В нашей рубрике новая точка на карте, главный город южно-немецких земель, который в своё время носил яркий титул столицы Священной Римской Империи Германской Нации — Вена.
Но глядеть на сей город мы будем в самые тёмные его часы — конец Второй мировой войны, или если быть точным — 1944 год. Когда советские войска будут готовиться заходить в Восточную Европу, а затем и на территорию самого Рейха, а союзники не будут жалеть ни людей, ни бомб, чтобы уничтожить до фундамента ненавистные им немецкие города.
Вене повезёт избежать трагической судьбы Дрездена, безжалостная бомбадрировка которого в феврале 1945 года унесла жизни около ста тысяч гражданских. В городе практически отсутствовали военные и промышленность, работающая на войну, он был переполнен беженцами с востока Германии. Это преступление против человечности обсуждать англичанам стыдно и по сей день, и о нём английская пропаганда предпочитает не вспоминать, а цифры погибших — занижать.
Возможно, вы удивитесь, но первыми начали бомбардировать жилые массивы городов и гражданскую инфраструктуру не немцы, а доблестные англичане. Более того, немцы тянули с ответным ударом по Лондону… но их терпение после английских бомбардировок Берлина лопнуло, и тогда Рейх начал кампанию, которую англичане назовут The Blitz (от нем. «молния»), унёсшую до 43 тысяч жизней и уничтожившую до 2 миллионов зданий британцев.
Словом, и союзники, и немцы друг друга стоили. Назвать героями ни англичан, ни американцев, ни «тоже победивших французов» у меня язык не поворачивается, в отличие от нашего солдата, который участвовал в войне ни ради защиты «территориальной целостности» далёкой восточной страны-гиены, ни ради иллюзорных принципов а‑ля «свобода» или «демократия», но согласно древнему закону, с которым не спорит никто — око за око, зуб за зуб.
Вернёмся к рассказу. Его герои — двое русских, которых занесла в город война, или, вернее, немцы, и которые переживают американскую бомбардировку города. Герой-рассказчик не раскрывается, но, скорее всего, он был сотрудником немцев «по культурной работе» или переводчиком. О его взглядах не сообщается. Зато в полной красе показан другой герой — остарбайтер Никита Захарыч, представляющий собой каноничный образ русского юродивого-правдоруба. Он ведёт себя нагло, открыто хамит немцам, ругает Германию, и всё ему нипочём, даже бомба его не берёт.
Мне показалось, что такой образ слишком накручен, и, возможно, даже создан автором, чтобы оправдаться за сотрудничество с немцами, за которое я его не осуждаю, ибо имелись такие категории русских людей, чью ненависть к Советам можно понять. Но я осуждаю попытки скрыть историческую правду. Ведь немцы вывезли миллионы русских в Рейх на работы, а кто-то прибыл и по собственному желанию!.. и не всем им здесь жилось плохо. Многие так и остались жить на Западе (и конкретно в самой Германии) после войны, а часть из вернувшихся потом ностальгировала по жизни в Германии. Да, это звучит как ересь, ибо для не менее значительной доли острабайтеров жизнь в Рейхе была сущим адом, но ведь мы историки, а не пропагандисты, и нам интересны все стороны тех событий.
«Никита Захарыч»
Николай Александрович Горчаков (1901 — 1983),
из сборника «Восемь рассказов»,
Издательство «Златоуст»,
Мюнхен, 1948 год.
Бог знает, где он теперь, этот кряжистый можайский мужичек с рыжей бороденкой?.. Да, рыжие, как осенний лист, бороденка и усы. А у губ, волос выгорел и кажется словно позолоченным. Глаза — светло-голубые и всегда весёлые… Ходил он в стоптанных деревенских сапогах, на голенища свисали пузыри латанных штанов, а голову украшала кепка, столь растерзанная, будто ее вчера грызла свора собак. Кепку эту, по заверениям Никиты Захарыча, он купил в сельском кооперативе перед самой войной. «Маленько пообносилась она, а нечяво, греет стерва! Не теряет свою служебную назначению»,— говаривал он.
И в таком, можно сказать, колхозном наряде встретил я Никита Захарыч не подле какого-нибудь гумна или деревенского выпаса, а самом центре Вены…
Правда, это уже была не та Вена, сияющая огнями, звенящая вальсами и смехом. Это был мертвый город ободранных домов, очередей, погружавшийся вечером в черную мглу, по которой бродили синие призраки трамваев; но, все таки, этот город назывался еще Веной и стоял на берегах Дуная.
