Крюк на потолке и душевная помойка: десять дневников советских писателей, которые стоит прочитать

Днев­ни­ки писа­те­лей и поэтов совет­ской эпо­хи — доку­мент, важ­ный не толь­ко с точ­ки зре­ния лите­ра­ту­ры и исто­рии. Мыс­ли, спря­тан­ные на стра­ни­цах тет­ра­дей и запис­ных кни­жек, могут вызвать сим­па­тию, состра­да­ние и бла­го­го­вей­ный тре­пет перед талан­том люби­мо­го авто­ра, а ещё — острое чув­ство разо­ча­ро­ва­ния, ужа­са и даже брезг­ли­вой жалости.

Оби­та­те­ли оте­че­ствен­но­го лите­ра­тур­но­го олим­па были обыч­ны­ми людь­ми. Нерв­ные, испу­ган­ные, сомне­ва­ю­щи­е­ся, стра­да­ю­щие от без­де­не­жья и алко­го­лиз­ма, они нахо­ди­лись в посто­ян­ной борь­бе с собой и миром. Кто-то вышел из этой бит­вы побе­ди­те­лем, кто-то погиб на поле бра­ни, пере­мо­ло­тый жер­но­ва­ми репрес­сив­ной маши­ны или изму­чен­ный душев­ной болезнью.

VATNIKSTAN пред­ла­га­ет позна­ко­мить­ся побли­же с совет­ски­ми масте­ра­ми сло­ва, поли­став остав­ши­е­ся после них дневники.

Михаил Булгаков

От лич­но­го днев­ни­ка Бул­га­ко­ва, кото­рый он вёл в нача­ле 1920‑х годов, сохра­ни­лись лишь отры­воч­ные запи­си. Они полу­чи­лись под стать авто­ру — зага­доч­ные, почти лишён­ные эмо­ций, но име­ю­щие двой­ное дно, обна­ру­жить кото­рое спо­со­бен толь­ко вни­ма­тель­ный чита­тель. Отча­сти это обу­слов­ле­но лич­но­стью Бул­га­ко­ва, отча­сти — само­цен­зу­рой. Так, гово­ря о собы­ти­ях в стране, писа­тель лишь изред­ка поз­во­лял себе обо­зна­чить соб­ствен­ную пози­цию дву­смыс­лен­ны­ми выска­зы­ва­ни­я­ми вро­де: «Мне с мои­ми взгля­да­ми… труд­но печа­тать­ся и жить» или «Не нуж­но гово­рить о поли­ти­ке ни в коем случае».

Даже лич­ное он дове­рял бума­ге лишь отча­сти. Жало­бы на нехват­ку денег, тре­вож­ные раз­мыш­ле­ния о буду­щем и соб­ствен­ной лите­ра­тур­ной карье­ре порой напо­ми­на­ют выдерж­ки из меди­цин­ской кар­ты нерв­но­го боль­но­го (что неуди­ви­тель­но, учи­ты­вая первую про­фес­сию Бул­га­ко­ва). Но тем инте­рес­нее читать эти лако­нич­ные запи­си, раз­би­рая их по косточ­кам, сма­куя каж­дую автор­скую мысль — острую, как меди­цин­ская игла («Всё идёт верх­ним кон­цом и мор­дой в грязь»), или бес­фор­мен­ную, как комок ваты («Пор­ха­ют лёг­кие слуш­ки, и два кон­ца из них я уже пой­мал. Вот сво­лочь!»).

Даниил Хармс

Днев­ни­ко­вые запи­си Дани­и­ла Харм­са изоб­ра­жа­ют его как педан­тич­но­го, мни­тель­но­го чело­ве­ка, кото­рый посто­ян­но стре­мил­ся упо­ря­до­чить своё суще­ство­ва­ние: он пытал­ся сле­до­вать «пра­ви­лам жиз­ни» («Каж­дый день делай что-нибудь полез­ное», «Изу­чай и поль­зуй хатху и кар­му-йогу» и про­чие), уста­нав­ли­вал себе стро­гий режим дня, состав­лял бес­ко­неч­ные спис­ки дел и книг, тща­тель­но под­счи­ты­вал тра­ты и дол­ги. Тут же писа­тель тос­ко­вал по пер­вой жене, про­кли­нал худож­ни­цу Али­су Порет (с кото­рой у Харм­са был крат­ко­вре­мен­ный роман), рас­ска­зы­вал о дра­ных гет­рах и мятом пиджаке.

