«Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…», — поётся в известном советском шлягере. А что, если жениться приходится в отделении милиции, встречаться — без средств контрацепции, влюбляться — до заседания суда и унизительного объявления о разводе в местной газете?
Личная жизнь советских людей долгое время контролировалась государством, что создавало массу сложностей для любящих и разлюбивших. VATNIKSTAN расскажет, как граждане «страны победившего социализма» праздновали свадьбы, регистрировали разводы и избавлялись от последствий неудавшихся отношений.
1920‑е — начало 1930‑х: свобода с оговорками
Девушка или комсомол?
После прихода к власти большевиков порядок бракосочетания определяли Кодексы о браке и семье, первый из которых появился в 1918 году. В России стали действовать ЗАГСы. Вместо церковного обряда людям предлагали светскую церемонию — «красную свадьбу», которая, по сравнению с церковным венчанием, выглядела очень скромно.
«Красные» торжества проходили довольно однообразно. Молодые облачались в повседневную одежду: рубаха и брюки у жениха, у невесты — юбка, блузка и красная косынка, из-под которой выглядывала модная короткая стрижка. Сначала представитель волисполкома партии, сельсовета или комсомола зачитывал доклад о коммунистической морали, новом быте, вреде религии и, наконец, о «правильных» взаимоотношениях между мужем и женой. Далее следовал ритуал «расписывания» — постановка подписей о вступлении в брак в книге регистрации. Затем молодым вручали подарки. Это могли быть продукты и полезные в хозяйстве вещи: посуда, одеяло, отрез ткани.
Новобрачным обязательно преподносились книги политического содержания, например «Азбука коммунизма» Николая Бухарина и Евгения Преображенского. Дарили также портреты вождей, предметы с коммунистической символикой. Так, башкирская газета «Власть труда» (1924 год, 10 июля) сообщала, что на одной из свадеб молодожёнам «преподнесли значок КИМа (Коммунистический интернационал молодёжи. — Прим.) с наказом в своей личной жизни не забывать общественную». Заканчивалось торжество обычно концертом самодеятельности или танцами.
Новому свадебному ритуалу следовали далеко не все. Особенно тяжело эта традиция приживалась в сёлах. По своему желанию или по воле родителей даже комсомольцы продолжали венчаться в церкви, несмотря на угрозу исключения из организации. В июне 1925 года газета «Красная Башкирия» советовала молодым людям отказываться от брака с барышней, не желающей «правильно» выходить замуж:
«Что дороже — девушка или комсомол? Если дороже девушка, нужно выбросить комсомольский билет. <…> А девушка? Надо попытаться её убедить. Если она не поддаётся убеждению, то лучше расстаться. В последний раз при расставании можно потихоньку пустить слезу, не спрашивая разрешения обкома».
Традиция «красных» свадеб прожила недолго и сошла на нет в эпоху НЭПа. Антирелигиозная пропаганда отучила многих от церковного венчания, но белые платья и шумные застолья оставались неотъемлемой частью торжества у тех, кто мог себе это позволить. Так, в фильме Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом» (1929) можно увидеть невесту в праздничном наряде с огромным букетом и украшенной цветами фатой. К слову, в этом же фильме показывают пары, оформляющие развод в ЗАГСе, — одна из женщин смущённо закрывает лицо лаковой сумочкой. Мужчина рядом, посмеиваясь, ставит подпись в пухлой казённой тетради.
«Сейчас я, кажется, холост»
После революции процедура развода кардинально поменялась — расстаться с законным супругом можно было за один день без лишней бумажной волокиты. К сожалению, новое законодательство сразу поставило под удар женщин, особенно матерей. Согласно Кодексу 1918 года, имущество супругов не являлось общим: подразумевалось, что отныне «освобождённая» женщина будет работать наравне с мужчиной и не зависеть от него материально. Однако в первой половине 20‑х подавляющее большинство женщин не работало и не имело собственных доходов. Развод с мужем, который являлся единственным кормильцем, грозил нищетой и потерей крыши над головой.
В 1926 году был принят новый кодекс, который несколько осложнил расторжение брака. Имущество супругов стало общим, и при разводе каждый из них имел право получить долю: деньги, жилплощадь и другое имущество. Более того, к законным бракам приравнивались и незарегистрированные официально. Если сожительство можно было доказать перед судом — а доказательствами могли служить показания соседей, — за угасшие чувства приходилось расплачиваться.
Расстаться можно было по заявлению одного из супругов, причём без необходимости выжидать 30 дней для подтверждения намерений. Разочаровавшиеся в семейной жизни муж или жена обращались в местный гражданский суд с соответствующим заявлением и в тот же день освобождались от брачных уз.
Пример такого развода — несостоявшийся брак Остапа Бендера с гражданкой Грицацуевой, описанный Ильфом и Петровым. Остап женился на «знойной женщине», как только узнал, что у неё есть вожделенный стул. После того как драгоценностей под обивкой не оказалось, Бендер с женой развёлся. Точнее, жена развелась с ним. В «Золотом телёнке» «великий комбинатор» размышлял:
«Сейчас я, кажется, холост. Ещё недавно старгородский ЗАГС прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с её стороны и мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер».