Как-то, около полудня, я сидел у памятника Штраусу, в парке подле венского ратхауза. Первое дыхание осени уже позолотило листву. От деревьев и земли тянуло той прохладной горечью, которой пахнет сентябрь. На солнечной стороне сидели старые венцы и грелись. Им уже было зябко… Какое-то одно печальное чувство навевал мне и дух, надвигающейся осени, и близкой неизбежности смерти этих стариков, последних современников той золотой Вены, которая застыла в вальсе на мраморных барельефах крыльев штраусовского памятника; и ощущение этого умирающего города, который, быть может, завтра добьют бомбы… Неизбежное умирание…
Послышался автомобильный гудок, а за ним крик…
Я обернулся. На грузовике, подвезшем группу «остарбайтеров» с лопатами, стоял оборванный колхозничек и весело кричал: «Эй, землячки, держись, не падай! Мощная подкрепления из кляч и калек прибыла!..»
Чем-то совершенно невероятным показался мне этот рыжебородый мужичек на фоне готики ратхауза…
Это и был Никита Захарыч.
Стоявшие на грузовике парни рассматривали ратхауз и говорили:
«Церковь, иль монастырь какой-то… Громадный…»
«Да, какая там тебе церковь? Нетто у церкви бывает пять колоколен?.. Дворец какой-нибудь королевский…»
«Дворец! тоже брякнет… Коли дворец — то была бы ограда, охрана и одни двери… А то видишь сколько дверей… Королей у них нет…»
«Ребята! Выгружайся!..»
Я поднялся и пошел посмотреть: куда это он выгружаются?
Их привезли на стройку водоема для гашения пожаров от фосфорных бомб.
Случай дал мне возможность лично познакомиться с Никитой Захарычем. Завыли сирены воздушной тревоги… Потянулись через парк люди с чемоданами и детьми, торопившиеся в бункер за ратхаузом. «Остарбайтеры» крепко повеселели. Кому, страх, а для них «аларм«—это часа два отдыха от каторжной работы. Я спустился с ними вместе в бункер, когда там появился какой-то рыжий немец, в коричневой форме с повязкой партийца. Морда у него была бледная и злая, и он казался ощетинившимся диким кабаном. Завидя значки «ост» на груди парней, он заорал «раус!» и стал гнать их из бункера. Я велел ребятам обождать и никуда не уходить. Я пытался защитить их, и наговорил немцу порядочно обидных слов. В это, время меня потянул за рукав Никита Захарыч: «Да бросьте вы их увещевать. Слава Богу, что нас отсюда гонят! Вы их сердешно поблагодарите за это…»
«То есть, за что-же мне благодарить то их?» — поразился я.
«Да, вы только подумайте, коли мы здеся останемся.., а, вдруг, бомба сюда влепит. Мне то на бомбу эту наплевать, и не боюсь я ее… Но, штоб меня зарыло, кая есть в последняй могиле, вместе с этакой немецкой швалью? Штоб на моем бездыханном трупе вот, к примеру сказать, лежал труп той толстой немки? — Да никогда в жизни, такого сраму и надругательства не позволю! Не хочу с немцами лежать в одной могиле и все! Пойдем, ребята!»
Он был прав, тысячу раз прав, можайский мужичек, ибо и мертвые могут «срам иметь»! И я, вместе с ним, стал подниматься к выходу. Правда, уже другие немцы, не пустили нас в город. Они опасались, что мы с Никитой Захарычем можем за час разграбить всю Вену. Мы остались у входа в бункер, так сказать, на самой границе гибели и спасения. По голубому небу уже шли ослепительно сияющие сталью американские самолеты. Шли спокойно, выровняшись, как на параде…
Зенитные батареи так грохотали, что казалось будто весь город засыпан бомбами. Никита Захарыч, прикрыв огромной ладонью глаза от солнца, возрился на небеса, и широко заулыбался: «Вот ето да!… Организованные ребята! Прут себе и ни на кого внимания не обращают…»
Один из самолетов, завыв, пошел в пикэ, и Никита Захарыч заорал в небо: «А ну-ка, наверни! А ну-ка, сада‑, ни их по башкам, голубчик! Давай, крой милай! Глуши их, чертей окаянных»!
Грохот зениток стал еще оглушительнее. Никита Захарыч с весьма довольным лицом обернулся к жавшимся у стен бункера костлявым старичкам из «люфт-шуц вахе» и весело закричал им: «Ага, капут вам, немчуги?! Сейчас, как навернет, так и касок ваших не сыщешь»!
Немцы, прямо таки посерели от этого торжествующего хохота и закричали: «Что говорит эта русская бестия?»
«Он восхищается вашим бравым видом и безотказной работой венских зенитчиков» — соврал я, чтобы выручить Никиту Захарыча от расправы.
Вообщем, мы с ним подружились. И каждый день, поджидая открытия дверей ратскёллера на обед, я розыскивал своего дружка.
Три года тому назад, на какой-то растерзанной снарядами станции под Можайском, немцы грузили для отправки в Германию скотину и людей. Скотину гнали в вагоны всякую, людей — кто был покрепче. Скотину не таврировали и не вешали на нее ярлыков. На голую спину Никиты Захарыча поставили лиловый штемпель с хищным* орлом, защищавшим крыльями паучка-свастику, а на шею повесили на веревке картонный ярлык. Печать на коже означала, что Никите Захарычу вогнали под кожу все мыслимые прививки, а ярлык заменял паспорт раба арийцев. И может ничто так не озлобило против немцев, доброе сердце старика, как воспоминание о ледяном сарае, в котором стоят голые посиневшие люди и их грубо штемпелюет толстый немецкий фельдшер.
