Мы продолжаем публиковать цикл рассказов Сергея Петрова о событиях на Дону в 1917–1918 годах. На этот раз читатель узнает об изгнании революционных казаков Николая Голубова из Новочеркасска, начале антисоветского восстания под предводительством Михаила Фетисова и о том, почему конь врага не может принести казаку счастья.
1
Из разговоров по прямому проводу Ф. Г. Подтёлкова и комиссара Алексеева с председателем Военно-революционного комитета станицы Великокняжеской Н. В. Толоцким и начальником штаба гарнизона войск Сальского округа Пучкова:
Не ранее 9‑го, не позднее 11 апреля 1918 года
г. Ростов-на-Дону — ст. Великокняжеская
Подтёлков. Кто у аппарата?
Толоцкий. У аппарата Толоцкий…
Подтёлков. Как вас звать?
Толоцкий. Николай Васильевич…
Подтёлков. Сообщите мне о положении Великокняжеской: где находится гарнизон Великокняжеский и Голубовский?
Толоцкий. Насчёт положения Великокняжеской ничего хорошего нельзя сказать… Отряды Голубова — могу сказать, что за них всё же можно надеяться, как на стойкое отчасти войско, но их тоже, кажется, немного…
Подтёлков. А где Голубов?
Толоцкий. Место пребывания Голубова неизвестно. Он уезжал, кажется, в Новочеркасск, а сейчас где — не знаю…
Подтёлков. Выслушайте меня. А известно ли вам о том, что Голубов в Новочеркасске хотел поднять гарнизон против советской власти? Когда мы, Областной военно-революционный комитет, приняли против него меры и вторично брали город Новочеркасск, то гарнизон присоединился, а Голубов и Смирнов бежали, и объявлено приказом по Донской республике: приказания их не исполнять и осторожно подойти к голубовскому гарнизону, который находится в Великокняжеской. Если явятся Голубов и Смирнов, то немедленно их арестовать. Я кончил…
Перебой.
Алексеев. У аппарата комиссар Алексеев. Голубов и Смирнов бежали с кучкой казаков, а Богаевский был арестован и доставлен в Ростов…
Толоцкий. За какие действия и речи Голубов объявляется арестованным как контрреволюционер?
Алексеев. Имеется копия постановления армейского комитета гарнизона города Новочеркасска…
Толоцкий. Что в ней сказано?
Алексеев. Копии при мне нет… Знаком малость с этим постановлением, а главное — Голубов пытался обезоружить Титовский полк, Парамоновскую дружину и 7‑ю сотню… Означенные части не поддерживали советскую власть.
Толоцкий. Так… Виноват… Стало быть, Голубов разоружал справедливо, как противников советской власти, каковая у нас установлена. В чём же здесь провокация?
Алексеев. Этого вам сказать не могу. Наверно, товарищу Подтёлкову известно… Если вам очень нужно, я могу пригласить по телефону…
Толоцкий. Мне нужно его. Вот почему, что я хотя и не единомышленник Голубова по партии, но, работая с ним с переворота на Дону, заключил, что он далёк от всякого бонапартизма, который ему ставят в вину, что хотя он и оборонец-эсер, но на соглашательство до сих пор шёл…
Перебой.
Толоцкий. …Я говорю вам: хотя он и не большевик, а социалист-революционер, действовал с нами заодно, насколько я замечал, работая с ним вместе… Потеря Голубова и некоторых других работников не усилит, а, по-моему, ослабит революцию. Вот я должен точно знать, что его обвиняют в провокации или другом каком-нибудь преступлении… Я бы просил товарища Подтёлкова пояснить всё это. Если он может иметь хотя бы каплю свободного времени, то попросите его к аппарату. Скажите, что убедительно прошу…
Алексеев. Я сейчас передам по телефону и дам вам ответ… А вы обождите у аппарата…
Толоцкий. Хорошо.
Алексеев. …Я говорил по телефону. Мне передали, что товарищ Подтёлков очень утомился и просил, что вами передано, представить ему, а завтра, если возможно, то они будут в 10 часов утра с вами разговаривать…
Продолжение разговора на следующий день.
Подтёлков. У аппарата военный комиссар Подтёлков. Я к Пучкову!
Пучков. Я слушаю.
