Продолжаем публиковать цикл рассказов Сергея Петрова о Великой русской революции на Дону. В предыдущий раз речь шла о Владимире Антонове-Овсеенко, умевшем быстро поставить на место зарвавшихся владельцев заводов. Сегодняшний рассказ посвящён кошмарным и пророческим видениям Митрофана Богаевского, а также интересной истории супружества Алексея Каледина.
Под утро Богаевскому снились плоты. Медленно, один за другим, они плыли вдоль покатых донских берегов. В плоты были вбиты виселицы, и с них свисали трупы.
Митрофана Петровича не будоражила мысль о том, почему ему снилось всё это. Перед сном он перечитывал собственную статью пятилетней давности о восстании Кондратия Булавина, где в ярких красках описывалось, как жестоко подавляли бунт, как вешали казаков сотнями и пускали плоты с висельниками вниз по Дону. Вот тебе, и сон, вот и причина.
Другой вопрос оставался без ответа. Все висельники в его сне были в старинном казачьем одеянии: зипуны да шаровары, а один почему-то болтался в современном, цивильном костюме. И голова прострелена. К чему бы? Лицо знакомо. До боли было знакомо это лицо, но чьё оно — Богаевский вспомнить не мог. «Кто ты? — проснувшись, шептал он нервно. — Где я мог тебя видеть?»… Не было ответа.
В гостиную зашла жена Атамана, Мария Петровна, с подносом в руках. Две чашки дымящегося кофе, в блюдце чернел шоколад.
— Сударыня, — Богаевский вскочил, галантно перехватив поднос, — прошу меня простить за столь поздний визит …
…Мария Петровна отвлекла от тяжёлых мыслей. Он в очередной раз позавидовал Атаману, хотя, казалось, чему тут завидовать? Невысокая полная дама, колобок в платье. Крупное лицо, собранные в пучок поседевшие волосы.
«Сколько ей, — подумал Богаевский, — сорок пять? Пятьдесят? Когда она так стремительно поседела? Быть может, когда Алексея Максимовича тяжело ранило под Луцком? А может, и раньше: здесь, в Новочеркасске; после того, как утонул в Тузле их двенадцатилетний сын …».
Да, судьба давала ей немало поводов, чтобы поседеть. Хотя изначально, скорее, этой женщине было предначертано совсем другое — спокойная жизнь, покрытые пышной листвой альпийские рощи. Она родилась в Швейцарии. Провела там детство и часть юности, и звали её не Мария Петровна, а Мария Луиза.
Мария Луиза Ионер, затем Оллендорф. Такая фамилия была у её первого мужа — юриста и, как ни странно, русского. Но блистательный, 34-летний донской офицер, встреченный в Варшаве, ослепил её своим сиянием и увёз в Новочеркасск. Так она стала Калединой. Произошло это в 1895‑м.
«Есть, — повторил про себя Митрофан Петрович, — есть, чему завидовать».
Никогда не прекословившая мужу, она создала в их доме, в этой далеко не роскошной казённой квартире на Ермаковском проспекте, свою маленькую Швейцарию. Здесь всегда царствовали покой, тишина, уют и неуловимая какая-то европейскость. Мужа Мария Петровна называла Aleхis. В ответ ей произносилось: «Ма».
Домашним уютом её созидательный дар не ограничивался. Ма обладала грандиозными организаторскими способностями: она, в это тревожное время, умудрялась устраивать балы. Проходили они в помещении Офицерского собрания, и атмосфера там складывалась особенная.
Однажды Богаевский поймал себя на мысли, что неоднократно произносимое Калединым во время заседаний Войскового Круга: «Мы большая семья», звучало не совсем уместно. А вот здесь, в обители Ма, таких слов и произносить не стоило. То были не просто балы, а самые настоящие семейные вечера. Танцевали, беседовали, декламировали стихи, исполняли романсы; и точно не было за стенами ни революции, ни войны. Всю эту семейственность создавала она, Мария-Елизавета Петровна Каледина. И Атаманшей её называли по праву.
…Митрофан Петрович поцеловал ей руку, однако вывалить ворох заготовленных комплиментов не успел, — в глубине тускло освещённого коридора показался сам Атаман. Одетый, как и днём — френч, галифе, сапоги — он приближался к гостиной, ступая беззвучно по коврам. Справа и слева от него, свитой, величественно шествовали два чёрных пуделя.