Во вто­рой поло­вине 1930‑х всё рез­ко погру­зи­лось во тьму. На про­ис­хо­дя­щее вокруг наме­ка­ют лишь осто­рож­ные запи­си, сде­лан­ные летом 1937 года: «Надо быть хлад­но­кров­ным, т. е. уметь мол­чать и не менять посто­ян­но­го выра­же­ния лица» и «Когда чело­век, гово­ря­щий с тобою, рас­суж­да­ет нера­зум­но, — гово­ри с ним лас­ко­во и согла­шай­ся». «Я достиг огром­но­го паде­ния. Я поте­рял тру­до­спо­соб­ность совер­шен­но. Я живой труп», — писал изму­чен­ный стра­хом и голо­дом Хармс. Он посто­ян­но обра­щал­ся к богу и про­сил толь­ко одно­го — поско­рее послать ему смерть.

Корней Чуковский

Днев­ни­ки Кор­нея Чуков­ско­го — это исто­рия выжи­ва­ния лите­ра­то­ра в эпо­ху тоталь­ной цен­зу­ры, тес­но спле­тён­ная с лич­ны­ми тра­ге­ди­я­ми и твор­че­ски­ми иска­ни­я­ми. В 1920‑е — напад­ки «бор­ца со сказ­кой» Надеж­ды Круп­ской («Толь­ко что сооб­щи­ли мне про ста­тью Круп­ской. Бед­ный я, бед­ный, неуже­ли опять нище­та?»), в ста­лин­скую эпо­ху — про­дол­жи­тель­ная болезнь и смерть доче­ри («Лежит блед­ная, без­гла­зая, с обри­той голо­вой на сквоз­ня­ке… тос­ку­ет смер­тель­ной тос­кой»), посто­ян­ный страх и скры­тая ярость, кото­рая зву­чит сдав­лен­ным, слов­но сквозь сжа­тые зубы, рыча­ни­ем в опи­са­ни­ях быто­вых мело­чей и встреч с коллегами.

Поз­же, уже облас­кан­ный народ­ной любо­вью и награж­дён­ный буке­том пре­мий и орде­нов, автор «Кро­ко­ди­ла» и «Теле­фо­на» будет всё чаще думать о при­бли­жа­ю­щей­ся кон­чине, видя в ней не ката­стро­фу, а избав­ле­ние. Вооб­ще, подоб­ные раз­мыш­ле­ния — одна из глав­ных осо­бен­но­стей днев­ни­ка писа­те­ля. Узе­лок крас­ной нити, кото­рой тема смер­ти про­хо­дит через запи­си Чуков­ско­го, завя­зал­ся в 1921 году, когда он ради инте­ре­са посе­тил кре­ма­то­рий. А даль­ше — бес­ко­неч­ные стеж­ки, сши­ва­ю­щие деся­ти­ле­тие за деся­ти­ле­ти­ем. Сна­ча­ла — ред­кие, неров­ные, затем — буд­то отстро­чен­ные на машин­ке опыт­ной швеёй.

Марина Цветаева

От чте­ния днев­ни­ков Цве­та­е­вой порой ста­но­вит­ся нелов­ко — кажет­ся, буд­то тай­ком копа­ешь­ся в чужих лич­ных вещах. В запи­сях поэтес­са пре­дель­но откро­вен­на, и от этой откро­вен­но­сти к гор­лу то и дело под­ка­ты­ва­ет колю­чий ком.

Ран­ние днев­ни­ки рас­ска­зы­ва­ют о сча­стье, люб­ви к мужу и доче­ри, жиз­ни в сол­неч­ной Фео­до­сии. Даль­ше — взрос­лее и серьёз­нее: раз­мыш­ле­ния о судь­бе, поэ­зии, мате­рин­стве, семье, оди­но­че­стве и, нако­нец, смер­ти. В эми­гра­ции Цве­та­е­ва признала:

«Роко­вая ошиб­ка — моё рож­де­ние в Рос­сии! <…> Фран­ция для меня лег­ка, Рос­сия — тяже­ла, в Герм[ании] ноги на зем­ле, голо­ва в небе».

