Группа EEEda 11 сентября представила третий полноформатный альбом «Варианты». В записи участвовали близкие друзья и коллеги из других коллективов — «Сабака», «КоМА БЕАТРИС», GLORY HUNTERS, «Dиверсант», «Школа Доброты», «ПечЬ», «Контакты», «РБЗ». Обложку создала Лилия Небера, а над сведением работал Александр Беляев.
VATNIKSTAN впечатлился альбомом и попросил Николая Ратникова — фронтмена и автора всех текстов — подробно рассказать о каждой композиции. Презентация альбома пройдёт 12 октября на площадке RAZGRUZKA.
Группа EEEda
Обними
Все хотят тепла. Кто-то говорит другому: «Обними меня», и его тут же обнимают, а кто-то кричит, но его не слышат, и он готов на что угодно, просто ради прикосновения. Эта композиция о тех, кого не слышат, некий манифест и отчаянье. Куплеты — дополнение, припев — вся суть.
Эй!
Песня, которая в процессе записи совершила переход от минорного настроения в мажор с оскаленной улыбкой. Стеклянные глаза и разговоры ни о чём. Старый знакомый или знакомая, от которых в голове остался лишь налёт пыли, могут взяться за руки или даже что-то более интимное, но магии не произойдёт. Не шевелите трупы.
Кажется
Наверное, самая не нагруженная смыслами и подтекстами песня на альбоме. Бывают такие моменты, когда ты просто валяешься на кровати, один и молча смотришь в потолок, представляешь что-то, и при этом тебе по-настоящему хорошо. Она именно об этом.
Баллон
Изначально текст «Баллона» был просто стихом, оно и заметно. Жизнеутверждающая композиция, о вере в лучшее. Ведь так или иначе, человек должен стремиться к светлому и чистому, баллон в данном случае — олицетворение надежды. Кричащие припевы, кстати, подчёркивают искренность этого желания.
4P
На самом деле «4P» (P — это «П») — это в каком-то смысле композиция по реальным событиям. И рассказ этот о тусовках, в районе станции метро «Чистые пруды». Замечательное время 2015–2016 годов. Неопределённость, и ощущение, что всё впереди. Собственно, текст там вполне ясный, но он не главное, а главное — это гитара и барабаны, настроение утра после бессонной ночи передают с точностью.
Космо
Он же космонавт. Фантастическая история про настоящую жизнь. Драки, кредиты, суета, мусор, мечты о новой машине или квартире, как результат — утрата самого главного умения, умения мечтать и искренне радоваться. Ваш дешёвый космос — главный слоган. В музыкальном плане песня как бы поделена на четыре части (кто заметит, тот молодец), где мы хотели показать разные оттенки гитарной музыки. Надеюсь, получилось.
Голова
Самая тяжёлая для меня песня. Написана в конце весны 2019 года, и она должна была быть ещё одной историей в нашей копилке. Но в день назначенной записи у меня умер друг, так что тут же слова обрели другой смысл. Она акустическая и максимально личная. Не стесняйтесь своих эмоций. Будьте живыми.
Сны
«Сны о чём-то большем» группы «Аквариум» — великолепная песня и в плане слов, и в плане аранжировки. Мы просто придавили её пост-панком и прочитали несколько иначе. Каверы — это вообще очень сложная вещь, нельзя переигрывать, надо попытаться дополнить, изменить, посмотреть под другим углом, чтобы песня начала кричать тебе в уши с новой силой. И она кричит, послушайте.
Изолента
Не пытайся растягивать удовольствие от таблетки, которая уже отпускает и когда зрачки сужены. Когда не о чем говорить, не хочется смотреть друг на друга, оставь всё, как есть. Надо идти в разные стороны, и постараться запомнить только хорошее (чтобы вспоминать, конечно). Это песня, безусловно, о любви. Наверное, самая смазливая на альбоме, как по мне, а форма (ну там тяжёлые гитары, крики) — это просто форма.
Старообрядцы-странники Давыд Васильевич и Федор Михайлович. Фотография 1918 года.
В настоящее время мы воспринимаем как нечто совершенно нормальное то состояние религиозной сферы общества, которое исследователи называют «рынком спиритуальных товаров» (термин американского футуролога Элвина Тоффлера). Эта метафора характеризует ситуацию, когда за наше внимание одновременно конкурируют между собой множество религий и религиозных направлений.
Для нас это показатель религиозного расцвета, роста и соревновательности богословской мысли, активной роли религии в жизни общества, усиления внимания к потребностям человека в «погоне» за его верой и так далее. Но для мира, не приученного к нормальности религиозного плюрализма, умножение сект, как грибов после дождя, безусловно, есть показатель кризиса — того, что титульная религия не справляется с потребностями и запросами своей паствы. Именно в таком положении оказалась православная церковь Российской империи.
Всё большее распространение сект в XVIII–XIX веках, несомненно, свидетельствовало о том, что духовные и светские власти России переставали контролировать ситуацию. Не зря Н.М. Никольский, известный советский автор трудов по истории религии, так подробно и с нескрываемым злорадством расписывал историю российского сектантства, видя в его расцвете свидетельство разложения православной церкви времен империи.
Во многом подобная ситуация стала плодом реформ Петра I и церковной политики русских императриц XVIII века. Курс религиозной политики российских монархов привел не просто к превращению церкви в государственное ведомство, но и к значительному её ослаблению, нейтрализовав её способность к конкуренции с политической властью. Лишив церковь силы, власть неизбежно подорвала её влияние на умы верующих. И если в умах образованной части общества подобная ситуация спровоцировала рост неверия либо холодного и формального отношения к религии, то в народе она стимулировала рост религиозных поисков, осуществлявшихся помимо церкви, к которой простые люди начинали утрачивать прежнее доверие.
Странник. Фотография Максима Дмитриева
Эти поиски, осуществлявшиеся в рамках «раскола» как альтернативы государственной «никонианской» церкви, сопровождались двумя разнонаправленными по своей сути процессами. С одной стороны, уже в XVIII веке многие старообрядческие согласия отступили от прежнего радикализма и перешли на более умеренные позиции. Это происходило в том числе и под воздействием «человеческого фактора»: далеко не все были согласны жить в соответствии с суровой старообрядческой аскезой и этикой. С другой стороны, отступления от прежних строгостей провоцировало появление более радикальных раскольнических общин, не желавших отступать от чистоты веры и благодатной силы суровых религиозных практик. Новосибирская исследовательница Н.С. Гурьянова отмечала:
«В старообрядчестве с момента его образования шла постоянная борьба умеренного и радикального направлений. Особенно интенсивно этот процесс проходил в XVIII — первой половине XIX в. Победа умеренного направления внутри одного из согласий часто давала начало образованию нового толка, согласия, которое не только сохраняло радикализм первых расколоучителей, но даже усиливало его. Постепенно и в новом согласии наряду с радикально настроенными возникали умеренно радикальные и даже умеренные группировки».
Во второй половине XVIII века развитие этих двух тенденций приводит к возникновению одного из самых радикальных русских религиозных движений, которое обычно относят к беспоповству (хотя Никольский подчёркивал самостоятельное значение идеологии этого нового течения) — страннического (бегунского) согласия.
Ранее считалось, что возникновение секты бегунов связано с именем инока Евфимия. На сегодняшний день известно, что первая странническая община возникла почти за 20 лет до начала проповеднической деятельности Евфимия и самые основы учения странников были сформированы не им, а именно общинами-«первопроходцами». Но судьба этих общин так и осталась неизвестной, в 1770‑х годах их следы теряются. Евфимий же буквально возродил это движение из пепла и дал начало настоящему ренессансу бегунского толка: община единомышленников, созданная Евфимием, не повторила путь других мелких старообрядческих конфессий, умиравших вместе со смертью их создателей, её ряды постоянно пополнялись, и в XIX веке она превратилась в одно из заметных и влиятельных течений в беспоповщине, распространившись от центральных российских губерний до Западной Сибири.
Основной отличительной чертой сектантства как такового, как правило, является то, что сектанты доводят до логического конца те идеи, которые имплицитно уже содержатся в учении «материнской» религии (от которой и откололась секта), но которые сами служители этой религии проговорить и развить так и не решились. Продемонстрируем это на примере другой широко распространенной в империи секты — скопцов. Скопцы, пытаясь найти выход из бесконечной и мучительной борьбы с плотскими страстями, запрограммированной православием, в итоге пришли в выводу, что единственным действенным способом победить грехи половой сферы может быть только самооскопление (как мужчин, так и женщин), раз и навсегда снимающее для человека проблему сексуальности.
Представители секты скопцов
Показательно, что подобные представления о необходимости избавления от секса как от источника греха имели место не только в крестьянской среде, но и в образованном слое (среди тех, кто также не был чужд христианских идеалов). Например, кружок Трескина, в котором участвовал молодой Д.И. Писарев, одной из своих задач ставил уничтожение сексуального влечения в человечестве как такового: лучше вымирание человеческого рода, чем жизнь в подверженности «плотскому греху». Точно также отрицал сексуальность в годы своих религиозных исканий и Лев Толстой, причём даже в том случае, если сексуальное общение имело место между супругами:
«Плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения — падение, грех».
Итак, исходный христианский посыл об отвержении блуда и прелюбодеяния в излишне радикальном религиозном сознании может превратиться в отрицание секса как такового.
Точно также и бегуны, исходя из общей старообрядческой идеи об антихристовой сущности постниконовского государства, довели эту идею до предельного анархизма и пришли к выводу о необходимости прервать абсолютно любые взаимодействия с властью, чтобы оградить себя от греха и сохранить чистоту. Логика странников была проста: раз государство стало вотчиной антихриста, то никакие контакты и компромиссы с ним недопустимы и невозможны. Нельзя подчиняться власти и законам империи, молиться за государя, платить подушную подать и так далее.
В сочинениях бегунов осуждается умеренность других старообрядческих толков, которые пошли с властью на компромисс. Странники настаивали: нельзя оставаться истинным христианином и в то же время быть подданным антихристовой империи. Евфимий (бывший, кстати, военным дезертиром) отрицал паспорта, военную службу, суды.
«Новое согласие дошло до крайности в деле отрицания устоев окружающего мира. Всё существовавшее на Руси, говорило это учение, или произведено антихристом, или заклеймено его скверной печатью: учреждения, установления, порядки, обычаи, образ жизни, разговоры и т.д. По учению бегунов считалось грехом даже жить среди православного населения, равно как среди раскольников другого толка или согласия».
Из всего этого вытекало, что единственно допустимый способ жизни для настоящих христиан (каковыми считали себя бегуны) — бродяжничество, вечное бегство и новое пустынничество, поселение в глухих местах, недосягаемых для властных институтов империи. Подобного поведения следовало придерживаться вплоть до финальной схватки с антихристом в конце истории, на близость которого сектанты уповали.
Старообрядцы-странники Давыд Васильевич и Федор Михайлович. Фотография 1918 года
Бегуны укрывали беспаспортных, считали себя частью особого «Божьего мира» (не имеющего ничего общего с миром гражданским, государственным). Они даже получали новые, «христианские» имена, известные только в их общине. Говоря о себе, они подчеркивали собственную непричастность к гражданско-административным институтам империи. Это видно по так называемым «паспортам» странников — своеобразным документам для доверенных лиц, которыми бегуны пользовались, переходя с места на место. Тексты «паспортов» являли собой яркую иллюстрацию бегунского религиозно-политического мировоззрения и их самоидентификации. Н.И. Ивановский приводит пример подобного документа странников из Костромской губернии:
«Дан паспорт из града Бога вышняго, из Сионской полиции, из Голгофскаго квартала; приложено к сему паспорту множество невидимых святых отец рук, еже бо боятися страшных и вечных мук. Дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущаго века записан».