Ни согласие, ни даже присутствие мужа на бракоразводном процессе не понадобились.
Расторгнуть брак в 1920–1930‑х годах в СССР было не только просто, но и очень дёшево. В книге «Советская повседневность. Нормы и аномалии» историк Наталия Лебина пишет, что за просроченный паспорт в начале 1930‑х годов граждане платили штраф 50 рублей, а за развод — всего шесть. Расторжение брака могло быть фиктивным — так, женщины разводились, чтобы меньше платить за ребёнка в детском саду и школе.
Ванночка с горчицей
Ещё до революции Владимир Ленин писал о необходимости «безусловной отмены всех законов, преследующих аборты». Он подчёркивал, что «эти законы — одно лицемерие господствующих классов». Изданный в 1920 году декрет советского правительства «Об искусственном прерывании беременности» стал первым в мировой истории права законом, разрешившим аборты по собственному желанию. Однако, согласно декрету, новая свобода предоставлялась женщинам только на время:
«Рабоче-Крестьянское Правительство учитывает всё зло этого явления для коллектива. Путём агитации против абортов среди масс трудящегося женского населения оно борется с этим злом и, вводя социалистический строй и широко осуществляя принципы Охраны Материнства и Младенчества, предвидит постепенное исчезновение этого явления».
Поначалу аборты были бесплатными. Их количество, вопреки ожиданиям правительства, не уменьшалось, а росло. В связи с этим в 1924 году появились специальные «абортные» комиссии, которые регулировали очередь на операции. Если аргументы, приведённые женщиной, казались неубедительными, в операции могли отказать.
В 1926 году были полностью запрещены аборты впервые забеременевших женщин, а также делавших эту операцию менее полугода назад. Широкое распространение получила практика самоабортов, «рецептов» которых было немало — к примеру, попарить ноги в горячей воде с горчицей. После таких экспериментов женщины зачастую оказывались на больничной койке, многие умирали от сепсиса. Если несчастная оставалась жива, установленный факт самоаборта мгновенно фиксировался, и дело передавалось в суд.
Тюремные сроки грозили и горе-врачам. В газете «Курская правда» (1929 год, 19 ноября) была опубликована статья о семье Уколовых, члены которой делали подпольные аборты односельчанам и крестьянам из соседних деревень. Самое жуткое в этой истории — то, как Уколовы поступали с умершими от их рук женщинами. Трупы погибших вывозили за околицу и погребали в укромных уголках, а иногда и просто сбрасывали на проезжей дороге. Суд приговорил семью к тюремному заключению.
Подпольные или легальные, аборты всегда делали без наркоза. Многие врачи считали, что страдания, причиняемые женщине во время операции, — необходимая расплата за «распущенность». В повести Николая Огнёва «Дневник Кости Рябцева» автор описал мучения 16-летней Маньки Гузиковой, которая, после того, как её бросил парень, прервала беременность:
«…боль не прекращалась, она охватила всё тело, боль стала живой… и острые когти свои вонзила в Манькино тело и сверлила, сверлила, сверлила без конца, без пощады, без надежды… Потолок помутнел, улетел куда-то ещё выше… в глазах стала какая-то мутная, нудная пелена, и она соединилась с болью, заполнила всё Манькино тело, отделила Маньку от земли, от людей, от больничной комнаты… боль — бешеная, выедающая, разрывающая тело на куски, на части…»
Ни боль, ни унижения не останавливали женщин. Причиной тому были элементарное невежество и нищета. В массовой литературе по половому воспитанию практически ничего не писали о предохранении от нежелательной беременности, а достать контрацептивы — презервативы, выполненные из грубого материала, — было практически невозможно.
Вскоре женщин начали наказывать рублём: с 1930 года аборты стали платными и дорожали с каждым годом. К сожалению, вскоре прервать нежелательную беременность стало невозможно даже за деньги — в 1936 году аборты в СССР запретили.
Сталинская эпоха: семья под колпаком
Свадьба в милиции
«Закручивание гаек» в сталинскую эпоху сказалось и на частной жизни советских граждан. Ещё во второй половине 20‑х молодожёны лишились неотъемлемого в наше время атрибута церемонии бракосочетания — обручальных колец. Виной тому были появившиеся в 1930 году магазины Торгсина, где можно было сдать за бесценок любые золотые предметы, получив взамен недоступные в условиях карточной системы вещи и продовольствие. В условиях всеобщей нищеты люди несли в магазины семейные реликвии — в том числе и обручальные кольца.
Ранее, во второй половине 20‑х, государство объявило кампанию по изъятию золота у населения для нужд индустриализации. Наталия Лебина пишет, что, с целью выколачивания драгоценностей, людей нередко помещали в «парилки» — комнаты без вентиляции, где можно было только стоять, тесно прижавшись друг к другу. После нескольких дней в «парилке» люди отдавали золото добровольно. Носить заветное колечко было просто опасно.
