Как отреагировало революционное казачество на предложение Антонова-Овсеенко о подчинении советской власти? Что представлял из себя один из первых кумиров белого движения Василий Михайлович Чернецов? Кто спас войска казачьего военно-революционного комитета и разбил самый фанатичный отряд калединцев? Об этом — в новом рассказе писателя Сергея Петрова из цикла о революции и гражданской войне на Дону.
Революционные казаки недолго наслаждались иллюзией внезапно обретённой вольницы.
«Политический вопрос принципиально решён! — телеграфировал Антонову-Овсеенко 17 января хорунжий Маркин. — Абсолютное „да“, „да“, „да“! Официальное „да“! Декларация последует в самом непродолжительном времени».
Новую телеграмму, за подписью Кривошлыкова и пятерых других членов ревкома, Антонов-Овсеенко получил через день:
«…Казачий военно-революционный комитет на основании постановления фронтового съезда в станице Каменской постановил:
1) Признать центральную государственную власть Российской Советской республики, Центральный Исполнительный Комитет съезда казачьих, крестьянских, солдатских и рабочих депутатов и выделенный им Совет Народных Комиссаров.
2) Создать краевую власть Донской области из съезда Советов казачьих, крестьянских и рабочих депутатов.
Примечание: Земельный вопрос Донской области разрешается тем же областным съездом…»
«Теперь, — сказал себе командующий, — меня не должны терзать сомнения по поводу правомочности нашего вторжения в область. Трудовое казачество с нами. А это — народ. Пусть не весь, но большая его часть».
Распорядившись оказать войскам Донревкома всю необходимую помощь, Антонов-Овсеенко приказал красногвардейским отрядам начать новое наступление. 1‑я Революционная армия левого эсера Петрова выдвинулась на соединение с казаками со стороны Миллерово. Войска Сиверса продолжили теснить Добровольческую армию с юга. Благодаря неожиданному восстанию рабочих в руки красных перешёл Таганрог. Переговоры, в процессе которых Каледин надеялся отговорить Сиверса занимать город, провалились. Красные подступали к Ростову.
Фортуна пока отворачивалась лишь от одного командующего — Саблина. Не успели его отряды прорвать северо-западные границы области и захватить несколько железнодорожных станций, как тут же столкнулись со страшной силой и откатились назад. В очередной раз, ощерившись штыками, на их пути возник отряд главного калединского партизана — есаула Василия Михайловича Чернецова.
Позёр и садист, тот умел наводить на врага ужас — ещё в октябре—ноябре 1917-го, во время первых протестов рабочих и шахтёров, он эффектно продемонстрировал это умение. В переговоры Чернецов вступал редко. Чаще он отдавал приказы рубить протестующих шашками и косить их из пулемётов. Пощады не было никому: ни вооружённым, ни безоружным. Фамилией «Чернецов» матери пугали своих детей.
Что же до операций войсковых, то перед их началом Василий Михайлович любил отправлять противнику зловещую телеграмму: «Бойтесь, сволочи! Идёт Чернец!» Отряд его, состоявший из офицеров, юнкеров и студентов, появлялся, как правило, с той стороны, откуда не ждали. Чернецовцы (большая часть их была пешей) наступали, выстраиваясь в цепь. Шли в полный рост, не пригибаясь.
Саблину стыдно было признаться, но многие его солдаты, и без того не отличавшиеся дисциплиной и революционной сознательностью, боялись Чернецова. Им был памятен внезапный его налёт на Дебальцево: железнодорожники тогда, или что-то напутав, или попросту предав, объявили один из прибывших составов пассажирским, а то был военный эшелон, набитый партизанами. Доехав поздним вечером до семафора, эшелон остановился. Чернецовцы выгрузились из вагонов и пошли сквозь снежную бурю, передёргивая затворы винтовок.
Возникнув фантомами в свете вокзальных фонарей, только внезапным появлением своим они обратили красногвардейцев в бегство. Лишь небольшая группа солдат под командованием комиссара Коняева забаррикадировалась в здании вокзала. Бой с ними длился минут пятнадцать-двадцать. Оборонявшихся забросали гранатами, а потом, ворвавшись в здание, партизаны добили раненых выстрелами в голову. Труп комиссара Коняева, по личному приказу Чернецова, был приколот штыками к товарному вагону.