Когда кто-то из бегунов всё же оказывался пойманным, он исповедовал себя православным или «истинным христианином» (каковым себя и считал), наотрез отказываясь признать себя «раскольником» или старообрядцем, в результате чего представители властей далеко не всегда могли понять, с кем именно имеют дело. Эта позиция проистекала из убеждения странников в том, что именно они представляют собой истинную церковь, а раскол с точки зрения экклезиологии (христианского учения о церкви) представляет собой как раз отпадение от благодатной истины. Назвать себя раскольниками — значит, признать себя отпавшими от Христа, что для странников было бы нонсенсом. С течением времени представители бегунского согласия выработали представление о том, что исповедовать свои религиозные взгляды «пред властию» строго необходимо, так как «постыдиться Христа» перед другими недопустимо.
«Странник». Картина Василия Перова. 1870 год
Так как государство бегунский образ жизни совсем не поощряло, странники разработали систему конспирации, долгое время помогавшую им укрываться от властей. Представители секты настолько хорошо укрывались от посторонних глаз, что даже исследователям были совершенно неизвестны подробности повседневной жизни представителей бегунского согласия.
В 1850‑х годах была осуществлена масштабная репрессивная кампания против странников: основные бегунские центры были разгромлены, многие сектанты были выявлены и помещены под арест. Только после этого стало возможным исследовать странничество. Его изучением занялась комиссия МВД, в которой принимал участие, как ведомственный чиновник, известный славянофил И.С. Аксаков. На основе результатов деятельности комиссии, «по горячим следам» он выявил некоторые особенности страннической религиозной идеологии.
Не в последнюю очередь благодаря Аксакову мы знаем, что идеи инока Евфимия и его последователей кое в чем даже предвосхитили религиозные чаяния второй половины ХХ — начала XXI веков. К примеру, ещё в «Цветнике» (одно из основных сочинений Евфимия) сказано:
«И сице образ зверин не в крыже и жлуде состоится, но в человецех богоотступных заключается. <…> Тако и о начертании, даемом на челех и на десницах, есть реченное не о щепоти и миропомазании еретическом, но еже делом или словом со оными противными согласитися в мудровании…».
Аксаков, знакомый с «Цветником», объясняет суть этой творческой интерпретации бегунами пророчеств христианского «Апокалипсиса»: по мнению страннических идеологов, суть богоотступничества таится вовсе не в принятии дурных обрядов (как полагали раскольнические идеологи XVII века), а в «житии, согласном с мыслью антихриста», в подчинении ему. «Печать антихриста» в понимании бегунов — это «презрение к вере, при всем наружном к ней уважении». Можно даже сохранить старый обряд и при этом всё равно быть слугой антихриста, признавая покровительство российской светской антихристовой власти. Ведь многие старообрядческие согласия в итоге пошли на компромисс с империей. Таким образом, странники утверждали мысль о том, что обряды менее важны, чем состояние и вектор развития духа (вера) и дела веры — эта идея в XX–XXI веках завоюет широкую популярность у людей с самыми разнообразными взглядами.
На закате СССР скрыться от политики и захлестнувших страну перемен не могли даже самые легкомысленные артисты. Общественные проблемы проникали в лирику и образы на сцене, не высказаться на злобу дня стало дурным тоном.
Специально для VATNIKSTAN музыкальный критик Александр Морсин рассказывает о самых заметных образцах постсоветской поп-музыки, съехавшей с катушек не без потерь. Сегодня — о диссидент-дэнсе «Начинается свастика» эстрадного комика и диско-паяца Сергея Минаева.
Как это было
Первый в стране кооперативный диджей Сергей Минаев, известный в Москве по дискотекам в гостинице «Интурист», зарабатывал на выступлениях тысячи рублей. Дошло до того, что размер его гонораров был озвучен в скандальном выпуске «Прожектора перестройки». Филармоническая публика была в шоке.
До дебютной официальной пластинки певец успел записать с десяток магнитоальбомов и сборников, в которых оттачивал фирменный приём — более чем вольный перевод зарубежных шлягеров на русский язык. Минаев выпускал смешно обрусевшие версии хитов Modern Talking и Bad Boys Blue, превращая их в мемы на ровном месте. Вместо You’re My Heart, You’re My Soul звучало «Ты — мой хлеб, моя соль», вместо You’re a Woman — «Юра — вумен, Вася — мэн». Позднее Минаев добрался и до отечественных суперзвёзд: после его обработки «Белые розы» Юрия Шатунова стали «Белыми козами».
В альбоме «Сергей Минаев» 1990 года певец перешёл к деконструкции поп-музыки вроде издевательской «22 притопа» и неожиданно для всех оседлал девятый вал политической сатиры тех лет. Песня «Начинается свастика» подняла на эстраде темы, до этого обитавшие лишь в нонконформистском рок-подполье, и прямо продолжала «Твой папа — фашист» и «Скованные одной цепью».
Что происходит
Минаев использует свастику — символ нацизма и гитлеровской Германии — как громоотвод: никаких отсылок к реалиям Национал-социалистической немецкой рабочей партии в песне нет. Зато есть приметы тоталитарного общества как такового: монополия власти во всех сферах жизни, единообразие и контроль. Минаев буквально пересказывает Оруэлла и Шварца своими словами:
Можно сделать, конечно, и дракона безгрешным,
Можно сделать любовью страх.
Но настоящая мишень понятна всем — советский режим. Идеология, цензура и худсоветы, по ощущениям певца, неминуемо приведут страну к безумной власти, а та рано или поздно уничтожит всё вокруг.
Минаев прямым текстом говорит:
Можно выстроить песни по росту,
И если было спето не так, то враг.
Можно не замечать вырождения печать,
Можно просто молчать, но так начинается свастика.
Дальше было про запреты, замки и клеймо «нельзя», про довольных и сытых — словом, про теряющую власть партийную номенклатуру. И всё это с фрагментами пламенных речей в мегафон. Другое дело, что в пропасть, по версии певца, страну толкало едва ли не всё её население: «Начинается свастика с вас, с него, с неё, с меня». Оказалось, что Минаев всё это время не разыгрывал антиутопию, а готовился к перекличке и обвинению в коллективной ответственности.
Как жить дальше
Разоблачения смешного кудрявого певца остались практически незамеченными: прежняя аудитория любила его за другое, а новая пропустила всё сказанное мимо ушей. Предупреждений о правом повороте и в самом деле хватало — газеты и журналы ежедневно объявляли фашистами всех подряд в диапазоне от участников общества «Память» до Владимира Жириновского.
Сам же Минаев после пары злободневных вещей в духе «Бюрократ» и «Вау-ваучер» вернулся к поп-клоунаде и окончательно слился с образом музыкального телекомика. Любимые им итало-диско и евродэнс перекочевали в эфир «Ретро FM» и сборные концерты «Песни 80‑х». К тому моменту «Начинается свастика», кажется, навсегда покинула репертуар артиста. Видимо, пророчество музыканта отчасти сбылось: «Мудрые мысли на стенах повисли».
UPD. Уже после публикации с автором статьи связался сам Сергей Минаев и рассказал кое-что, чего мы не знали:
Постсоветский поп-трэш-обзор от Александра Морсина
В легендах о Беловодье воплотились мечты крестьян о райской стране всеобщего равенства и счастья ― как на картинах Всеволода Иванова
Первые свидетельства о Беловодье ― мифической стране всеобщего равенства ― впервые зафиксированы в Российской империи в начале XIX века. В легенде сплелись мечты крестьян о свободной жизни, отсутствии светской и духовной власти, о счастье и равенстве. Крестьяне из Европы и Сибири бежали в поисках Беловодья на Алтай, в Китай, Афганистан и Индию. Рассказываем, в каких условиях формировались такие представления и почему однажды мечты о сказочной стране ушли в прошлое.
В легендах о Беловодье воплотились мечты крестьян о райской стране всеобщего равенства и счастья ― как на картинах Всеволода Иванова
Человек ничтожен и глуп, если не обладает утопией.
Дьёрдь Конрад
Утопизм, пожалуй, можно назвать одной из основных черт русского национального сознания. В глубине душевных устремлений наиболее бесправной части российского населения всегда жила мечта о лучшей доле, о справедливом правителе или о чудесном избавлении от тягот обыденной жизни. Похоже на то, что такие мечты являлись логическим продолжением православных рефлексов, связанных с упованием на мессианские времена Второго пришествия, на «новое небо и новую землю» (Откр. 21:1), обещанные в пророчествах Иоанна Богослова. Эти рефлексы с явной выгодой для себя могла использовать русская политическая власть, воспитывая в народе «покорность начальствующим», в соответствии с известными библейскими максимами. Правда, декларировавшаяся властью патриархально-семейная модель отношений между монархом и подданными в идеале предполагала также и особую, родительскую ответственность правителя, как отца, за всех своих «чад»-подчинённых перед Богом.
Однако нельзя сказать, что такое воспитание полностью убивало в народе деятельное начало и приводило исключительно к политической пассивности «униженных и оскорблённых». История российского старообрядчества показала, что православная вера может стать идейной базой и для противодействия власти — в том случае, если власть по каким-то причинам начинает казаться «нечестивой».
Подобная сакральная санкция на «православное сопротивление» зафиксирована даже в «Основах социальной концепции» современной РПЦ (МП), принятой на Архиерейском соборе 2000 года:
«Если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, Церковь должна отказать государству в повиновении. Христианин, следуя велению совести, может не исполнить повеления власти, понуждающего к тяжкому греху».
В более патриархальных реалиях российского позднего Средневековья идеолог силового «охранительства» православия от вредных ересей Иосиф Волоцкий формулировал эту мысль несколько иначе:
«Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи […], такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель. Такого царя, за его лукавство, Господь наш Иисус Христос называет не царём, а лисицей».
Тем не менее, несмотря на бунты против феодалов или даже на открытое противоборство с духовной и светской властью (как в случае, например, с осадой старообрядческого Соловецкого монастыря в XVII веке), зачастую русское сопротивление принимало пассивный характер бегства на отдалённые рубежи нашего государства. Подобное поведение в принципе характерно для тех, кто подвергается каким-либо серьёзным притеснениям. В качестве примера можно привести бегство радикальных пуритан из Англии, где они подвергались религиозным преследованиям, в Северную Америку, ставшее исходным пунктом истории США. Как отмечает современный левый мыслитель Александр Тарасов:
«Эгоизм будет подталкивать обывателя в ситуации выбора не к коллективным действиям протеста, а к поискам пути индивидуального спасения. Первой реакцией обывателя является присущая всякому животному реакция бегства от опасности».
В частности, на «ничейные» пограничные территории, а также в соседние страны бежали русские старообрядцы в поисках «лучшей жизни». По мнению советско-российского историка, фольклориста и этнографа Кирилла Чистова, эти обстоятельства и стали точкой формирования в народе так называемых утопических легенд о «далёких землях», которые становились идеологическим обоснованием для бегства.
Крестьяне Черниговской губернии, XIX век
Самой знаменитой из таких легенд является фольклорная история о Беловодье. Первые свидетельства о её бытовании появились, если верить Николаю Варадинову (автору капитального исследования по истории МВД Российской империи), в начале XIX века. Варадинов приводит потрясающую историю первой фиксации этой легенды государственными органами, в которой содержится всё, что нужно знать о целевом финансировании важных государственных проектов в нашей стране.
Некий поселянин Бобылёв из Томской губернии в 1807 году сообщил в имперское МВД, что где-то за китайской границей, на островах в Тихом океане (в частности, в том самом Беловодье) живут бежавшие из России при Алексее Михайловиче старообрядцы, которые хотят вернуться в российское подданство. Министерство выдало Бобылёву 150 рублей на миссию по возвращению староверов в лоно Российского государства, и тот, недолго думая, скрылся с деньгами и был «нигде потом не отыскан».