Подтёлков. Голубов и Смирнов объявляются Областным военно-революционным комитетом контрреволюционерами… Великокняжеский гарнизон, по вашему сообщению, ненадёжен. В его ненадёжности виноват Голубов, который подготовил его к этому. Очевидно, Голубов попытается бежать в Великокняжескую. Немедленно арестуйте…
2
Он повернул коня не раздумывая, как только увидел ярко-оранжевые языки пламени, плясавшие в глубине дальней балки. Весь день — в степи, весь день — моросящий дождь и туман. Всадники появлялись то там, то здесь. По двое, по трое, они возникали из тумана и пропадали в нём, вызывая лишь безразличие в его душе. Такими же, как он сам, они ему представлялись — пропащими и бесцельными. Хотелось сдохнуть. Но этот огонь, возникший внезапно, под утро, как спасительный сигнал корабля для тонущего посреди бескрайнего моря человека, ослепил несущуюся за ним смерть и осветил очертания цыганской кибитки.
— Кажется, я тебя знаю…
Старая, сгорбленная цыганка, одетая в овчинный тулуп с длинными полами, сидела у костра, курила причудливо изогнутую трубку. Затягивалась старуха столь глубоко, что худые щёки её превращались в острые треугольники и смыкались остроконечными углами во рту. Дым она выпускала вверх.
— Откуда тебе меня знать?
— Прошлой весной, — объяснила она, — в Новочеркасске… Ты выступал на площади перед солдатами и казаками… Ты говорил о воле, и поэтому тебя слышали не только они, но и мы, цыгане… Ты говорил так громко, что тебя мог услышать на небе Бог… «Быть ему, — подумала я тогда, — большим человеком, если не сотворит больших ошибок и бед…» Сотворил?
Уставший, вымотанный за последними днями Голубов прикрыл глаза, надеясь хотя бы на минуту отвлечения, но не суждено было обрести его. Он вновь увидел свой город и матросов, что обрушились на него чёрной, сокрушительной волной.
— Сотворил…
Он увидел себя. Бодрого и бравого, верхом на коне, в руке — коробка с тортом для неё. Какое — понятно стало лишь сейчас — глупое, неуместное гусарство. Кроваво-красный бант на гимнастёрке.
Считаные мгновения — и тепло угасающего апрельского дня обернулось жаром. Когда они появились на улицах, никто и не думал, что начнётся стрельба. Усиление гарнизона, перегруппировка, мало ли что — «Здорово, братишки!» Но Донревком усиливать гарнизон не собирался. Он намеревался усмирить заигравшийся в демократию Новочеркасск, изъять, перевезти в Ростов Богаевского и положить конец наметившемуся в республике двоевластию.
…На одной из соседних улиц грохнула пушка, над домами поднялся дым. Соборная площадь наводнилась бегущими казаками и солдатами Титовского полка. Бежали в панике, с перекошенными от ужаса лицами, и шапки падали, и казачьи фуражки катились по мостовой.
Он решительно отшвырнул коробку с тортом в сторону и ловко изогнулся в седле. Мимо пробегал низкорослый, точно ребёнок, солдат. Голубов цепко ухватил солдата за ворот шинели, вырвал из его рук винтовку.
— Патроны! — отрывисто рявкнул войсковой старшина.
Не говоря ни слова, солдат протянул ему подсумок.
— Прекратить бегство! Занять оборону у Атаманского дворца!
Он кричал что-то ещё. Его не слышали. Грохочущим, беспорядочным, серым потоком катились по улицам Новочеркасска недавние его хозяева. Падая друг на друга, бросая винтовки, скверно матерясь.
Но вот со стороны Собора послышались выстрелы, и на какое-то мгновение Голубова посетила надежда, что не всё ещё потеряно. Что паника прекратится и его казаки дадут достойный отпор ворвавшимся в город матросам. А потом…
У Собора скучковались казаки, пешие и конные, человек тридцать. Среди них удалось разглядеть Смирнова и Пугачёвского. Они отчаянно переругивались друг с другом, и складывалось впечатление, что кони их тоже ввязались в спор — то один, то другой приподнимался на дыбы, ржал истерично. Что именно кричали сами всадники, слышно не было, но по жестам было понятно: первый умоляет не оказывать сопротивления, а второй, размахивающий шашкой, требует ввязаться в бой.
Спор разрешился быстро. На площадь вкатились два бронеавтомобиля, разом ударили пулемёты, и надежды пошли прахом. Те, кто собирался держать оборону у Собора, обратились в новое бегство.
— Донская утопия в действии, — хмыкнул Голубов себе под нос, перезарядил винтовку и, вскинув её, выстрелил.
Его сердце пронзила острая, нестерпимая боль.
Стало понятно, что в эти минуты он по-настоящему уже теряет всё, окончательно: город, идею, революцию. И ладно бы это. Во власть незваных гостей попадала и его Маша — путь к его дому был отрезан, он пролегал теперь через пулемёты, через чёрное матросское море.