Продажа товаров по карточкам значительно осложнила организацию свадебных торжеств — обычные люди едва ли могли позволить себе праздничные угощения и наряды. Пыльные помещения ЗАГСов, где за одним столом регистрировали и браки, и смерти, производили угнетающее впечатление. В 1934 году ЗАГСы переехали в здания местных отделений милиции, что только усугубило ситуацию. В 1943 году отношения властей с православной церковью несколько смягчились, но на церковный обряд венчания всё ещё смотрели косо.
На фоне всеобщего безденежья и казёнщины сцена богатой свадьбы из фильма «Свинарка и пастух» (1941) вызывает лишь горькую усмешку. Невеста, увешанная бусами, в расшитом кружевом платье и белом венке с длинной фатой, жених в начищенных сапогах, клетчатом костюме-тройке, галстуке, цветами в петлице и на картузе, толпы гостей — и всё это в обычной советской деревне! К сожалению, такое богатство имело мало общего с реальностью, особенно в предвоенные годы.
Развод по объявлению
Со второй половины 30‑х развод для советских граждан стал дорогим, а главное, хлопотным «удовольствием». Теперь в ЗАГС должны были обращаться оба супруга. Особо влюбчивых власти дисциплинировали рублём: так, за первый развод необходимо было заплатить 50 рублей, за второй — 150, а за третий — уже 300. Неприятный сюрприз ждал тех, кто не был готов афишировать подробности супружеской жизни — отныне в паспортах ставилась отметка о расторжении брака.
В 1944 году процедура снова значительно подорожала — теперь даже за первый развод следовало выложить 100 рублей. Разводящихся обязали «выносить сор из избы» и расходиться публично через суд. Кроме того, в местную газету помещалась заметка о «возбуждении судебного производства о разводе» с указанием имён супругов. «Нельзя отделять вопросы быта, семьи от вопросов всей нашей политики и экономики: они очень тесно связаны», — объяснял такую публичность врач Виктор Колбановский в книге «Любовь, брак и семья в социалистическом обществе» (1948).
Уборные и штопальные иглы
В 1936 году вышло постановление о запрете абортов. В тексте документа говорилось:
«Только в условиях социализма, где отсутствует эксплуатация человека человеком и где женщина является полноправным членом общества, а прогрессирующее повышение материального благосостояния трудящихся является законом общественного развития, можно серьёзно поставить борьбу с абортами, в том числе и путём запретительных законов».
По официальной версии, основной причиной запрета абортов в СССР стало улучшение благосостояния и рост культурного уровня советских людей. Будущим матерям обещали материальную поддержку, а также расширение сети роддомов, яслей и детских садов. Однако некоторые исследователи считают, что причиной запрета явилось резкое снижение рождаемости вследствие высокой смертности от голода в 1932–1933 годах. Так или иначе, женское тело снова оказалось в ежовых рукавицах действующей власти. Из анекдотов того времени:
«Гулять холодновато, давайте зайдём ко мне попить чайку. — Какой теперь чаёк, вы же знаете, аборты запретили».
О запрете абортов высказывался заместитель генпрокурора СССР Арон Сольц:
«Наша советская женщина не освобождена от той великой и почётной обязанности, которой наделила её природа: она мать, она родит. И это, бесспорно, дело большой общественной значимости».
Десятилетие спустя ему вторил доктор Колбановский, который считал, что за плотские удовольствия женщина всегда должна расплачиваться деторождением:
«Женщине всегда приходится нести естественные последствия любви к мужчине — родить и вскормить ребёнка».
Предотвратить «естественные последствия» можно было с помощью контрацептивов, которые не ограничивались «резиновым изделием № 2». В то время в продаже имелись алюминиевые женские колпачки, а также средства для местного применения, например паста «Преконсоль». Однако, ввиду дефицита, купить контрацептивы было непросто. Врачи рекомендовали их использование исключительно как одну из мер борьбы подпольными абортами, а не как способ регулирования деторождения.
Вопреки ожиданиям, запрет абортов не привёл к значительному увеличению рождаемости. Наталия Лебина пишет, что 1936–1938 годах число абортов сократилось в три раза, но рождаемость при этом повысилась всего вдвое, и то — на время. В 1940 году она упала до уровня 1934 года. Зато резко возросла материнская смертность от нелегальных абортов. Запрет также повлиял на рост насильственной детской смертности — младенцев убивали штопальными иглами, топили в уборных или просто выбрасывали на помойку. Лебина так комментирует сложившуюся ситуацию:
«…власть настаивала на своём представлении о женщине-матери, которое, по хлёсткому выражению американского советолога Александра Даллина, составляло нечто среднее между отношением к корове и к генератору. Нужно было рожать, как коровы, и в то же время работать, как некий безотказный механизм».
В попытках увеличить рождаемость государство взялось и за мужчин. Так, в ноябре 1941 года появился налог на бездетность. Для монахов и монахинь, соблюдавших обет безбрачия, налог отменили лишь в 1946 году. С 1949‑м его не платили потерявшие детей в годы войны и те, кто не мог иметь ребёнка по состоянию здоровья. Зато сельское население с этого же года было вынуждено отдавать государству 150 рублей в год. Причём платили «оброк» и малодетные семьи: имеющие одного ребёнка — 50 рублей, двух детей — 25 рублей в год. Налог на бездетность отменили лишь после распада СССР, в 1992 году.