Эта попытка включить Беловодье в состав России (в которой русские чиновники усмотрели прекрасную возможность, а не банальные происки афериста) являлась частным проявлением общей экспансионистской имперской политики и полностью отвечала её интересам. Старообрядцы, когда-то бежавшие из России, часто являлись некоей «мягкой силой», помогавшей нашему правительству упрочивать влияние в пограничных регионах. Как отмечал Чистов, эти бывшие беглецы «время от времени не только возвращались в пределы российского государства, но и присоединяли к нему целые области». Известно, что уже в начале XIX века Россия имела собственные интересы в Тихом океане. Согласно данным советского историка Семёна Окуня, колониальная Российско-американская компания планировала «последовательно утвердиться в Калифорнии, Гавайских островах, Сахалине и на устье Амура», чтобы превратить империю «в полновластного хозяина северной части Тихого океана». Так что нет ничего удивительного в том, что чиновники заинтересовались предложениями Бобылёва.
Чистов связывает исторические корни возникновения беловодской легенды как с реальными поселениями беглых старообрядцев на Алтае (регион Бухтарминской и Уймонской долин, который до поры оставался нейтральной территорией между границами России и Китая), так и с отрывочностью сведений о таинственной Японии, с которой до середины XIX века не получалось наладить никаких реальных контактов из-за её политики изоляционизма.
Николай Рерих отождествлял Беловодье с буддистской Шамбалой
По мнению Чистова, распространение преданий о Беловодье в России было во многом (но не исключительно) связано с деятельностью секты бегунов, которые, подобно другим старообрядцам, часто бежали за границу или в неосвоенные российской администрацией малонаселённые регионы. Свидетельством бытования легенды выступают сохранившиеся письменные маршруты-«путешественники», описывавшие, как попасть в Беловодье и зачем вообще туда нужно идти. По свидетельству казака Григория Хохлова, в Российской империи были очень распространены такие листовки, указывавшие на то, что «на Японских, Сандвичевых и Аланских островах народы цветут христианским благочестием от проповеди Фомы-апостола». Согласно церковному преданию, апостол Фома занимался проповедью христианства в восточных землях. В частности, ему приписывается проповедничество в Индии, где до сих пор существуют христианские церкви, возводящие своё происхождение к истории деятельности Фомы. Согласно «путешественникам», в Беловодье удалось попасть группе русских староверов, бежавших туда после осады Соловецкого монастыря еще во времена царя Алексея Михайловича.
Легенда о Беловодье, если судить по сохранившимся спискам «путешественников», в чём-то сродни средневековой западной мечте отыскать христианское «царство пресвитера Иоанна» далеко на востоке Евразии. Согласно «путешественникам», в Беловодье можно найти спасительное священство «древнего благочестия», представители которого давно перевелись в никонианской России. Попавших в эту страну из России, по слову таких листовок, перекрещивают. Характерно, что в Беловодье принимаются беглецы не только из Российской империи, но и из западных стран (народы «сирского языка»), скрывающиеся от религиозного гнёта папы римского. Но, кроме взыскующих «истинного православия», больше беловодцы никого в свою страну «не пущают».
Согласно выводам Чистова, в воображаемом Беловодье нет никакой иерархической власти, светской или духовной. Нет там и никаких «антихристовых», по мнению бегунов, социальных институтов вроде армии, полиции, чиновничества и так далее. Даже беловодское священство не организовано в иерархическую церковь, так как бегуны анархистски мыслили любую сложную социальную организацию как потенциальный источник угнетения.
Через весь XIX век и даже начало ХХ века проходит история постоянных попыток европейских и сибирских крестьян бежать и достичь Беловодья. По мнению Владимира Короленко, те, кто так и не вернулся из этих путешествий, погибали в Китае или на Тибете. Этнографическая экспедиция 1927 года фиксировала на Алтае рассказы о попытках достичь заповедных земель через Китай, Афганистан и Индию. Знаменитый художник Николай Рерих, побывав на Алтае в 1920‑х годах, услышал о попытках достичь Беловодья через Гималаи и отождествил эту утопическую страну с буддистской Шамбалой. В 1903 году среди уральских казаков прошёл слух, что Беловодье посетил Лев Толстой и присоединился там к староверию.
Известна также история авантюриста второй половины XIX века Аркадия Беловодского, якобы побывавшего в этой мифической стране и выдававшего себя в Европейской России за епископа «беловодского поставления». Он даже рукополагал собственных «священников», конкурируя с так называемой белокриницкой старообрядческой иерархией. Уральские казаки, безуспешно пытаясь добиться от Аркадия информации о местонахождении Беловодья, в 1898 году организовали туда собственную четырёхмесячную морскую экспедицию через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны. Дневник этой экспедиции (его вёл вышеупомянутый Григорий Хохлов) был опубликован под заглавием «Путешествие уральских казаков в „Беловодское царство“».
В истории Беловодья сплелись между собой наивные мечты русского крестьянского сознания об утопическом «земном Рае», полном благочестия и небесной чистоты, анархическое непризнание мирских государственных институтов, связанных с социальным угнетением, и отзвуки колониальной политики русского царизма, вторгавшегося всё глубже в неизведанные земли Азии. Постепенно, уже в ХХ веке, легенда о мифическом острове (или островах) «стала вытесняться преданиями о том, как его искали, но не нашли». Чистов, как советский историк, считал, что беловодские предания исчерпали себя благодаря тому, что крестьяне постепенно изживали в себе «политическую и географическую наивность», переходя к более активным формам сопротивления власти, нежели бегство. В любом случае, существование подобных легенд свидетельствует прежде всего о социальном и политическом неблагополучии, побуждавшем измученных людей к поискам того, что Карл Маркс мог бы назвать очередным утешительным «опиумом народа».
Русские жители торжественно встречают японских интервентов во Владивостоке. Японская литография, 1920-е гг.
Михаил Васильевич Щербаков не был человеком, про которого можно было бы сказать, что судьба его была обыденной и серой.
Михаил Васильевич Щербаков, межвоенные годы, Шанхай
Родившись в 1890 году в Москве, Щербаков с детства обучался французскому, немецкому и английскому языкам, что сильно помогло его в будущем. Щербаков окончил физико-математический факультет Императорского высшего технического училища (ныне МГТУ им. Н. Э. Баумана), после чего работал в подмосковном научном институте, который исследовал проблемы атомной энергии. Уже в эмиграции Щербаков будет рассказывать своим товарищам, что к концу войны сотрудники данного института теоретически решили вопрос о возможности цепной ядерной реакции ― правда это или нет, мы уже не узнаем. Но это является прекрасным штрихом к образу Щербакова ― человека романтичной и авантюристской судьбы.
В августе 1914 года Михаила Щербакова мобилизовали. Он отлично знал французский язык, поэтому его отправили в Лионскую лётную школу, где он прошёл курс обучения на офицера авиаразведки. После этого Щербаков воевал на Балканах, под руководством генерала Дитерихса ― будущего последнего белого правителя Владивостока.
В 1919 году Щербаков оказывается добровольцем Французского иностранного легиона. После окончания Мировой войны, Щербаков получил гражданство Франции и обосновался в Индокитайском банке в Ханое, откуда в 1920 году, ведомый авантюризмом, он перебирается в белый Владивосток. Там Щербаков становится редактором монархической газеты «Русский край» и уже в этом качестве эмигрирует из Владивостока вместе с кораблями Сибирской флотилии в 1922 году. Именно этой эмиграции, одному из малых, но трагических её эпизодов ― полуторамесячной одиссее вспомогательного крейсера «Лейтенант Дыдымов» посвящён рассказ «Кадет Сева». «Дыдымов» скитался по южным морям полтора месяца. Щербаков успел сойти с борта «Дыдымова» в корейском порту Фузан (Пусан). Сам же «Дыдымов» затонул в сильном тайфуне и вместе с ним погибли кадеты Иркутского кадетского корпуса, среди которых был и некий Сева П.
В дальнейшем Щербаков работал в Индокитайском банке в Шанхае, французской полиции сеттельмента. В начале 1950‑х годов, после победы коммунистов в Китае, Щербаков сбегает уже от китайских большевиков в Сайгон, где становится фотографом.
Межвоенный Шанхай
Там его застигает депрессия, «чёрная полоса», с целью лечения от которой друзья вывозят Щербакова на лечение в психиатрическую клинику в Париж, после лечения в которой Щербакову, вроде бы, становится легче. Но уже в 1956 году Щербаков выбросился из окна.
Один из белых Одиссеев так и не достиг своей Итаки, оставив после себя стихи (среди которых и «Одиссеи без Итаки»), рассказы, повести.
Русские жители торжественно встречают японских интервентов во Владивостоке. Японская литография, 1920‑е гг.
Кадет Сева. К десятилетию эвакуации Владивостока
Михаил Щербаков,
Шанхай, 1934 год
Вы бывали во Владивостоке? Помните, как он замкнут в горном кольце, этот странный, не русский город?
Слева полого вытянулся Чуркин мыс с детскими кирпичиками домиков и дубняком по плешистым скалам; справа ― мыс Басаргин запустил в океан свою голую, обглоданную солёными ветрами лапу, из которой выплыл далеко в море бело-сахарный маячок на тонкой изогнутой нитке Токарёвской кошки: ветер с берега, вот его и отнесло.
А в самом замке кольца лежит мшистым зелёным пирогом Русский Остров. Владивосток жёлт и сер, а остров совсем зелёный. Внутри же всего круга Золотой Рог, глубокая бухта. Там уже все цвета радуги скользят, играют, плещутся и затухают на воде.
И в этот городок, прилипший ласточкиными гнёздами к обрывам сопок, которые выперли то пасхами, то куличами, то просто шишами какими-то, ― сколько людей, сколько пламенных надежд лилось в него в двадцатых годах из агонизировавшей России, из ощетинившейся зеленохвойной Сибири, из благодатного Крыма, с Кавказа, из Туркестана, через волнистые барханы Гоби, через жжёные Монгольские степи и даже окружным путём ― по морщинистым лазурным зеркалам тропических морей!..
Лилось, оставалось, бродило на старых опарах, пучилось, пухло ― и вдруг, ух! ― и сразу осело. Чего-чего там только не было: и парламенты с фракциями, и армия, и журналы, и университеты, и съезды, и даже ― о, архаизм! ― Земский Собор. Точно вся прежняя Россия, найдя себе отсрочку на три года, микроскопически съёжилась в этом каменном котле, чтобы снова расползтись оттуда по всем побережьям Тихого океана, пугая кудластыми вихрами и выгоревшими гимнастёрками колониальных мисс и шоколадных филиппинок…
Странная жизнь текла тогда во Владивостоке: тревожно-острая, несуразная, переворотная, и всё-таки какая-то по-русски вальяжная и не трудная. И каких только людей туда не заносило: вот какой-нибудь бородатый до самых глаз дядя в торбазах и оленьей кухлянке продаёт ходе-китайцу мешочек золотого песку, намытого под Охотском. А рядом меняет свои лиры оливковый поджарый итальянчик и мерно работает челюстями над жвачной резинкой точно топором рублённый янки-матрос.
Янки-интервенты прощаются с Россией, 1920–1921 годы
И повсюду ― неусыпное око ― шныркие коротконогие японцы, кишевшие во всех концах города, расползшиеся по всем окрестным пороховым складам и фортам могучей прежде крепости. Точно муравьи на холодеющей лапе недобитого зверя…
Завершилось великое затмение России. Тень неумолимо заволакивала её всю, целиком. Только один узкий светящийся серпик оставался на Дальнем Востоке.
Я был там, когда и он потух. И когда с щемящей горечью и болью я вспоминаю последние дни Владивостока, передо мной неизменно возникает в жутком свете затмения тщедушная фигурка кадета Севы.
***
Если вы жили во Владивостоке, то, наверное, уезжали по воскресеньям на платформу «Девятнадцатой Версты», и если вы не слишком стары, то попадали вечером на дачную танцульку.
На пыльном круге, а ещё сильнее в садике, рядом, темновато. От скудных лампочек, особенно когда с ними спорит луна, зелень кажется жёсткой и тёмной, лица же с резкими рембрандовскими тенями ― красивей, значительнее. А выйдешь за калитку ― и в двух шагах уже морской берег в густых травах и кровавом шиповнике по топкому песку, откуда виден тёмный мыс, густо посыпанный мелкими дачными огоньками, видна гористая даль по ту сторону залива, над которой ещё долго после заката не тухнет под тяжёлыми тучами огненно-лиловая заревая щель. И над всем Амурским заливом плывёт парная широкая тишина… Но не русская ― ленивая и мирная, а притаившаяся, настороженная, какая-то враждебная. Азию всё-таки чувствуешь.
Видеосъёмка Владивостока в 1919 году
Вот зато на самом танцевальном круге чужого как будто и нет: те же обязательные чахлые берёзки, как в какой-нибудь Малаховке под Москвою, та же не в меру бойкая волторна в оркестре и тот же извечный вальс “Лесная сказка”. Там я и столкнулся с Севой.
Я что-то мямлил осаждавшей меня дачной девице, как вдруг к ней подкатился щупленький мальчик лет под восемнадцать в открытой апашке с закаченными по плечи рукавами и в широчайших обшмыганных галифе, ведших свою родословную от самых Омских английских складов.
Хотелось мне оборвать юного энтузиаста, напомнив, что кроме красот природы есть ещё правила вежливости, но его девичья хрупкая шейка так беспомощно смотрела из откинутого белого воротника, так нежно круглился тронутый первым пушком подбородок, и лучисто-синие иконописные глаза светились таким неподдельным восторгом, что мне стало его жаль. После спросил, кто это?
― Этот мальчик-то? Да это ― Сева. Он в корпусе был, кадет. Всегда такой: шалый какой-то!..
Через неделю я снова попал на «Девятнадцатую». Смотрю, подходит ко мне кадетик, совсем законфузился:
― Простите, пожалуйста!.. Я тогда не знал… Мне сказали, что вы ― Р‑ов?
― Да. Ну, и что же?
― Видите ли, я слыхал ваши стихи… Мне очень хотелось бы с вами познакомиться… Я ведь некоторые вещи наизусть помню…
И Сева, окончательно смутившись, начал ни с того ни с сего декламировать одно из моих стихотворений.
Даже такая наивная похвала приятна сердцу начинающего автора. Мы заговорили о стихах. У него оказалась книжка, которую я давно искал. Через день Сева зашёл ко мне в городе и затем стал просиживать целые дни.
Это был до болезненности восприимчивый и экзальтированный мальчик. Позже я узнал, что за год до нашего знакомства у него начиналось даже нервное расстройство. Но и через кадетский корпус, и через беженский путь по полыхающей России из Петербурга в Константинополь и оттуда во Владивосток ― ему удавалось сохраниться удивительно нетронутым и целым. Может быть, влияла семья, с которой он не расставался.
Правда, он уже умел пить водку, знал женщин, одно время даже нюхал кокаин, как он сам мне признался, но всё это было только напускным кадетским удальством, чтобы не отстать от товарищей. Благодаря исключительной памяти, Севе достаточно было один раз прочесть, иногда только услышать стихотворение, чтобы знать его наизусть. И поэзия действовала на него с необычайной силой: слушая их, он краснел, бледнел, забывал всё окружающее. Пробовал, конечно, и сам писать.
Получив моё разрешение, он нередко забирался ко мне с утра и усаживался в уголке с тетрадками. Я уходил на службу, приходил, снова уходил, а он всё ещё сидел и переписывал с горевшими щеками стихи из какой-нибудь антологии. Вероятно, из-за этого он и провалился осенью на экзамене на аттестат зрелости, получив колы по всем математическим и круглый пятак по всем остальным предметам.
Но провал печалил его лишь потому, что мешал поступить в том же году в местное Мореходное училище, ибо второй страстью Севы было море. На море он преображался. В апашке, в неизменных своих обшмыганных галифе, он ловко пробирался к бортам нёсшейся во весь опор, чиркавшей по гребням парусной скорлупки, цепко становился на борту, во весь рост и, держась за шкоты, начинал из Гумилёва:
«Быстрокрылых ведут
Капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны
Ураганы,
Кто изведал мальстрёмы и мель…»
― Вот!.. Вот это я понимаю!.. ― слышался из-под острых, солёных брызг его восторженный, только что сломавшийся голос.
― Вот это ― жизнь!
***
Наступили тревожные дни Владивостока. Красный пресс всё сильнее давил на Приморье, выжимая остатки белых армий к морю. Японцы, которых большевики боялись и ненавидели, окончательно объявили о своём уходе. Правда, город не особенно верил их заявлениям, но слухи о всеобщей мобилизации носились в воздухе, и папаши побогаче срочно прятали своих сынков в спокойный и безопасный Харбин.
Если б даже могли сделать родители Севы, то он сам никогда бы не согласился дезертироватть. Он был настоящим «волчонком» из тех, которые вцеплялись зубами в руки комиссаров, если попадали в плен. И эта внутренняя стойкость, этот юношеский порывной патриотизм являлся, пожалуй, единственным хорошим из того, что Севе дал корпус.
Как-то вечером Сева влетел ко мне ещё более восторженным, чем обычно.
― Я только на минутку… Знаете, я принят матросом второй статьи в Сибирскую флотилию… Папа устроил… Сейчас бегу на корабль.… Ночью, говорят, уйдём в поход ловить грузчиков-коммунистов: они от мобилизации сбежали… Господи, если б вы только знали!.. Я прямо в восторге!..
Дня через два Сева появился снова, но я не узнал его с первого взгляда: за сорок восемь часов он как бы вырос и возмужал. В тёмно-синей голландке и в добрых брюках с необычайным клёшем он выглядел уже не мальчишкой, а юношей. Лицо его обветрилось, черты сразу как-то окрепли и определились. Захлёбываясь, он рассказывал о том, как ему хорошо на корабле, какие у него «чудные» товарищи и «чудные» офицеры, как интересно ловить и досматривать китайские шаланды.
― Вчера мы шестерых партизан сцапали… Они не сдавались, начали стрелять, настоящий бой был, ей-Богу!..
― Ну, хорошо, Сева, а что слышно у вас об эвакуации?
― Да не уйдут япошки!.. А если и уйдут ― что ж, будем драться с красными!.. Во всяком случае, если что ― милости просим на мой корабль. Уж я вас как-нибудь устрою с моими. Скажем: двоюродный брат… Обязательно устрою!.. Вы не беспокойтесь!..
И действительно, когда в затканный солнцем хрустальный четверг приморского октября город дрогнул от телеграммы о сдаче Никольска-Уссурийского, когда поползли слухи, что японцы обманули и, сторговавшись, пропустили красных, когда весь Владивосток зашевелился в дикой панике, как разрытый муравейник, а вечером электричество не зажглось, когда по тёмному порту метались шампуньки с людьми, для которых попасть к красным значило идти под расстрел, ― Сева втаскивал, перегнувшись через борт низенького, старенького «Лейтенанта Дыдымова», мои чахлые чемоданчики.
На палубе он крепко сжал мою руку:
― Чудно! И мама с папой, и братишка, и вы… Знаете, я уже теперь настоящий матрос: вчера отстоял первую вахту!..
Его глаза окружились, щёки впали: «Дыдымов» только что вернулся с похода и команда не спала двое суток. Но Сева первый вызвался гребцом на шлюпку, когда командир вежливо усомнился в моём родстве с семьёй П… и предложил взять бумагу из штаба.
Когда мы подгребали к берегу, над всем городом висел тяжёлый, злобный мрак. Только на высоком доме Центросоюза, выпиравшем белым боком над крышами, скакали тревожный огнисто-розовые зайчики от кем-то подожжённой барахолки. По всему чернильному простору Золотого Рога подмигивали ― переговаривались на невидимых мачтах огоньки сигнальных фонарей. Временами по мягкой тёмной ряби прокатывался ослепительный фиолетовый сноп прожектора с японского броненосца и, вскидываясь вверх, выщупывал зубастые вершины окружных сопок…
***
И я стал жить на этом крохотном обречённом кораблике, обветшавшем в сорокалетней трёпке штормами Камчатки и Берингова моря, среди этих обречённых людей, которые погибли потом все, все до единого, так что даже никого не осталось, чтобы рассказать, как они погибли.
Мы не видели последних минут Владивостока. Когда на следующее утро паника в городе успокоилась, «Дыдымова» послали перевозить пленных красноармейцев, потом нагрузили нашими ранеными, потом, за сутки до окончательной эвакуации, мы повезли в Посьет казачью сотню и срочный пакет правителю, отступавшему с войсками по берегу к маньчжурско-корейской границе.
В то время как на обратном пути наша кряхтевшая и дрожавшая машина напрасно силилась обогнуть против свежего ветра скалистый Гамов, на свинцовом горизонте наметились дымки. Это уходила из России нам навстречу Сибирская флотилия, уходила с твёрдой уверенностью, что вернётся через неделю, самое большее — через месяц. Получив приказ, мы завернули и вошли в хвост кильватерной колонны.
Посьет с кострами громадного казачьего табора среди глинобитных белёных корейских фанзушек на берегу и силуэт одного из наших кораблей, засевшего на мели среди просторной стеклянной бухты ― вот последний уголок родины, навсегда отпечатлевшийся в моей памяти.
Я не сходил с юта. Берег удалялся. Перегруженного «Дыдымова» еле-еле колыхало. Вихрастые широкоскулые казаки-забайкальцы сидели кучками около коновязей и апатично пережёвывали сухари, смотря косыми бурятскими глазами на сопки, постепенно сливавшиеся с перламутровой далью. Их косматые низенькие кони пофыркивали, нервно топоча по застланной соломой палубе.
― Ишь, тоже харчат, идолы свинячьи!.. Скотина, так и та беду чует!.. ― сказал остановившийся рядом со мною боцман, возненавидевший казаков за грязь и беспорядки, внесённые ими на корабль.
Он взглянул на берег, снял засаленную бескозырку, крепко, в четыре счёта перекрестился, и озабоченно пошёл дальше,
***
Бессонница. Наступая на руки и ноги, натыкаясь на спящие казачьи тела, забившие все проходы и щели, прикорнувшие на ступеньках всех трапов, я подымаюсь наверх.
Яркая, трепетная, напряжённая лунная ночь. Море смыкается за нашей кормой потоком кипящей серебряной лавы. На нём темнеет катерок, прицепленный нам на буксир в Посьете. Южный сильный ветер низко гудит в снастях, заставляя нас взбираться на серебряные глыбы и снова соскальзывать вниз. То весь кораблик надо мной, то внизу. Берег совсем близко: это бесконечная хмурая гряда голых корейских сопок.
Корейский пейзаж, Jeong Seon,1676−1759, Корея
Подымаюсь на мостик, к штурманской рубке. Там свет. Тело корабля спит, но мозг работает непрерывно. Вдруг, слышу, тихо-тихо из-за тёмной спасательной шлюпки:
«Побед, подвиг, слава — бледныя
Слова, незнаемыя ныне.
Оне звучат как трубы медныя,
Как голос Господа в пустыне…»
Окликаю:
― Вы, Сева?..
Но разве кто другой на нашем «Дыдымове» знает Гумилёва?
Из-за шлюпки показывается тень, надвигается на меня вплотную. Между острыми углами поднятого воротника матросского бушлата лучатся большие иконописные глаза.
― А, это вы!.. Почему не спите?..
― Да не спится, Сева. Душа болит… А вы ― на вахте?
― Да, да.. «Собаку» стою… Глаза слипаются: вот и вспоминаю стихи. Нет, всё-таки как это у него сказано: «победа, подвиг, слава…». Чудно! Ведь лучше и не скажешь, правда?.. Пережить бы, испытать бы всё это самому!..
― Не торопитесь ― ещё успеете!..
― Ну, что вы?.. Куда мне!..
Он махнул рукой, и лунная тень метнулась по ребристому боку шлюпки, повторяя движение.
***
На следующую ночь, когда мы подходили к Гензану, я снова видел Севу на вахте.