2
Как только Мария Петровна удалилась, уведя за собой псов, и высокие двери гостиной закрылись, Каледин потрогал пальцами свои густые усы.
— Переговорщики уже вернулись? — устало спросил он.
— Да, — кивнул Митрофан Петрович, — я закончил беседовать с ними полчаса назад,
и сразу же поспешил к вам. Прошу прощения на этот раз, господин Атаман, за полуночное вторжение…
Алексей Максимович лениво махнул рукой. Извинения здесь были совершенно ни к чему. И сам Атаман, и всё Войсковое правительство с нетерпением ждали известий о результатах переговоров с большевиками. Хоть днём, хоть ночью.
…В двадцатых числах декабря первый большевистский отряд появился на севере Области. Это был отряд под командованием штабс-капитана Зайцева. Красногвардейцы высадились из пяти эшелонов на станции Зориновка и пешим порядком двинулись в сторону другой станции — Чертково.
На подходе к ней они наткнулись на казаков 35-го Донского полка. Каледин дал полку строжайший наказ: остановить противника силой оружия. Однако казаки приказ проигнорировали, затеяли переговоры, а потом и вовсе привезли красногвардейскую делегацию на Войсковой Круг.
Делегаты сразу же потребовали: освободить всех политически-арестованных, ввести демократическое правление, оговорить права неказачьего населения, прекратить притеснять рабочих на рудниках, выслать за пределы Области все добровольческие дружины. Парламентёров пытались убедить, что никаких вооружённых сил, кроме регулярных казачьих соединений, на Дону нет, что права рабочих и иногородних крестьян находятся в сфере пристального внимания Войскового правительства. Настаивать на своих требованиях, находясь на территории противника, красногвардейцы сочли излишними. Это позволило прийти к временному компромиссу.
Было решено сколотить совместную делегацию и направить её в Петроград, к Ленину. В состав делегации вошли: представители Войскового правительства — Колычев и Воротынцев; участник съезда некоренного населения Донской области — крестьянин Дощенко; хорунжий 35-го Донского полка Семёнов; подхорунжий 30 Донского полка Калинин; и двое солдат-красногвардейцев.
Со стороны Войскового правительства ход был правильный — за время переговоров можно было укрупнить Добровольческую армию и попытаться отрезвить опьянённые большевизмом казачьи полки. Для Красной гвардии ничего хорошего в этом не было — наступление остановилось, боевой дух бойцов мог упасть.
— Кто их принимал? — уточнил Каледин. — Ленин? Троцкий?
Митрофан Петрович чуть ли не махом выпил кофе и непроизвольно громко икнул.
— Нет, — он отрицательно покачал головой, — Колычев и Воротынцев сказали мне, что их принимал министр… пардон… комиссар по национальным делам — Сталин.
— И что? — нетерпеливо заёрзал в кресле Атаман.
— Поначалу, если верить Колычеву, они его чуть к стенке фактами не припёрли: «Зачем вы наступаете на Дон? Из-за чего такая агрессия?». Сталин им — газет не читаете? Колычев — врут ваши газеты. Они сообщают, что Каледин Воронеж занял, разве это так? Сталин согласился. Да, дескать, бывают ошибки. Но потом… Потом он стал давить фактами их… У вас, заявил, обосновались Корнилов и Алексеев, они создают Добровольческую армию и готовят удар против советской власти. Колычев опешил. Сталин так уверенно сказал это, точно сам был в Новочеркасске и встречался с ними… Откуда, Алексей Максимович?
Каледин недовольно поморщился.
— Откуда… Вы думаете, у них здесь нет своих шпионов? Вон, опять в полках появились большевистские листовки: «Братья-казаки, свергайте Каледина!» Увы, Митрофан Петрович, увы… Да чёрт с ними! Дальше?
— А дальше слово взял хорунжий Семёнов. Тот ещё сумасбродный тип, как только он затесался в число парламентёров? Представляете, что он заявил? «Не нужно наступать на Дон! Мы сами свергнем своё правительство! Сами прогоним корниловцев! Даём вам честное слово!».
— Каков храбрец. Что же ему ответил Сталин?
— Он сказал: «Вы не представляете реальной силы. Мы не знаем, кто вы такие. Мы не можем вам доверять. Поэтому крестьяне, рабочие и трудовое казачество будут освобождены нами, советской властью».
