Начало 1918 года. Большевики теснят Войско Донское и вот-вот займут Новочеркасск. После гибели атамана Каледина его заместитель Митрофан Богушевский призывает казаков отступить в степь. Но согласятся ли с ним новые атаманы?
Читайте в новом рассказе Сергея Петрова из цикла о революции и гражданской войне на Дону.
И свет, струившийся из люстр и настенных плафонов, и золото погон вместе с ослепительной белизной воротничков господ в штатском — всё это тускнело, едва не тонуло во мраке, что вваливался с улицы в высокие окна Областного правления.
Мелко и часто барабанила в стёкла снежная крупа, бесновался ветер. «Пора!» — тихо, но скрипуче восклицали окна, и это слышалось всем, сидящим в этом зале.
Умирал их Новочеркасск. Умирало их прошлое. Сквозь моросящую круговерть, пожирающую улицы и площади, дома и памятники, деревья и столбы, внутренним взором каждого просматривалась лишь одна перспектива — степь.
Но они не хотели её. Для них, городских жителей, родная степь была чужой. Она представлялась бескрайней пустыней, грозящей, как воронка, вобрать в себя их всех, вместе с любимым Новочеркасском и самыми светлыми воспоминаниями.
Малый круг молчал. С трибуны доносилось привычное воркование.
— …Одиннадцать месяцев тому назад, господа, я имел счастье, а может быть и несчастие, поверить, что казачество ещё не умерло, что оно ещё не сослужило свою историческую службу… И теперь за эту веру мне, похоже, придётся поплатиться…
Выступал Митрофан Петрович Богаевский. Но это был уже не тот Богаевский, а похожий голосом дублёр. «Подменили», — в первые же секунды выступления прошелестело по рядам. Митрофан Петрович был лыс. Беспощадный цирюльник выбрил его радикально — ни волос, ни усов, только аккуратные брови.
— …Большевики… новые люди, взявшиеся управлять государственным кораблём. Никто их не знал… Первое знакомство состоялось с ними на московском совещании. Поехал туда Атаман, послушал, вернулся и сказал: «Сволочь»… Так и сказал…
У сидевшего в президиуме Назарова непроизвольно дёрнулись плечи. Судя по напыщенности фраз и лирическим отступлениям, Богаевский собирался говорить долго. Это раздражало Анатолия Михайловича, и, чтобы скрыть раздражение, он принялся массировать свою крепкую, воловью шею.
— …29 января Алексей Максимович позвал меня к себе… Как день был сумрачен, так и Алексей Максимович…
Да. Роковой день. Атаманский дворец, спонтанное заседание Войскового правительства. Одна телеграмма от Корнилова, другая от Алексеева, гонцы.
«Положение становится удручающим!» — вопили телеграммы. Гонцы или вторили им, наперебой сыпали словами, что, верно, не уместились в телеграммах: «почти в кольце Ростов», «вот-вот зайдёт Сиверс», «со стороны Царицына движется какой-то сброд под командованием некогда вашего хорунжия Автономова», «нет сил», «придётся бросать Дон», «уйдёмте на Кубань, вместе…»
— …какие грустные были глаза у Войскового Атамана… Он смотрел на телеграммы и не видел их…
Журчащий ручеёк, а не речь. Воспоминания о том, как расписался в собственном бессилии Каледин. И как они, члены Войскового правительства, поспешили поддержать его в этом решении, спешно заявив о собственной отставке.
— …на Дону должны править другие, решили мы… Но кто? — потрясал ладонями над бритой головой Богаевский. — Передадим власть Городской думе? Стали обсуждать… Алексей Максимович ходил нетерпеливо, как будто спешил куда-то… и невдомёк нам было, что спешил он навстречу своей смерти… Быстрее говорите, господа. Время не ждёт. От болтовни Россия погибла…
Сидевший по правую руку от Назарова генерал Попов, приземистый, плотный, почти колобок, тоже начинал терять спокойствие. Ещё бы… При всём трагичном величии набили оскомину эти слова. Уже неделю кочуют они из одного газетного номера в другой, а Митрофан их всем в головы вбивает, в пятый-десятый раз. Будто учитель.
— …Атаман ушёл в свою комнату… Члены Войскового правительства продолжили совещаться… Выстрел… Суета, крики, беготня, труп с окровавленной грудью на кровати, плач Марии Петровны: «Aleхis! Aleхis! Как ты мог?» — что там ещё причитала эта несчастная женщина…
Богаевский перевёл дыхание, стащил с носа пенсне.
— Господа… Мне тяжело говорить об Алексее Максимовиче. Я сжился с ним. Я полюбил его. Я нашёл в нём своего отца…
Назаров ещё раз ощупал взглядом профиль и бритый затылок оратора.
Его озарило. То было неприятное, угрюмое озарение — Богаевский изменился не только внешне. Не долгие речи Донского Златоуста, не внезапно бритая голова, а именно внутреннее преображение — вот что было ужасно в нём.
…Назаров вспомнил апрель 1917-го, Казачий съезд. Богаевский сидел в президиуме, внешне спокойный, но взор пылал ярчайшим костром. Великолепный историк, он создавал новую историю казачества у всех на глазах. «Старая власть ушла… Россия изменилась, и нам нужна своя власть… Войсковой круг… Самоуправление… Истинная демократия».
Как гудел тогда тот зал! Но Митрофан лихо управлялся с ним. В президиум сыпались записки. Богаевский их шустро собирал, складывал в колоды, чуть ли не тасуя. «Карточный шулер», — с улыбкой подумал тогда о нём Анатолий Михайлович, но в этом не было осуждения — скорее, наоборот, он испытывал восторг. Донской элите, всей этой разношёрстной пастве — и военной, и гражданской — нужен был пастырь, способный объяснить новые реалии спокойно и убедительно. Митрофан этим качествам соответствовал. Он, а не Каледин, тонкой, но твёрдой рукою вёл Донской корабль по этому бушующему, непредсказуемому морю новой российской политики. Сколько раз Каледин хотел уйти? Как только ему предложили избраться в атаманы, тогда уже отнекивался. Но Богаевский убедил его, и тот взялся за атаманский пернач.
Август 1917-го. Телеграмма Керенского, сполох Голубова: Каледин — мятежник! Контрреволюционер! Арестовать! Удар чуть не сразил тогда боевого генерала. Ведь то, что произошло, было форменным хамством. И снова выручил Богаевский. «Суд» над Атаманом — блестяще! С Дона выдачи нет! Головы сложим за любимого атамана… И с Петроградом договорился он, Богаевский, и после крови в Ростове отставку Войскового правительства с немедленным переизбранием провернул тоже он — гений политического лавирования, Златоуст Митрофан. А паритет со съездом иногороднего населения? А создание Объединённого правительства?
«Так почему же сейчас, — внутренне бушевал Назаров, — почему именно сейчас, когда Малый круг доверил мне быть новым Войсковым Атаманом, а Попову — Походным, ты поёшь эти тоскливые песни?»
Генерал Попов, умница Пётр Харитонович, родил на днях разумнейший план. Он предложил спасти около двух тысяч боеспособных офицеров, юнкеров, казаков, ценности, эвакуировать столицу в Константиновскую, укрыться, быть может, на какое-то время в зимовниках Сальских степей, сохранить боевую силу!
А не далее как вчера начальник контрразведки передал ему донесение. Не донесение даже — сюрприз, палочка-выручалочка! Теперь уже в голове Назарова вызревал план, дающий шанс спутать карты противника и основательно изменить положение сил на фронте. Но для того, чтобы реализовать его, нужна была не столько стратегия военная, сколько политическая и психологическая. Нужен был Митрофан.
…Богаевский тяжело вздохнул.
— Большевики… Большевики — это страшно… Считаю себя обязанным сказать Кругу, почему я сбрил усы и обрил голову. Новочеркасск будет занят, вы это понимаете… И кому-кому, а мне, как ближайшему сотруднику Алексея Максимовича, точно идти на плаху… Спасайте Дон. Не всё ещё потеряно. Будущее казачества — впереди…
Назаров и Попов недоумённо переглянулись. Эти слова звучали каким-то издевательством. Вы тут обороняйтесь, отступайте, наступайте, что хотите делайте, но спасайте Дон, моё же дело — сторона. Я обрил голову и хочу исчезнуть, чтобы не узнали, не поймали, не казнили — вот что это всё значило. И ещё больше, в который раз обоих генералов удивило то, как отреагировал зал.
Ни одного возмущённого взгляда, ни одной презрительной ухмылки, сплошная тоска в глазах. Они сидели, как застывшие мумии, не шевелясь, в последний раз загипнотизированные его воркованием.
Воркование стихло. Перестала бить в стёкла снежная крупа, прекратился ветер, густо и ровно опускались на донскую землю белые хлопья. Митрофан Петрович уходил, сутулясь, мягкие шаги по ковровой дорожке. Члены Малого круга провожали его всё теми же тоскливыми взглядами. Они смотрели на него, как благородные гимназисты смотрят на любимого педагога, что не просто учил, но отдавал сердце. И вот теперь он покидает класс. Повинуясь каким-то неотложным и серьёзным жизненным изменениям, уезжает. Детям тяжело. Будет, конечно, другой учитель. Но вот такого — ласкового и справедливого, оттого любимого безмерно — не будет больше никогда.
— Перерыв, господа, — глухо прозвучало в зале.
2
— …Да хоть тысячу записок пусть пришлёт ваш Голубов…
Богаевский нервными движениями выгребал из ящиков стола бумаги, фотографии, газеты. Что-то он складывал в саквояж, ненужное с остервенением комкал, и кучами бумажных камней сыпалось это ненужное в корзину, падало с тихими хлопками на лакированный паркет.
— …блажь…
Атаманы стояли крепко, как вбитые сваи. Оба тяжело сопящие, с красными от недосыпания глазами, они глядели на него свирепо, и в какой-то момент в голове у Митрофана Петровича мелькнула мысль, что они не просто стоят, а загораживают путь. Сделай он шаг в сторону двери — не выпустят, затолкают обратно.
«Что им нужно от меня теперь?»
Он видел себя в отражении настенного зеркала. Какая это глупость — побриться наголо. Какая чушь, трусость.
…Агеев долго смеялся, когда увидел его таким.
«Конспирация не твой конёк, Митрофан, ей-богу! Товарищи, может, тебя и не узнают сразу, но остановят обязательно… Ты на затравленного профессора похож, который решил отомстить всей кафедре. Только отомстить не словом учёного, а динамитом!»
Некогда спокойный взгляд его стал паническим. Спокойствие он излучал теперь лишь в одном случае — когда выступал. Но в последнее время выступать доводилось всё реже, Богаевский преимущественно молчал и дёргался. Роба душевнобольного пошла бы ему сейчас куда больше, чем чёрный сюртук.
…В одном из ящиков обнаружились калмыцкие чётки. Память напомнила звук их щелканья. Бадьма. Вспомнилась его исполненная буддистского спокойствия улыбка.
«Так ты больше похож на калмыка».
Может, и похож.
Бадьма сказал, что в калмыцких селениях можно укрыться надёжно. Можно какое-то время переждать, а там видно будет, куда дальше деться.
Когда они втроём обсуждали это, никто уже не ассоциировал себя с Войсковым правительством. И никому не могло прийти в голову почему-то, что их планы и планы новых атаманов совпадут.
С одной стороны, в походе, который предлагал Попов, не было ничего дурного. Напротив, в нём даже угадывалось что-то величественное и знаковое: сняться всем вместе, уйти… как некрасовцы, наследие одной из трагедий. Но вот с другой — и Богаевский, и его друзья упускали шанс затеряться. Среди двух тысяч степных беглецов, сделать это было уже невозможно.
«Хорошо, — рассуждал Митрофан Петрович, — мы принимаем их вариант. Иначе останемся в донской истории крысами, убежавшими с тонущего корабля… Но дальше? И я, и Бадьма, и Павел считаем дело проигранным. Назаров и Попов — нет. Они готовы, как видно, барахтаться и собираются это делать до последнего вздоха».
Это пугало. Ему не удастся стать обычным беглецом. Генералы не собираются ограничиваться просто эвакуацией, у них военно-политические авантюры. И ладно бы новые попытки договориться с Корниловым и Алексеевым. Но Голубов?
Недавно по городу пронеслась весть: прислал записку. В ней говорилось, что он наступает на Новочеркасск и предлагает сдаться.
О чём они собираются договориться с ним? И причём здесь он, отставной Митрофан Петрович?
— …блажь господа, бла-ажь, — повторил Богаевский, — Голубов гарантирует оградить город от грабежей и разрушений, а нам обещает неприкосновенность? Вы сами себя слышите?
С усилием пыхтя, Митрофан Петрович стал управляться с замками саквояжа.
— Нет, господа, нет… Меня вовлекать во всё это не стоит. Я на данный момент отработанный материал… Всё… Хватит… Утомился… А насчёт Голубова я вам ещё раз скажу — не верьте… Нет никакого смысла посылать к нему парламентёров…
— Он через два дня может быть здесь, — резко прервал его Попов, — мы не успеем осуществить эвакуацию…
— Так поторопитесь! Позаботьтесь на всякий случай об обороне! Дайте ему бой у какого-нибудь хутора, остановите его на несколько часов! А одновременно с этим, вернее, прямо сейчас — направьте переговорщиков к советскому командованию! От них зависит успех операции, а не от Голубова. С ними нужно толковать о неприкосновенности…
Последние слова Богаевский произнёс настолько вызывающе, что лицо Петра Харитоновича мгновенно залило краской, а пальцы чуть не пронзили ткань генеральского кителя.
— Вы… да вы …
Ему захотелось разразиться проклятиями. Хотелось сказать про то, что со своим казаком проще договориться, чем с «жидами-комиссарами» и про возмутительный цинизм вкупе с недальновидностью тоже. Что это значит — дать бой у хутора? Это же людские потери! В такой-то момент, когда им для боёв в будущем дорога жизнь каждого офицера, каждого казака!