За эти годы, из всей арийской культуры, Никита Захарыч усвоил только четыре немецких слова: «арбайтен», «нихтс», «капут», и «эссен». Но, при помощи этих четырех слов, он умудрялся вести длинные разговоры с венцами и успешно грызся со своими погонщиками. Последним он часто кричал: «Нихтс эссен — нихтс арбайтен, и капут»!
Этот лаконизм я расценивал на равной высоте с крылатыми фразами самого Юлия Цезаря. К этой формуле Никиты Захарыча ничего нельзя было ни прибавить, ни убавить.
От сердобольных венок он иногда «вышибал» кусок хлеба, или несколько «рейхсмарок», аттакуя их таким маневром: Сначала он показывал рукою на венку и говорил: «Вам нихтс ессен», — потом переводил ладонь на свою грудь, «мне пихте ессен.. Вам капут и мне капут».
Прибавляя к этим четырем сакраментальным словам жесты, лукавое подмигивание и, бесполезные для венцев, русские слова, он мог все объяснить и всеми быть понятым. И подчас даже пытался венцам объяснить всю политику. Заменив недостающее слово «война» звуком «бух» и жестом, показывающим бомбардировку с неба, он им говорил: «Бух и бух! Капут и капут! Нихтс — нихтс ессен, все вы капут и бух-бух капут»! И храбрые старые венцы, одобрительно покачивали головами и говорили, что «клюге руссе, хат рехт»
В обеденный перерыв, похлебав жидкой бурды с брюквой, привезенной в термосах к строящемуся водоёму, и желая раздобыть цыгарочку, Никита Захарыч иногда давал целое представление перед памятником Иоганну Штраусу. Он показывал на два крыла, шедших полукругом от памятника, где на мраморе застыли в вальсе пары, подмигивал и кричал венцам: «И мы тоже можем»! Скидывал на землю свою изглоданную кепку и пускался в трепака.
Венды хохотали до слез, а иногда у них набегала слеза и без хохота. Этот голодный и оборванный, «люстиге руссе», весело пляшущий между двумя алармами, быть может, напоминал им о волшебной старой Вене, о давно забытых танцах на улице, о потерянном навсегда озорном весельи.
И был еще один аларм Но, мы уже с Никитой Захарычем не пошли ни в какие подвалы. Мы остались в парке. Он распотрошил три найденных окурка, сделал из них цыгарку, раскурил, ее и расфилософствовался.
«Война, война… А с чего война? — Известно с чего. Только, кто правду скажет. Правда, как грязные сподники стала. Чего‑ж их людям казать. Правда и глаза колет, и язык. жжет!. Сказывают ученые люди, что войны все проистекают из-за скверных ндравов королей всяких и гитлеров, да из расхождения в интересе промежду капиталистов… Только все это — обман, та пустословие. Никакой расхождении интересов у них нет. А просто на просто, кажиные двадцать лет народу на земле расплождается столько, что ни жрать, ни дышать нечем становится. Вот порешают министры да короли совместно ету положению. И кто-нибудь такой рапорт им докладает:
„Так што Ваши Величества, да Ваши Превосходительства, причитается стребить сполна два десятка миллионов глоток, меньше никак не выйдет, коль от смерти живот свой спасти хотим“… Ну, какой-нибудь король, может, только и скажет: „А нельзя ли уважаемый министр-ученый, на одном десятке сойтись? Не сбавит ли? Цифра то больно агромадная…“ А лепортующий ему только и бросит, что: „Никак нельзя Ваше Величество, потому что цифры у меня математические и приход-расход научно выведен…“ Ну, как решат, так и почнут!.. А народ, што? — народ-дурак. Ему они в газетах пропечатают, что, дескать, не вырезать лишних едаков идем, а „свобождать“ братьев, от злодеев-суседей направляемся… Вот, милай мой правда о войне-то! Много, едоков в мире, кормов не хватает, вот и все. все остальное-кривда, да обман хромой…»
Он смотрит на небо, глазами такими же ясными и голубыми, как небо над Дунаем, разгладил рыжую бороденку и прислушался.
«Ишь, как оглоблей по грязи ухают!… Кидют бомбы!… Сокращают потребителей хлеба… За-нят-па‑я петрушка!..
Публикацию подготовил автор телеграм-канала CHUZHBINA.
Прочитайте его репортаж с лондонского кладбища Gunnersbury Cemetery, где похоронены несколько сотен украинцев из Дивизии СС «Галичина», встретивших конец войны в Вене, и коих приютила у себя в полном составе Британия.
Читайте также «Марина Шафрова-Марутаева: “Я счастлива отдать свою жизнь за Родину, за советский народ“».