Послевоенные годы и оттепель: хорошо забытое старое
«Дворцы счастья»
На рубеже 1940–1950‑х годов свадебные торжества всё чаще мелькали на советских киноэкранах. В картине «Свадьба с приданым» (1953) невеста одета в белое платье, на голову вместо фаты накинут тонкий шёлковый платок. Её жених — в строгом чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. На деле же для большинства граждан свадьба по-прежнему оставалась скромным домашним праздником. Наталия Лебина рассказывает о том, как отмечали это событие в 1947 году её родители:
«Несмотря на карточную систему, событие решено было отметить. Торжество состоялось сразу после регистрации в районном ЗАГСе на квартире у родителей мамы. На невесте было белое платье из искусственного шёлка. Из свадебных подарков самым дорогим оказались пирожные буше из коммерческого магазина».
Свадебные традиции поменялись лишь в период оттепели. Для оформления документов о смерти и разводах выделили отдельное время, которое не пересекалось с расписанием регистрации браков. Из мрачных отделений милиции ЗАГСы переехали на новые места. Появились дворцы бракосочетания, первый из которых был открыт в Ленинграде в 1959 году. Вот что писал о нём журнал «Смена» (1959 год, № 24):
«…всё радует глаз: и специально изготовленная изящная мебель, и сверкающие белизной лепные потолки, и искрящиеся люстры, и декоративные камины. <…> Откуда-то негромко льётся величественная мелодия. Девушки в праздничных платьях преподносят молодожёнам цветы. Совершается обряд комсомольского обручения. Красивый, романтический обряд! <…> Пусть же повсеместно привьётся в нашей стране этот хороший комсомольский обычай!»
В конце 50‑х — начале 60‑х годов «дворцы счастья», как их называли в прессе, появились во многих крупных городах СССР. Парадная обстановка и возвышенные речи «придворных» способствовали появлению торжественной церемонии бракосочетания, в которой обязательными становились особые наряды невесты и жениха, обмен кольцами, наличие гостей и свидетелей.
Подробное описание свадьбы начала 60‑х, проходившей во «Дворце счастья», можно встретить у историка Елены Жидковой:
«Молодых встречают комсомольцы и провожают в хорошо обставленные комнаты жениха и невесты. <…> Выписано брачное свидетельство… От комнаты невесты начинается торжественное шествие. Впереди комсомолец парадно одетый, на руках несёт брачное свидетельство в папке, переплетённой бархатом. За ним жених и невеста, а затем товарищи, подружки, члены производственных коллективов, сослуживцы. На бархатном подносе преподносится им брачное свидетельство, церемония сопровождается торжественной музыкой. Свидетельство от имени райсовета вручает депутат. Представители партийных и комсомольских органов поздравляют молодых с законным браком».
На страницах модных журналов конца 50‑х появляются свадебные наряды. Впрочем, в то время одежда, которая шилась и приобреталась исключительно для дня бракосочетания, была редкостью. Так, советская актриса Маргарита Криницына вспоминала:
«Да и надеть-то мне было нечего. Платье из лёгкой кремовой шерсти мне подарила жена троюродного брата… когда я только приехала поступать во ВГИК. Это платьице, сшитое колокольчиком, я и носила до последнего курса. В нём и на свадьбу пошла. Женя [на свадьбе] тоже неважно был одет… в сером костюме, зелёной шляпе и широченном зелёном галстуке».
В 50‑е большинство свадеб праздновали в домашней обстановке. Застолья были довольно скромными. Лебина рассказывает о меню одной из таких праздничных трапез: среди закусок были пирожки с мясом, солёные огурцы и блины, из напитков — водка, креплёное вино и чай.
Скромными были и подарки. Та же Криницына рассказывает, что на их свадьбе подарок был всего один — духи «Сказка». Всё остальное было потрачено на еду. В «Хрониках московского быта» супруги Даос, чья свадьба состоялась в 1958 году, вспоминают, как друзья развернули перед ними «ковровую дорожку» из рулона обоев с цветочным рисунком — в то время было сложно достать цветы, и обои заменяли собой брошенные к ногам букеты. Затем кто-то вручил им в подарок кирпич — символ начала строительства семейной жизни.
Постепенно свадебные застолья потихоньку «переехали» из квартир в кафе и рестораны. Новая традиция оказалась дорогой, поэтому при организации торжества многие договаривались о возможности принести спиртное, купленное в магазинах.
Свадебный ритуал обрастал новыми правилами. В 1960‑х годах в торжественной форме не разрешали регистрировать второй и последующие браки. Новобрачным предоставляли короткий отпуск на проведение свадьбы, удлинился «испытательный срок», отделявший дату подачи заявления от даты регистрации, — теперь он составлял 30 дней. После того как жених и невеста подавали заявление, им вручали специальные талоны, по которым в салонах для новобрачных можно было купить свадебные наряды, обручальные кольца, а главное — дефицитные вещи, отсутствующие в свободной продаже.