Тяжело дыша, Походный Атаман упёрся кулаками в стол, но Назаров положил ему тяжёлую руку на плечо, давая понять: «Молчи».
— Митрофан Петрович, — веско произнёс он, — мы не собираемся идти на поводу у Голубова…
— Вот как?
— Да‑с. Первая цель наших переговоров — остановить его наступление, дабы спокойно уйти отсюда самим. Вторая — попытаться переманить его на нашу сторону…
Оставив саквояж в покое, Богаевский обрушился на стул.
«С какой стати?! — изумился он. — Что за сумасшедшие фантазии?»
Лица генералов, мгновением ранее строгие, засияли лукавыми улыбками. Попов уселся в кресло, широко расставив ноги. Назаров уверенно продолжал:
— Контрразведка радует нас обнадёживающими сведениями. Отряд Голубова постепенно проникается анархией. После боя под Глубокой у них участились митинги. Перед каждым новым сражением происходит обсуждение: участвовать в сражении или нет… Голубову пока удаётся вести их за собой, убеждать. И чтобы быть ближе к своим воинам, он уже не рассуждает о контрреволюции, риторика советская сменилась казачьей… По всей видимости, он ожидал от большевиков какой-то важной должности, но увы… Подтёлков! На эту фигуру советская власть делает ставку, а не на него …
— Казачья риторика, анархия, — мягко перебил его Богаевский, — это, конечно, даёт надежду на то, что голубовцы выйдут из-под контроля большевиков. Но это робкая, очень робкая надежда. И она не означает обращения их, скажем так, в нашу веру.
— Поначалу — да. Но потом, если их уговорит наш Донской Златоуст…
Улыбка Войскового Атамана сделалась ещё шире, и он извлёк из подмышки папку. Это была тоненькая папка, обычная папочка с надписью «ДЪЛО».
— Здесь находится то, что поможет нам достичь первой цели, Митрофан Петрович… Наша контрразведка задержала одного рабочего… Тот оказался связным… Он иногда передавал советскому командованию донесения их агента… Агент в ноябре-декабре 1917-го работал в Новочеркасске. После — исчез, потом появился вновь… Связной не выдержал задушевных бесед с нашими офицерами. Агент теперь в наших руках…
Назаров положил папку перед Богаевским и, заложив руки за спину, отправился бродить по кабинету.
— Митрофан Петрович! — голос его раздавался то из одного угла, то из другого. — Будь это какой-то другой агент, обычный, я бы не стал вести с вами разговоров и надеяться на ваши советы… Но они нужны нам. Зачем? Отвечу.
Назаров прекратил хождения и застыл у шкафа. Ещё чуть-чуть, и тень — то место, где любил сидеть Бадьма. Но погружаться в неё новый Войсковой Атаман не собирался.
— Во-первых, агент тесно связан с Голубовым. А во-вторых, этот человек известен и вам… И думаю, что небезынтересен …
Богаевский негромко постучал костяшкой среднего пальца по столу.
— Ребусы какие-то. Нельзя проще, господа? И покороче…
— А ты, Митрофанушка, — бесцеремонно влез в разговор Попов, — папочку-то… посмотри…
Сгорая от гнева (хамлюга, подумалось ему, а не генерал), Богаевский отодвинул в сторону саквояж и притянул папку.
«Какие, к чертям, агенты?! Какие тонкие подходы могут быть, когда бежать надо, да так, чтобы пятки сверкали?!» Гнев переполнял его.
…Митрофан Петрович ожидал увидеть всё, что угодно: приказ Антонова-Овсеенко о своём расстреле, очередную фальшивую исповедь Голубова или вообще пустоту, как насмешку над собой со стороны генералов…
Однако то, что обнаружилось внутри этой проклятой папки, заставило его оторопеть окончательно и в сотый раз обозвать свою бритость уродством.
С небольшой, на днях, похоже, изготовленной фотографии, на Богаевского смотрели те самые глаза, от небесной красоты которых он в своей прошлой жизни чуть не потерял голову.
Читайте также предыдущие рассказы цикла:
- Подождём «Высочайшего акта».
- Кража Донской революции.
- Атаман Каледин и его «мятеж».
- Любовь и Голубов. Расследование Войскового Круга.
- Причуды Донской Фемиды. Последний день суда над Голубовым.
- «Колхида». «Левая группа». Гражданская война — не за горами.
- На мели.
- Тайные воздыхания Митрофана Богаевского и прозрачная конспирация Белого движения.
- Октябрь наступает.
- Фикция демократии.
- Против чести.
- Явление Донревкома.
- Не свободным словом, а оружием и плетью.
- Абсолютное «да».
- Чудак ты, ваше благородие.