Каледин стал потягивать свой кофе, задумчиво глядя на стену напротив. Стена была увешана фотографиями в рамках. С чёрно-белых снимков в комнату смотрели родственники его любимой Ма — улыбающиеся, беззаботные граждане свободной и мирной Швейцарской республики.
— Значит, — выдавил из себя он, — война?
Взглянув в свою чашку и ничего, кроме кофейной гущи, не обнаружив, Богаевский проворковал:
— Именно. Но это не повод для расстройства, господин Атаман. Народ… Народ области с нами!..
Впервые за этот вечер, если не за день, лицо Алексея Максимовича озарила улыбка.
— Народ с нами? Я не ослышался?
За дверями ни с того ни с сего залаяли пудели. Их лай показался Богаевскому тоже насмешливым.
— Я напомню. За итоговые резолюции Съезда неказачьего населения Области проголосовало большинство! 62 голоса против 44, при чётырех воздержавшихся…
Митрофан Петрович говорил всё это отрывисто, вызывающе и даже дерзко, уже не воркуя. Говорил, будто давал понять: улыбаться тут нечему, всё очень серьёзно.
— …таким образом, большинство высказалось не только за новое Объединённое правительство, это было предсказуемо. Большинство проголосовало против того, чтобы Добровольческая армия ушла с Дона! Это победа нашей демократии, Алексей Максимович!
Он резко, как фокусник, выхватил из кармана сюртука свёрнутую в трубочку газету. Продекламировал с тем же вызовом:
— «Если большевики оправдывали до сего времени свой поход на Дон тем, что они идут спасать крестьян и рабочих от калединской неволи, то постановление неказачьего съезда… должно выбить у них из рук этот последний козырь». Сегодняшняя «Ростовская речь», Алексей Максимович! Это — мнение парламента иногородних, мнение избранников народа, «неказаков»! Тех самых, на кого Советы делают ставку, обещая землю!
Алексей Максимович медленно поднялся с кресла, прошёлся по комнате и, подойдя к зеркалу, замер. Он стал жадно смотреть на себя, будто видел своё отражение в первый раз. В гостиной восторжествовало молчание.
«Уснул он что ли с открытыми глазами?» — предположил Богаевский. Ему подумалось, что скорее заговорят фотографии со стен, нежели — он, генерал Каледин.
— Парламентаризм, — прозвучало глухо, — это фикция демократии. Не нужно ставить знак равенства между решением съезда и волей народа, дорогой Митрофан…
3
От автомобиля Богаевский отказался.
Ночью он вышел из тёплого дома в холодный в январь. Небо было чистым и звёздным, ветер со стороны реки Тузлы пронизывал насквозь.
Он поднял меховой воротник пальто и быстро зашагал по Ермаковскому проспекту, изредка касаясь кончиком трости обледенелой брусчатки. В голове было словно намусорено. Каледин договорился чёрт знает до чего! Ему, дескать, стало бы легче, прими Съезд другое решение — прогнать Добровольческую армию за пределы Области и пойти на серьёзные переговоры с большевиками. «Но пойдут ли на такие переговоры большевики?» — тут же спросил Атаман не то у себя, не то у Богаевского, не то у фотографий на стене. Митрофану Петровичу оставалось беспомощно развести руками.
…Он шёл по ночному проспекту и гонял в голове одну и ту же мысль: «Сначала сам пригрел генералов. Теперь не знает, как от них отделаться…». Ему не нравилось настроение Атамана.
Даже сам он, Митрофан Петрович, человек сугубо гражданский, был уверен, что казачий дух пробудится, как только большевики придут к ним с мечом. Что при поддержке Добровольческой армии, казаки разобьют красные банды и сделают то, о чём мечтали и Разин, и Булавин, — дойдут до Москвы! Каледин почему-то не верил в это. Во взгляде его читалась реплика, произнесённая им ещё в сентябре: «Я сожалею, что согласился на ваше предложение избраться атаманом».
…Ветер стихал. Замедлился шаг Богаевского. Митрофан Петрович спокойно добрёл до соборной площади, остановился у памятника Ермаку, пару раз чиркнул о коробок спичкой, закурил. Ярко сияли звёзды над Новочеркасском. В их сиянии покоритель Сибири, возвышающийся на гранитной скале, смотрелся величественнее прежнего. Левая рука сжимала походное знамя, на вытянутой правой — царская шапка. Нож на поясе, с загнутыми «носами» сапоги.
Богаевский вдруг понял: висельник в штатском из сна — это он сам.
Читайте также «Серафимович и Первая русская революция».