…И вот саблинцы напоролись на партизан снова. Напоролись и отступили. Главный донской каратель тотчас повернул штыки в другую сторону и стал теснить донревкомовских казаков, отнимая станцию за станцией. В глазах Чернецова пылали огни грядущих расправ. За столь впечатляющие успехи Каледин досрочно присвоил ему звание полковника. 16 января, совместно с 4‑й Офицерской ротой Добровольческой Армии, партизаны добрались до Каменской.
— Оцените обстановку, — велел двум посланным на разведку студентам Чернецов, — а впрочем, — ухмыльнулся он, — что там оценивать? Наверняка разбегаются, как крысы…
Предположение оказалось, в общем-то, верным. День назад, в стычке под Лихой, новоиспечённым полковником были пленены двое революционных казаков — Герасимов и Смирнов. Сам ревком, после переговоров в Новочеркасске, превратился, по сути, в комитет кочующий: его представители появлялись то в Луганске, то в Миллерово, то в Царицыне, пробираться к своей «ставке» было опасно. Штаб без армии, армия — без штаба. Лишившиеся командования каменские казаки полк за полком покидали революционную станицу. Их охватывала жуткая паника. Порой казалось, что всё — они не вернутся в революцию и не возьмутся за оружие снова. Но тут в Каменской появился Голубов.
2
«Ты просто обязан написать это письмо. Это не будет слабостью и изменой, нет. Ты уйдёшь из-под ареста и станешь одним из тех, кто поднимет восстание против Каледина. Здесь, в самом сердце контрреволюции, в Новочеркасске».
Слова любимой снова звенели в его ушах. И непонятно, от чего было звонче: от эха голоса её, поселившегося в памяти постоянным жильцом, или от свиста степного ветра.
…В сотый раз Голубов себя спрашивал, правильно ли поступил, послушав Марию и написав покаянное письмо Богаевскому. И в сотый раз отвечал: да, правильно. Иной возможности выбраться у него не было.
В Новочеркасске, говорила Мария, ещё в декабре начал действовать свой, нелегальный революционный комитет. В него, по большей части, входили неизвестные Голубову люди. Знаком был только один — тот самый рабочий-казак Ковалёв, сидевший с ним в камере и выпущенный по непонятным причинам на две недели раньше, чем он. Необходимо было тайно снестись с ревкомом и начать аккуратную агитацию в казачьих полках по подготовке восстания.
Агитировать Голубову не мешали. У него было официальное разрешение Богаевского и Назарова на формирование в гарнизоне нового партизанского отряда. Этот отряд, разумеется, должен был бить «красные банды» (полки в целом продолжали предпочитать нейтралитет), поэтому выступать Голубову удавалось часто, а вот говорить то, что хотелось, — не всегда. Люди Каледина шли за ними след в след.
«Часто можно наблюдать его среди небольших кучек казаков, — сообщал один из низших чинов контрразведки высшему, — что он им говорит, не совсем ясно. Его же громогласные речи перед большими массами, тоже понятны не всегда, так как лишены конкретики. Часто слышится: „К оружию, братья казаки!“, „Именем революции!“, „Задавим гадину своими руками!“ Мне однажды подумалось: а против кого он призывает схватиться за оружие? какую именно революцию он имеет в виду? Февральскую? большевистский переворот? и кого он называет „гадиной“?»
«Предлагаем думать меньше, — посоветовали ему, — наблюдать — чаще».
Худо-бедно Голубову удалось сколотить небольшой отряд, на том агитация и прекратилась. Сначала арестовали подпольный комитет. Потом в Новочеркасске появился Чернецов и объявил запись новых добровольцев в свой партизанский отряд. О Василии Михайловиче стала трубить пресса, и всё внимание переключилось на него. Ну а после — грянули события в Каменской.
…Он въехал в станицу 16-го. Он быстро сориентировался в обстановке царящего здесь упадка. Сама судьба, пожалуй, втолкнула его в здание школы, где заседал комитет 27-го полка. То был фактически единственный, не поддавшийся панике полк. Комитет решал, под чьим командованием идти казакам бой. И как только зашёл, скрипя досками пола и стряхивая с себя снег, Голубов, вопрос о командире отпал сам собой. Ведь это был его полк. Вместе с ним он воевал на русско-германской с 1914-го по 1916‑й. Его там знали как умного и справедливого офицера.