После воз­вра­ще­ния на «тяжё­лую» роди­ну запи­си в днев­ни­ке ста­ли коро­че, но били боль­нее. Цве­та­е­ва пере­жи­ва­ла опа­лу, без­де­не­жье, арест доче­ри, но про­дол­жа­ла ходить с высо­ко под­ня­той голо­вой. Увы, при­чи­ной тому не устой­чи­вый внут­рен­ний стер­жень и не сила харак­те­ра. Цве­та­е­ва писала:

«Никто не видит — не зна­ет, что я год уже… ищу гла­за­ми — крюк, но его нет, п[отому] ч[то] вез­де элек­три­че­ство. Ника­ких „люстр“…»

И то ли обжи­га­ет, то ли рез­ким холо­дом обда­ёт её мрач­ное про­ро­че­ство, кото­ро­му суж­де­но сбыться.

Ольга Берггольц

Ран­ние днев­ни­ки Оль­ги Берг­гольц отра­жа­ют лом­ку ста­рых уста­но­вок под вли­я­ни­ем новой реаль­но­сти. Юная девуш­ка из рели­ги­оз­ной семьи назы­ва­ла Хри­ста «вели­ким ком­му­ни­стом» и заяв­ля­ла о жела­нии всту­пить в пар­тию. В 1930‑е годы она оста­лась вер­на дей­ству­ю­щей вла­сти, но — воис­ти­ну безум­ство храб­рых! — не боя­лась откры­то кри­ти­ко­вать её вслух и на стра­ни­цах дневника.

В 1938 году — арест. Днев­ни­ки кон­фис­ко­ва­ны. И… воз­вра­ще­ны хозяй­ке, кото­рой каким-то чудом уда­лось вер­нуть­ся на сво­бо­ду («Выну­ли душу, копа­лись в ней воню­чи­ми паль­ца­ми, пле­ва­ли в неё, гади­ли, потом суну­ли обрат­но и гово­рят: живи!»).

Осе­нью 1941 года буду­щая «Ленин­град­ская Мадон­на» безум­но влю­би­лась в лите­ра­ту­ро­ве­да Геор­гия Мако­го­нен­ко, кото­ро­му посвя­ти­ла мно­го сен­ти­мен­таль­ных запи­сей, в то вре­мя как её супруг Нико­лай Мол­ча­нов уми­рал от голод­но­го исто­ще­ния. «Я знаю, что Юра [Геор­гий] — блажь, защи­та орга­низ­ма, рас­сре­до­то­че­ние, и толь­ко», — оправ­ды­ва­ла она себя. После вой­ны поэтес­су сва­лил с ног алко­го­лизм и заму­ча­ли изме­ны того само­го Мако­го­нен­ко, став­ше­го её вто­рым мужем.

Евгений Шварц

Читая днев­ни­ки Евге­ния Швар­ца, вме­сто зна­ко­мо­го с дет­ства доб­ро­го ска­зоч­ни­ка мы обна­ру­жи­ва­ем слож­но­го, нерв­но­го и веч­но сомне­ва­ю­ще­го­ся чело­ве­ка. Сомне­ва­ю­ще­го­ся преж­де все­го в себе: склон­ный к само­кри­ти­ке, даже стрем­ле­ние к спо­кой­ствию и без­опас­но­сти он назы­вал «сла­бо­стью», кото­рой сты­дил­ся. Муча­ю­щий его страх боли, навяз­чи­вое жела­ние ладить с дру­ги­ми — всё это каза­лось Швар­цу ничтож­ным и глупым.

То же и в твор­че­стве: «Не могу писать, не могу писать чест­но, не могу писать глу­бо­ко, не могу писать досто­вер­но, не могу писать не пере­ина­чи­вая…» Но чест­но и досто­вер­но — нель­зя. Даже на стра­ни­цах днев­ни­ка писа­тель умал­чи­вал о сво­ей вере и служ­бе в Доб­ро­воль­че­ской белой армии. Вени­а­мин Каве­рин счи­тал, что часть днев­ни­ков Швар­ца зашиф­ро­ва­на в его пье­сах, и выра­жал уве­рен­ность в том, что, когда «мему­а­ры [Швар­ца] будут раз­га­да­ны и опуб­ли­ко­ва­ны, в рус­ской лите­ра­ту­ре появит­ся ещё одна вели­кая книга».

