В подкасте «Всё идёт по плану» писатель и режиссёр Владимир Козлов рассказывает о жизни в СССР, развеивает мифы и опровергает фейки.
VATNIKSTAN публикует текстовую версию выпуска о распаде Советского Союза — как проходил Всесоюзный референдум о сохранении СССР, личной реакции на ГКЧП и чем занимались люди в первые месяцы «новой жизни».

Привет! Это — Владимир Козлов, автор подкаста «Всё идёт по плану».
Сегодня я хочу поговорить о распаде СССР. Об этом уже сказано достаточно много, и в ближайшие месяцы будет сказано ещё больше: в декабре исполнится 30 лет, как распался Советский Союз.
Поэтому я буду говорить, в основном, не об исторических фактах и деталях тех событий: всё это достаточно легко найти. Вместо этого я попробую вспомнить, как сам воспринимал эти события — когда СССР прекратил существование, мне было уже почти 20 лет. Я был взрослым человеком.
Но начну я несколько раньше, не с событий 1991 года. Я задаю себе вопрос: когда я по-настоящему понял, в какой стране живу? В смысле, когда осознал связь между малопривлекательной реальностью вокруг и советской системой?
Думаю, лет в 11–12. Главным фактором, конечно, стал разрыв между тем, что нам говорили в школе о скором построении коммунизма и неоспоримых преимуществах уже якобы построенного развитого социализма, и тем, что происходило на самом деле: и в школе, и просто на улицах могилёвской окраины.
Конечно, я слышал и разговоры взрослых. Я рос в обычной советской семье, ни в коем случае не диссидентской, но, думаю, в любой советской семье разговаривали о том, что происходит вокруг. Если на партийных и комсомольских собраниях нужно было притворяться и говорить, что всё прекрасно — да, существуют отдельные недостатки, которые обязательно будут устранены, но, в целом, мы решительным шагом движемся к коммунизму, — то дома, в семье, разговоры велись достаточно откровенные. И что-то из этих разговоров я узнавал.
Потом началась перестройка. Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Черненко умер 10 марта 1985 года, а мне в этот день исполнилось 13 лет. На смену ему пришёл Михаил Горбачёв, и в стране стали проводить реформы. Критиковать коммунистическую власть теперь было можно, её вполне официально критиковали в газетах и по телевизору.
Взрослея, я многое узнавал о тех сторонах советской реальности, о которых до этого говорить было не принято или вообще запрещено — от сталинских репрессий до коррупции властей. Конечно, это воодушевляло и вдохновляло, внушало надежды на то, что будут изменения к лучшему. Да, «мы живём в плохой стране» — как пела тогда малоизвестная рок-группа, название которой я восстановить не смог. Но есть шанс, что эта страна станет лучше. А когда ты — подросток, наивный и многого не понимающий, то надежд у тебя много, и надежды эти абсолютно искренние.
Годам к восемнадцати на смену этим надеждам пришло ощущение неопределённости. Перемены происходили слишком медленно. Да, благодаря гласности и снятию запретов мы получили доступ к запрещённым или недоступным до этого книгам, фильмам, музыке, но в других сферах жизни мало что поменялось.
Я поступил в Могилёвский машиностроительный институт, где учили нас по советским учебным планам — только название предмета «история КПСС» заменили на «политическая история ХХ века», без особых изменений в программе курса. А в стране в это время происходила борьба между сторонниками продолжения реформ и ретроградами-консерваторами, которые хотели эти реформы свернуть и вернуть страну к коммунистической диктатуре.
Эта борьба в итоге вылилась в попытку государственного переворота этими самыми ретроградами и консерваторами, назвавшими себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению — ГКЧП.
Но ещё до этого, 17 марта 1991 года, прошёл Всесоюзный референдум о сохранении СССР. В первый раз я участвовал в каком-либо голосовании — мне было на тот момент 19 лет.
Сейчас я нашёл в интернете вопросы того референдума. И я помню свои ответы на них:
— Считаете ли вы необходимым сохранение СССР как обновлённой федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере обеспечиваться права и свободы человека любой национальности?
— Да.— Считаете ли вы необходимым сохранение СССР как единого государства?
— Да.— Считаете ли вы необходимым сохранение в СССР социалистического строя?
— Нет.— Считаете ли вы необходимым сохранение в обновлённом Союзе советской власти?
— Нет.— Считаете ли вы необходимым гарантирование в обновлённом Союзе прав и свобод человека любой национальности?
— Да.
Основным вопросом был первый, о «сохранении СССР как обновлённой федерации равноправных суверенных республик», и сформулирован он был так хитро, что ответ «нет» звучал бы странно. И я ответил «да»: я не представлял себе разделение Советского Союза на независимые республики.