— Уходим на Кривянскую! — оставалось крикнуть ему, и именно эти слова были услышаны.
Быстрые, одуревшие кони понесли ездоков по Ермаковскому проспекту прочь, спасая от возмездия Революции. Сорок дней назад по этой же дороге они входили в город освободителями, мальчишки приветствовали их радостными криками. Теперь лишь голые ветви молодых клёнов сгибались под свежим весенним ветром и хрустко, сбивчиво шептали им что-то вслед. Догорал день.
— …Сотворил, — обречённо повторил Николай, — ещё как сотворил, бабушка…
Старуха протянула ему свою трубку, он с благодарностью принял её и сделал затяжку. Табак показался восхитительным — в меру крепким, душистым, дым приятно согревал внутри.
— …зол я был в тот день… Попадись мне Ларин или Подтёлков…
Голубов снова закрыл глаза. И далее — стремительной кинолентой: вот он, вот Смирнов и двадцать казаков въезжают в Кривянскую. По улицам носятся станичники с оружием в руках, настрой их не ясен. Площадь у станичного правления. Голубов осаживает коня, нервный, разгорячённый.
— Братья-казаки, к оружию! Вышвырнем матросню из Новочеркасска! Соберём свой, Революционный Круг! Да здравствует Вольная Донская Республика!
Кто-то кричит: «ура», «верно», кто-то гудит недовольно. Чей-то старческий голос, впервые за последний час, остужает его пыл:
— Сам их звал! Сам и прогоняй! С нас революций хватит!
Раскаты хохота.
Голубов приподнимается на стременах, чтобы увидеть кричавшего, но это невозможно — сотня людей на площади: казаки и казачки, старики, дети.
Некто в шинели с погонами есаула крепко хватает его коня за поводья.
— Не Каледина ли конь, Николай Матвеевич?
Опустившись в седло, Николай смотрит вниз и узнаёт Сиволобова.
— Отвёл бог послужить советской власти, — нагловато восклицает тот, — как только
Медведев после вас вошёл в город и их порядки начались, сразу понял — лучше уж прежняя власть, Калединская, Назаровская, а не жидовско-матросская…
Первое желание — огреть наглого есаула нагайкой по голове или прострелить ему из винтовки голову, но гулко распахивается дверь станичного правления. На пороге возникает среднего роста офицер, с аккуратной бородкой и азиатскими чертами лица. Раздаётся крик — зычный и властный:
— Оставить гостей в покое! Господин Голубов! Я — войсковой старшина Фетисов! Не сочтите моё предложением обманом или коварством, прошу вас зайти ко мне для важного разговора…
С Фетисовым близко Голубов знаком не был. Он знал, что тот служил в одном из гвардейских казачьих полков в русско-германскую, был делегатом Войскового Круга и Общеказачьего съезда в Киеве. Офицер от мозга до костей, Фетисов пару раз критиковал левую группу на заседаниях, но критика его была умеренной, в отличие от тех же Агеева и Богаевского, и вряд ли тогда его можно было назвать врагом.
Потом же, по слухам, он и вовсе демобилизовался и отошёл от всякой политики, отчего новое его «амплуа» изрядно удивило Голубова.
— Не мне вам рассказывать, — говорил Фетисов, пропуская гостя в кабинет, — насколько радикально изменилось за последнее время настроение казачества. Иногородние кое в каких хуторах почувствовали силу, стали захватывать землю, тут же начались конфликты с казаками, резня… Опять же, калмыки … Партизаны Попова…
Голубов уселся в предложенное ему кресло, снял фуражку, прошёлся пятернёй по вспотевшим волосам.
— …их агитация, — ухмыльнувшись, подсказал он.
— Да, совершенно верно… Пока вы агитировали в Новочеркасске, здесь, в станицах и хуторах, агитировали они, и делали это не громко, но искусно… Я переехал сюда совсем недавно, позавчера, устав от вашей трепотни и митингов, скажу честно… от идиотских выяснений — «Кто более искренний революционер? Голубов? Подтёлков?» Что за наивная глупость, право… Думал отсидеться здесь — да-да, отсидеться, не удивляйтесь! Продолжить жить мирной жизнью! Но не задалось… Тут же взяли в оборот, и казаки, и станичный атаман… Что дальше делать, Михаил Алексеевич… Как быть?! Кому верить? Не собираются ли извести нас большевики?
Фетисов бросил в его сторону хитрый взгляд, сунув руки в карманы шаровар.