Но и сей­час, пока такой кни­ги нет, читать «отфиль­тро­ван­ные» мыс­ли писа­те­ля мож­но и нуж­но. Читать ради подроб­ных порт­ре­тов совре­мен­ни­ков, ради пре­крас­но­го, живо­го язы­ка и мелан­хо­ли­че­ских раз­мыш­ле­ний твор­че­ско­го чело­ве­ка, в кото­рых навер­ня­ка узна­ют себя как начи­на­ю­щие, так и про­дол­жа­ю­щие авторы.

Анна Ахматова

Будучи очень сдер­жан­ной и скрыт­ной, Анна Ахма­то­ва не мог­ла поде­лить­ся мыс­ля­ми даже с «тер­пе­ли­вой» бума­гой. Не столь­ко из-за угро­зы репрес­сий, сколь­ко из-за проч­но­го внут­рен­не­го пан­ци­ря, кото­рый скры­вал от посто­рон­них глаз истин­ные мыс­ли и чув­ства поэтес­сы. Запи­сать что-то лич­ное — зна­чит, про­бить в этом пан­ци­ре брешь. Рас­крыть себя на листе бума­ги — зна­чит, бес­стыд­но обна­жить тай­ны, пре­дать себя.

Одна­ко после смер­ти Ахма­то­вой выяс­ни­лось, что днев­ни­ки — точ­нее, запис­ные книж­ки — у неё всё-таки были. В них царит пол­ный хаос: спис­ки дел и поку­пок, наброс­ки сти­хов, раз­мыш­ле­ния о лите­ра­ту­ре лишь изред­ка пере­ме­жа­ют­ся с корот­ки­ми лич­ны­ми запи­ся­ми. Эти раз­роз­нен­ные строч­ки скла­ды­ва­ют­ся в запу­тан­ный лаби­ринт, где истин­ное пря­чет­ся от любо­пыт­но­го чужа­ка в зако­ул­ках и тупи­ках. Прой­ти этот лаби­ринт мало — нуж­но вни­ма­тель­но изу­чить каж­дый кир­пи­чик, каж­дый каму­шек, кото­рый встре­тит­ся на пути.

Михаил Пришвин

Запи­си, кото­рые Миха­ил При­швин еже­днев­но делал на про­тя­же­нии почти 50 лет — с 1905 по 1954 годы, — зани­ма­ют несколь­ко томов. Содер­жа­ние днев­ни­ков при­ят­но уди­вит тех, кто зна­ком с авто­ром толь­ко по дет­ско­му рас­ска­зу «Лисич­кин хлеб».

На стра­ни­цах сво­их «тет­ра­док» — так назы­вал их сам писа­тель — При­швин раз­мыш­лял на слож­ные темы: рели­гия, сво­бо­да, циви­ли­за­ция, отно­ше­ния чело­ве­ка с госу­дар­ством, людь­ми и самим собой. Осо­бое место зани­ма­ют подроб­ные опи­са­ния при­ро­ды, кото­рые, будь они напи­са­ны не бук­ва­ми, а маз­ка­ми кисти, были бы достой­ны кар­тин Куин­джи и Левитана.

При­швин — не про­сто писа­тель, но насто­я­щий фило­соф и худож­ник, тон­ко чув­ству­ю­щий, глу­бо­кий чело­век, кото­рый видел кра­со­ту в обы­ден­ном и ценил каж­дый про­жи­тый момент. Его объ­ём­ные днев­ни­ки тре­бу­ют нето­роп­ли­во­го, вдум­чи­во­го чте­ния. Жела­тель­но — под аба­жу­ром тор­ше­ра в мяг­ком крес­ле с дымя­щей­ся чаш­кой чая на подлокотнике.

Юрий Нагибин

«Хоро­ший писа­тель и дур­ной чело­век» — подоб­ные отзы­вы неред­ко зву­ча­ли в адрес Наги­би­на после пуб­ли­ка­ции его дневника.