— Николай Матвеич! — радостно загалдели казаки. — Отец родной! Ваше благородие!
— Давайте-ка без «благородий», — спокойно осадил он восторги, — давайте-ка к делу, товарищи…
…Выбрали Голубова единогласно. Под бурные аплодисменты, под мощные, раскатистые «ура». И как только опустилась последняя рука, символизирующая «за», войсковой старшина, весело взглянув на казаков, заявил:
— Ну вот что, соколики, хватит лясы точить… Успокаиваем улицу! Орудия грузим в вагоны и уходим в Глубокую! Пусть Чернецов берёт Каменскую — от нас не убудет! А уж в Глубокой мы его встретим! Как положено встретим, верно, граждане донцы?! И не таким хребет обламывали!.. С Богом!
3
Не отнимая бинокля от глаз, Голубов процедил:
— Допрыгался, подлец…
Вот уже три дня, как станция Глубокая превратилась в новый центр притяжения революционных сил. В течение суток туда подтянулись 10‑й и 44‑й Донские полки, 6‑я Гвардейская батарея. 18-го появился Подтёлков. За ним в Глубокую примчались сбежавшие из чернецовского плена Герасимов и Смирнов. Наблюдая, как беспрекословно исполняют его приказы казаки, все трое призадумались о перспективах своей власти, но бучи устраивать всё же не стали. 19 января к Глубокой подошла 1‑я Революционная армия Петрова.
…Чернецов тем временем укрепился в Каменской. За пару дней ему удалось пополнить отряд новыми добровольцами, оружием, боеприпасами и провиантом. Из Новочеркасска, в помощь к нему, с двумя сотнями казаков прибыл генерал Усачёв. Оставив станицу под его контролем, Чернецов двинулся по следу 27-го полка.
К вечеру 20-го партизаны и значительная часть офицерской роты заняли один из холмов вблизи Глубокой. Бегали на станции муравьишками люди, тащили вагоны паровозы. Сгорая от желания посеять в стане врага новую суматоху, Чернецов приказал выстрелить из орудия.
«Чтоб по вагону, — прорычал он, — чтоб вдребезги».
Приказ выполнили немедленно, но лучше бы не выполняли. Снаряд упал, не долетев до станции, разорвался на её окраине, у мельницы.
«Что за чёрт?!» — возмутился полковник.
С той стороны, один за другим, грохнули орудийные выстрелы. По холму, со скрытой позиции, ударила целая батарея, не меньше. Белые откатили в низину. Чернецов отдал новую команду — занять близлежащий посёлок. Противник пресёк атаку пулемётным огнём.
«Василий Михайлович! — обратился к нему Дмитрий Миончинский, подполковник Добровольческой армии. — Может, не будем торопиться со взятием станции? Мы не знаем, сколько у них сил! Подождём подкрепления, а?»
«Подождём», — нехотя согласился Чернецов.
Но подкрепление, которое должно было прибыть ночью, так и не пришло, и 21 января, перед рассветом, Чернецов решил, что наступлению быть.
«Это сумасшествие!» — прокомментировал его решение Миончинский.
Глаза полковника и впрямь сверкали безумием, точно желали сжечь остатки этой ночи.
Как только забрезжил рассвет, Василий Михайлович пустил по кругу несколько бутылок водки. Их было много, каждый мог смело осушить половину сосуда или треть. Выпил и сам. Резко выдохнув, он заломил папаху на затылок, покраснел лицом и, пьяно оскалившись, заорал артиллеристам:
«Огонь! Пли по изменникам казачества!»
На этот раз снаряды легли как надо, поднимая на станционной площади фонтаны из снега и кусков замёрзшей земли. Один из снарядов снёс крышу покосившейся хатёнки, и это вызвало у полковника бурный восторг. Сняв перчатки, он принялся отчаянно аплодировать. Казаки высыпали на улицы. Наконец-то началось та самая суматоха, которую он ожидал с таким нетерпением.
«Вот оно! — взревел Чернецов. — Вперёд, господа! За мной!»
Он вскочил на коня.