Одновременно возникла мошенническая практика: люди подавали заявление на регистрацию лишь для того, чтобы получить талоны в такой салон. Разумеется, в этом случае до свадьбы дело не доходило.
«От мужа своего не знаю доброго…»
Процедура развода долгое время оставалась публичной, что вызывало массу неудобств. Даже в эпоху хрущёвской оттепели расставаться приходилось в суде при свидетелях, предварительно поместив унизительное объявление в местной газете.
К решению семейных проблем подключились товарищеские суды. Впервые эти организации появились в начале 1930‑х годов — тогда на предприятиях и в домоуправлениях формировались специальные комиссии, разбиравшие конфликты, в том числе и семейные. В годы хрущёвских реформ на время забытая практика общественных судилищ вновь активизировалась. На этих собраниях обсуждались бытовые неурядицы, которые ещё не довели супругов до окончательного решения о разводе, но грозили расставанием.
В начале 60‑х о «погоде в доме» начали говорить более открыто. О наиболее частых причинах ссор и разводов можно судить по письмам, опубликованным в «Работнице» (1963 год, № 8). В основной массе это были жалобы от женщин, которые писали о пристрастии мужа к алкоголю и домашнем насилии:
«Кончит работу — и к собутыльникам. Домой приходит пьяный, устраивает дебоши…»
«Муж стал пить. Не где-нибудь. На работе! <…> Пошла к его начальнику… А этот начальник лишь сообщил мужу, что я, такая-сякая, приходила жаловаться. Кончилось всё тем, что муж, придя с работы, впервые поднял на меня руку».
«Живут десять лет. У них четверо детей. В своём производственном коллективе он на лучшем счету: примерный, старательный! А дома бьёт жену за то, что без его разрешения на свои же заработанные купила себе пару чулок и иную мелочь…»
В одном письме женщина рассказывала о «маменькином сынке», который не помогает ей по хозяйству:
«Я делаю всю работу по дому. А попросить мужа, чтобы принёс воды, и не заикайся. Свекровь говорит: „Кто ты такая? Простая работница. А он инженер. Умственного труда человек! Нечего ему домашней работой заниматься…“ Что же удивляться, что и от самого мужа своего не знаю доброго…»
Среди этих посланий попалась и одна жалоба от мужчины, который писал о ревности супруги:
«Любил и люблю жену всегда… Вторая моя любовь — музыка. Я художественный руководитель русского народного хора при доме культуры. Не мыслю своей жизни без песни, без людей, своих воспитанников. Но жене моя преданность делу не нравится. Из-за ревности она устраивает скандалы. И не только мне. Некоторым просто пришлось бросить занятия в хоре, чтобы не выслушивать оскорбления…»
Долгое время вопрос супружеской измены, несмотря на её распространённость, обходили стороной. Так, согласно приведённым Лебиной результатам одного из социологических опросов конца 50‑х — начала 60‑х годов, более половины опрашиваемых основной причиной развода назвали «легкомысленное отношение к браку», после чего шли жилищные условия, вмешательство родителей и «пережитки прошлого». Адюльтер в качестве самостоятельного повода вообще не рассматривался — этот пункт даже не был включён в опросник, вероятно, по цензурным соображениям.
Процедура развода принципиально изменилась уже после снятия Хрущёва. 10 декабря 1965 года Указ Президиума Верховного Совета СССР отменил необходимость публикации извещений о разводе в местной прессе. Новый Кодекс о браке и семье, принятый в 1969 году, разрешил расторгать брак в ЗАГСе, если у пары не было несовершеннолетних детей.
Боль свободы
Запрет абортов в СССР сохранялся вплоть до середины 50‑х. Государство пыталось всячески стимулировать рождаемость, поощрять и поддерживать матерей. Благодаря усилиям министра здравоохранения СССР Марины Ковригиной в послевоенные годы значительно расширилась сеть роддомов, яслей и детских садов, появились медали «Мать-героиня» и «Материнская слава», улучшилась материальная поддержка многодетных и одиноких матерей.
Однако ситуация с подпольными абортами оставалась плачевной. К «бабкам» ходили, несмотря на угрозу тюремного заключения и смерти от последствий неудавшейся операции. Наталия Лебина вспоминает о том, как и почему в конце 40‑х её мать решилась на незаконную процедуру:
«Положение было, мягко говоря, тяжёлое. Существовать приходилось на пенсию отца по инвалидности… [Мама] обратилась к своей соседке по коммуналке, врачу-гинекологу, с просьбой об аборте. Та, жалея моих родителей, согласилась… аборт маме сделали в квартире её родителей. В момент „незаконных медицинских манипуляций“ мой дед — работник уголовного розыска — сидел во дворе и тщательно следил за „оперативной обстановкой“. В результате всё обошлось — и мама осталась здорова, и врача не посадили».
Только в 1955 году советским женщинам разрешили прерывать беременность по собственному желанию. Это произошло благодаря усилиям той же Ковригиной, которая продвигала снятие запрета. 23 ноября 1955 года Указом Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене запрещения абортов» операция искусственного прерывания беременности в больнице была разрешена всем женщинам при отсутствии медицинских противопоказаний.
