же «Holocaust theology»).
Советские идеологи и религиоведы были склонны видеть корни подобной устойчивости в намеренной «обработке сознания» со стороны «зловредных» сектантов. Этот мотив повторялся довольно долго: его можно встретить, например, в агитационной брошюре В. Холодковского «Корабль изуверов (скопцы-контрреволюционеры)» (1930), и в значительно более поздних по времени исследованиях религиоведа Александра Клибанова.
При этом бросается в глаза, что любые религиозные течения не только для пропагандистов, но и для учёных представляли собой явления одного порядка. К примеру, для них не было особенной разницы между баптистами, старообрядческими толками или катакомбными православными в качестве предмета описания и исследования.
Классический пример манипулятивной пропаганды против сект в раннем СССР — агитационный фильм Владимира Королевича «Сектанты», снятый в 1929–1930 годах. Члены сект в нём карикатурно представлялись зрителю как глупцы, лицемеры и обладатели тяжёлых поражений психики. Одновременно демонстрировались якобы принадлежавшие им крупные запасы оружия. Это должно было подвести зрителя к мысли, что члены сект — это потенциальные контрреволюционеры-террористы, которые якобы заодно с врагами-империалистами с Запада.
В работе «Религиозное сектантство и современность» 1969 года Клибанов подчёркивал, что залогом религиозной устойчивости в общинах становился курс на эскапизм и изоляцию от «мира сего». Общины, которые проводили этот принцип в жизнь наиболее последовательно, по мнению религиоведа, становились наиболее стойкими в религиозном отношении и были наименее подвержены атеистической пропаганде. В пример он приводил опыт изучения армянских молокан-максимистов, стремившихся максимально отгородиться от всех не-единоверцев, за счёт чего им удалось избежать появления сомневающихся в вере в своих общинах.
Таким образом, одним из основных объяснений сохранения и устойчивости «религиозных пережитков», особенно в их наиболее радикальном варианте, советские специалисты и агитаторы считали изначальную уязвимость человеческого сознания к внушению. Представление о злонамеренном использовании этого изъяна, о целенаправленной манипуляции казалось самым простым ответом на вопрос, почему самосознание трудовых масс порой сильно отставало от уровня развития общественно-экономической формации.
Такая объяснительная модель намекала на заведомую недобровольность укоренения в «пережитках», возникающего, по этой схеме, лишь из намеренного введения в заблуждение. Предполагалось, что советский гражданин не может сознательно и свободно променять мечту о светлой гуманистической утопии на «духовную сивуху».
Довольно быстро выяснилось, что советские интеллектуалы сильно недооценили разнородность и специфику религиозного поля. Оказалось, что разные формы религии демонстрируют совершенно различный уровень сопротивляемости. Выяснилось, что с «церковью-организацией» было гораздо проще и легче бороться, нежели с «Церковью-организмом» (это богословское разделение проводил в своих записях представитель катакомбной церкви Михаил Новосёлов).
Уже режиссёр «Сектантов» невольно подметил тревожную для властей тенденцию: на смену организованной, «полицейской» и диктующей сверху религии в качестве «главного врага» приходили инициативные самоуправляющиеся общины.
Церковь-организация была хорошо видима для властей, и потому легко поддавалась контролю. Несмотря на то что патриарх Тихон в 1918 году занял жёсткую позицию в отношении советской власти, очень быстро он сменил тактику. Более того, в 1927 году Временный патриарший Синод во главе с Сергием (Страгородским) выпустил Декларацию верности государственным властям. Однако Декларация породила цепную реакцию, приведшую не только к оппозиционным настроениям в иерархии, но и к возникновению раскола «катакомбного православия», ориентированного на идеал эсхатологического бегства и мученичества.
Эти события породили в истории русской церкви проблему «сергианства» (то есть соглашательства с «безбожным» режимом), возникшую одновременно на управленческом, церковно-дипломатическом и богословском уровнях. Русская православная церковь за границей (РПЦЗ) отреагировала на декларацию разрывом отношений с Московской патриархией (ранее, в 1921 году, РПЦЗ на своём первом соборе предала социализм и коммунизм анафеме). Как внутри страны, так и вовне её примирительную позицию Сергия (Страгородского) многие восприняли как предательство идеалов христианства. В итоге на территории СССР образовалось и стало быстро шириться православное религиозное подполье.
В атмосфере страха и насилия возникали ожидания скорого наступления Апокалипсиса. Масла в огонь подливала коллективизация: тот же Клибанов в своих ранних записях отмечал:
«Гибель кулачества как класса, выкорчевывание остатков капитализма в нашей стране эти гибнущие религиозные группировки объявляют концом мира, считают наше строительство делом антихриста» [simple_tooltip content=’«Из мира религиозного сектантства. Встречи. Беседы. Наблюдения»’]*[/simple_tooltip].
Эти настроения возникали внутри самых разных религиозных групп и течений. В наступлении антихристовых времён были уверены и катакомбные христиане, и старообрядцы, и многие сектантские общины. При этом реакция на «последние времена» и «безбожную власть» могла быть разной. К примеру, среди старообрядцев бытовало представление о том, что частью эсхатологических деяний антихриста является коллективизация. Тем не менее, существуют данные, что многие из них предпочитали проявлять покорность по отношению к властям.
Наставники старообрядческих общин часто не просто советовали своим «духовным чадам» вступать в колхозы, но подтверждали проповедь личным примером. В то же время ещё в начале 1920‑х годов в Восточной Сибири распространялось старообрядческое сочинение, намекавшее на отчуждение от «безбожной» власти, а то и на бегство: «христианам, боящимся Бога, оказалось лучше со зверми в лесах жити и всякую нужду переносити».

Доходило и до реального насилия крестьян в отношении представителей власти, однако сложно определить, было ли это насилие религиозно мотивированным, вызванным именно апокалиптическими ожиданиями. ОГПУ и НКВД, разумеется, старательно отчитывались о выявлении старообрядческих и сектантских «подпольных организаций». Например, одной из таких была якобы существовавшая «Лига Воинствующих Христиан», само название которой должно было намекать на агрессивность её намерений. Однако принцип выявления членов подобных «ячеек» был крайне сомнителен, порой эти люди оказывались совершенно незнакомы друг с другом.
Более того, сама православная традиция в истории России знает довольно мало примеров агрессивного, насильственного религиозного протеста. Вероятно, в большинстве случаев представление о большевиках как о приспешниках антихриста преследовало не совсем мобилизационную цель. Скорее, оно помогало вывести свой разум за пределы официально-агитационного дискурса, выпасть из-под его влияния. Так эсхатологические ожидания помогали крестьянам строить независимую картину мира, а значит, и самостоятельно определять собственную идентичность в противостоянии враждебным «безбожникам».
Даже самые непримиримые в отношении к советской власти «катакомбные православные» («Истинно-православные христиане», ИПХ) избрали изоляционистскую, а не насильственную модель для сопротивления. «Сергианцев» они ставили в один ряд с «обновленцами», а в повседневности де-факто воспроизводили паттерны, характерные для староверов-бегунов. В частности, у тех и других одной из центральных идей оставался мотив избегания «печати антихриста».
Исследователь истории ИПХ Алексей Беглов отмечает:
«Атрибуты советской гражданской, общественной и хозяйственной жизни — документы, паспорта, участие в выборах, членство в профсоюзе, подписка на займы, пенсии и так далее — также воспринимались как знаки пришествия антихриста, как его печать»[simple_tooltip content=’ «В поисках „безгрешных катакомб“. Церковное подполье в СССР»’]*[/simple_tooltip]
По той же причине «истинно-православным» не стоило отдавать детей в школу или вступать в колхоз. Разумеется, были и те, кто прямо называл «антихристом» Сталина.
В 1999 году фонд «Демократия» выпустил аннотированный каталог архивных дел ГА РФ, связанных с надзором прокуратуры СССР по вопросам антисоветской агитации и пропаганды (начиная с 1953 года). В некоторых делах вполне ожидаемо встречаются взгляды советских граждан на Ленина и Сталина как на «антихристов».

Примечательно также, что в ряде историй у «антисоветчиков» антигерою-Сталину в качестве положительного персонажа противостоял маршал Жуков. Тот якобы требовал от «отца народов» распустить колхозы и даже открыть церкви, но в ответ получил лишь опалу. Однако распространения подобной риторики в брежневский период каталог уже не фиксирует.
Читайте также интервью с доктором исторических наук Фёдором Гайдой «Наше политическое восприятие такое же, что и у крестьян столетней давности».