Цепи чернецовцев пошли в атаку. Орудие продолжало поддерживать их с холма.
С левого фланга лупила гаубица офицерского отряда. Водка била в голову. Партизаны орали бравые песни, широко ступая, стремительно приближались к станции. До цели оставалась верста или две, но вдруг какой-то гимназист пискнул «ой», и цепь замерла.
«Почему остановились?! — взревел Чернецов. — А ну-ка вперёд! За Россию! За Дон! За Атамана!»
Миончинский молча указал нагайкой куда-то вниз. Пристав на стременах, Чернецов увидел, как под плато, на которое они вышли, разворачивается крупная кавалерийская часть, не меньше полка. На бугры выкатывались пушки.
«Ну‑с? — ёрнически осведомился у него Миончинский. — Что? Атакуем, полковник?»
Чернецов недовольно поморщился. Численный перевес противника был, что называется, налицо. И выпитой водки явно не хватало, чтобы презреть страх смерти.
Перспектива кровавого ужаса от лобового столкновения немедля отрезвила его. Он посмотрел на ошалевшие лица студентов, на ойкнувшего гимназиста (пухлому и румяному, тому, скорее, пятнадцати не было ещё) и нехотя выдавил из себя:
«Отходим… к железнодорожному полотну».
4
Преследование противника затягивалось. Ближе к полудню голубовским казакам и 1‑й Революционной армии удалось смять офицерский отряд. Чернецовцы оказались в полукольце. Они отходили всё дальше и дальше. Не давая кольцу замкнуться, продолжало огрызаться единственное их орудие.
Голубов, разумеется, мог скоро кончить эту историю. Но ему не хотелось, чтобы гибли под выстрелами его люди, а ещё он желал вымотать Чернецову нервы. Поэтому его казаки держались от преследуемых на значительном расстоянии, постепенно обходя с флангов.
Голубов смотрел на Чернецова в бинокль. Он видел, как изменился этот человек. Теперь это был не тот грозный есаул, что громче других вопил на Круге в сентябре 1917-го: «Изгнать из казачества Голубова!» и не тот самовлюблённый полковник, в отряд которого записывались в Новочеркасске юнкера, студенты и даже гимназисты.
Журналисты в своих статьях называли их «Иисусова пехота». Кумир молодёжи, объект вожделения разного возраста дам. В начале января Голубов наблюдал, как Чернецов агитировал со сцены городского театра. Дамы истерично визжали, бросали к его ногам цветы. Графоманы-поэты неслись наперегонки в редакцию газеты «Вольный Дон». В их неуклюжих писаниях Василий Михайлович уподоблялся то Илье Муромцу, то Ивану-царевичу, то Степану Разину.
Теперь же это был измотанный, загнанный зверь. Раненный в ногу, он шёл, хромая, поддерживаемый с одной стороны офицером, с другой — студентом. Части конных юнкеров и офицеров удалось прорвать окружение. Миончевский ускакал, остервенело размахивая белым платком, и с ним ещё человек пятнадцать. Остатки отряда были загнаны в балку, выхода из которой не было. Казаки спешились, окружили её и навели на противников винтовки. Неспешно, по одному партизаны выбирались наверх, бросая в снег винтовки, пистолеты, шашки.
— Зарубить бы гада на месте, — буркнул находящийся рядом с Голубовым Смирнов.
— И не думай! — отрезал Голубов.
Осознавая, насколько сильна популярность Чернецова в Новочеркасске, войсковой старшина понимал и другое: известие о пленении лихого полковника деморализует врага. Удерживая лидера карателей в заложниках, он предложит тем, кто засел в Каменской, остановить кровопролитие и сдаться. А это, в свою очередь, при условии успешного наступления красных, заставит Каледина задуматься о капитуляции Новочеркасска. Возникал шанс бескровного окончания гражданской войны на Дону. И он, Голубов, видел автором этого сценария себя, отчего на душе становилось теплее.
…Соскочив на землю, он передал поводья одному из казаков и подошёл к пленным.
— Ну что, Иисусова пехота, — подмигнул Голубов студентам, — если нет желания раньше времени попасть в рай, шагайте к железной дороге. Вас не тронут.