Как ни странно, проблема криминальных абортов оставалось актуальной — прерывание беременности продолжало считаться постыдным и вызывало порой не только косые взгляды, но и проблемы на работе. Скрыть факт «легального» аборта от сослуживцев было практически невозможно: после выхода из больницы женщина получала листок нетрудоспособности, где в графе «диагноз» стояло слово «аборт». Поскольку далеко не все женщины были готовы обнародовать подробности личной жизни, многие предпочитали по-прежнему обращаться к «частникам».
Арсенал средств предохранения в 50–60‑х годах заметно расширился. Появились специальные мази, например грамицидиновая паста на основе антибиотика или алкацептин — пенообразующее вещество, адсорбирующее сперматозоиды. В стране велись разработки противозачаточных гормональных препаратов. Использовались и внутриматочные спирали, но их разрешали применять только рожавшим. Но так как контрацепция оставалась дефицитным товаром, особенно в небольших городах и уж тем более в сельской местности, аборт был основным методом предотвращения нежелательной беременности.
Государство пыталось отвадить женщин от операции, рассказывая о вреде абортов, которые якобы всегда вели к болезням и бесплодию. Яркий пример такой «страшилки» — опубликованное в «Работнице» (1963 год, № 2) письмо от некой Э. Б. с заголовком «Не могу простить». Женщина рассказывала, как на её семейную жизнь повлиял аборт, на который она решилась в 18 лет по настоянию родственников. Операция лишила её возможности иметь детей. Они с мужем усыновили мальчика, но наличие ребёнка не спасло отношения:
«Муж сам сознался, рассказал о связи с женщиной, которую якобы полюбил, и пожелал иметь своих детей. <…> И вот недавно он к нам вернулся. Я очень оскорблена как женщина, не могу простить ему ничего… Только радость сына по поводу возвращения отца заставила меня примириться. <…> Если бы в своё время я не сделала аборта, возможно, и не было бы такого в моей семье».
Нет оснований полагать, что история выдуманная. Проблема заключалась в другом: вместо того, чтобы заняться сексуальным просвещением, государство принялось стыдить женщин и пугать их опасностью операции. Аборт по-прежнему делался без обезболивания. В медицинских трудах начали появляться свидетельства использования анестезии при прерывании беременности, но эти опыты часто оставались лишь на бумаге. Однако ни пропаганда, ни боль не останавливали женщин — с 60‑х количество абортов начало неуклонно расти.
Застой и распад: печальная статистика
Водка из самовара
Изменения в процедуре заключения браков, произошедшие в период хрущёвских реформ, подытожил новый брачно-семейный кодекс 1969 года. В статье 14 документа указывалось: «Заключение брака производится торжественно. Органы записи актов гражданского состояния обеспечивают торжественную обстановку регистрации брака при согласии на это лиц, вступающих в брак».
Свадебная церемония окончательно закрепилась в сознании советских людей прежде всего как пышное торжество. Неотъемлемой частью праздника стали народные традиции, которые практикуются до сих пор: например, выкуп невесты и надкусывание каравая. Застолья, проходившие теперь как дома, так и в ресторанах, сопровождались речами тамады и конкурсами.
К середине 70‑х в СССР сложилась целая брачная индустрия с участием сети промтоварных, продуктовых, цветочных, ювелирных магазинов. Появилась особая свадебная мода. Костюм жениха практически не менялся, зато наряды невест с каждым десятилетием становились всё сложнее.
В 60‑е это были модные в то время короткие платья, расклешённые к низу. Фата в то время была не в чести — её либо не носили вовсе, ограничиваясь цветочными венками, либо выбирали короткую накидку, которая максимально открывала лицо. Свадебное платье 70‑х выглядело более консервативно: юбка доходила до пола, кружевные рукава — до запястья, лиф был максимально закрытым, с ажурным воротником-стойкой и гипюровым вставками. Иногда свадебный венок заменяла небольшая шляпка — джульетка. В 80‑е она приобрела особую популярность, украшалась кружевом, рюшами и искусственными цветами. Платья на закате СССР стали особо пышными — многочисленные воланы делали невесту похожей на свадебный торт. Чаще всего эти платья шили в ателье или самостоятельно. Особым шиком считались наряды, привезённые из стран «дружественного» зарубежья, например из ГДР.
Шумный обряд бракосочетания нравился далеко не всем. Наталия Лебина вспоминает, как выглядела её свадьба в эпоху застоя:
«Разбирая семейный архив, я нашла и фотоальбом своей собственной свадьбы в 1971 году. Невольно вспомнила весь ритуал бракосочетания свидетелей, кольца, мендельсоновский марш. Разглядела и всю нелепость происходившего. Над моей головой, увенчанной фатою, возвышался бюст Ленина! Выходя замуж во второй раз, я настояла на том, чтобы просто расписаться в ЗАГСе без свидетелей и прочей кутерьмы. Нашу пару назвали „неритуальной“».