За сутки свежий ветер успел перейти в настоящий шторм. Из крепких низких туч всё сильней и стремительней хлестали почти горизонтальные струи дождя, совершенно скрыв от нас огоньки остальных кораблей флотилии. Наш перегруженный 400-тонный «Дыдымов» окатывало волной вплоть до капитанского мостика. Стальной буксир, на котором мы тащили катерок, несколько раз за ночь натягивался струной, сдавал, обрывался, и я не мог понять, каким чудом удавалось команде ловить снова поданные концы. К тому же у нас не было подробных карт Корейского побережья: приходилось пробираться почти ощупью среди мрака и дождевой мглы, совсем неподалёку от скалистых рифов и островков.
На корабле никто не мог спать. Казачьи кони бились на привязях и падали. Большинство забайкальцев укачались и лежали пластом. Балансируя и скользя по мокрой, загрязнённой палубе, я с трудом выбрался наверх ― навестить Севу. Он стоял на выдававшемся над волнами крыле мостика, держась за поручни, поблескивая чёрным кожухом, с которого скатывалась вода.
― Справа на борту буруны! ― крикнул он во весь голос, когда я подошёл.
Раздался тревожный свисток и следом ― топот тяжёлых матросских сапог. Мимо меня промелькнуло встревоженное лицо вахтенного начальника.
― Как дела, Сева?
― Чудно!.. Промок до нитки!.. Знаете, мы сейчас чуть-чуть не врезались в скалу… Вот это ― жизнь!..
― Прямо по носу буруны!.. ― раздался отчаянный крик с бака.
Машина сейчас же застопорила и дала полный задний ход. Через четверть часа нам удалось зайти за какой-то островок, где ветер был слабее, и вытравить якоря. Но нас всё же продолжало медленно дрейфировать на берег.
Под утро, когда рассвело, мы увидели, что стоим всего в нескольких милях от Гензанского порта, в узком проливчике, официально запрещённом для плавания из-за его многочисленных рифов
***
Через полтора месяца в кокетливой, солнечной и налитой синькою бухте Фузана я виделся с Севой в последний раз.
Многое было пережито за это время. Мечта о скором возвращении на родину бледнела, отдалялась и таяла. Мы уже стали «беженцами» в полном смысле слова. Наши казаки остались вместе со своими семьями за проволочной загородкой в Гензане и часто из нетопленных бараков, по которым гулял режущий корейский ветер, выносили детские гробики, чтобы предать их земле на «Русском кладбище», выросшем за городком, сзади сопок с задумчивыми длиннохвойными соснами.
Штаб флотилии нервничал в нерешительности: простые смертные не знали, что с ними будет через неделю.
Перед длинным переходом из Фузана в Шанхай было окончательно решено освободить маломощного «Дыдымова» от всех лишних пассажиров, и меня, вместе с матерью, отцом и братом Севы, несмотря на наши протесты, перевели на другой корабль. Судьбе, в образе клочка бумаги с казённой печатью, понадобилось для чего-то перетасовать выбранные нами карты.
Вечером, накануне выступления в поход, Сева приехал проститься со своими. В тесной каютке он с аппетитом уплетал японский шоколад, крепился, шутил, поддразнивал маленького брата и, только когда мать разрыдалась, обняв его у трапа, он не выдержал и, отвернувшись, смахнул слезу. Сконфузился и в три прыжка очутился в ждавшей на воде шлюпке.
― До свиданья, Сева!.. Увидимся в Шанхае!.. ― крикнул я сверху.
― Есть!… Непременно увидимся!.. ― донеслось из темноты. ― «Победа, подвиг, слава!..».
Дальше не было слышно: проходивший мимо японский катерок дико завопил, покрыв звонкий юношеский голос.
***
Из альбома «Русские в Шанхае», В. Д. Жиганов, Шанхай, 1936 год
Но мы так и не увиделись с Севой в Шанхае.
Один за другим собирались на Вузунгском рейде потрёпанные жестоким тайфуном корабли флотилии, но «Дыдымова» всё не было и не было. Первые дни его ждали спокойно, потом начали беспокоиться, и по всему побережью Китайского и Японского морей полетели тревожные радиограммы с запросами, где он и что с ним.
Но его не видел никто: ни портовые города, ни маяки, ни находившиеся в море суда. Он пропал без вести со всей своей командой и пассажирами, погиб, конечно, в один из тех тяжёлых серых дней, когда налетевший шторм разметал шедшие вместе наши кряхтевшие корабли и напористо сносил их на юго-восток, кладя на борт и закапывая по мостики в текучие оловянные холмы.
Я не знаю, и никто из живых не знает, как, где и от чего погиб «Дыдымов». И мне кажется, что никаких человеческих слов не хватило бы, чтобы изобразить то, что видели эти люди, качаясь на краю двухвёрстной водяной могилы, когда близость гибели сорвала с их душ покровы.
Но я знаю, я уверен, я чувствую, что среди этих смятённых была одна мужественная душа, окрылённая светлой мечтой о подвиге, которая даже в свою последнюю минуту отважно заглянула прямо в глаза гибели и в этот миг осознала, что уже достигла того, о чём мечтала всю свою короткую жизнь.
И, может быть, права была судьба, до конца сохранив её горящей и крылатой и не дав запорошить её въедчивому пеплу жизни.
Что почитать: Одиссеи без Итаки / Повесть, рассказы, очерки, стихи, переводы / Сост., комм. и вступит. ст. А.Колесова (Серия «Восточная ветвь») ― Владивосток: Рубеж, 2011.
Публикация подготовлена автором телеграм-канала «Сепсис скепсисом» при поддержке редактора рубрики «На чужбине» Климента Таралевича (канал CHUZHBINA).
Февраль 1917 года смёл политическую полицию империи, и вчерашние «хозяева» в одночасье стали чуть ли не преступниками. В начале марта Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию для расследования деятельности бывших министров, сенаторов и, конечно, полицейских. Среди них был директор Департамента полиции в 1906–1909 годах Максимилиан Трусевич — довольно любопытная личность.
Известный жандарм-мемуарист, начальник Московской охранки Александр Мартынов оставил о нём исключительно тёплые воспоминания, где заметил, что с уходом Трусевича с поста директора Департамента полиции «правительство потеряло исключительного человека на „своём месте“». Мартынов вряд ли мог отозваться иначе о человеке, которому был многим обязан, но подобная характеристика останется вполне справедливой и к другим, не только «полицейским» занятиям Трусевича. А они в исторической литературе перечисляются пунктирной строкой или же неизвестны вовсе. Но ведь было же ради чего дважды (!) отвергать пост министра внутренних дел?..
Максимилиан Трусевич
О некоторых своих трудах Трусевич рассказал сам в обращении на имя председателя Чрезвычайной следственной комиссии, написанном во время полугодичного заключения в стенах Петропавловской крепости. Заметим также, что на момент своего ареста 4 марта 1917 года в стенах Государственной Думы, куда он явился добровольно, Трусевич был, по иронии судьбы, одним из наиболее аполитичных слуг поверженного режима. Вместе с тем, несмотря на отсутствие особых сантиментов в отношении некогда возглавляемого им учреждения, он твёрдо отстаивал закономерность существования политической полиции и целесообразность её методов:
«Розыскная часть, действия агентуры, это действительно было. Я утверждаю, что это будет до тех пор, пока какому-нибудь государственному строю придётся отстаивать своё существование».
Предлагаем ознакомиться с полным текстом заявления Трусевича, найденном в Государственном архиве Российской Федерации. Оно совсем не похоже на казённую жандармскую речь, которую можно было бы ожидать от бывшего директора Департамента полиции.
Заявление сенатора М.И. Трусевича на имя председателя Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих должностных лиц Н.К. Муравьёва
10 марта сего года мною, через коменданта Петропавловской крепости было подано г. министру юстиции два прошения, в которых я, в общих чертах, описал мою деятельность в должности директора Департамента полиции, а также охарактеризовал свою жизнь после оставления в марте 1909 г. службы по Министерству внутренних дел.
Ввиду того, что упомянутые прошения, быть может, не сохранились в делах Министерства, я позволяю себе вкратце воспроизвести содержание этих заявлений.
На должность директора Департамента полиции я был призван в июне 1906 г. (т.е. 11 лет тому назад) покойным П.А. Столыпиным, причём последний одобрил выставленные мною условия принятия этого назначения, которые сводились главным образом к устранению из сферы деятельности Департамента функций, не отвечающих его прямому назначению и значению, как центрального органа министерства, и как учреждения, пределы ведомства которого ограничены законом. Кроме того я отметил безусловную необходимость реорганизации общеполицейского дела в России. И если принято считать, что благие намерения новых начальств нередко не уходят дальше возвещения широких программ, то моя деятельность по Департаменту полиции составляет, быть может, некоторое исключение в этом отношении. Прежде всего для придания Департаменту значения министерского учреждения я устранил из круга его функций сношения с «агентурой» и существовавший ранее отряд «филёров», создав таким образом почву для не стесняемого контроля над подведомственными органами. Затем из Департамента были изъяты некоторые другие отрасли, придававшие ему отчасти значение места, оказывавшего влияние на некоторые ведомства. В деле выдачи сведений о «благонадёжности», таковые были мною ограничены сообщением «справок», без навязывания заинтересованным начальствам мнения полиции о степени благонадежности того или другого лица.
Николай Муравьёв, председатель Чрезвычайной следственной комиссии
Далее были переработаны инструкции охранным отделениям с установлением весьма точной и действительной отчётности. В видах постоянного контроля над работой этих отделений и общей полиции мною были созданы новые должности чиновников особых поручений, на которые приглашены лица из прокуратуры. Произведённые ими многочисленные ревизии привели к разоблачению различных злоупотреблений (между прочим и к возникновению дела о генерале Рейнботе). Движение по службе и материальное обеспечение чинов Департамента приведены были в определённую систему, особенно улучшавшую положение низших служащих и т.д. Я упоминаю здесь только о тех наиболее крупных мероприятиях, которые сохранились у меня в памяти.
Однако же наибольшее внимание я сосредоточил на вопросах общеполицейского дела. Ознакомление с текущей работой Департамента привело меня к заключению, что именно эта сторона основы его деятельности почти что забыта в нём. Поэтому я поставил себе целью изменить подобное положение вещей и в этом направлении мною сделано следующее:
1. Для ознакомления с полицейской частью заграницей я изучил этот вопрос в Англии, Франции и Германии и собрал в этом отношении обширный материал.
2. Видя, что дело сыска по общеуголовным преступлениям находилось у нас, кроме столиц, в хаотическом состоянии, я выработал законопроект о сформировании в провинции организованных сыскных отделений, причём в положение о них были впервые введены: участие прокуроров в выборе начальников отделений, а также систематизированные по указаниям Бертильона и сэра Генри приёмы антропометрии и дактилоскопии. Для подготовки начальников отделений мною учреждены были специальные курсы при Департаменте. К этой же области можно отнести и возникновение под моим руководством частного общества поощрения разведению полицейской и сторожевой собаки.
Пример полицейской карточки с данными дактилоскопии и антропометрии. Источник: ГАРФ. Ф. 1742. Оп. 1. Д. 8480.
3. В интересах общения чинов полиции, распространения между ними начал служебного долга и сообщения им технических познаний мною был создан первый в России периодический орган «Вестник полиции».
4. Для выполнения главной задачи общей реформы полиции я, при помощи весьма ограниченного числа лиц, выработал основные положения этой реорганизации, к достижению которой делалось столько тщетных попыток, не доходивших до законодательных учреждений. Помимо установления образовательного ценза для классных чинов полиции и подчинения жандармских начальников губернаторам, одним из главнейших оснований этой реформы явилось сложение с полиции бесчисленного количества таких функций, которые, совершенно не отвечая прямому назначению её, отвлекают этот орган власти от выполнения основных обязанностей, создают почву для всяческих нарушений и возбуждают озлобление населения против полиции. Предположив поэтому прежде всего передать такие функции особым исполнительным органам, стоящим вне ведомства полиции, а частью городским и земским самоуправлениям, я опасался однако, что разработка этого вопроса в заинтересованных ведомствах может надолго затянуть дело реформы. Поэтому я выполнил эту задачу своими силами при содействии образованных во всех губерниях и уездных городах России совещаний и таким образом дал совершенно готовый материал с распределением функций, штатами и т.п., устранив этим бесконечные междуведомственные сношения. Все эти труды легли в основание законопроекта о реформе полиции, редактированного окончательно комиссией сенатора А.А. Макарова при моём участии и внесённого в Государственную Думу.
5. Наряду с этой капитальнейшей работой были составлены при Департаменте и при моём непосредственном участии законопроекты: о новом полицейском уставе (взамен устава о предупр[еждении] и прес[ечении] прест[уплений]), об исключительных положениях (вместо закона об охранах) и о неприкосновенности личности. Все эти законопроекты также были закончены и внесены в Государственную Думу.
6. Наконец лично мною было выработано совершенно новое Положение о пенсиях чинам полиции, вполне отличное от действующих пенсионных правил и устраняющее в этом вопросе усмотрение начальства. Проект был одобрен П.А. Столыпиным и послан на заключение ведомств, но о судьбе его мне неизвестно.
Журнал «Вестник полиции», созданный при Трусевиче в 1907 году
Весь этот перечень главнейших моих работ в должности директора Департамента полиции я привожу исключительно для установления того обстоятельства, что в моей деятельности чрезвычайно преобладало стремление к удовлетворению нужд общегосударственного значения над интересами политического характера. Я, конечно, весьма далёк от мысли, что указанные труды являются последним словом в полицейском деле, но, во всяком случае, нельзя не признать, что выполнение упомянутых задач в течение двух лет заведывания мною Департаментом едва ли может быть усмотрено во всей остальной истории этого учреждения. И именно углубившись в эту область службы, я чувствовал в ней своё призвание, отдаляясь всё больше и больше от вопросов политической борьбы и вообще от всякой политики. Поэтому, когда в марте 1909 г. я оставил службу в Министерстве внутренних дел, я почувствовал себя совершенно и бесповоротно оторванным от прошлой деятельности, а на убеждения трёх министров в 1910 г. принять должность товарища министра внутренних дел — ответил категорическим отказом. Также и в 1916 г., когда в осведомлённой прессе и в кулуарах Государственной Думы моё имя появилось в связи с таким же назначением, я дал понять кому следует о полной безнадёжности всяких попыток в этом направлении. Вместе с тем, я порвал не только всякую связь с делами Департамента, но даже и личные сношения с его чинами.
Покинув эту область, я в том же 1909 г., в качестве члена Географического общества направил свою деятельность на изучение высокогорных районов центрального Кавказа, представляющих собой и поныне загадку во всех отношениях. Не ограничившись ежегодными экскурсиями в эти края, я привлёк к участию в моём труде нескольких учёных и, кажется, всех русских и иностранных путешественников, посещавших центральный Кавказ. Вместе с тем я создал для него новую картографию и к началу нынешней войны эта обширная работа была почти закончена, но должна была приостановиться из-за условий военного времени. Арест же мой прервал и исполнение того, что могло ещё быть сделано.
Затем с момента возникновения великой войны, я, войдя в состав Комитета Сената и ведомства Министерства юстиции, посвятил все свои силы служению нуждам участников и жертв войны. Кроме почти полумиллиона разных вещей, заготовленных и отосланных мною в виде подарков войскам на Карпатские перевалы (генералу Корнилову) и даже в Трапезунд, я своими силами создал первый в нашей армии «дезинфекционный отряд», задачей которого является полная дезинфекция, у самых окопов, вещей и тела воинов, уничтожение насекомых, омовение и снабжение бельем, а также починка обуви и перевозка раненых. В течение своей деятельности отряд оказал услуги свыше 250 тысячам воинов (на 1 марта), прошедших через состав X армии. Кроме того на средства того же комитета я организовал летучий передовой отряд для перевозки раненых на повозках моей системы, работавший в последнее время во II армии. Далее, убедившись в том, что единственным средством помощи пострадавшим от ядовитых газов является кислород и что для наполнения им существующих при войсковых частях баллонов последние отсылаются в одну из столиц, я, при поддержке принца Ольденбургского, приступил к организации походных станций для добывания кислорода и нагнетания его в баллоны на самом фронте. В начале этого года две кислородогенераторные станции были мною изготовлены и отправлены во II‑й и X‑й армии, причём опыт их доказал необходимость дальнейшего развития этого дела. Что же касается до нагнетательных станций, а также особых приборов для предохранения от гибели тех «секретов», которые высылаются за окопы для предварения о начавшейся газовой атаке, то в этом направлении мною уже разработаны все детали и заготовка пробных приборов начата на заводах (Ижорском и др.), но всё это начинание прервано моим арестом, причём я лишён возможности продолжать его и путём переписки из крепости.
Вот сферы моих мыслей и применения своих сил, которые наполняли всю мою жизнь в течение последних восьми лет, а два с половиной года тому назад к ним присоединились и заботы о семье, состоящей из жены и ребенка. В момент государственного переворота я оказался бесконечно далёким от политической деятельности и той среды, которая активно в ней участвовала. Всякие мысли об «охранах», «агентах» и т.п. стали мне абсолютно чужды и возобновление подобных вопросов как-то режет моё давно сложившееся миросозерцание. Поэтому помимо даже юридической силы погасительной давности, привлечение меня теперь к ответственности едва ли отвечает интересам уголовной политики или политической репрессии.
Члены Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, среди которых узнаётся поэт Александр Блок
В заключение я позволю себе остановиться на обстоятельствах, сопровождавших мой арест и являющихся также, по-видимому, исключительными. Как в разгаре террора я оставался вне его воздействия, так и в начале февральского переворота обо мне никто не вспомнил, очевидно, потому что имя мое неизвестно в современной политической среде. Таким образом в течение всего времени, когда производились аресты чинов прежнего правительства, меня эти распоряжения не коснулись и я мог свободно уехать из столицы. Темя действительно надобность отправиться в действующую армию, я, как видно, к великому несчастью своему и моей семьи, остановился на вопросе о том, не будет ли сочтён мой отъезд за попытку скрыться. Мысль о возможности подобного подозрения заставила меня проявить, быть может, даже излишнюю щепетильность. 4 марта я сам отправился в Государственную Думу и, заявив представителю временного Правительства о своем подчинении новому строю, просил его выяснить, не встречается ли препятствий к выезду моему на фронт, указав, что я буду ждать ответа, не покидая приёмной Думы. Через два часа я был арестован по распоряжению бывшего министра юстиции г. Керенского, который, по-видимому, считал меня одним из недавних директоров Департамента полиции, так как в тот же вечер предложил мне сообщить некоторые подробности устройства помещения охранного отделения, на что я мог ответить только, что уже восемь лет не имею никаких отношений к этому учреждению и даже не знаю, где оно помещается. Услыхав этот ответ, г. Керенский обратился к г. Васильеву, последнему и шестому после меня директору названного Департамента. Я допускаю уверенность, что только явка моя в Думу вызвала мой арест, прибегнуть к которому г. Керенский, быть может, должен был при тогдашних условиях политической бури.
В тот же день, 4 марта, состоялось положение о Чрезвычайной следственной комиссии и порядок ареста должностных лиц изменился, а судя по положению моего дела в данную минуту, я склонен понимать, что всё бедствие моего заключения пало на меня далеко преждевременно, а может быть, и напрасно, исключительно вследствие желания быть лояльным до конца перед законной властью.
Всю приведённую характеристику моей деятельности я излагаю в надежде на то, что Вы, г. Председатель, примете её во внимание, как необходимую принадлежность суждения о заподозренном, и притом в связи с данными мною объяснениями по существу вопросов, предлагавшихся мне Вами и судебным следователем, производящим дело о полк[овнике] Семигановском. Я вновь прошу, не будет ли признано возможным прекратить переписку обо мне в порядке 309 ст. Уст. угол. суд., на основании которой причины, освобождающие от ответственности, оцениваются следователем до приступа к следствию. Я опасаюсь, что при иных условиях, движение моего дела может оказаться в зависимости от времени направления производств о других арестованных, и, если ему суждено, как я глубоко верю, окончиться прекращением преследования, то развязка эта наступит слишком поздно. Заключение в крепости, сопряжённое с необычайно суровым, новым в её порядках, режимом, влечёт за собою для меня беспрерывное истощение с упадком физических и психических сил, — явление не устранимое теперь медицинской помощью, а при шестом десятке лет моей жизни — едва ли и поправимое в будущем. Между тем силы мои нужны семье, которая после лишения меня жалованья вынуждена существовать продажей квартирной обстановки. Все эти обстоятельства, касающиеся лично меня, могут иметь, однако, значение при наличности допустимых в моём деле сомнений.
Максимилиан Трусевич
27 мая 1917 г.
Документ публикуется по источнику: ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 1467 (Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц). Оп. 1. Д. 72. Л. 37–43.
В начале XX века в сознании народных масс Российской империи монархические идеалы стремительно сменились на прямо противоположные взгляды. Этот радикальный поворот происходил не просто в ходе жизни одного поколения – в годы Первой мировой войны это можно было наблюдать чуть ли не «в реальном времени», как бы мы сейчас сказали.
Историк Александр Трусков в трилогии статей об образе Николая II в последние годы существования Российской империи внимательно изучил, как, почему и под влиянием каких обстоятельств русский император превратился из национального лидера в настоящего предателя. Сегодня — первая статья из этого цикла.
Образ последнего русского царя Николая II является одной из самых сложных тем современной историографии. Восприятие последнего монарха из рода Романовых осложняется тенденциозностью современной исторической науки. Человек, находящийся в начале пути изучения жизни данного исторического персонажа, оказывается в сложнейшей ситуации, когда огромный выбор тематической литературы способен создать ложное, необъективное мнение о Николае II. В условиях обилия некачественной исторической литературы следует особое внимание уделять свидетельствам современников и фольклору, отразившим отношение к народному правителю.
Изображение из коронационного альбома. 1896 год
Накануне войны, которая была призвана положить конец всем войнам, Российская империя представляла собой страну, которая изрядно изменилась по сравнению с периодом до Русско-японской войны. Война с Японской империей в очередной раз обнажила проблемы, пронизывавшую всю структуру российской экономики и общества тех лет. Бравые солдаты оказались не в силах компенсировать недостатки технического развития армии, ошибки высшего начальства и, самое главное, коррупцию, которая во многом и привела Россию к неутешительному финалу той войны.
Поражение в ней во многом напоминало итог войны Крымской, что лишь подчёркивало закоренелость проблем. Но если та война выпала на период правления достаточно жёсткого руководителя Николая I, то Русско-японская досталась Николаю II, не имевшему и толики строгости и властности своего предка. В то же время он был не готов пойти на дальнейшую либерализацию власти в духе Александра II.
Отсутствие данных качеств сочеталось с желанием показать себя как достойного представителя древней фамилии. В некоторые моменты Николай II был весьма воинственен и безрассуден. Николай Александрович не внял словам начальника Главного штаба генерал-адъютанта Николая Обручева, обучавшего царя военной статистике, по поводу возможного противостояния с Японией. Обручев полагал, что для России было бы крайне важно воздержаться от конфликта с развивающейся быстрыми темпами державой, насчитывающей 40 млн населения и мощную промышленность. Генерал-адъютант справедливо указывал на географический фактор бесперспективности противостояния, в результате которого России пришлось бы доставлять всё до последнего патрона издалека.
Данная информация была доведена до царя ещё в начале его правления, в 1895 году, на совещании по поводу Японо-китайской войны. Это станет поводом для дальнейших сомнений высшего армейского руководства в умении и праве царя осуществлять военное управление.
Непонимание ситуации во внешнем мире зачастую сочеталось и с неожиданными высказываниями по внутриполитическим вопросам. Сохранились свидетельства о словах Николая II по поводу расстрела рабочей демонстрации в Златоусте недалеко от Уфы в 1903 году, когда погибло несколько десятков человек. Доклад уфимского губернатора Николая Богдановича был подписан царём с использованием фразы:
«Жаль, что мало».
Генерал Николай Казбек вспоминал о том, как докладывал царю о выходе солдат владикавказского гарнизона на демонстрацию с красными флагами. Демонстрацию удалось сорвать, не применяя насилия — чем царь, по словам генерала, остался недоволен, заметив:
«Следовало, следовало пострелять».
В 1905 году, получив рапорт о подавления декабрьского восстания в Прибалтийском городе Тукумс, Николай II оказался неудовлетворён действиями военных, пошедших на переговоры с восставшими вместо атаки на мятежный город. Царём была наложена резолюция:
«Надо было разгромить весь город».
Сочетание мягкости, нерешительности и неожиданных перегибов Николая II способствовало активизации революционных процессов. Сомнение в праве монарха властвовать стало лейтмотивом действий людей, принадлежащих к совершенно разным классам русского общества тех лет. Результатом этих действий стало появление представительных органов, оформление партий по европейскому образцу и расширение печатных свобод. В условиях, когда за монархом следили не только самые близкие, но и представители партий, в уставе которых была прописана дальнейшая борьба за уменьшение масштабов царской власти, особенно актуальной стала репрезентация образов царя и его семьи.
Николай II на почтовой открытке
Важнейшей частью данной репрезентации была процедура объявления войны Германии. Она состоялась 20 июля (2 августа по новому стилю) 1914 года, когда огромные массы жителей Санкт-Петербурга собрались у берегов Невы в ожидании прибытия царской семьи. Церемониал происходил с помпой. Императорскую яхту «Александрия» сопровождали самые современные корабли российского флота — дредноуты «Гангут» и «Севастополь». Их мощь должна была показать способность России противостоять врагу и поразить его даже там, где страна ранее терпела поражение, то есть на море. В своём дневнике великая княжна Татьяна Николаевна описывает прибытие в столицу:
«Масса народа на коленях крича ура и благословляя Папа и Мама».
Строки манифеста об объявлении войны содержали в себе призвание ко всему российскому обществу:
«В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение ЦАРЯ с ЕГО народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага».
Для монархии всегда особенно важно иметь за собой не просто страну, но страну, относящуюся к царю как к отцу. Упор на факт единения народа и власти перед общей угрозой должен был помочь преодолеть возможные распри и сомнения.
Манифест Николая II
После подписания манифеста и его прочтения перед представителями высшего общества империи было совершено торжественное молебствие о даровании победы над врагом. После молебна Николай II произнёс речь:
«Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельской воин не уйдёт с земли Нашей».
Окончание речи было встречено торжественными криками. Многие из сановников опустились на колени, плакали, клялись императору в верности. Сам царь отмечал:
«…Дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня».
Великая княжна Татьяна Николаевна писала:
«Потом папа им несколько тёплых слов сказал, и они ужас как кричали. Чудно было хорошо».
Великий князь Константин Константинович отмечал в дневнике:
«Узнаём, что накануне был Высочайший выход в Зимнем дворце и что Государь в чудесной речи сказал, что не положит оружия, пока хоть один неприятель не будет изгнан из пределов России».
Современники отмечали сходство содержания манифеста с обращением Александра I перед началом войны с Наполеоном Бонапартом в 1812 году. Да и сам царь, по словам воспитателя наследника Пьера Жильяра, сравнивал начавшуюся войну с событиями вековой давности:
«Я уверен теперь, что в России поднимется движение, подобное тому, которое было в Отечественную войну».
Для монарха было особенно важно представить начинавшейся конфликт как войну за выживание России, а себя — как монарха-освободителя и защитника Европы.
«Россия чеховских рассказов вдруг переродилась в эпическую Россию толстовской „Войны и мира“».
Ему вторил журнал «Женское дело», охарактеризовавший новый военный конфликт как войну отечественную.
В день объявления войны подданные отмечали сдержанность царя, противопоставляя её яростности германского кайзера. Многие указывали, что Николаю II можно было не проявлять особой активности, чтобы увидеть отклик простого люда и высших чинов. Толпа была в высшей степени экзальтирована. Газета «Новое время» писала о «полном и безраздельном слиянии Царя с народом». Провинциальные издания добавляли всё новые и новые детали. Газета, выходившая во Львове после взятия города, отмечала:
«И когда была объявлена война, на огромной площади Зимнего дворца собралось более ста тысяч самой разнообразной публики. Тут были и рабочие, и чиновники, и студенты — тут были все. Четыре часа стояла толпа, ожидая своего Государя, четыре часа титанический хор пел русский гимн, и когда на балконе Зимнего дворца появился Государь, поднялась буря, понеслось бесконечное ура, все как один упали на колени, и в воздух полетели тучи шапок».
Распространяясь по стране, информация искажалась до неузнаваемости и сильнее всего видоизменялась та самая сцена выхода императора на балкон. Человек, прибывший в деревню из столицы, мог позволить себе на правах эксперта гипертрофировать и без того колоссальную церемонию, поражая воображение односельчан.
Фотооткрытка 1914 года
Церемония была настолько внушительной, что даже в критических брошюрах 1917 года вновь и вновь вспоминали её:
«В Петербурге народ опустился на площади перед царём на колени. Царь произнёс речь, в которой, подражая своему прадеду, дал торжественное обещание не заключать мира до тех пор, „пока хоть один вооружённый неприятель останется на земле русской“. Это был великий момент, когда монархия вновь могла окружить себя нравственным ореолом, вновь утвердить себя в сознании народном…»
В тоже время существовали и негативные оценки события. Многие считали, что акция должна была быть внушительнее и быть грандиозным началом чуть менее грандиозных акций. Цензор Ставки Верховного главнокомандующего, впоследствии историк Михаил Лемке писал:
«Каким надо быть тупым и глупым, чтобы не понять народной души, и каким чёрствым, чтобы ограничиться поклонами с балкона… Да, Романовы-Гольштейн-Готторпы не одарены умом и сердцем».
Таким образом, автор указывал на неспособность верхушки прочувствовать истинное единение с вверенным ей народом в силу своей германизированности. Исследователи, впрочем, отмечают, что Лемке мог отредактировать свой «дневник» для обозначения своей позиции в более радикальном ключе для создания образа оппозиционера, порицающего династию Романовых. Ещё одним человеком, пошедшим на такое, была знаменитая Зинаида Гиппиус, но в противоположных целях. Её записи, переполненные критикой к царю и придворным, были отредактированы в сторону большей лояльности, когда она уже находилась в эмиграции.
Пример изменений в рукописном и опубликованном вариантах дневников Гиппиус
Патриотический ажиотаж породил стихийные народные выступления, зачастую перераставшие в погромы магазинов, принадлежавших лицам с немецкими фамилиями. В силу деструктивной направленности данных манифестаций властям пришлось заняться их регулированием. В целях сохранения спокойствия в столице данные спонтанные манифестации предотвращались и в качестве альтернативы предлагались организованные властями мероприятия.
У немецкого посольства Санкт-Петербурга, на волне патриотического угара переименованного в Петроград, несколько дней митинговали. Демонстранты предпринимали попытки нанести ущерб зданию и сотрудникам посольства. Однажды им даже удалось проникнуть в здание. Наружу полетели флаги, знамёна и портреты германского кайзера. Вместо флага Германии был водружён российский флаг. С крыши здания были свалены и тем самым уничтожены массивные скульптуры. В то время, как портреты русского императора, найденные в германской миссии, были извлечены наружу и торжественно пронесены по улицам под пение гимна. Позднее в здании был обнаружен труп 62-летнего немецкого переводчика, долгие годы жившего в России. Следствие утверждало, что он был убит до проникновения демонстрантов в посольство.
Подобное событие могло крайне негативно сказаться на репутации императора и монархии. Тем не менее, немалая часть общества приняла вышедшие за рамки проявления патриотизма с одобрением. Кинематографы столицы использовали кадры разгрома посольства для привлечения клиентов. Разгром посольства воспринимался как первая русская победа. Подобная реакция сигнализировала о повышении авторитета царя у простого люда. Царь снова становился не главой страны, допускавшим ранее ошибки и, по мнению многих, находящимся под влиянием царицы и друга царской семьи Распутина, но настоящим олицетворением государства и патриотической воли народа. Люди были готовы пойти на самоуправство во имя страны и монарха.
Здание германского посольства в Санкт-Петербурге
Одобряли царскую политику и в верхах. Темой единства царя и народа было пропитано выступление консервативных участников правительства. Председатель Государственной думы Михаил Родзянко отмечал:
«Пришла пора явить миру, как грозен своим врагам русский народ, окруживший несокрушимою стеной своего венценосного вождя с твёрдой верой в небесный Промысел».
Многие присутствовавшие потом отмечали, что царь слушал эти речи со слезами на глазах.
Второй важной церемонией начала войны стало прибытие царской семьи в Москву в начале августа. Пропагандистские органы представляли этот визит как поиск благодатной помощи свыше:
«Ища благодатной помощи свыше, в тяжёлые минуты переживаний Отечества, по примеру древних русских Князей и Своих Державных предков ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО с ГОСУДАРЫНЕЙ ИМПЕРАТРИЦЕЙ и со всем Августейшим Семейством изволил прибыть в Первопрестольную столицу, чтобы поклониться московским святыням и помолиться древней Троице, у гробницы Небесного Заступника и Предстателя у Престола Божия за Русскую Землю, Св. Преподобного Сергия».
Данный шаг должен был помочь царю повысить и без того высокий уровень патриотической мобилизации. Использование отсылки к прошлому позволяло утверждать, что существует некая традиция, продолжавшаяся в веках, хотя на самом деле это была простейшая пропаганда, использующая древние символы державности, веры и, конечно же, образ талантливых предков Николая II. Подобный приём позволял ему разделить это величие и использовать как подтверждение собственного таланта. Расчёт на использование репутации предков и исторические параллели оправдал себя.
На Дворцовой площади в момент провозглашения манифеста о вступлении России в войну. Санкт-Петербург. 20 июля 1914 года
Интерес к церемониям, проводимым накануне войны, стал залогом высокой прибыли фотографов, журналистов и ремесленников. Фотографии церемоний распространялись официально и нелегально без одобрения цензурных органов Министерства императорского двора. Производители открыток рассчитывали на надёжную и стабильную прибыль. Это подтверждало интерес народа к монархическим церемониям не только на словах современников, но и в виде рыночного предложения.
Распространение подпольных изделий с изображением царя и царской семьи разрушило монополию власти на репрезентацию своего образа. Цензура не справлялась с массами продукции, произведённой буквально за несколько месяцев. В дальнейшем следить за ней стало ещё сложнее в силу объёмов и проблем, с которыми столкнулось государство в разгар войны. Производители посуды, платков и иных предметов быта старались постоянно использовать образы царской семьи и их вензеля. Для одних это было, прежде всего, актом солидарности с монархом и делом, которое он зачинал, а для других — всего лишь заработком. Монаршая семья стала популярным брендом, на котором было грех не заработать.
Несмотря на упущение незаконного использования образов монаршей фамилии всё же предпринимались попытки урегулировать их использование, но полностью это так и не удалось осуществить. В дальнейшем цензурные органы вовсе пошли на шаг на ужесточение регуляции использования образов Николая II и его семьи. Тем не менее, в продаже оказались металлические шкатулки и жестяные коробки для конфет, фарфоровые и стеклянные стаканы, кувшины и вазы, настенные клеёнки и такие неожиданные товары, как швейные машинки, несущие на себе высочайшие образы.
В дальнейшем Министерство императорского двора вовсе начало терять свои неотъемлемые права на репрезентацию царского образа. Некоторые из открыток одобрялись не придворной, а военной цензурой. Влияние армейского аппарата настолько возросло, что вошло в конфликт с близкой к царской персоне структурой. С дальнейшим течением военных действий контроль над репрезентацией образа монархии, монарха и его семьи был окончательно утрачен. Как ни странно, это стало результатом не только военных неудач, но и патриотического всплеска.
Читайте другие статьи цикла «Народ против Николая II в Первую мировую войну»:
Николай II в народной молве к началу мировой войныКак менялся образ Николая II во время мировой войныКак Николай II стал предателем
Первая статья цикла рассказывает, каким был образ императора в начале XX века и накануне войны.
Вторая часть трилогии Александра Трускова объясняет, как после фронтовых неудач за Николаем II закрепились такие характеристики, как «могучий», «слабый» и «дурной».
Государственная дума III созыва стала последней в новейшей отечественной истории, где большинство было у коммунистов, и первой, в которой участвовал избирательный блок «Единство», на базе которого сформировалась «Единая Россия». Выборы проходили в нестабильной обстановке: россияне только что пережили девальвацию и беспокоились из-за обострения ситуации на Северном Кавказе. Участники выборов должны были предложить избирателям решения этих проблем и пообещать стабильность.
VATNIKSTAN рассказывает, как прошли выборы в Государственную думу III созыва в 1999 году и делится предвыборными плакатами и роликами партий.
Обстановка накануне выборов
Государственная дума II созыва (1996−1999 годы) проработала полный конституционный срок, хотя всё время конфликтовала с президентом. Большинство — 31,8% — было у коммунистов, которые главной задачей видели противостояние Ельцину. Он же, в свою очередь, пытался разогнать нелояльный коммунистический парламент ещё в 1996 году. У него в планах был запрет КПРФ и перенос президентских выборов на два года, но провернуть это не вышло. Коммунисты в целом и Геннадий Зюганов лично были слишком популярны, а Ельцин не нашёл поддержки в высших кругах МВД.
Выбору в Государственную думу III созыва состоялись 19 декабря. Предвыборная кампания проходила в нервозной атмосфере. В мае дума пыталась инициировать импичмент президента, но в обвинения ставила ему действия первого президентского срока. Ельцин отправил в отставку правительство Евгения Примакова и заменил его Сергеем Степашиным. Но меньше чем через три месяца, 9 августа, он отправит Степашина в отставку и заменит его Владимиром Путиным. Причиной этой кадровой перестановки стала обстановка на границах Чечни, Дагестана и Ставропольского края. Дагестанские ваххабиты в Цумадинском районе объявили шариатское правление, а чеченские боевики под командованием Шамиля Басаева выдвинулись им на помощь. В сентябре федеральные войска проведут бомбардировку Грозного.
При этом уровень жизни населения падал: девальвация рубля привела к снижению реальных доходов почти на 20%. В сентябре происходит серия терактов (в Буйнакске, Москве и Волгодонске), жертвами которой стали 307 человек, а 1700 человек получили ранения разной степени тяжести. В Марьино находят запасы взрывчатки, достаточные для уничтожения ещё нескольких жилых домов. Ощущение нестабильности, снижение доходов, потеря чувства безопасности очень повлияли на избирателей.
Кто участвует
Всего в выборах в Государственную думу участвовали 37 партий и блоков. Это был не рекорд в новейшей истории: в 1995 году за право попасть в парламент боролись сразу 43 политических объединения. Для победы нужно было преодолеть барьер в 5% голосов. Интересно, что из 43 участников в 1995 году с этой задачей справились только четыре партии, а в 1999 году из 37 участников определится шесть победителей.
Самые сильные позиции сохраняли коммунисты. Их популярность за прошедшие годы нисколько не снизилась. Основным конкурентом КПРФ стала новая партия, которая только вышла на арену политической борьбы. За три месяца до голосования (24 сентября) Сергей Шойгу объявляет о создании новой «партии власти» – избирательного блока «Единство».
Также в выборах участвовали партии популярные на тот момент «Отечество — Вся Россия», «Союз правых сил», «Яблоко» и «Блок Жириновского» (ЛДПР), Из менее известных отметим «Движение в поддержку армии, оборонной промышленности и военной науки», «Российский общенародный союз», «Духовное наследие», «Женщины России», «Сталинский блок — за СССР», «Конгресс русских общин», «Партия пенсионеров».
За что агитируют партии
КПРФ, победитель выборов, в агитации обращались к ностальгическим настроениям широких слоев общества и обещали удовлетворить самые базовые потребности в бесплатной медицине, образовании, хорошей зарплате и доступном общественном транспорте.
Агитационная листовка КПРФ к выборам 1999 года
Экстренно собранный избирательный блок «Единство» от лица главы МЧС Шойгу, борца Карелина и юриста Гурова заявил, что «не желает мириться с развалом великой российской культуры» и пообещал комплексную программу её поддержки. А в дополнение к этому «Единство» пообещало достойные пенсии, патриотическое воспитание молодёжи, квалифицированную медицинскую помощь вне зависимости от доходов и места жительства.
Партия «Наш дом — Россия» (после выборов вошли во фракцию с «Единством») шла под незамысловатыми лозунгами строгого главенства закона, формирования «среднего класса», эффективной экономики, защиты детей, пенсионеров и инвалидов.
«Союз правых сил» ориентировался на другую аудиторию — так называемый «средний класс». Своими избирателями они видели предпринимателей, руководителей, просто состоятельных людей. Им они обещали европейский уровень жизни, возможность работать и зарабатывать, низкие налоги, защиту «от чиновников и бандитов».
ЛДПР в агитации не предлагала конкретных мер, но активно выступала за выход из финансового кризиса с помощью поддержки отечественных производителей, защиты внутреннего рынка и сокращение доли теневой экономики. В видеороликах Жириновского нахваливает рисованный Сталин.
«Яблоко» провозглашало себя «демократической оппозицией», выступало за реформы без радикализма, социальную ориентацию, за «честность и нравственность». Партия не поддерживала позицию Путина и СПС по чеченским событиям, и эта тема стала основным противоречием между двумя либеральными объединениями.
Борьба с оппонентами
Особенностью этой предвыборной кампании было активное очернение оппонентов. Конкуренты заказывали друг на друга сюжеты по телевидению, карикатуры в газетах и обличающие листовки. Например, Сергей Доренко в авторской программе обличает Лужкова, а партию «Отечество — вся Россия» иронично называет «Отечество минус вся Россия».
«Отечество — вся Россия» в свою очередь отчаянно критиковали избирательный блок «Единство» и подчёркивали его связь с Березовским.
«Союз правых сил» ругали за беды и провалы предыдущих лет.
Сергею Доренко и его острым передачам доставалось от общественно-политической газеты «Земляки». В большой статье авторы подробно разбирают обвинения Доренко в адрес Лужкова, упоминают, что суд признал вину ОРТ, оштрафовал канал и телеведущего лично.
Итоги выборов
По сравнению с 1995 годом явка снизилась: 61,85% против 64,7%. В избирательных списках числилось 107 796 558 человек, получается, что в выборах участвовали примерно 66,7 миллионов россиян. В бюллетенях была строчка «Против всех»: предпочтение ей отдали 3,3% избирателей.
Кто прошёл в Думу:
КПРФ — 113 депутатов, 25,11% голосов.
«Единство» — 73 депутата, 16,22% голосов.
«Отечество — Вся Россия» — 66 депутатов, 14,67% голосов.
Думские выборы определяли, с каким парламентом будет работать новый президент, выборы которого должны были пройти в конце марта. Борис Ельцин с новым парламентом не взаимодействовал: он отказался от полномочий 31 декабря 1999 года, а первое заседание Государственной думы III созыва состоялось 18 января 2000 года.
Фотоальбом «Москва. Виды некоторых городских местностей, храмов и др. сооружений» был издан в 1884 году. В издание вошли снимки, сделанные в 1883 и 1884 годах. Многие из фотографий запечатлели здания, которые были снесены, а другие — классические московские виды. Альбом был отсканирован и выложен на сайт Российской государственной библиотеки.
VATNIKSTAN выбрал наиболее примечательные фотографии с церквями, богадельнями, мечетями, торговыми рядами, больницами и другими важными городскими сооружениями Москвы.
На закате СССР песни о пользе утренней гимнастики стремительно менялись — бодрящий физкультурный поп певцов-атлетов со свистком во рту всё чаще проигрывал ритмичной музыке для аэробики от манящих девушек в кислотных лосинах. В моду входил здоровый образ жизни нового типа — без обливаний по утрам, лыжных эстафет и турника во дворе: на смену им пришли тренажёрный зал и коврик для упражнений.
Специально для VATNIKSTAN музыкальный критик Александр Морсин рассказывает о самых заметных образцах позднесоветской поп-музыки, съехавшей с катушек не без потерь. Сегодня — о мачистском фитнес-роке «Дуся-агрегат» с дебютного альбома «Любэ», ещё не успевших уйти в военно-патриотический надсад.
Как это было
Группа «Любэ» с Николаем Расторгуевым во главе появилась уже после того, как их автор и продюсер Игорь Матвиенко написал песни, придумал образ и разработал план захвата советской эстрады. Предложенный материал Расторгуев ожидаемо подмял под себя: за плечами опытного 32-летнего певца была работа в нескольких молодёжных ансамблях и гастроли по провинции. Он, как всегда, пел веско и убедительно — так, будто сочинил всё сам.
Собранная из членов разных коллективов «Любэ» сделала ставку на брутальный заводной кодла-рок и играла для вчерашней шпаны, ушедшей в семью и на завод. Их дебютный альбом «Атас» 1989 года давил на все болевые точки своего времени: затухающие надежды на новую жизнь, алкогольный эскапизм, разгул преступности. «Расцвела буйным цветом малина, // Разухабилась разная тварь, // Хлеба нет, а полно гуталина // Да глумится горбатый главарь», — пел Расторгуев и кричал воровское «атас!», открывая огонь по ворью и швали, а за ними — по демократам и капиталистам.
Открывали альбом добродушные «Люберцы» — аутентичные сториз накачанных люберов со сбитыми кулаками. Песня о штанге, гантелях и гирях напрашивалась сама собой, и «Дуся-агрегат» сняла все вопросы.
Что происходит
Расторгуев клеймит щуплых городских лодырей, снующих без дела и балдеющих от буги-вуги. В клипе на «Дусю-агрегат» лидер «Любэ» предстаёт в образе энергичного фитнес-тренера: рядом с силовым тренажёром, на спортплощадке и на каменистом взморье. Почти везде его окружают девушки в бикини, выполняющие серию подходов в самых соблазнительных позах. В какой-то момент Расторгуев пресекает попытки «юных суперменок» (да, «Любэ» использовали феминитивы раньше нас) и выполняет все упражнения сам. Девушки замирают в ещё большем восторге.
Коллективную Дусю певец сравнивает с «агрегатом на 100 киловатт» и умоляет её не останавливаться, а, наоборот, «выжимать» и «прибавлять». Мокрый от пота Расторгуев, уняв одышку, уверяет девушку, что та может ещё и ещё — и тогда «позавидуют фигуре все подруги». Пространные мотивационные речи в духе «Рокки» здесь сокращены до предела и поданы с таким надрывом, после которого фраза «За нами Москва» звучит как указание в водительском навигаторе.
Примечательно, что сам артист, весьма упитанный и с брюшком, не может похвастаться ни рельефным торсом, ни горой мышц, но оставляет неизгладимое впечатление у публики. Она увидела свежий музыкальный ЗОЖ и, кажется, почувствовала пот на ладонях.
Как жить дальше
Уже через год «Любэ» нарядились в подпоясанные гимнастёрки, чтобы окончательно слиться с миражами целевой аудитории и встать на защиту Родины. Расторгуев, обутый в кирзачи, вживался в образ отставного комдива Красной армии, просил Америку не валять дурака и потихоньку выходил на поле с конём. От фитнес-тренера со взглядом пикапера не осталось и следа.
В 1990‑х «Дуся-агрегат» изредка звучала на концертах, но громче всего всплыла со дна репертуара группы лишь спустя четверть века — в 2015 году на дне города Люберцы была открыта одноимённая скульптура. В ней застывшие персонажи клипа обросли ретробутафорией: фирменным спортивным костюмом и кроссовками Adidas. Рядом с девушкой стояла гиря, а мужчина в клетчатых штанах, похожий на Николая Расторгуева, держал в руках гитару.
