ХХ век — пожалуй, важнейший переломный рубеж в человеческой истории. Он породил новую культуру, новую науку, новую экономику, политику и технологии. Породил атомное оружие, массовое общество и тоталитарные государства — впервые в мировой истории. Уже на заре этого столетия философов и учёных охватило ощущение наступившего кризиса. Одной из зримых черт новой реальности стало появление такого доселе неведомого политике феномена, как фашизм.
Фашизм — явление сложное и для нашего сознания недостаточно конкретное. Интуиция подсказывает, что он должен быть связан с тоталитаризмом, но историческая практика показала, что это условие далеко не всегда работает, например, в случае с Португалией, Испанией и Румынией. Социолог и политолог Александр Тарасов полагает:
«Всегда существовал (и сегодня существует) большой набор разных фашизмов, зачастую конкурентных друг другу — и даже враждебных, причём враждебных до такой степени, что сторонники одного фашизма норовят полностью истребить сторонников другого».
Не вдаваясь в тонкости политологии, стоит отметить лишь, что ни одно значительное движение не способно долго сохранять абсолютное внутреннее единство. В случае с фашистскими течениями это проявлялось в том, что в ХХ веке условно существовали декларативно светский и декларативно религиозный варианты фашизма. Как правило, внимание историков и всех интересующихся оказывалось приковано к чисто светской политической борьбе, связанной с подобными движениями. Гораздо же интереснее, на мой взгляд, изучить нечто менее очевидное, а именно отражение явных и скрытых религиозных установок в фашистской мысли.
Сочетание религиозных и праворадикальных взглядов в идеологии политических движений не стоит считать делом далёкого прошлого. После падения коммунистической монополии на власть и публичное слово в 1990‑е годы в России одиозную славу получили чёрнорубашечники Александра Баркашова, создавшие ультраправую организацию фашистского толка и успевшие за свою недолгую историю «отличиться» в конфликте осени 1993 года вокруг Белого дома в Москве, выступив на стороне Верховного Совета. Что интересно, в то же время они заявляли себя как поборники православных ценностей, и синтез христианства с фашизмом казался им вполне естественным.
Движение Баркашова выросло из активизма общества «Память», возникшего в 1980 году в попытке обратиться к национально-культурным истокам, питавшим русскую историю. Из сообщества энтузиастов-любителей «Память» быстро превратилась в организацию, транслирующую идеи антисемитизма и авторитарного монархизма. Ультраправые движения 1990‑х годов научились сочетать в своей деятельности православно-фундаменталистскую риторику и радикально-политическую активность. В частности, в более позднем интервью журналистке «Новой газеты» сам Баркашов заявлял, что свастика, по его мнению, не фашистский, а христианский символ.
Религиозное самосанкционирование фашизма, его апелляция к авторитету религии — явление отнюдь не новое, и не случайно на российской почве оно сформировалось из кружка любителей культурных древностей. Речь вовсе не о пресловутой свастике, действительно встречающейся как в православной иконографии, так и в народных славянских орнаментах. Дело в том, что, согласно мнению ряда исследователей, фашизм сам по себе черпает истоки из европейской мифопоэтической традиции героев и питается соками идеи священного. Поэтому фашизм и христианская религиозность могут при соприкосновении друг с другом избежать чувства органического противоречия, учитывая, что и в фашизме, и в христианстве есть определенные общие предпосылки — например, идеи мессианства и нетерпимости к «чужим», или общие моменты теории и практики решения гендерного вопроса.
Несмотря на то, что фашизм на русской почве появляется в первой половине ХХ века как заимствование из политической культуры и практики Италии, часть религиозно настроенной русской политической эмиграции изначально имела в своём сознании предпосылки для того, чтобы с восторгом принять его. Многие исследователи отмечали утопизм русского политического сознания, особенно массового: от «наивного монархизма» XIX века до столь же наивной веры в то, что энтузиасты и глашатаи Перестройки смогут «обустроить Россию». Этот русский утопизм, в свою очередь, имеет религиозные истоки: он берёт начало в народных практиках интерпретации христианства как вести об эсхатологическом чуде. В частности, отечественный исследователь А. М. Панченко отмечал, что советский марксизм имеет в своей основе глубинные пласты фольклора и народного христианства. В свою очередь, немецкий нацизм, итальянский и русский фашизм также апеллировали к религиозным настроениям масс, с той лишь разницей, что фашизм среди русских с тем или иным успехом мог распространяться лишь в рядах эмиграции.
В дореволюционной России сильная религиозная составляющая была присуща не только политическому сознанию масс, но и мышлению социальных слоёв, склонявшихся вправо и мечтавших об «особом пути» России. Согласно словам иностранного исследователя У. Лакёра, «особенностью „русской идеи“ была её религиозная составляющая». По его мнению, у истоков русского фашизма стояло движение черносотенцев, тесно связанное с церковью. В отличие от других «охранительных» течений, «чёрная сотня» осознала «жизненно важную необходимость опоры на массы», став, тем самым, «прообразом политических партий нового типа». Впоследствии черносотенец Н. Марков будет сотрудничать с нацистами в Германии и напрямую заявит о подобии черносотенного движения гитлеровскому национал-социализму.
Тем не менее русский фашизм не был массовым и популярным явлением в среде эмиграции. Существовало несколько русско-фашистских партий в Германии, в регионах распространения русской диаспоры в Китае. Самой многочисленной в их ряду была «Русская фашистская организация» в Маньчжурии, копировавшая немецких нацистов вплоть до униформы. Все они не имели какого-либо значительного влияния на политические процессы. Однако, на мой взгляд, основной интерес представляет вовсе не деятельность русских фашистов. Гораздо большее впечатление производят их тексты, где политика причудливым образом переплетается с религиозностью.
Основным содержанием своей деятельности русские фашисты считали борьбу с «красной угрозой». Впоследствии русский философ Иван Ильин в своей статье 1948 года «О фашизме» так и напишет: «Фашизм возник, как реакция на большевизм». Но более всего интересен тот факт, что в своей религиозной риторике фашизм российской эмиграции почти дублировал советский квазирелигиозный дискурс.
К примеру, советская идеология активно эксплуатировала ресурс героев и мучеников революции и Гражданской войны. Классический пример — нарратив о гибели большевика Сергея Лазо, как утверждалось, заживо сожжённого. В советской прессе прославлялся жертвенный энтузиазм при выполнении пятилетних планов или в деле отпора напавшему на страну врагу. В то же время в «Основных началах российского фашизма», опубликованных эмигрантским правым журналом «Клич», говорилось буквально следующее: «Жизнь понимается фашизмом, как подвиг серьёзный, жертвенный и религиозный». Как и в СССР, в «Основных началах…» прославлялись труд и самопожертвование «личным интересом общему». И в СССР, и в русском фашизме такие идеи, несомненно, имели своим источником русский извод православия.
Весьма показательным по риторике, на мой взгляд, являлся изданный в 1928 году в Харбине (Маньчжурия) текст «Первый русский фашист Пётр Аркадьевич Столыпин». Автор публикации, Ф. Т. Горячкин, формулировал идеалы русского фашизма в образах «теории официальной народности» Уварова, только чуть-чуть изменив её. Вместо отвлечённых «православия, самодержавия, народности» он рисовал для читателя более личностную триаду: «Бог, Царь, Земля русская».
По мнению Горячкина, русский фашизм держался охраной нравственности и религии. Такая риторика являлась одной из основных причин того, что Ильин даже после Второй мировой войны продолжал утверждать, что фашизм, по его мнению — в общем, здоровое явление, если избегать ошибок, допущенных в немецком и итальянском сценарии развития событий, а «русский национализм—это Православие». Считая себя носителями новой духовности, фашисты мечтали о том, как «кровавый, звериный материалистический интернационализм» будет стёрт с лица земли.
Из жизни своего главного героя, Петра Столыпина, Горячкин формировал квазижитие, причём житие обличителя и воина, который «был в непрерывном бою». Влиятельный николаевский министр был назван в тексте «истинным националистом и крестоносцем», «вождём» и, самое главное, «мучеником». Ближе к концу сочинения прославление Столыпина плавно перетекало в демонстрацию ненависти по отношению к евреям и политическим оппонентам. Другими словами, (около)религиозная апологетика в сочинениях русских фашистов легко переходила в дискурс насилия, также как черносотенные погромы не мешали дореволюционным «охранителям» ощущать себя настоящими православными.
Читайте также «Впервые выборы. Как Россия голосовала в 1906 году».