Здесь же она рассказывает о свадебном застолье родственницы, состоявшемся в весьма необычном месте:
«Помню, моя племянница из Кривого Рога с явным смущением рассказывала, как её родным пришлось накрывать во дворе криворожских семиэтажек свадебный шатёр — брезентовую палатку, так как ни дома, ни в ресторане посадить всех гостей было невозможно; как нелепо в этом шатре выглядела её белая шляпа, заменявшая фату — символ невинности невесты, и как она стеснялась второго дня свадебного пира. И всё это происходило в 1982 году».
Примеры недовольства традицией празднования свадеб можно встретить на страницах журнала «Работница» (1978 год, № 9):
«Нужно ли превращать радостный день в купеческое застолье и повальную пьянку? Никаких красивых воспоминаний они оставить не могут. Лучше собрать узкий круг друзей и близких на свадебный вечер, в потом махнуть вдвоём в горы, на море или Закарпатье».
«Считаю, что пора повести решительную борьбу с безобразным свадебным расточительством. Нельзя в угоду престижу и моде возводить кутёж и многодневную гулянку в народный обычай».
В рамках горбачёвской антиалкогольной кампании 1985 года государство принялось пропагандировать безалкогольные мероприятия — дни рождения, поминки, и, конечно же, свадьбы. Алкоголь предлагали заменять чаем, соками и минеральной водой. В документальном фильме «Путешествие в свадьбу» (1986) можно увидеть, как проходили подобные торжества. После ЗАГСа молодожёны едут на природу, где водят хороводы с гостями, лихо пляшут под народные песни местного ансамбля, чистят картошку на скорость и смотрят театрализованное представление, где седобородый старик в белом, олицетворяющий дух озера, воюет с нечистью. Одна из героинь фильма заявляет:
«Что касается меня, я вообще отказалась бы от всяких свадеб. Я бы сразу после регистрации… посадила всех бы на вертолёт, на парашютах сбросила бы на необитаемый остров, и пусть они себе там варят, стирают, добывают себе пищу. Ведь только так они поймут — любят они друг друга или нет».
В конце фильма нам показывают другую счастливую пару, которая отпраздновала безалкогольную свадьбу год назад. Они рассказывают:
«То веселье, которое всё ещё царит на этих пьяных свадьбах, — это всё иллюзия… У нас всё было по-другому. Всё, что было на свадьбе, до сих пор волнует нас… <…> Это был настоящий праздник, праздник любви, нежности, доброты. Это нужно видеть самому, нужно прочувствовать. Словом, всё было прекрасно. Так же прекрасно, как наша доченька, Оксаночка!»
Супруги вытаскивают из коляски пухлого младенца, демонстрируют его зрителям. Фильм заканчивается лирической песней.
«Путешествие в свадьбу» (1986). Режиссёр Михаил Кончакивский
На деле всё обстояло иначе. Традиция безалкогольных свадеб не прижилась и стала поводом для многочисленных острот вроде «ответим на безалкогольные свадьбы беспорочным зачатием». В лучшем случае на «показушных» торжествах из самовара могли тайком разливать водку или портвейн, в худшем — пить одеколон, политуру и прочие заменители алкоголя. «Самый счастливый день» в жизни новоиспечённой супружеской пары грозил закончиться похоронами.
Не к свадьбе будет сказано
Со второй половины 60‑х количество разводов начало стремительно расти. Согласно статистике, в 70‑х разводилась каждая третья пара, в 80‑х — чуть ли не каждая вторая. В женских журналах стали появляться статьи на темы, о которых раньше предпочитали молчать: измена, домашнее насилие, вмешательство родственников в жизнь супругов. Чаще всего издания публиковали письма с жалобами на пьющих и бьющих мужей. В «Работнице» за 1977 год (№ 2) год читаем:
«Мне 25 лет, растёт дочурка — семь месяцев ей. А мой муж пьёт и бьёт меня. За что? За то, как он считает, что я „не хочу ему подчиняться“. <…> „Ты жена и обязана мыть посуду… Зачем я женился — чтобы стирать самому или убирать?“ <…> однажды я не выдержала, и, когда он пьяный оскорбил меня, я ударила его по лицу. Он за это так меня избил, что соседи прибежали нас разнимать…»
Ряд подобных историй можно встретить не только на страницах журналов, но и в советской документалистике. В короткометражном фильме «Не к свадьбе будет сказано» (1979) разводящиеся супруги в суде рассказывают о причинах неудавшегося брака. Одна из женщин, рыдая, признаётся, что пьяный муж выгонял её из собственной кровати — ей приходилось спать в коридоре на телогрейке. Другая постоянно уходит от пьющего, но неизменно возвращается к нему в надежде, что тот когда-нибудь изменится. Говорят в фильме и о женском алкоголизме, но виновником семейных проблем всё равно остаётся муж, который приучил супругу к спиртному.
Другая причина развода, о которой стали говорить открыто, — измена. Правда, обвиняли в ней в основном мужчин. Если женщина уходила к другому, то это, как правило, также происходило в первую очередь из-за отношения к ней бывшего мужа, и, согласно «Работнице» (1978 год, № 7), сексуальной неудовлетворённости:
«Среди мотивов нарушения супружеской верности у женщин, по нашим данным, на первом месте стоит неудовлетворённость духовным общением с мужем, отсутствие взаимопонимания, чуткости, нежности, ласки. Только после этого женщины называют супружескую неудовлетворённость. <…> По данным учёных разных стран, в первые годы супружества почти половина женщин разочарована в интимной стороне брака».