Лишь много позже мне стало понятно, что референдум был частью политических игр, в которых на кону стояло и сохранение власти Горбачёва, и продолжение реформ, а не только сохранение собственно СССР. В любом случае, на тот момент в разных частях страны уже шли процессы, которые не мог контролировать ни Горбачёв, ни кто-либо другой.
Я неплохо помню 19 августа 1991 года — когда по телевизору объявили об отстранении Горбачёва и приходе к власти ГКЧП. Моя реакция была скорей пессимистичной. Я подумал, что ГКЧП — это надолго, и с относительной свободой при Горбачёве можно попрощаться. Никаких неформальных источников информации у меня не было, и за событиями в Москве я мог следить только по телевидению, которое находилось в руках гэкачепистов. Пресс-конференция ГКЧП была настолько унылой, что смотреть её полностью я не стал.
Провал путча уже через пару дней стал радостной неожиданностью. Кадры, на которых сбрасывали с пьедестала на Лубянке памятник Дзержинскому, наполняли эйфорией.

Но в Могилёве ничего подобного не происходило. Памятник Ленину на главной площади никто сносить не собирался, и я видел его всякий раз, когда шёл на занятия в главный корпус своего института. Да и никаких других признаков того, что коммунистический режим окончательно рухнул, не было. Люди были больше озабочены собственным выживанием — и возможным процветанием — в новой капиталистической экономике. Кто-то начинал ездить в коммерческие поездки в Польшу, кто-то открывал киоски, кто-то торговал на ставшем главным вещевым рынком города стадионе «Спартак».
Да и меня самого собственная ситуация волновала на тот момент гораздо больше политического режима в стране. Я твёрдо решил уезжать из Могилёва и вовсю готовился к поступлению в минский иняз.
Сообщение о том, что Советский Союз прекращает существование, в декабре 1991 года, особых эмоций не вызвало. С одной стороны, Советский Союз уже практически прекратил существование после провала ГКЧП. С другой стороны, каких-то быстрых и значительных изменений не было. Главным ощущением была неопределённость: вообще не понятно, как будет дальше. И всё же это была неопредёленность «с плюсом», с надеждами и позитивными ожиданиями.
Я тогда не задумывался о том, что значит — внезапно перестать быть гражданином огромной страны и оказаться гражданином маленькой независимой Беларуси? К тому времени я уже прочитал текст Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию», из которого запомнил, что, если среднеазиатские республики не захотят отделиться, то Россия сама должна от них отделиться. Но сценарий полного разделения, при котором и Беларусь, и Украина станут независимыми, казался маловероятным.
Создание Союза независимых государств — СНГ — поначалу воспринималось как новый формат того же Советского Союза. То, что составляют его действительно независимые друг от друга государства, и у каждого — своя политика и свой вектор развития, стало понятно несколько позже.
Хотел бы подчеркнуть один важный момент. Несмотря на большую неопределённость и некоторое недоумение, я ни в коем случае не сожалел о распаде СССР.
Уже в более поздние годы пошли разговоры о том, что распад СССР стал травмой чуть ли не для целого поколения. На тот момент — конец 1991 — начало 1992 года — я не знал ни одного человека, сожалевшего о распаде СССР. Ни одного. А я находился не в какой-либо националистической среде, её в Беларуси практически не было. Вокруг меня были простые, обычные люди. Никакой травмы не было, её придумали потом — из пропагандистских соображений.
То время было периодом адаптации. Одновременно — и к новым реалиям капитализма, и к жизни в независимой стране. К тому, что Москва — уже вообще не столица, постепенно привыкли.
Весной 1992-го появились белорусские деньги — на первых купюрах были нарисованы звери: белка, заяц, волк, лось. Поэтому белорусские рубли в первые годы несколько пренебрежительно называли «зайцами». Кому пришла в голову такая идея, я не знаю, но тогда людей больше волновало быстрое падение курса белорусского рубля к доллару, а не то, кто нарисован на купюрах.
Одновременно в ходу были, кстати, и советские рубли, и никакой разницы между рублями и «зайцами» не было до лета 1993 года. Тогда в России была проведена денежная реформа, и советские купюры были выведены из обращения и заменены новыми. Новые российские рубли можно было обменять на белорусские уже не по курсу один к одному, российский рубль был дороже белорусского, и разница в курсах только увеличивалась.
В результате этого белорусы переориентировались с коммерческих поездок в Польшу, которая становилась всё менее выгодной, на Россию: покупая товары за белорусские рубли и продавая там за российские, можно было неплохо заработать. Постепенно Россия всё больше воспринималась как другая страна…
Все выпуски подкаста «Всё идёт по плану» доступны в Apple Podcasts, Яндекс.Музыке и на других удобных платформах.