Дей­стви­тель­но, ува­жа­е­мый — пусть и не такой успеш­ный, как его кол­ле­ги, — писа­тель ока­зал­ся мизан­тро­пом, конъ­юнк­тур­щи­ком, оппор­ту­ни­стом и пья­ни­цей. И весь его днев­ник — это, как выра­зил­ся лите­ра­тур­ный кри­тик Вик­тор Топо­ров, «плач над собой и по себе». Но, если посмот­реть на душев­ные тер­за­ния писа­те­ля под дру­гим углом, мож­но обна­ру­жить «кри­вую и спаз­ма­ти­че­скую душу» (как гово­рил о себе сам Наги­бин), кото­рая мета­лась в поис­ках себя насто­я­щей, одно­вре­мен­но боясь поте­рять себя нынешнюю.

Мно­го­чис­лен­ные рома­ны, алко­голь, пото­ки сло­вес­но­го яда, кото­рым сочат­ся стра­ни­цы днев­ни­ка, — это отча­ян­ные попыт­ки зала­тать внут­рен­ний рас­кол, вызван­ный стрем­ле­ни­ем сов­ме­стить писа­тель­ский талант и госу­дар­ствен­ный заказ, душев­ную чисто­ту и необ­хо­ди­мость уго­ждать дей­ству­ю­щей вла­сти. По сути, Наги­бин — тре­вож­ный и очень оди­но­кий чело­век, став­ший плен­ни­ком эпо­хи, в кото­рой ему при­шлось жить. Оставь­те белое паль­то на вешал­ке: воз­мож­но, сре­ди этих гряз­ных, колю­чих, густых заро­с­лей чужой души вы не раз встре­ти­те соб­ствен­ную тень и доб­рым (или не очень) сло­вом помя­не­те пси­хи­ат­ра Кар­ла Юнга.

Леонид Пантелеев

Завер­ша­ет нашу под­бор­ку не совсем обыч­ный днев­ник. «Наша Маша» Лео­ни­да Пан­те­ле­е­ва — это скру­пу­лёз­ное опи­са­ние жиз­ни и взрос­ле­ния его малень­кой доче­ри Маши с пер­вых дней жиз­ни до пяти с неболь­шим лет. Отец регу­ляр­но делал запи­си, в кото­рых рас­ска­зы­вал о пове­де­нии и при­выч­ках девоч­ки, фик­си­ро­вал её забав­ные сло­ва и фра­зы, раз­мыш­лял о мето­дах воспитания.

Это лёг­кое на пер­вый взгляд чте­ние остав­ля­ет непри­ят­ный оса­док. Во-пер­вых, Пан­те­ле­ев слиш­ком увле­кал­ся иде­ей вос­пи­тать иде­аль­но­го чело­ве­ка, из-за чего часто бывал черес­чур строг с доче­рью. Во-вто­рых, Маша порой вела себя стран­но: её муча­ли при­сту­пы тре­во­ги и стра­ха (девоч­ка боя­лась все­го — от стре­коз до авто­мо­би­лей), перед сном ей мере­щил­ся страш­ный «Он» с огром­ны­ми гла­за­ми; она часто пла­ка­ла, стра­да­ла пере­па­да­ми настро­е­ния, не мог­ла подру­жить­ся с дру­ги­ми детьми. Одна­жды Пан­те­ле­ев застал дочь за «обо­дра­ци­ей» — Маша реза­ла себе руку пал­кой (на тот момент ей око­ло четы­рёх лет).

Пыта­ясь помочь девоч­ке, писа­тель при­ду­мал для неё вооб­ра­жа­е­мых дру­зей, роли кото­рых испол­нял сам. Обще­ние каза­лось ему луч­шим лекар­ством от нерв­ной болез­ни. «Рас­ти же, дочу­ра милая, на радость нам и всем людям!» — напи­сал он в кон­це дневника.

К сожа­ле­нию, уже в под­рост­ко­вом воз­расте Маша ока­за­лась в пси­хи­ат­ри­че­ской кли­ни­ке, где и про­ве­ла боль­шую часть корот­кой жиз­ни, нена­дол­го пере­жив родителей.