Истории о женской измене в той же «Работнице» практически не встречаются. Зато о мужской неверности в журнале пишут постоянно. Из рассказа читательницы о пожилом гуляке:
«Муж, к тому времени уже дедушка, стал вдруг заметно прихорашиваться, всё чаще задерживался на работе. А через некоторое время ушёл из семьи, женился на молодой. Это известие так ошеломило меня, что я две недели не могла подняться с постели. Было нам тогда уже за пятьдесят».
В статье «Любовный многоугольник», опубликованной в «Крестьянке» (1984 год, № 6), автор настаивает на сохранении брака, в котором кто-то из супругов был уличён в измене. Согласиться с таким призывом сложно:
«Когда кто-нибудь из знакомых заводит разговор о назревающем разводе и требует совета, я почти всегда отвечаю однозначно: „Не разводись!“ И не потому, что теперешняя его семейная жизнь хороша: будь хороша, не думали бы о разводе. А потому, что новая, может быть, будет ещё хуже».
Государство пыталось регулировать растущую статистику разводов. В судах с супругами пытались вести разъяснительные беседы, а тем, кто уже развёлся или ещё не нашёл вторую половинку, помогали появившиеся во многих городах службы знакомств. Местные газеты начали печатать брачные объявления. В конце 80‑х количество разводов действительно несколько снизилось, однако после распада СССР снова начало неуклонно расти.
Грех и нищета
Приобретение эффективных противозачаточных средств оставалось проблемой вплоть до начала перестройки. Наталия Лебина вспоминает:
«Из своей первой зарубежной поездки за границу — в Болгарию в 1976 году — я привезла себе оправу для очков, маме — очень модный тогда чёрный кримплен, отцу—натуральную (из хлопка) сорочку, а мужу — несколько пачек индийских презервативов. Их, очень гордясь своей раскованностью, я купила в первом попавшемся павильончике в аэропорту Софии».
По данным некоторых источников, в 1960‑е в СССР выполнялось в год по пять-шесть миллионов абортов. В последующие два десятилетия это число только росло. Ситуация с обезболиванием не менялась. Иногда — чаще всего за дополнительную плату — женщине давали маску с закисью азота (так называемый «веселящий газ»), которая помогала не всегда. Обстановка в абортариях оставляла желать лучшего — в кабинете размещалось несколько кресел сразу, обычно без перегородок. Работа врачей представляла собой живой конвейер. В одном из номеров «Работницы» опубликовали душераздирающее письмо читателя — как ни странно, мужчины — который писал о страданиях женщин в стенах больниц и требовал человечного отношения к пациенткам (1986 год, № 10):
«За душевной холодностью — фактическая жестокость. Далеко не всегда делают нужное обезболивание — маску или тот самый укол в руку, о котором женщины буквально молят врача. Некому поднимать пациенток, перекладывать их на каталки. <…> На врачебном конвейере, который назовите фабрикой, заводом, потоком… ласкового, бережного подхода к человеку нет».
В другом номере «Работницы» женщины жаловались на оформление больничных листов — слово «аборт», которое продолжали писать в графе «диагноз» создавало массу трудностей:
«Руководитель нашей группы мужчина, да ещё не сдержанный на язык. Сдай ему справку — через час всему коллективу будет известно».
«Я работаю акушером-гинекологом. Почти треть больных поступает в наше отделение с диагнозом „внебольничный аборт“. Всё это печальные последствия страха перед оглаской».
«Чтобы не сдавать справку, я уволилась с работы».
Во второй половине 80‑х в СССР появились кабинеты, где аборты делали платно. В этом случае можно было не только скрыть факт операции, но и получить качественное обезболивание. Кроме того, на сроке до восьми недель врачи начали применять вакуум (мини-аборт), который переносился гораздо легче. Одна из пользовательниц популярного женского форума вспоминает:
«Я делала аборт в 86‑м году. Это были первые клиники с платными абортами и наркозом. Народ валил валом, очереди были жутчайшие. Помню, записалась и деньги заплатила, но простыла сильно, не пошла в тот день. Потом пришла через два дня и чудом просто уговорила меня взять вне очереди, такой был поток народа. По 50–60 мини-абортов ежедневно. Даже помню, где делала — Москва, район шоссе Энтузиастов».
В государственных абортариях всё так же собирались очереди. О том, как чувствовали себя женщины, можно судить по небольшому сюжету «Пациентки гинекологического отделения», снятом в последний год существования Союза. Интересно, что почти каждая опрошенная, пережившая операцию, говорит, что «аборт — это грех». «Любая операция, если она не во спасение — это зло», — заключает одна из девушек. Её соседка по палате высказывает похожее мнение, но с оговоркой:
«Знаете, я верующий человек, я знаю, что это большой грех. Но мне кажется, ещё больший грех — это плодить нищету».
Читайте также «Сочи, свахи и „балешник“: где искали любовь советские граждане».