Студенты и горстка гимназистов, с опаской поглядывая на пленённого командира, зашевелились. Поначалу они пятились, спотыкались, озирались по сторонам, думая, наверное, что стоит только обернуться, как казаки начнут стрелять в спины.
Но те смотрели на них кто равнодушно, а кто с сожалением, и, когда какой-то урядник добродушно прикрикнул: «Давай, исусики, трошки побыстрее, мамки заждались», они обернулись разом и бросились бежать, путаясь в полах шинелей и пальто, хватаясь за фуражки и шапки на головах, падая и поднимаясь; прочь, прочь, прочь.
Лишь один студент, придерживающий Чернецова под руку, не сдвинулся с места. Длинный, как шпала, чёрное пальто, белёсые волосы соломой из-под фуражки, усики, он сверлил Голубова ненавидящим взглядом.
— Василий Михайлович, — выпалил длинный, — он — отец наш. Вы, сволочи большевистские… иуды… вам не понять… вас ещё ждёт виселица, пуля, штык…
Он говорил быстро, заикаясь, как в бреду, перескакивая с одного на другое, то о патриотизме, то о предательстве говорил, то о государе-императоре, то о желании лечь в одну могилу с Василием Михайловичем.
«Какая преданность, — думал Голубов, слушая бред вполуха, — сколько он пробыл в отряде, интересно? Неделю? Две? Месяц? Как обработан! А ведь не измени судьба Чернецову, воспитал бы сотню таких фанатиков, которые за него — в огонь и в воду, дети. Какие там народники-бомбисты… Усики отпустил».
Только сейчас он обратил внимание, что у студента усики такие же, как и его у кумира, — редкие, можно сказать, деликатные.
— Полно, Пухляков, — прохрипел полковник, — делайте, что говорит войсковой старшина. Идите. Вы держались достойно! Я произвожу вас в прапорщики…
Студент выпучил большие навыкат глаза.
— Василий Михайлович …
— Идите, — повторил полковник, — я вам приказываю. Возможно, вам удастся…
Что именно «удастся» Пухлякову, он уточнять не стал, осёкся. Из глаз студента хлынули слёзы. Он обнял Чернецова и крепко поцеловал в губы. Брезгливо отстранившись, тот перекрестил его, и юноша побрел в степь. Голубов усмехнулся.
— Полковник, мне сообщили, что ваши части начали наступление по железной дороге, со стороны Каменской. Мне нужно остановить наступление. Мне нужна Каменская. Без боя и без крови. Прямо сейчас вы напишите записку в свой штаб…
— А что ещё вам нужно? — дерзко глядя на Голубова, спросил Чернецов.
— Мне? Только то, о чём я прошу. А вот им, — войсковой старшина кивнул в сторону своих казаков, — или нашим союзникам-красногвардейцам, возможно, нужен самосуд над вами. Готовы?
Пустые глаза Чернецова сделались задумчивыми. Он оценил угрюмые физиономии казаков, удручающе жалкий вид своих офицеров, шмыгнул носом и сипло произнёс:
— Вы обещаете, что нас не расстреляют?
— Я обещаю, что ваша судьба будет решена революционным трибуналом. И решение его будет зависеть от переговоров с Каменской. Пока же вы будете находиться под арестом…
Чуть поразмыслив, Чернецов подозвал к себе отрядного врача.
— Доктор, друг мой, пальцы окаменели… Напишите, что он скажет, не сочтите за труд… Я подпишу…
Врач коротко кивнул, достал полевую книжку и карандаш.
— Командующему войсками Каменского района, — продиктовал Голубов, — генералу Усачёву… 1918 года, 21 января, я, Чернецов, вместе с отрядом взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития прошу Вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и войскового старшины Голубова…
Читайте также предыдущие рассказы цикла:
- Подождём «Высочайшего акта».
- Кража Донской революции.
- Атаман Каледин и его «мятеж».
- Любовь и Голубов. Расследование Войскового Круга.
- Причуды Донской Фемиды. Последний день суда над Голубовым.
- «Колхида». «Левая группа». Гражданская война — не за горами.
- На мели.
- Тайные воздыхания Митрофана Богаевского и прозрачная конспирация Белого движения.
- Октябрь наступает.
- Фикция демократии.
- Против чести.
- Явление Донревкома.
- Не свободным словом, а оружием и плетью.