— Знакомое ощущение, не правда ли, Николай Матвеевич? Когда к вам обращается народ и именно от вас ждёт ответа… А когда вы даёте этот ответ, ещё и угадываете настроение, они готовы за вами и в огонь и в воду! Знакомо?
Голубов не ответил.
Его собеседник чуть ли не маршировал по комнате, приводя в жуткий скрип половицы, и вдохновенно рассуждал. Где-то вдали слышались выстрелы, но ни один мускул не пришёл в движение на лице офицера. Просто голос звучал всё увереннее, а половицы скрипели пронзительнее.
— В Манычской, Бессергеневской, Заплавской с большевиками ещё вчера было покончено! Вот-вот поднимутся другие станицы! — ликуя, сообщал он.
— Сформированы боевые дружины! Станичники ждут сигнала к восстанию! Они готовы двинуться на Ростов, на Новочеркасск, куда угодно! Партизанам Попова надоело сидеть в Зимовниках… Калмыки с нами… Советам — конец! Большая часть их войск сейчас на Украине, и бегут, ваше благородие, товарищ Голубов, драпают‑с от кайзеровских войск…
Фетисов торжествовал. По словам его выходило, что всё уже готово к донскому антисоветскому мятежу. Когда он чуть не заикнулся от очередного прилива ораторского вдохновения и ликования, Голубов понял: возглавить это восстание Фетисов собирается сам.
В окно постучали. Михаил Алексеевич открыл створки. Показалось восторженное, раскрасневшееся лицо Смирнова. Есаул подпрыгивал в седле.
— Николай Матвеевич! Большевички за нами отрядик послали! С броневиком! Ха-ха-ха! Желали, чтобы нас им выдали! Так казаки им так «выдали», что те еле ноги унесли! Броневик бросили, в грязи увяз…
Смирнов проорал что-то ещё, но Фетисов, бросив ему «после, после, голубчик», захлопнул створки окна.
— Ну‑с, товарищ Голубов? — с лёгкой издёвкой произнёс он. — Или всё-таки уже господин? Считайте, что большевики объявили вас вне закона. Время игр в революцию прошло… Вон ваш друг Смирнов уже с нами… А вы?
И вместо того, чтобы ответить, Голубов спросил у него: повальная поддержка казаками идеи восставать — не ошибка ли это? Известно ли Фетисову, что сегодня, 9 апреля по новому стилю, в Ростове проходит съезд Донских Советов? Там есть и казаки, и крестьяне, и рабочие… И если у них спросят: кто вам ближе — большевики, пусть путём ошибок, но всё же стремящиеся к власти народа, или бывшие калединцы, они скажут — лучше уж первые…
Недоумённо и долго рассматривал его Фетисов.
— Видимо, я поспешил признать вас своим, — молвил он с сожалением.
3
— …Чего же ты хотел, казак? Тогда, ещё до всего того, о чём ты рассказал мне?
— Я хотел, чтобы люди не убивали друг дружку. Не допустить бойни… Я хотел мира на Донской земле, бабушка…
— Мира хотят все. А сотворить его могут только большие люди. Почему так, не знаешь?
— Не знаю…
Негромко потрескивали угли в костре. Лицо цыганки, испещрённое морщинами, таило в уголках сухих губ улыбку. В свете огня ему показалось, что вместе с улыбкой скрывает старуха и ответ на свой вопрос. Всё она знает, и знает лучше, яснее, чем он.
…Ему вспомнилось детство. Жаркое летнее утро, Новочеркасск, ветерок шелестит листьями тополей. Он, Коля Голубов, маленький гимназист, идёт с мамой по улице, и мама его хватает неожиданно крепко за руку: «Видишь!» На углу здания гимназии — толпа цыган: женщины и дети. «Никогда не подходи к ним! Воруют детей и уводят в свой табор». Он не подошёл к ним, конечно, юркнул в большую дверь, но надолго засела в памяти мысль: не в гимназию хотелось ему тогда, он хотел подойти к ним, шумным и необычным людям, с ними, думалось, интереснее…
— Что мне оставалось, бабушка? — Голубов выпустил дым и передал трубку цыганке.
— Переночевал… Впрочем, переночевал ли? Всю ночь — сам с собой, со своими мыслями, горькими, что твой чай… Развеялись и гнев, и обида… Не по пути мне было с Фетисовым… Но что я мог сказать другим казакам? «Одумайтесь»? Не послушали бы. Страшен и слеп казак в гневе. Да и я, проигравший, не был уже для них, как ты сказала, большим человеком. Так что взял я у одного из своих утром шинель, корма дал вороному и поехал…
Цыганка подбросила в костёр несколько сухих веток, скосила взгляд на Голубовского коня, топтавшегося у кибитки.
— Муж мой, — доверительно сообщила она, — сейчас спит. Сиди он с нами здесь, замордовал бы тебя, ей-богу… Продай нам своего коня, казак. У нас и деньги есть и золото… Хороший конь у тебя, красавец …
— Ещё бы ему не быть красавцем, — согласился Николай, — это атамана Каледина конь. Я взял его себе в феврале, когда мой отряд вошёл в Новочеркасск. Конь врага — лучший трофей для казака, бабушка.
Цыганка повернула лицо к огню, и в тот же миг из степи подул ветер. Угли, раскалившись, затрещали громче прежнего. Отблески костра заиграли золотом на её круглых серьгах и тревогой в глазах её. Она замолчала.
…Голубов смотрел на старуху и не мог понять природы этой тревоги. В глазах цыганки отражались огни, уже не пляшущие — засыпающие скорее, а взгляд её был пуст и пустотой своею вселял уже тревогу в него, Голубова.
Она молчала довольно долго. Струился тоненькой лентой из трубки дымок, и небо уже начинало менять свой цвет, а она ни говорила ни слова. Лишь озабоченно покачивала головой и ворошила длинной палкой угли.
И только когда Николай поднял ворот шинели и уже собирался встать, чтобы поблагодарить за этот цыганский приют под открытым небом и продолжить путь, старуха устало поинтересовалась: куда он всё-таки ехал?
Он ответил, что ехал в Ростов, на первый съезд Советов Донской республики. Ещё несколько дней назад, признался Голубов, они собирались туда отправиться с Машей, его невестой, девушкой, красота которой способна затмить все тревоги и неудачи мира.
— Если бы ты видела её глаза! — засиял вдруг он. — Нет других таких глаз на земле… Я думаю, мы с ней встретимся там, в Ростове! Не сможет она отсиживаться в Новочеркасске. Мы с ней…
Он уже собирался рассказать ей об их Любви — с самого начала и до сегодняшних дней, обстановка и сама старуха, что называется, располагали, но вовремя остановился. Ибо давно уже решил для себя, что Любовь защищена от предательских стрел Судьбы лишь тогда, когда о ней знают те самые двое.
— …мы придём, — плавно, как показалось ему, сменил он тему, — я выступлю на съезде, они дадут мне слово… Повинюсь перед народом и скажу: «Смотрите, товарищи, вот он я, Николай Матвеевич Голубов! Республика наша в огне, и я готов вместе с вами тушить его, любыми способами, во имя революции! Не может быть контрреволюционера Голубова…»
— …как и не может быть в степи перед цыганкой митинга, — внезапно перебила она его и опять спросила, — скажи мне лучше: не дремал ли ты сегодня в седле?
По лицу старухи стало вдруг ясно: его недолгая тирада о революции, контрреволюции и съезде не значила для неё ничего. Совершенно другое волновало старуху, и это другое ещё сильнее разжигало тревогу в чёрных цыганских глазах.
— Было, — негромко согласился он.
Вялым движением цыганка перекрестилась и зачем-то перекрестила его.
— Тумана много сейчас на земле. А конь врага, как и любой украденный конь, лишь цыгану приносит счастье… Он привёз тебя обратно…
Старуха постучала трубкой о ладонь, выбивая остатки табака.
— Оглянись, бриллиантовый мой… За твоей спиной — Заплавская, а в той стороне — Кривянская, всего верстах в десяти отсюда… И там, и там, как я понимаю, твои враги?
Голубов вздрогнул, как ошпаренный, и резко обернувшись, упёрся ладонью в мокрую, ещё не ожившую после заморозков траву.
…Далеко-далеко, у самого края земли, в холодной синеве весеннего неба, виднелся сверкающий диск солнца. Тонкие и частые солнечные лучи мягко ложились на широкий ковёр степи. Они окрашивали её в нежно-красные тона, освещая курганы, балки и маленькие, точно игрушечные, домики, с выглядывающими из-за крыш тополями.
И он бы мог до бесконечности любоваться этой умиротворённой картиной. Он мог бы уснуть после двух суматошных суток, прямо здесь, на этой пусть и холодной, но всё же родной земле. Он вообще мог многое в этой жизни — взрослый мужчина с пламенным, как у озорного мальчишки, сердцем, — если бы не пятеро всадников, что приближались к угасающему костру быстро и уверенно, вырастая на глазах, заслоняя собой последнее его умиротворение.
Читайте также предыдущие рассказы цикла:
