В Якутске прошёл научный семинар, участники которого приняли решение провести работу по уточнению возраста стоянки Диринг-Юрях. Она относится к нижнему палеолиту и является древнейшей первобытной стоянкой на территории Якутии. Диринг-Юрях был открыт ещё в 1982 году археологом Юрием Мочановым, и первоначально его возраст был определён в 2,5 миллиона лет.
Впоследствии такая датировка была поставлена под сомнение. В 1997 году в журнале «Nature» вышла работа американского учёного Майкла Уоттерса, который определил возраст Диринг-Юряха в пределах 270–360 тысяч лет. Однако сейчас археологи планируют провести дополнительные исследования по уточнению возраста стоянки с применением более современных способов, которых не существовало 30–35 лет назад. Полевые исследования намечены на лето 2021 года.
Руководитель Музея арктической археологии имени С. А. Федосеевой Николай Кирьянов прокомментировал актуальность такой задачи, отметив — с начала XXI века исследователи смогли узнать, что в Южной Сибири и Казахстане находятся памятники возрастом в 800 тысяч — 1 миллион лет:
«В свете этих данных миллионный возраст Диринга стал казаться не таким уж невероятным. Также в печати стали появляться критические статьи касательно методики отбора образцов самим Уоттерсом, которые указывали, что заявленная им дата показывала только самый верхний порог возможностей метода, что Диринг-Юрях как минимум не моложе 270–360 тысяч, а его нижняя дата может быть и намного больше, но насколько — неясно».
Эти исследования станут частью проекта по созданию новой хронологической схемы крупных региональных событий (потеплений, оледенений) в Северо-Восточной Сибири за миллион лет. Совместная работа запланирована несколькими научными институтами России, Дании, Германии и Чехии. Споры о датировке Диринг-Юряха актуальны и для гипотезы внетропического происхождения человечества, согласно которой прародина человека умелого (Homo habilis) могла быть не в Африке, а в более холодном и северном регионе.
Общественно-политическая газета «Русские ведомости» начала выходить при Александре II, пережила трёх императоров и была закрыта большевиками. Издание всегда отличалось либеральностью, а на его страницах публиковались Лев Толстой, Антон Чехов, Михаил Салтыков-Щедрин и десятки других писателей. VATNIKSTAN рассказывает историю «Русских ведомостей» — от первого номера до скандального закрытия и ареста главного редактора.
Реклама «Русских ведомостей», 1896 год
Первое десятилетие: именитые авторы и растущие тиражи
3 сентября 1863 года вышел первый номер общественно-политической газеты «Русские ведомости», которая в скором времени превратилась в печатный орган либеральной московской профессуры и земских деятелей.
Основателем и первым редактором газеты был писатель Николай Филиппович Павлов. После его смерти в 1864 году газета перешла в руки публициста Николая Семёновича Скворцова. В разные годы состав руководства менялся. «Русские ведомости» в 1880–1890‑е годы возглавляли публицист Василий Михайлович Соболевский и профессор Александр Сергеевич Посников.
Изначально газета была малоформатным изданием с небольшим тиражом, но постепенно «Русские ведомости» набрали известность, поэтому тиражи начали расти. С 1868 года газета начала выходить ежедневно, а с 1872 года — печататься в большом формате. Стоимость годовой подписки возросла до семи рублей.
В разные периоды с редакцией сотрудничал один из наиболее известных отечественных мыслителей Лев Николаевич Толстой. «Русские ведомости» привлекли писателя репутацией либерального издания. Сотрудники газеты и её читатели с гордостью воспринимали этот факт. Публикации Льва Николаевича затрагивали важные общественные проблемы, тем самым пробуждая неподдельный интерес современников.
Так, статья Льва Николаевича Толстого «Праздник просвещения» в № 11 от 12 января 1889 года вызвала многочисленные отклики не только в светских кругах, но и в печати. Публикация была посвящена проблеме алкогольной зависимости народа и высших слоёв общества. Интересно, что поводом к написанию статьи стало объявление в «Русских ведомостях» № 8 от 9 января 1889 года о приглашении всех бывших воспитанников Императорского московского университета на товарищеский обед в ресторан Большой Московской гостиницы. Толстой писал:
«Мужики едят студень и лапшу, просвещённые — омары, сыры, потажи, филеи и т. п.; мужики пьют водку и пиво, просвещённые — напитки разных сортов: и вина, и водки, ликёры, сухие, и крепкие, и слабые, и горькие и сладкие, и белые и красные, и шампанские. Угощение мужиков обходится от 20 коп. до 1 руб.; угощение просвещённых обходится от 6 до 20 руб. с человека. Мужики говорят о своей любви к кумовьям и поют русские песни; просвещённые говорят о том, что они любят alma mater и заплетающимися языками поют бессмысленные латинские песни. Мужики падают в грязь, а просвещённые — на бархатные диваны».
Лев Николаевич Толстой
Публикации издания отвечали на актуальные вопросы читателей, предлагая интересные взгляды современников. Основными рубриками газеты стабильно оставались: «Пореформенная деревня», «Роль земств и проблема местного самоуправления», «Народное образование», «Здравоохранение», «Судопроизводство», «Финансы и кредит», «Рабочий вопрос», «Развитие науки и искусства», «Иностранная политика».
«Русские ведомости», №158 от 14 июня 1905 года
«Русские ведомости» ориентировались на образованных людей. Проведённое редакцией исследование состава читателей в феврале 1913 года показало, что в основном газету читают врачи, педагоги, инженеры, адвокаты, учёные, студенты, конторщики. Рабочих было всего 0,5%.
«Русские ведомости», №236 от 15 октября 1917 года
Финансовые трудности и цензура
В 1873 году на неофициальном совещании редакции была выработана самобытная политика издания, главным требованием которой было ограничение власти монарха конституцией. Осуждались любые крайности самодержавного режима. В 1880–1890‑е годы редакция газеты, возглавляемая Василием Соболевским и Александром Посниковым, проводила линию либеральной оппозиции правительству. Издатели отстаивали необходимость конституционных реформ, за что «Русские ведомости» подверглись репрессиям.
Из-за либеральной направленности статей выпуск газеты постоянно осложнялся цензурными запретами, штрафами, конфискацией отдельных номеров. По мнению представителей государственного аппарата, издание враждебно настроено к дворянскому сословию. Неоднократно газета подвергалась санкциям: в 1870–1874 годах розничная продажа номеров была приостановлена в общей сложности на 14 месяцев, а в марте 1898 года издание газеты было прекращено на два месяца.
Николай Лесков в 1888 году писал:
«…Из газет я бы сам для себя предпочёл издаваемые в Москве „Русские ведомости“, чтобы знать, чего настоящие, умные люди держатся, а не повторять вздор за всяким репортёром и краснобаем».
Николай Семёнович Лесков
В 1893 году материальное положение издания резко ухудшилось. В поддержку газеты было создано паевое товарищество «Русских ведомостей». В состав 12 учредителей вошли Василий Соболевский, Александр Посников, Александр Чупров, Дмитрий Анучин, Павел Бларамберг, Василий Скалон, Михаил Богданов, Григорий Джаншиев, Александр Лукин, В. Пагануции и Михаил Саблин. Спонсором выступил Владимир Карлович фон Мекк — предприниматель, представитель династии строителей и собственников ряда железных дорог России.
Но принятые меры оказались малоэффективными. «Русские ведомости» продолжали акцентировать внимание на проблемах страны, тем самым вызывая недовольство правительства. Про газету шутили, что её издают двенадцать профессоров (словно двенадцать апостолов). Репутация «профессорской» газеты, независимой и правдивой, навсегда закрепилась за «Русскими ведомостями».
XX век, революции и закрытие
С 1905 года газета оказалась рупором правого крыла конституционно-демократической партии, чем вызвала враждебное к себе отношение лидера большевиков. Владимир Ильич Ленин характеризовал её как «правый кадетизм с народническим налётом».
Ключевым моментом в жизни издания стала публикация статьи «С дороги» 24 марта 1918 года, где один из лидеров партии социалистов-революционеров Борис Викторович Савинков упрекал советскую власть в развале страны, в мире с немцами (Брестский мир 1918 года) и призывал население бороться с большевиками. Савинков писал:
«Но кто же поверит, что люди, разрушавшие армию и заявлявшие громко, что „родина — предрассудок“, хотят защищать Россию?».
«Русские ведомости», №44 от 24 марта 1918 года
Сенсационная статья вызвала множество споров. Борис Савинков умело скрывался от большевиков, поэтому 4 апреля 1918 года весь гнев правосудия обрушился на редактора «Русских ведомостей» — Петра Валентиновича Егорова.
По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 487:
«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Когда здесь Савинков говорит о продажности, не думаете ли вы, что гражданин Савинков разумеет как раз не риторическую фразу, а обвинение, предъявленное правительством Керенского, товарищу Ленину и другим?
ЕГОРОВ. Я не знаю, что имел в виду Савинков, когда писал эту статью, мы не нашли в ней таких указаний».
Петра Егорова приговорили к трём месяцам заключения, а газету закрыли.
20 января этого года на базе Марийского государственного университета участники студенческого поискового отряда «Воскресение» передали «смертный» медальон родственникам солдата Красной армии Андрея Никитина. Уроженец Марийской АССР Андрей Семёнович Никитин в годы Великой Отечественной войны участвовал в боях по прорыву обороны в направлении Великого Новгорода и с конца сентября 1941 года числился пропавшим без вести.
Его останки вместе с другими погибшими солдатами Красной армии были найдены летом 2019 года у деревни Алешонка Демянского района Новгородской области участниками поискового отряда «Демянск». Определить имя Андрея Никитина помог сохранившийся «смертный» медальон — так принято называть опознавательные медальоны военнослужащих, распространённые в 1940‑е годы, в которые вкладывались листки с полным именем, адресом, воинским званием и другими данными бойца. Отряд «Демянск» отправил найденную вещь красноармейца в Йошкар-Олу для торжественной передачи родственникам, которых удалось найти участникам местного студенческого поискового отряда «Воскресение».
Данное событие реализовано в рамках проекта «Без срока давности», направленного на сохранение исторической памяти о трагедии мирного населения СССР — жертв военных преступлений нацистов и их пособников в период Великой Отечественной войны. Эта новость — пример того, что поисковые работы на местах гибели военного и гражданского населения в годы Великой Отечественной продолжают оставаться актуальной задачей даже сейчас, в 2021 году.
В 2020 году исполнилось сто лет книге Герберта Уэллса «Россия во мгле». В 1920 году знаменитый британский писатель-фантаст, сочувствующий социалистам, посетил молодое советское государство, побывал в Петрограде и Москве, лично пообщался с Лениным.
VATNIKSTAN вспоминает, какой предстала Россия перед автором «Человека-невидимки» и «Войны миров».
Максим Горький и Герберт Уэллс в Петрограде. 1920 год
Герберт Уэллс был в России трижды. После посещения Российской империи в 1914 году он на заседании лондонского англо-русского литературного общества предложил ввести русский язык как третий иностранный в английских школах, наряду с французским и немецким. Последний раз Уэллс был в СССР летом 1934 года. О своём опыте беседы со Сталиным он записал следующее:
«Я ожидал увидеть Россию, шевелящуюся во сне, Россию, готовую пробудиться и обрести гражданство в Мировом государстве, а оказалось, что она всё глубже погружается в дурманящие грёзы советской самодостаточности. Оказалось, что воображение у Сталина безнадёжно ограничено и загнано в проторённое русло; что экс-радикал Горький замечательно освоился с ролью властителя русских дум. Для меня Россия всегда обладала каким-то особым очарованием, и теперь я горько сокрушаюсь о том, что эта великая страна движется к новой системе лжи, как сокрушается влюблённый, когда любимая отдаляется».
Но наибольшую известность получил визит по приглашению Льва Каменева в обновлённую Россию в 1920 году. Этому путешествию посвящён сборник статей «Россия во мгле».
Обложка первого издания книги
Герберт Уэллс, изложивший своё политическое видение демократического социализма в реферате «Уэллсовский план новой организации общества» в 1886 году, не мог смириться с жёсткими нападками европейских публицистов на советский строй. Ожесточённые дебаты строились на информации, которая доходила до западных стран через множественные фильтры, частично лишавшие её достоверности. Автор почти двух десятков научно-фантастических романов был готов отправиться в новую страну самостоятельно, чтобы подтвердить или опровергнуть домыслы.
История, по мнению автора, не знала ещё такой грандиозной катастрофы. На его взгляд, этот крах затмевает даже саму революцию. Насквозь прогнившая Российская империя — часть старого цивилизованного мира, существовавшего до 1914 года — не вынесла того напряжения, которого требовал её агрессивный империализм. Она пала, и её больше нет.
Петроград. Осень 1919 года
Писатель пробыл в России 15 дней. Он признаётся, что был готов к тому, как большевики будут скрывать истинное положение дел, но с горечью замечает, что подлинное состояние настолько тяжело и ужасно, что не поддаётся никакому сокрытию. В другие годы можно было бы отвлечь смотрящего шумихой приёмов, оркестров и речей — но не в 1920 году.
В первой главе, которая именуется «Гибнущий Петроград», Уэллс описывает страшные картины города, в котором он провёл почти всё время поездки. Он жил не в отеле «Интернационал», где обычно останавливались иностранцы, а у своего старого друга Максима Горького.
Петроград. Зима 1919 года
Нигде в России, кажется автору, социальная и экономическая катастрофа не видна с такой беспощадной ясностью, как в Петрограде. Во время пребывания Уэллса в Петрограде был введён бесплатный проезд. До этого билет стоил два или три рубля — сотая часть стоимости яйца. Трамваи битком заполнены людьми, многие из них срываются и попадают под вагон:
«Мы видели толпу, собравшуюся вокруг ребёнка, перерезанного трамваем; двое из наших хороших знакомых в Петрограде сломали ноги, упав с трамвая».
Если бы война на Западе длилась и поныне, отмечает Уэллс, продукты, одежда и жильё в Лондоне распределялись бы по карточкам и ордерам. Писатель вполне конкретно говорит: не коммунизм, а капитализм построил громадные, немыслимые города, не коммунизм, а европейский империализм втянул огромную империю в шестилетнюю изнурительную войну. Блокаду и интервенцию, которые вели в то время западные страны, автор порицает сильнее всего:
«Мстительный французский кредитор, тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за эти смертные муки, чем любой коммунист».
Уличная торговля личными вещами в Петрограде. 1920 год
Удивительным было, что в умирающем и голодающем городе цветочные лавки работали почти на каждой центральной улице. Уэллс упоминает, что за пять тысяч рублей — примерно семь шиллингов по курсу 1920 года — можно купить очень красивый букет больших хризантем. Автор видит сильную нехватку одежды, замечает единственное, что имеется в сравнительно большом количестве — чай, папиросы и спички:
«Спичек здесь больше, чем было в Англии в 1917 году, и надо сказать, что советская спичка — весьма недурного качества. Но такие вещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла, ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду достать невозможно».
В разговорах со знакомыми Уэллс узнаёт, что в прошлом году температура во многих жилых домах была ниже нуля, водопровод замёрз, а канализация не работала: люди ютились в еле освещённых комнатах и поддерживали себя только чаем и беседой.
Отдельный комплимент от британского наблюдателя заслужил Петроградский театр. Большинство постановок были бесплатны, билеты выдавали в госучреждениях по спискам. Сравнивая увиденное с 1914 годом, Уэллс писал:
«Пока смотришь на сцену, кажется, что в России ничто не изменилось; но вот занавес падает, оборачиваешься к публике, и революция становится ощутимой. Ни блестящих мундиров, ни вечерних платьев в ложах и партере. Повсюду однообразная людская масса, внимательная, добродушная, вежливая, плохо одетая».
Герберт Уэллс наблюдал деятельность учёных, которые трудились под опекой Максима Горького. Британец беседовал с востоковедом Ольденбургом, геологом Карпинским, астрофизиком Белопольским и лауреатом Нобелевской премии Павловым. Итоги автор записал кратко и конкретно:
«Наша блокада отрезала русских учёных от иностранной научной литературы. У них нет новой аппаратуры, не хватает писчей бумаги, лаборатории не отапливаются. Удивительно, что они вообще что-то делают».
Григорий Зиновьев, Фёдор Шаляпин, Максим Горький в президиуме торжественного собрания, посвящённого празднованию 1‑го мая в Петрограде. 1920 год
Уэллсу кажется странным, что распределением продовольствия и снабжением учёных занимается писатель Горький. Автор признаёт вину империализма, предрекает гибель империй Великобритании и США, если они не остановятся в стремлении захватывать территории, как этого не сделала Россия. Британец заявляет, что расстройство денежного обращения, нехватка предметов потребления, социальный и политический развал в Англии при нынешней политике — лишь вопрос времени:
«Магазины Риджент-стрит постигнет судьба магазинов Невского проспекта, и господам Голсуорси и Беннету придётся спасать сокровища искусства из роскошных особняков Мэйфэра. Утверждать, что ужасающая нищета в России — в какой-либо значительной степени результат деятельности коммунистов, что злые коммунисты довели страну до её нынешнего бедственного состояния и что свержение коммунистического строя молниеносно осчастливит всю Россию, — это значит извращать положение, сложившееся в мире, и толкать людей на неверные политические действия».
Вполне конкретные причины революции и «мглы» Уэллс указывает в первых строках главы «Квинтэссенция большевизма»:
«Основная катастрофа произошла в 1917 году, когда чудовищно бездарный царизм стал окончательно невыносим. Он разорил страну, потерял контроль над армией и доверие всего населения. Его полицейский строй выродился в режим насилия и разбоя. Падение царизма было неизбежно».
Массовое представление в Петрограде «Штурм Зимнего». 1920 год
Автор убедительно описывает мрачную картину будущего абсолютного самодержавия для британских коллег. Обвинением в адрес соотечественников звучат строки о военном и экономическом «сотрудничестве» с Российской империей:
«Когда немцы стали прорываться к Петрограду — через Прибалтику и морем, — британское адмиралтейство то ли из чистой трусости, то ли из-за интриг монархистов не пришло на помощь России».
Англия, по мнению писателя, напрямую виновата в гибели тысяч русских людей. Очень жёстко Уэллс критикует европейских публицистов, которые усматривали за революцией руку тайного общества, расистского заговора, франкмасонского сговора или иезуитского подполья:
«На самом же деле нет ничего менее загадочного, чем идеи, методы и цели большевиков, и их организация меньше всего походит на тайное общество. Но у нас, в Англии, существует особый образ мышления, настолько невосприимчивый к общим идеям, что даже самые простые человеческие реакции мы обязательно объясняем деятельностью каких-то заговорщиков».
Известно, что Герберт Уэллс был активным критиком идей марксизма, хотя открыто симпатизировал европейским социалистам. Неприятие марксистской философии нашло отражение и в трудах 1920 года:
«Я буду говорить о Марксе без лицемерного почтения. Я всегда считал его скучнейшей личностью. Его обширный незаконченный труд „Капитал“, это нагромождение утомительных фолиантов, в которых он, трактуя о таких нереальных понятиях, как „буржуазия“ и „пролетариат“, постоянно уходит от основной темы и пускается в нудные побочные рассуждения, кажется мне апофеозом претенциозного педантизма».
Путиловский завод, митинг рабочих. Июль 1920 года
Применение философии Маркса в РСФСР Уэллсу заметить не удалось — пролетарий в жизни был далёк от пролетария в «Капитале». Субъективность своей неприязни автор не отрицает, подчёркивая уважение, которое у него вызывают люди, пытающиеся применить на практике учения философа. Визитёра сильно смутило повсеместное присутствие скульптурных и живописных изображений Маркса:
«Около двух третей лица Маркса покрывает борода — широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; её холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на „Капитал“; и то человеческое, что остаётся от лица, смотрит поверх неё совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир».
Британец участвовал в горячих политических дискуссиях в квартире Фёдора Шаляпина, где глава дома спорил с председателем Петроградской ГубЧК Иваном Бакаевым. Оба они разойдутся во мнении с основной линией партии. Оперный певец уедет в эмиграцию, а красного комиссара, ушедшего в левую оппозицию, обвинят на знаменитом Первом Московском процессе. 24 августа 1936 года его вместе с Зиновьевым и Каменевым приговорят к высшей мере наказания, а 25 августа расстреляют.
Ленин, Горький и Зиновьев (справа от Горького) на втором конгрессе Коминтерна в Петрограде. Июль 1920 года
Уэллс отмечает, что согласно учению Карла Маркса, социальная революция должна была в первую очередь произойти не в России. Это смущает всех большевиков, знакомых с теорией. По Марксу, социальная революция должна была сначала произойти в странах с наиболее старой и развитой промышленностью. Революция, кажется британцу, должна была начаться в Англии, охватить Францию и Германию. Вместо этого коммунисты оказались у власти в России, где на фабриках и заводах работают крестьяне, тесно связанные с деревней, и где почти нет особого рабочего класса — марксовского пролетариата, который мог бы объединиться с пролетариями всего мира.
В главе «Созидательная работа в России», которой предшествует пересказ диалога о Первом Съезде народов Востока с его непосредственным участником Зиновьевым, Уэллс концентрируется на советских планах модернизации, не обходя стороной минусы:
«Часть большевиков действительно упрямые, несговорчивые доктринёры, фанатики, верящие в то, что одно лишь уничтожение капитализма, отмена торговли и денег и стирание всех классовых различий само по себе обеспечит приход некоего унылого „золотого века“. Среди них есть и такие тупицы, которые способны отменить преподавание химии, если только не заверить их, что это „пролетарская“ химия, или наложить запрет на любой орнамент, как реакционный, если в нём не фигурирует сочетание букв РСФСР».
Уэллс резко критикует необъективные рассказы русских эмигрантов. По его мнению, лучшая часть русской интеллигенции осталась на родине, неохотно и медленно двигаясь в сторону сотрудничества с новой властью. Людьми особой творческой силы, с работой которых автору удалось познакомиться, Уэллс называет Ленина, Троцкого, Луначарского, Рыкова, главу торговой делегации в Лондоне Красина и революционерку Лилину «из петроградского отдела народного образования», вторую жену Зиновьева.
Сильно поразил писателя визит в петроградскую школу, который для него устроил Корней Чуковский. Оборудование, счёл Уэллс, на уровне рядовой британской начальной школы, если не выше. Когда он спросил детей о любимых писателях, то школьники все как один назвали фантасту его же фамилию:
«Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг».
Уэллс поспешил ретироваться с мероприятия, сильно раздражённый напускным благообразием. Каково же было его удивление, когда он, отправляясь по собственной инициативе и без сопровождающих, нашёл в случайной школе порядок и отличное общее состояние. Учителя, женщины средних лет, были опрятно одеты, дети дисциплинированы, учебные пособия в хорошем качестве. Особую похвалу заслужил обед, который Уэллс оценил выше того, что он отведал на официальном приёме в школе. Как ни искал писатель свою фамилии в библиотеке, ему не удалось обнаружить ни одной книги за авторством Герберта Уэллса. Даже людей, которым была бы знакома такая фамилия, он в школе не встретил. На страницах автобиографической книги британец слегка журит своего литературного друга Чуковского за невинную инсценировку.
В школе. 1920‑е годы
Положительную оценку автора снискала работа приёмника-распределителя, куда приводили детей родители, не имеющие возможности прокормить их. Уэллс отметил, что просветительская работа с подростками ведётся на высшем уровне, что труды Лилиной, усилиями которой потом будет издана книга «Республика ШКИД», заслуживают серьёзных поощрений. Отметил автор и Петроградский дом отдыха рабочих на Каменном острове:
«Это начинание показалось мне одновременно и превосходным и довольно курьёзным. Рабочих посылают сюда на 2–3 недели отдохнуть в культурных условиях. Дом отдыха — прекрасная дача с большим парком, оранжереей и подсобными помещениями. В столовой — белые скатерти, цветы и т. д. И рабочий должен вести себя в соответствии с этой изящной обстановкой; это один из методов его перевоспитания. Мне рассказывали, что, если отдыхающий забудется и, откашлявшись, по доброй старой простонародной привычке сплюнет на пол, служитель обводит это место мелом и предлагает ему вытереть оскверненный паркет».
7 октября Герберт Уэллс посетил заседание Петроградского совета, которое он описал в главе «Петроградский совет». Мероприятие проходило в Таврическом дворце, где при царском режиме заседала Государственная дума. Писатель уже был здесь в 1914 году, в тот раз он сидел на местах для гостей и слушал доклады. В 1920 году Уэллса поместили позади стола президиума, на возвышении, где обычно сидели члены правительства и официальные посетители. Атмосферу собрания автор сухо оценил следующими строками:
«По своей неорганизованности, отсутствию чёткости и действенности Петроградский совет так же отличается от английского парламента, как груда разрозненных часовых колесиков от старомодных, неточных, но все ещё показывающих время часов».
Группа работников Петроградского совета на субботнике. Июнь 1920 года
В начале главы «Кремлёвский мечтатель» Уэллс не скрывает, что главной целью поездки из Петрограда в Москву была встреча с Лениным. Московская атмосфера была для писателя намного более приятна, нежели давящее настроение угрюмой северной столицы. Двуглавые орлы всё ещё сверкали под осенним солнцем, а в храмы, на стенах которых висели транспаранты «Религия — опиум для народа», шли десятки тысяч верующих.
Уэллс посещал Кремль так же в 1914 году. Автор отмечает, что если раньше вход для богомольцев и туристов был открыт, то сейчас необходимо получить огромное количество пропусков и печатей. Встреча состоялась в кабинете Ленина за его рабочим столом, заваленным книгами и бумагами. Беседовали на английском языке:
«Через весь наш разговор проходили две — как бы их назвать — основные темы. Одну тему вёл я: „Как вы представляете себе будущую Россию? Какое государство вы стремитесь построить?“. Вторую тему вёл он: „Почему в Англии не начинается социальная революция? Почему вы ничего не делаете, чтоб подготовить её? Почему вы не уничтожаете капитализм и не создаёте коммунистическое государство?“. Эти темы переплетались, сталкивались, разъясняли одна другую. Вторая тема возвращала нас к первой: „Что вам дала социальная революция? Успешна ли она?“. А это, в свою очередь, приводило ко второй теме: „Чтобы она стала успешной, в неё должен включиться западный мир. Почему это не происходит?“».
Ленин беседует с Гербертом Уэллсом. Художник Роман Подобедов. 1984 год
Писатель-фантаст обсуждал снос существующих городов и возведение новых, которое потребует грандиозной работы. Соборы и величественные здания Петрограда, по его мнению, превратятся в исторические памятники, как церкви и старинные здания Великого Новгорода, огромная часть современного города исчезнет. Владимир Ильич охотно соглашался с этим. Автор не без хвастовства замечает, что Ленину было приятно беседовать с человеком, понимавшим неизбежные последствия отказа от индивидуализма, которых не могли полностью осознать даже многие его советские сторонники.
Уэллс отмечает, что Ленин во многом утопист, как и большинство марксистов. Мечтательные планы появляются у Ленина ежедневно, почти все он озвучивает, записывает. Почти все они выполнимы, необходимы в новой стране, но трудозатратны. В тот момент Владимир Ильич был охвачен идеей электрификации, поэтому он выспрашивал у писателя об опыте подобных работ в Англии и Голландии.
Ленин и Герберт Уэллс. Художник Борис Лебедев. 1980 год
Уэллс в лицо Ленину критикует резкую и жёсткую политику марксистской революции, ратуя за эволюционную коллективизацию. Собеседник британца без лишних чувств отмечает, что нынешний капитализм в его глазах совершенно глух к голосу рассудка, неспособен услышать требования рабочего класса, невыносимо алчен и невероятно жаден, что капитализм всегда будет сопротивляться использованию природных богатств ради общего блага, что он будет неизбежно порождать войны.
В тот же вечер, почти сразу после завершения разговора с Лениным, Уэллс с сыном отправился в Петроград, а оттуда — в Ревель, чтобы не опоздать на пароход в Стокгольм.
Сухаревская площадь в Москве. 1920 год
В финальной главе «Заключение» Герберт Уэллс подводит итог краткому осмотру юной советской страны. Он подчёркивает, что его путешествие было невероятно скомканным, а взгляд — чрезвычайно субъективным. Автор отмечает, что в последней главе он хотел бы подвести максимально полный итог своим мыслям:
«Единственное правительство, которое может сейчас предотвратить окончательный крах России, — это теперешнее большевистское правительство, при условии, что Америка и западные державы окажут ему помощь. В настоящее время никакое другое правительство там немыслимо. Поэтому мы должны приспособиться к большевистскому правительству, нравится нам это или нет».
Писатель отмечает, что большевики проводят очень жестокую политику, что часто действуют необдуманно, но в своих поступках они, по мнению наблюдавшего, честны.
Герберт Уэллс призывает страны-победительницы обратить внимание на новую Россию, снять блокаду и начать уважать её принципы. Для автора очевидно, что окончательное падение России в пучину хаоса, которое задержали большевики, но которому способствует блокада, повлечёт за собой гибель всех цивилизованных стран планеты.
В павильоне атомной энергетики на ВДНХ в Москве, в разделах, посвящённых советскому атомному проекту, будут размещены манекены Лаврентия Берии. В 1945–1953 годах он был председателем Специального комитета при Совете министров СССР, курировавшего разработку ядерного оружия. Сетевое издание «Открытые медиа» обратило отдельное внимание на закупочную стоимость и подробности создания фигур Берии.
По данным издания, у каждого манекена должны быть «вандалостойкое стеклопластиковое туловище» и «силиконовая голова индивидуального изготовления», их примерная стоимость — около 1 млн рублей за каждую фигуру, не считая пошивки костюмов. Всего для музейной экспозиции изготовят 27 фигур, в числе которых академики Игорь Курчатов, Юлий Харитон и Виталий Хлопин, генерал-лейтенант госбезопасности Авраамий Завенягин, генерал-лейтенант НКВД Павел Судоплатов и другие участники советского атомного проекта.
Манекены Берии будет размещены в двух зонах экспозиции: «Бомбардировка японских городов и окончание Второй мировой войны» и «Семипалатинский полигон и испытание заряда РДС‑1». Фигуры Берии играют «важную роль в создании соответствующей атмосферы экспозиционного пространства», отмечается в дизайн-проекте выставки. Среди других предметов реквизита можно найти макет «Царь-бомбы» в масштабе 1:1.
Тема наркотиков в Советском Союзе считалась табуированной. Укоренилось представление, будто бы в СССР времён «застоя» не было наркотиков. VATNIKSTAN демонстрирует обратное. Мы уже рассказывали, как советское правительство боролось с наркоманией. Теперь же публикуем уникальный материал — перевод статьи Юрия Брохина «Dope in Russia», вышедшей в октябрьском номере журнала «High Times» в 1978 году.
Бывший киносценарист, родившийся в Днепропетровске, Юрий Брохин эмигрировал в США в 1972 году. В Америке Юрий Брохин написал две книги — основанную на личном опыте «Hustling on Gorky Street: sex and crime in Russia today» 1975 года и «The big red machine: The rise and fall of Soviet Olympic champions» в 1978 году. Первая книжка принесла Брохину баснословные 25 тысяч долларов — он ходил на американские телешоу, стал старшим товарищем молодого литератора Эдуарда Лимонова (Брохин — главный герой лимоновского рассказа «Студент»), ездил по Нью-Йорку на «бьюике» или кадиллаке.
В 1982 году 48-летнего Юрия Брохина найдут застреленным в собственной квартире Манхеттене. О смерти писателя напишет «The New York Times», убийство будут связывать с русской мафией, также будут циркулировать слухи о вовлечённости КГБ, а работы Юрия Брохина превратятся в библиографическую редкость.
Юрий Брохин
Неискушённый американец, впервые ступивший в зал прилёта Московского международного аэропорта Шереметьево, обычно и не подозревает, где и что можно достать в столице Социалистического лагеря. Только от опытного взгляда настоящего ветерана не смогут ускользнуть двое симпатичных и одетых на западный манер молодых людей, которые шёпотом в мужском туалете направят в нужную сторону. Эти двое вовсе не дилеры, а обычные карточные шулера, и их маленькое, но хлебное дельце позволяет им разжиться деньгами на дурь. Риски, на которые они идут, чтобы достать очередную дозу, вполне способны обеспечить им от восьми до десяти лет на нарах, но несмотря на это, они всё равно продолжают делать своё дело с маниакальным усердием и по несколько раз в день.
Нехило «уработанные» и донельзя манерные, двое мужчин быстро вклиниваются в толпу вновь прибывших, где выискивают себе новых потенциальных «покупателей»: строителя, вернувшегося, допустим, после двух лет работы в Бангладеш; или армейского лейтенанта, который служил техническим консультантом где-нибудь в Эфиопии. Как только клиент найден, его буквально берут под руки и сопровождают до такси, на котором все вместе едут до центра Москвы — а это, ни много ни мало, минут 45 езды. Заднее сиденье машины тут же становится своеобразным столом для игры в очко или блек-джек, где результаты якобы зависят от случая, но при этом на деле они почему-то всегда в пользу кайфоманов.
За свой труд эти два прохиндея получают в среднем 1000 специальных рублёвых сертификатов, проигранных такими привилегированными по местным меркам путешественниками. Этот тип денег позволяет жителям России отовариваться в одном из специальных, эксклюзивных магазинов Москвы, которые называются «валютными» и работают только с подобными сертификатами и валютами капстран. На чёрном рынке один такой «сертификатный» рубль стоит целых восемь настоящих, а поэтому выигрыш наших дельцов взлетает до баснословных 8000 рублей (12 000 долларов). На минуточку, средняя зарплата в России составляет около $180, а поэтому вряд ли стоит объяснять, какие деньги тут стоят на кону.
Далее эти два товарища с пухнущими от денег кошельками появляются на Центральном рынке, где смуглые кавказские горцы шумно и настойчиво впаривают всем желающим свои товары. На стоянке такси им передают 100-граммовые пакеты с гашишем за 30 рублей и один грамм порошкового морфина — за 18.
Гостиница «Интурист». 1980‑е годы
В подземном переходе между гостиницей «Интурист» и Площадью Революции длинноволосый молодой человек несёт дозор в ожидании иностранцев и на ломаном английском бормочет: «косяки на развес». Его товар — пустые трёхдюймовые фильтры для папирос «Казбек» (это такие местные сигареты), наполовину наполненные смесью табака и анаши (так тут зовут коноплю).
Все иностранцы, которым посчастливилось оказаться в биллиард-клубе «Академия» в Парке Горького — настоящем центре московской наркожизни, — буквально впадают в ступор от бьющего в нос аромата свежей дури. Здесь она доступна чуть ли не в оптовых количествах, а местные менты, кажется, намерено отворачиваются, пока работают дилеры.
Хотя наркотики тут не настолько массовый феномен, как, например, в Америке, советские власти развернули бурную запретительную деятельность и за последнее десятилетие увеличили сроки за связанные с наркотиками преступления аж в три раза — до нынешних 15 лет, которые придётся отбывать в самых жёстких тюрьмах мира. В стране, где настоящие новости нужно собирать по крупицам (они попросту отсутствуют в масс-медиа), выуживая их из витиеватого языка официальных речей, такие суровые наказания лишь показывают, что Кремль отчаянно пытается остановить распространение наркотиков излюбленным и проверенным методом — с помощью запугивания и террора.
Несколько недавних статей государственных СМИ, посвящённых наркотикам в Москве, обрушивают целый шквал избитых клише в адрес ЦРУ за то, что те якобы пытаются принести в страну эту «иностранную» заразу. Но правда в том, что ещё в конце пятидесятых КГБ, абсолютно убеждённый в разлагающем влиянии наркотиков, начал массово распространять морфин и героин в Южной Корее и на Кубе, что должно было послужить плацдармом для планомерного «свержения» Америки.
Сейчас, дюжину лет спустя, советские власти забросили это дело как слишком затратное, а генеральная линия Партии ограничивается лишь антиамериканскими лозунгами и подавлением любых упоминаний о русской наркокультуре, которая, вне всяких сомнений, старше всей американской нации вместе взятой.
В прошлые века, вдоль южных границ Российской Империи — в Туркестане и Казахстане — на базарах Самарканда клубился манящий дым опиумных трубок, смешанный со сладким кальянным дымом, в то время, как в чайханах (ночных кафе) Бухары путешествующие князья и бароны проводили длинные ночи за курением богато украшенных чубуков — почти обязательная процедура для изучения восточной экзотики.
В Петербурге начала века настоящим атрибутом аристократии был кокаин. Николай, Александра, могучий старец Григорий Распутин и «золотой мальчик» Феликс Юсупов любили побаловаться «снежком» прямо с карманных драгоценных яиц, сделанных модным в то время ювелиром Карлом Фаберже. Популярный певец Александр Вертинский с чувством исполнял для гостей кабаре романс, начинавшийся со слов:
«О, кокаин, о, пыль серебряная…».
В декадентских литературных салонах поэтические вечера Александра Блока, Сергея Есенина, Велимира Хлебникова и Анны Ахматовой шли рука об руку с трубочкой и ложкой.
Члены движения футуристов, школы для молодых поэтов и художников, во главе которой стояли местные «плохиши» Владимир Маяковский и Давид Бурлюк, а также самые ярые противники буржуазного искусства Петербурга, регулярно нюхали перед тем, как выйти на театральные подмостки города в ярких пиджаках и с разукрашенными лицами. В таком состоянии они буквально «взрывались» и начинали с пылом метать свои тяжёлые, горловые рифмы в толпу — прямо как апологеты сегодняшнего панк-движения.
Обложка книги Юрия Брохина
После Второй Мировой Войны тысячи раненых советских граждан подсадили на иглу в больницах по всей стране. У сотен обезображенных — безруких, безногих, с телами, полными остатков шрапнели, — формировалась серьёзная зависимость от обезболивающих, поэтому они штурмовали клиники и аптеки в поисках новой дозы. Однажды они даже угрожали взорвать здание Министерства здравоохранения. Пытаясь не допустить скандал, власти сначала немного поколебались, но в итоге дали всем раненым ветеранам войны особые рецепты, которые гарантировали им еженедельную дозу первоклассного морфина. Неудивительно, что тут же возник и весьма процветающий чёрный рынок: рецепты подделывали, а из морфина делали опасное и разбавленное подобие героина. Однако этих порождённых войной торчков и их поставщиков в конце концов ждал излюбленный «рецепт» от Иосифа Сталина — трудовые лагеря. В начале пятидесятых, когда миллионы советских граждан всё ещё отбывали сроки за неизвестные им самим проступки, наркотики добрались и до ГУЛАГа.
И хотя представители организованной преступности, так называемые «воры», имели чёткие правила (даже законы), запрещающие употреблять наркотики членам их банды, они быстро сориентировались в новой реальности и монополизировали рынок поставок и продаж. В Сибири, прямо в сорокоградусные морозы, водители-дальнобойщики, имеющие доступ в лагеря, сотрудничали с осуждёнными и умудрялись вывозить дурь во внешний мир: они заворачивали гашиш или морфин в мокрые тряпки и прикрепляли их к шинам фур — на сильном морозе посылка мгновенно примерзала к резине.
Самой распространённой болезнью, которую симулировали заключённые в тюремных больницах, был геморрой: выдаваемые суппозитории откладывались в сторонку, чтобы потом быть расплавленными до густого чёрного осадка, который смешивался с водой и вкалывался в вену как эдакий самодельный заменитель морфина.
Существенную часть официально разрешённых пайков составлял обычный чай, и именно он в итоге стал главным ингредиентом в особом лагерном напитке — чифире. Пятьдесят граммов чая, заваренные и настоянные в стакане кипящей воды, употреблялись трижды в день и не только грели обитателей холодных тюремных камер, но и давали им незабываемые видения жарких пляжей и голых тел. Кайф, полученный таким образом, был весьма качественным.
Но удар по Железному Занавесу реально был нанесён только в 1957 году, когда во время Международного фестиваля молодёжи, молодые москвичи вдруг обнаружили, что «левайсы» и Элвис Пресли были им милее, чем красные галстуки и революционные песни.
Под конец 1960‑х годов увеличилось количество вернувшихся из-за границы молодых советских людей, которые привезли с собой целый спектр контркультурных вещей. Танцплощадки пролетарских домов культуры в блаженном экстазе сотрясались под битловкие «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Bund», и всё это обязательно сопровождалось затяжками «планчика» — индийской конопли, выращиваемой фермерами советской Грузии.
Однако правительство развернуло настоящий крестовый поход против иностранной порчи. Старательно и упрямо резали на куски узкие штаны, обрезали длинные волосы и стирали макияж. Лидеры комсомола также бросали все силы на противодействие волне разложения. Российскую молодёжь всячески старались умилостивить и успокоить, а поэтому в крупных городах как грибы выросли хипповые кафе с названиями вроде: «Дружба», «Синешейка», «Костерок»; а в них гремели рок-группы «Геологи», «Патриоты» или, к примеру, «Трубадуры». Самое забавное, что все эти группы играли исключительно на западном оборудовании.
Во время оттепели Москва стала благодатной почвой для появления «Команды» — группы из около 300 сбежавших детей видных партийных деятелей, которые подражали американским хиппи. Члены этой «Команды» имели весьма высокое происхождение: в ней были внуки бывшего председателя Политбюро Анастаса Микояна и известного писателя Константина Паустовского, дочь главы Союза писателей Георгия Маркова, а также приёмный сын звезды кино Алексея Грибова.
Один из членов «Команды», ныне житель Нью-Йорка, а в те времена — студент заочного отделения Московского университета, рассказал:
«Мы собирались в месте, которое называлось „Психодром“. Это небольшой парк у старого здания университета, прямо напротив Кремлёвских стен и Манежной площади. Бездомные и без гроша в карманах, мы наряжались, делились на пары — мальчика и девочку, — а потом шли прочёсывать округу в поисках интеллигентного вида и хорошо одетых мужчин средних лет. Мы лили им в уши всякую сентиментальную хрень, мол, бла-бла-бла, мы дети профессора из Ленинграда, а тут были в гостях у друга, которому пришлось срочно уехать в командировку во Владивосток, и теперь у нас еды и денег, чтобы перекантоваться в гостинице и купить билет домой. В зависимости от того, как искренне у нас получалось это делать, нам удавалось собрать что-то в районе десяти таких пожертвований за одну ночь. Все деньги мы потом клали в общую копилку, чтобы затем на них всем вместе обдолбаться кокаином, гашишем, мепробаматом, циклодолом, советскими и венгерскими версиями нембутала и либриума. А уж если нам везло найти арабских студентов, то доставали и кислоту. Да и вообще, мы прокрадывались в Университет имени Патриса Лумумбы, где наши девчонки встречались со студентами из Африки и Ближнего Востока.
Какое-то время, в течение нескольких лет, милиция вроде бы старалась не обращать ни на что из этого внимания. А потом случился май 1972 года: с визитом приехал Никсон, и после его отъезда мы в открытую устроили что-то наподобие мирного марша к американскому посольству. Мы притащили с собой несколько открыток в духе „силы цветов“ и плакаты с надписями „янки, убирайтесь домой“. Но как только мы свернули на улицу Горького, на нас сразу же набросились менты — они кричали на нас, размахивали руками и в итоге затолкали нас в свои автобусы. В результате мы были обречены попасть в психушку при Матросской Тишине — известной тюрьме. Всем, кто употреблял наркотики, ставили диагноз „расстройство центральной нервной системы“ и подвергали весьма специфическому лечению, эдакому советскому ноу-хау: инъекциям инсулина. Считается, что инсулин способствует резкому отказу от наркоты, но только вот штука в том, что почти всегда он действует ровно наоборот».
Улица Горького. Фото Валентина Хухлаева. Весна 1972 года
Летом 1972 года 17-летний Роберт Калланта вылил на себя две канистры бензина и совершил самосожжение на центральной площади Каунаса в Литве. Предполагают, что таким образом он протестовал против отсутствия свободы искусства в России. Его смерть стала триггером для бунтов, во время которых юные протестующие забросали мусором здание Комитета партии, перевернули несколько грузовиков и даже кидались камнями в войска, прибывшие для их усмирения. Во время последующего расследования партийные психиатры добрались до нескольких школьных сочинений Калланты и охарактеризовали их как «странные и несвязные», что позволило им признать его шизофреником и постфактум исключить из школы. Всё, конец истории. Только вот они умолчали, что ходил слушок о том, будто бы Калланта принял «кислоту»: перед тем, как зажечь спичку, он сказал нескольким друзьям, что теперь он наконец-то видит свет.
Сегодня в Каунасе гремят дискотеки, и этот бизнес прямо процветает. Каждую ночь тысячи молодых людей ритмично пляшут под светомузыку, которая вполне может конкурировать с калейдоскопом вспышек и звуков нью-йоркской «Студии 54». Ограничение тут одно: музыканты должны петь на русском. Один литовский рокер, однако, признаётся:
«Когда играют песни Элтона Джона или Bee Gees, мы всё равно впихиваем оригинальные записи».
В балтийских «республиках» антисоветские настроения проявляются даже в футболе, но в аграрных регионах советского юга балом правят воротилы чёрного рынка, которые торгуют в том числе и дурью. Примером можно назвать один из путей наркотрафика в Москву — так называемая «дорога Фрунзе».
Город Фрунзе, столицу Киргизской ССР, окружают государственные маковые плантации, которые существуют для нужд советской фармацевтической промышленности. Несмотря на различные меры предосторожности, например, переносные пулемёты и солдаты с биноклями на вышках, фермеры всё равно умудряются собирать немного макового молока — то есть, самого главного экстракта для морфина — в небольшие полиэтиленовые пакетики, которые они сразу прячут у себя во рту. Там они затвердевают и превращаются в белые резинообразные шарики. В таком виде их легко вынести за пределы плантации, прикрепив к толстой хлопковой подкладке традиционного киргизского солнцезащитного костюма.
На окраинах Ташкента, крупнейшего города советской Средней Азии, работники плантаций имеют право содержать небольшие кухонные садики, где прямо между огурцами и помидорами, пышным цветом цветёт конопля. Обычная бытовая тёрка легко превращает свежесобранную травку в зелёное месиво, из которого затем делают тонкие блинчики. Готовые блинчики засовывают внутрь мягких кожаных чувяков (традиционных ботинок), чтобы целую неделю удобрять их потом: неделя такой ходьбы превращает конопляный блинчик в вырвиглазную ганджубасную гранату. Недавно одна местная газета обвинила старшеклассников в чрезмерной увлечённости ботаникой и претворении в жизнь теоретических знаний: школьники якобы культивировали каннабис прямо на школьном дворе, а затем почти открыто продавали его на ближайшем рынке.
В отличие от лагерных «коллег» профессиональные преступники за пределами лагерей по большей части были карманниками, мошенниками, организаторами азартных игр, а также обычными вымогателями, которые шантажом выуживали деньги у незаконных производителей наркотиков. Такой организованной преступности, подобной американской Мафии, в СССР нет: все эти начинания в Ташкенте и Фрунзе носят скорее спонтанный и бесструктурный характер.
Самые крупные производители марихуаны в Советском Союзе — это, конечно, грузины. Усатых фермеров в широкополых шляпах можно легко узнать даже в таких отдалённых уголках страны, как Магадан или Норильск, а потому в последнее время они умудрились развить обширную внутреннюю торговлю. Если верить профессору психологии Борису Сегалу, который провёл исследование с участием около 500 серьёзных курильщиков в Грузии, то половина старшеклассников и учеников ПТУ в Тбилиси — заядлые торчки.
Обложка книги Юрия Брохина
В Одессе, которая традиционно является довольно проблематичным морским портом, кокаин зачастую крадут из кабинетов всемирно известной глазной клиники имени Филатова — там его используют как один из компонентов анестезии для операций на глазах. Цены, кстати говоря, достаточно умеренные. Медсёстры Львова или Свердловска обычно весьма падки на взятки, а поэтому через них можно достать морфин по цене в $7 за ампулу. Фарцовщики забирают их из нескольких уже устоявшихся точек, например, в туалетах прямо в центре города. (Один из Львовских ценителей морфина, ныне проживающий в Бруклине, как-то с горечью признавался, что американский М. тащит не так классно, как его советский собрат, а также, что «польза» кодеина тут практически стремится к нулю: в штатах 12 таблеток стоят $20, в то время, как в СССР дюжину первоклассных колёс можно приобрести всего за $2,20).
С абсолютной уверенностью можно сказать, что дурь просто не могла не добраться до такого огромного города как Москва. Пару лет назад в Киеве арестовали одного известного во всех преступных логовах по всему Союзу дилера. И его преступление состояло даже не в том, что однажды он украл морфин с нескольких заводских складов в Уфе и Красноводске, а в том, что он подсадил на него своего друга Валерия — 29-летнего сына могущественного Владимира Щербицкого, председателя Коммунистической Партии Украины, члена Политбюро и вероятного преемника Леонида Брежнева.
В социологическом исследовании 1976 года, касающемся дури в Москве, был приведён такой ответ одного десятиклассника:
«Нам говорят, что каждый десятый школьник в Нью-Йорке курит траву, и что каждый год от наркотиков там умирают десятки человек. А ещё я слышал по радио, что каждый год в том же Нью-Йорке тысячи людей погибают в автокатастрофах! Из этого я делаю вывод, что покурить немного травки гораздо безопаснее, чем просто перейти улицу».
«Русская психоделическая революция», помимо собственно революции, привела и к затягиванию гаек со стороны Кремля. Мало кто знает, но до недавних пор ЛСД производили в Московском физико-техническом институте, и, судя по всему, академическое сообщество достаточно долго предавалось коллективным кислотным трипам, пока один несчастный доктор наук не донёс об этом, а другой не был пойман с килограммом психоделиков на руках. Академия наук затем замяла появившиеся в советской прессе статьи, рассказывающие о том, что эти трипующие академики уже получили достаточно насмешек и издевательств на страницах «New York Times» и «The Washington Post».
Ночная Москва. Улица Горького. Фото Эдуарда Пенсона. 1975 год
Советским ответом на американское Управление по контролю за соблюдением законов в области наркотиков (Управление по борьбе с наркотиками) стало решение показать силу в этой области. В 1976 году советское правительство задержало 18 иностранцев, включая троих американцев, и обвинило их в контрабанде марихуаны и героина, а в половине случаев — в использовании Москвы как перевалочного пункта для транзита наркотиков из Гонконга и Куала-Лумпура на Запад. Но несмотря на то, что в 1975 году власти отчитались об аресте за торговлю наркотиками 20 человек в Армении и ещё четырёх — в советской Средней Азии, подобные и даже более крупные аресты всё ещё относительно редки, особенно, в Москве.
Как предполагает, профессор М. Желтовский, бывший советский исследователь, ставший перебежчиком:
«Большая часть торговли наркотиками происходит в кафешках проспекта Калинина [Новый Арбат], и занимается этим молодёжь с соседнего Кутузовского проспекта, где расположены дома самых высокопоставленных партийных чинов: например, самого генсека Леонида Ильича Брежнева, главы КГБ Андропова, начальника МВД Щелокова, офицеров-международников и судей — словом, всех сливок советской власти. Эти люди вряд ли позволят, чтобы их отпрыска посадили за решётку».
Если дурь когда-нибудь станет в России по-настоящему массовой штукой, социальные и политические последствия этого сложно даже представить. Один бывший москвич сказал:
«Здесь, в Нью-Йорке, ты просто идёшь в парк и, скажем, покупаешь всё, что хочешь, если есть деньги, конечно. Но там, в Союзе, этой империи тоски, подобные вещи сродни настоящему приключению».
Читайте также автобиографический рассказ Эдуарда Лимонова о появлении его скандального романа «Это я — Эдичка».
В Музее-квартире Ф. М. Достоевского в здании бывшей Мариинской больницы для бедных в Москве начались реставрационные работы. В этом здании в 1821 году, в год рождения писателя, жила семья его отца, бывшего военного врача Михаила Достоевского. Музей-квартира располагается во флигеле, куда семья Достоевских переехала в 1823 году. Сейчас музей входит в состав Государственного литературного музея имени В. И. Даля (ГМИРЛИ).
Руководитель Департамента культурного наследия Москвы Алексей Емельянов отметил, что реставрация приурочена к празднованию 200-летия со дня рождения Достоевского, и рассказал о подробностях работ:
«Главная задача — сохранить уникальный исторический облик флигеля. Отдельное внимание будет уделено реставрации изразцовых печей, а также декоративных элементов. Планируется, что работы будут закончены в этом году».
Музей-квартира Достоевского в Москве — старейший в мире музей, посвящённый этому русскому писателю, он был открыт 11 ноября 1928 года. Также он считается одним из первых литературных музеев Москвы. В 1936 году во дворе здания больницы установили памятник Достоевскому скульптора Сергея Меркурова. В 1954 году в честь Достоевского переименовали и саму улицу, на которой стоит здание Мариинской больницы, до этого она носила название Новая Божедомка.
В 1863 году, 19 января (7 января по старому стилю) в станице Нижне-Курмоярская Области Войска Донского, в семье казачьего есаула Серафима Попова родился мальчик Саша, впоследствии ставший Александром Серафимовичем, известным всему миру писателем. Автор легендарного «Железного потока», литературный отец Шолохова, живший и творивший настолько «от и до», что даже умер в день своего рождения, он устранен из школьной программы и этапирован в небытие.
Александр Серафимович
В современном литературном мире он не может быть моден. Ни одна Creative writing school не будет рекомендовать его ориентиром для начинающих авторов.
Успешный писатель — это быстрый и молодой, известность в районе тридцати, ну а ежели вдруг писателю под сорок, то он просто обязан быть признан влиятельными критиками, да так, что от его текстов «классики поднимаются из гробов и пускаются в пляс».
Серафимович, выпустивший первый сборник рассказов и очерков в 38 лет, писал возмутительно медленно для наших дней. В основе его творческого метода лежали честность и достоверность. Чтобы литератору быть честным, утверждал он, нужны смелость и беспощадность к себе. Достоверность и вовсе приходит с жизненным опытом. Разносторонним и, желательно, трагическим. Такие принципы — обуза и для литературных звёзд, и для тех, кто их зажигает.
… Первым литературным произведением его была листовка.
Совместно с группой товарищей 25-летний Саша (тогда ещё Попов), студент Петербургского университета, пишет воззвание, объясняющее причины и смысл неудавшегося покушения на государя-императора. Того самого покушения, которое готовил в 1887 году старший брат Ульянова-Ленина — Александр Ильич Ульянов.
Такое творчество властям не понравилось. Сашу сослали в Архангельскую губернию. За это решение он царскому режиму остался, что называется, по гроб жизни благодарен.
Именно там, под тяжёлым и низким небом, среди снегов, у Ледовитого океана, рождается его первый рассказ — «На льдине».
Саша пишет его, проживая в «коммуне» ссыльных. Работает днями и ночами, не щадя своего права на сон, отрекаясь от внешнего мира. Он может молча подняться из-за общего стола за ужином и уйти в свою комнатку. Закроет дверь на крючок, сядет за стол и снова примется писать, вычёркивать, переписывать.
Товарищей в какой-то момент охватывают обоснованные подозрения. Они осторожно подходят к двери, дергают за ручку.
— Что с тобой, Серафимыч? Пьёшь ты там в одиночку, что ли …
«Почему я запирался, никому не говорил? — вспоминал писатель. ¬¬— Потому, что мне казалось, если расскажу, что взялся за рассказ, так они умрут от хохота и будут издеваться: „Писатель нашёлся“».
Спустя год (!) рассказ написан.
Саша сворачивает бумагу в трубочку и выходит из своей коморки к товарищам. Вот-вот, он взорвётся от эмоций. Недавний затворник решает раскрыть перед коллективом душу, поделиться тем, что не давало жить спокойно целый год.
Саша краснеет. Голос его дрожит. Он заикается и мысленно бичует себя: как я мог написать такую чепуху? Чтение превращается в пытку.
И вот, к огромнейшему его удивлению, последние слова тонут в потоке восторженных аплодисментов и одобрительных возгласов.
Рассказ он подписывает псевдонимом «Серафимович», отдавая дань старинной казачьей традиции — брать фамилию по отчеству. Отправляет в газету «Русские ведомости». В 1889 году текст опубликован.
Один из товарищей вырезает нужный кусок газеты и клеит на стену. Саша подолгу стоит у стены и не может поверить в свою победу. Кажется, что на радостях он сойдет с ума.
Спустя три десятка лет писатель признается:
«В этом рассказе я рабски подражал Короленко».
… Ссылка заканчивается в 1890 году, и Серафимович приезжает в станицу Усть-Медведицкую. Там он продолжает писать, живя за счёт частных уроков.
Пишет же он по-прежнему мучительно и муторно.
«Не с кем было посоветоваться, — жаловался литератор в одном из интервью, — некому было подсказать».
Скорее, причина крылась в другом. Чтобы интересно писать, ему следовало интересно жить. Нужны были новые впечатления, кипящий котёл жизни, новые знания жизни, а тихий станичный уклад дать ему этого не мог.
Серафимович безошибочно точно угадывает способ проникновения в толщу свежих впечатлений — журналистика. Он переезжает в Новочеркасск, где сотрудничает с несколькими изданиями. Статьи и фельетоны даются ему куда проще. Они лаконичны, дерзки, остро-социальны. Тридцатилетний журналист, некогда спокойный, рыхлый молодой человек (так он говорил о себе сам) превращается в медийного казака-разбойника. Его материалы бьют не в бровь, а в глаз, Александр подвергает критике местных воротил от капитала, бичует нравы буржуазии, решительно наезжает на знаменитость государственного масштаба — адвоката Плевако.
Что же художественная проза? Эта вредная девица продолжает кокетничать, оставляя только робкую надежду на продолжение отношений. Новые рассказы по-прежнему рождаются в муках.
Лишь к 1901 году он, уже муж и отец, получает новый подарок судьбы — первую книгу своих очерков и рассказов. Она не стала громким литературным событием, нет, но её немногословно хвалит Владимир Галактионович Короленко. Этой скупой похвалы достаточно, чтобы на Серафимовича обратили внимание.
В 1902 году он приезжает в Москву, Леонид Андреев предлагает ему совместную работу в газете «Курьер». Чуть ли не в первые минуты общения писатели становятся друзьями. В честь выдающейся лысины Андреев нарекает Серафимовича Лысогором. Серафимович ласково называет друга «Леонидушко». Неделя-другая, и Лысогора знакомят с литературным бомондом.
«Я сразу попал в среду лучших мастеров, — вспоминал Серафимович, — я отчётливо почувствовал, что художественно стал расти».
Лучшие мастера — это сам Андреев, чуть позже — Горький. Художественный рост действительно налицо: из-под пера его вылетает стая великолепных и разнообразных по стилистике и темам рассказов. Это и сатира на маленького, но всегда вороватого и ничтожного внутренне человека («Преступление»); и пронзительная история влюблённости, разочарования и неожиданно восторженной любви в «Наденьке»; и рассказ «В бурю», где герои — внук и дед, рыбаки, дед жесток в воспитании до садизма, но в бушующем море он спасает ребенку жизнь, и нет для мальчика человека любимее, а любимый человек погибает. Особенно хорош рассказ «Степные люди». В нём разворачивается мистический вестерн в степи. В роли ковбоя — донской казак, а в роли индейца — старая калмычка. Однако не в мистике суть, не в наброшенном на казака аркане и дьявольской скачке, и даже не в убийстве здоровым мужчиной пусть коварной, но старой женщины. Суть в том, что деньги важнее жизни людей. И не будет простому человеку в царской России счастья.
Серафимович уже смело может назваться сильным писателем. Но таковым он себя опять не считает. Коллег — да, себя — нет.
Из письма Леониду Андрееву в 1904 году:
«… У меня сонный мозг, медленный, и я с наслаждением заряжался у тебя. Добров говорит, что у тебя наследственная неврастения. Я думаю — это отлично. Может быть, только благодаря ей и 77 болезням мозг так беспокойно работает. Какая, брат, штука. Вот старость, и нужны люди, а я их не знаю… И думаю, литературе моей конец…»
Уныние как рукой снимет Первая Русская революция. Появляются новые люди и новые темы, которые дают почву для творчества на несколько лет вперед. «Бомбы», «Мать», «На площади», «На Пресне», «Оценённая голова», «Пески» — всё это мощнейшие по психологизму и безупречные по написанию вещи.
Потом наступит относительное политическое затишье и покорение Петербурга, шок от него: столица, в отличие от Москвы, хмура и неприветлива. Но Серафимович уже не тот робкий степняк-провинциал. Он быстро понимает литературные нравы Северной Пальмиры.
«Народ тут шибко живёт, — напишет он одному из товарищей, — бегает, мечется, думает, пьянствует и дьявольски работает. Это — не Москва. Как с цепи сорвались. Публика собирается в разных местах и для пьянства, и для разговоров. Я заразился и тоже… пьянствую и работаю. Кажется, напишу пьесу, черт знает, что такое! Видел Куприна, Чирикова, Найденова; сияют…»
В письмах жене в Новочеркасск будет отчитываться сдержаннее: «пишу», «устаю», «работаю до изнеможения».
… Богемный отрезок жизни сменится Первой мировой. Серафимович, которому уже за пятьдесят, будет проситься журналистом на позиции, но в штабах прессу жалуют избирательно, и ему придётся поехать туда фельдшером. Рассказов он привезёт с войны немного, но это будут сильные рассказы, клеймящие бессмысленность империалистической бойни.
Февраль 1917 года Серафимович примет с радостью, Октябрь — с восторгом. Он будет работать в «Известиях» и «Правде», мотаться военным корреспондентом по фронтам Гражданской войны.
Своё главное произведение — «Железный поток» Серафимович начнет писать в 1921 году, в возрасте пятидесяти восьми лет и закончит в 1924‑м.
В книге описывается поход Таманской армии под командованием Епифана Иовича Ковтюха (в романе автор назовет его Кожух) летом 1918 года, вдоль Черноморского побережья. И здесь не так важно, о чём написана книга, важно совершенно другое — как она написана и как рождалась идея.
Участники того похода, прочитав её, были изумлены: до мельчайшей детали всё похоже, до самого маленького ущелья, до травинки! А мы как похоже даны! Несомненно, писатель был с нами!
А он, оказывается, не был.
Случилось всё много сложнее и одновременно проще. Задолго до Гражданской войны Серафимович побывал в тех местах со старшим сыном Анатолием. Путешествуя, отец и сын проследовали чуть ли не тем же маршрутом, что и Ковтюх со своей армией десятилетие спустя.
… шли мы по водоразделу Кавказского хребта, — напишет он в очерке «Из истории „Железного потока“», — громадой подымался он над морем, над степями…
Пейзаж надолго врезался в писательскую память. Он напоминал о себе регулярно, долгие годы, возникая то в сверкающем Петербурге, то в серой, уже послереволюционной Москве. Пейзаж требовал литературного воплощения.
Не получалось.
«Хожу ли по ободранным улицам, спотыкаюсь ли молча в сугробах под обвисшими трамвайными проводами… я одно чувствую: эти серые скалы, нагнувшиеся над бездонными провалами, откуда мглисто всплывает вечный рокот невидимого потока, белеющие снеговые маковки, и по ним — синие тени; эти непроходимые леса, густые и синие, где жителями лишь зверь да птица: всё это, как чаша, требует наполнить себя. Чем? Какое содержание я волью?».
И тут приходят на помощь известия о Таманском походе.
Методично и упорно Серафимович отыскивает одного участника за другим, со временем знакомится и с самим Ковтюхом, беседует, делает необходимые записи, находит новых свидетелей, устраивает «перекрестные допросы», однако собранными сведениями не ограничивается.
В определённый момент он понимает, что его задача — не просто описать поход, как таковой, но дать «обобщённую и синтетическую правду», показать перерождение «защитников революции» из разбойничающей народной массы в сознательных и героических бойцов Красной армии.
На помощь приходят выезды в Первую и Вторую конные армии. Там он тоже видел солдат в оборванном тряпье, с откровенно бандитскими рожами.
Можно ли ждать революционной сознательности от таких типов? — сомневался писатель.
Убедился, что можно. Если правильно объяснит командир смысл борьбы, увлечёт примером, где надо проявит жесткость, вся эта братва, вся эта «сарынь ни кичку» преображается на глазах. Таких примеров в «Железном потоке» предостаточно. И Кожух выведен тем самым командиром.
Он писал эту вещь так, как и прочие, — точно в первый раз.
Больше всего «боялся впасть в красивость», вспоминал свой первый рассказ «На льдине» и чертыхался: до него дошло, что природа там заслонила всё остальное.
В этот раз такого быть не должно.
Серафимович непрестанно помнил про это всё два с половиной года работы, работы, завершившейся полнейшей «гармонией».
Природа в «Железном потоке» не просто создаёт картинку, но и вдохновляет действие. Герои — живые. Идут, воюют, шутят, любят, сквернословят. Всё там работает, цепляется одно за другое, никаких сюжетных провалов, ни одного ненужного слова.
Книга прогремела. Настоящая эпопея, не уступающая по силе «Тарасу Бульбе», она издавалась и переиздавалась в СССР десятки раз, выходила в Европе, остервенело швырялась гитлеровскими молодчиками в костёр.
… Теперь она лежит передо мной. Тонкая, но крепкая, в твёрдой коричневой обложке. А рядом синеют четыре тома очерков, статей и рассказов, тоже — далеко не толстые и увесистые тома.
Их продают мало в каких магазинах, разве что на развалах или в старых букинистических. Но в библиотеках они есть.
Идите в библиотеку! Возьмите хотя бы одну, откройте на любой странице, и старый добрый казак покажет вам настоящую литературу и расскажет, как её делать.
С Днём рождения, Александр Серафимович!
Публикацию подготовил писатель Сергей Петров, автор книг «Бакунин. Первый панк Европы», «Хроника его развода» и «Менты и люди». Сотрудничает с издательством «Пятый Рим» и пишет для журнала «Русский пионер».
Издательство «Новое литературное обозрение» («НЛО») готовит к выпуску книгу Александара Михаиловича «„Митьки“ и искусство постмодернистского протеста в России» в серии «Очерки визуальности». Это переводная работа с английского языка.
Книга посвящена истории группы «Митьки» на фоне советского нонконформистского искусства 1980‑х годов. Как отмечает издательская аннотация, в своих сатирических стихах и прозе, поп-музыке, кино и перформансе «Митьки» сформировали культурное движение, близкое к европейскому авангарду и американской контркультуре. Без митьковского опыта не было бы современного российского протестного акционизма.
Автор книги опирается не только на литературу, публицистику и искусствоведческие работы, но и на собственные интервью с «митьками», среди которых были Дмитрий Шагин, Владимир Шинкарёв, Ольга и Александр Флоренские, Виктор Тихомиров. Эти интервью затрагивали проблемы государственного авторитаризма, милитаризма и социальных ограничений с брежневских времен до наших дней.
Александар Михаилович — почётный профессор компаративистики и русистики в Университете Хофстра (США, Нью-Йорк) и приглашённый профессор литературы в Беннингтонском колледже (США).
Вокруг личности Афанасия Фета сложилось много мифов, которые подчас далеки от реальности. Один из них касается тайны женитьбы поэта, которая почти единогласно считается браком по расчёту. Но, обратившись к переписке Фета с будущей женой — Марией Боткиной, читатель сможет открыть для себя много фактов о личности великого поэта.
Миф о том, что существует «два» Афанасия Фета: Фет-человек и Фет-поэт, давно утвердился в сознании читателей и исследователей. Уже современники отмечали двойственность его натуры. Например, вот что Яков Полонский писал Фету по поводу стихотворения «Упрёком, жалостью внушённым…»:
Что ты за существо — не постигаю; ну, скажи, ради бога и всех ангелов его, и всех чертей его, откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения <…> Стихи эти так хороши, что я от восторга готов ругаться. Гора может родить мышь, но чтоб мышь родила гору, этого я не постигаю. Это паче всех чудес, тобою отвергаемых. Тут не ты мышь, а мышь — твоя вера, во имя которой муза твоя готова.
Себя и мир забыть
И подступающих рыданий
Горячий сдерживать порыв.
Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не видимый, и нам, грешным, невидимый, человек, окружённый сиянием, с глазами из лазури и звёзд, и окрылённый. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклонённый, зарыдать готов перед одним из её воплощений… *
Так, с одной стороны, — кирасир, улан, мировой судья, расчётливый помещик, автор статей о сельском хозяйстве. С другой — лирик, пишущий возвышенные иррациональные стихотворения, представитель направления «искусство ради искусства».
Какая ночь! Все звёзды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.
После прочтения этих строк трудно представить, что в жизни Фет мог быть «сухим» и излишне практичным. И всё же, для большинства исследователей поэт был именно таким. В частности, брак с Марией Петровной Боткиной расценивался не иначе как брак по расчёту. Отчасти такое мнение сложилось благодаря брату Льва Николаевича Толстого — Сергею, который писал:
«Трудно предположить, что Афанасий Афанасьевич был когда-то влюблён в неё. Думаю, этот брак был заключён по расчёту. Жили они мирно. М. П. Заботилась о муже, а он был с ней предупредителен, по крайней мере на людях».
Жизненный путь Афанасия Фета
Афанасий Афанасьевич — сын немки Шарлотты Беккер, бежавшей от мужа Фёта из Германии с русским дворянином Шеншиным, который и усыновил мальчика. Но Фет родился ещё до официального брака, поэтому был лишён титула. В будущем ему придётся через многое пройти, чтобы добиться возвращения статуса потомственного дворянина.
Афанасий Фет
Образование получал сначала в пансионе Крюммера в городе Верро, потом в Московском университете. Учился плохо, зато горячо увлекался литературой, писал стихотворения. В 1840 году вышел его первый сборник «Лирический Пантеон», имевший скорее подражательный характер, так сказать, «проба пера». Несмотря на разную оценку сборника современниками, с этого момента стихотворения Фета начинают постоянно печатать. Следующие сборники вышли в 1850, 1856 и 1863 годах и имели большой успех.
После этого Фет полностью отходит от литературной жизни — совсем не пишет стихи. Зато выходит множество его статей о сельском хозяйстве.
С 1883 по 1891 год поэт возвращается к лирике, издаёт четыре выпуска сборника «Вечерние огни», а также ряд автобиографических книг.
«Чистое искусство»
Одна из главных особенностей лирики Фета — дистанцированность от социально-политических проблем. Поэт не был к ним равнодушен, что отражается в публицистических статьях и письмах. Но для творчества он считал эти темы неподходящими, «непоэтичными». Такую установку Белинский в статье «Стихотворения М. Лермонтова» охарактеризовал так: «Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но сама себе есть цель», что и было одним из главных черт направления «искусство для искусства».
Фет изложил взгляды на поэзию и принципы своего творчества в статье «О стихотворениях Тютчева», где он писал:
…художество, есть чистое воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала; воспроизведение самого предмета;
художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, которая «разлита по всему мирозданию;
… что такое поэтическое содержание, мысль? <…> можно быть величайшим художником-поэтом, не будучи мыслителем, в смысле житейском или философском.
Фет считал, что для поэта важно наличие «шестого чувства», зоркости, умение отрешиться от бытового и житейского ради созерцания красоты, поднять идею до максимально обобщённого уровня, сохраняя при этом субъективность.
Мария Петровна Боткина
На момент знакомства с Фетом Марии Петровне было уже 28 лет — она считалась старой девой, к тому же ещё не слыла красавицей. По воспоминаниям того же Сергея Николаевича:
«Жена Фета была не первой молодости, некрасива и неинтересна, но добрейшая женщина и прекрасная хозяйка»*.
Действительно, Боткина не обладала выдающейся внешностью. Известен также портрет Боткиной, написанный Валентином Серовым. Но изображена на нём не Мария Петровна, а Мария Павловна, дочь известного создателя музея — Третьякова. Схожесть инициалов часто становится причиной путаницы. Известно, что ни одного рукописного портрета жены Фета до нас не дошло.
Мария БоткинаПортрет М. П. Боткиной. Валентин Серов. 1899 год
По мнению исследователей, Фета интересовала родовитость будущей невестки. Династия Боткиных была одной из самых известных и влиятельных в России, среди них были деятели науки, искусства, медики, предприниматели. К тому же за Марию Петровну давали неплохое приданое — 35 тысяч рублей. Такими же деньгами владел и сам Фет. Конечно, это была не маленькая сумма, но всё же не настолько, чтобы привлекать внимание охотников лёгкой наживы. Но стали ли эти причины брака Фета и Боткиной?
Взглянул — и пылкое навстречу сердце рвётся!
Познакомившись в конце марта — начале апреля 1857 года, уже 16 августа они сыграли свадьбу. Василий Петрович Боткин, давний приятель Фета, как-то пригласил его на семейный обед, где поэт и встретился с будущей женой. 8 апреля была Пасха, и Фет с букетами явился к Боткиным, а на следующий день записал в альбоме Марии Петровны стихотворение:
Победа! Безоружна злоба.
Весна! Христос встаёт из гроба, —
Чело огнём озарено. —
Всё, что манило, обмануло
И в сердце стихнувшем уснуло
Лобзаньем вновь пробуждено.
Забыв зимы душевный холод,
Хотя на миг горяч и молод,
Навстречу сердцем к Вам лечу,
Почуя неги дуновенье,
Ни в смерть, ни в грустное забвенье
Сегодня верить не хочу.
Фет становится частым гостем родовитой семьи. В мае он писал Боткину:
«Мне понравилась девушка — я старался с ней сблизиться, полюбил её…»*.
Но довольно скоро Мария Петровна планировала ехать за границу, нельзя было медлить. Фет решился задать роковой вопрос:
«Нельзя ли нам помочь друг другу, вступая в союз, способный вполне вознаградить человека за всестороннее безучастие».
В книге «Мои воспоминания», которую Фет писал в преклонном возрасте, этот роковой эпизод пересказывается сухо, внимание уделено больше денежным вопросам, чем личным чувствам*, что ещё раз подтверждало мысль о том, что брак был неискренним. Но нужно помнить, что после этих событий прошло уже более 20 лет. Тем более в поздние годы творчества Фету был свойственен критический взгляд на вещи, выражение недовольства всеми и вся.
Так или иначе, согласие было получено, невестка уехала за границу, а Фет принялся за обустройство будущего семейного гнёздышка. Их связывала переписка, от которой до нас дошли только письма Фета, но даже они многое могут рассказать об отношениях будущих супругов. Какие же темы затрагивал поэт в своих письмах?
Услышу ли слово
Твоей недоверчивой речи, —
И сердце готово
Стремиться до будущей встречи.
«Все мои письма, которым я давно потерял счёт, гуляют, к моему отчаянию, где-то по свету и ни к кому не доходят. В каждом из них просвечивает тот чистый, ясный идеал, который я себе составляю о приличной, исполненной довольства семейной жизни».
Действительно, часто Фет размышляет о том, какой должна быть семейная жизнь, какие должны быть отношения между мужем и женой, какие у каждого из них права и обязанности.
Так можно представить небольшой «рецепт» правильной и счастливой жизни по Фету:
1. Надо всегда объясниться, а не копить на душе ни малейших неприятностей, которые, разрастаясь, могут со временем отравить жизнь.
2. Да, ты права, желая мне, чтобы я всегда любил тебя, как люблю теперь, я и сам этого желаю и надеюсь на тебя и на себя. Мы должны — это наша святая обязанность питать и поддерживать друг в друге это чувство.
3. Безотчётно довериться человеку, который идёт к вам навстречу с волной верой и любовью.
4. …в его интересах видеть собственные.
5. В семейном быту — обстановка почти половина дела.
6. Кто может знать, где его ждёт чёрный день. А человек, который не берёт этого в соображение, не должен жениться.
7. Если мы не будем видеть друг в друге людей, то мы не можем видеть друг в друге друзей.
По всей видимости, Фет основательно готовился к семейной жизни, много размышлял и был настроен серьёзно. Этот список свидетельствует о том, насколько Фет был готов к такому важному шагу, насколько готов принять на себя ответственность за другого человека. Он стремился к искренним и доверительным отношениям в будущей семейной жизни, к гармонии и взаимопониманию. Именно таким и был их брак.
Любовь на расстоянии
Кто ныне в забвеньи горит тобой, милая,
Надеясь на верность твою и любовь.
Фет страдает. Расставание на такой долгий срок сеет в его мыслях сомнения и страхи: уверена ли невеста в решении? Не пожалеет ли она потом о своём выборе? Достоин ли он её? Может, он делает что-то не так? Сомнения — красной нитью проходят через всю переписку:
«Если Вы действительно меня не любите и любить не можете — скажите прямо — не губите меня».
«Если что-либо в моих письмах, словах или поступках Вам не нравится, никогда не таите на душе, а говорите прямо».
«…в день по сту раз мне приходит в голову: а ну как она вдруг мне откажет?»
«Умоляю тебя — напиши мне, что у тебя на душе? Любишь ли ты меня? так, как я тебя люблю. Способна ли ты на всю жизнь отдаться мне совершенно…»
«Если не можешь меня любить — я не скажу тебе полуслова упрёка».
«Если ты не веришь, что я человек деликатный, любящий тебя искренно и способный вести наши общие дела, то не выходи замуж за меня».
«Напиши мне тотчас, что ты хочешь быть моей женой, умницей и послушной.»
«Я знаю без фраз, что если ты будешь моим добрым, доверчивым другом, то я всё, что бы ни случилось со мной, перенесу легче. А ты? Вот вопрос и вопрос страшный».
До самого дня свадьбы Фет писал невесте о своих страхах, до последнего дня снова и снова просил её написать ему, что она любит, что она верна ему и останется с ним на всю жизнь. Её письма доходили очень редко, с перебоями, но в них она отвечала Фету, что «любит много, много».
Мария Боткина
А ты, летя в эфир неизмеримой,
Лепечешь: «Я люблю».
Счастье поэта — безмерно. Насколько сильно он дорожит будущим браком, насколько нежные и ласковые слова подбирает в письмах, насколько велика его любовь и привязанность к Марии Петровне!
«С настоящей минуты и на всю мою жизнь — женщины, кроме Вас, для меня не существуют».
«Может быть, это детство, но какое высокое наслаждение быть влюблённым в свою невесту!!! …Что Вы со мной сделали? Я так счастлив <…> Как мне и чем благодарить Вас за то, что я Вас люблю всеми силами моей души. Ведь это жизнь и жизнь такая полная, что за неё надо Бога благодарить. Голубушка! не забудьте меня. Поверьте, что никто Вас не может так искренно любить, как я. Я сам знаю, что пишу то, что Вы сами знаете, но иногда отрадно писать Вам тысячу раз слово: люблю».
«Я как дитя радуюсь нашему милому гнёздышку, которое я отделываю даже с роскошью по нашим средствам».
«При одной мысли о тебе сердце моё бьётся, как голубь, и я не нахожу слов высказать тебе всё, всё».
«Всё ты же виновата, зачем влюбила в себя своего жениха. Целую тысячу раз твои глазки, ручки и губки.»
«Я пишу к тебе, моя душа, да ты действительно душа моей теперешней жизни — я дышу тобой, как воздухом, я пишу к тебе, как пьяницы пьют, запоем».
«Как я её буду любить-то и беречь! Прости меня, душа моя, я делаюсь невыносимо глуп, как только подумаю о тебе, а когда пишу, то тем более. Мной овладевает непонятное ребячество».
Испытываемое чувство Фет не зря сравнивает с «ребячеством», детской радостью. Она не может быть ложной, наигранной. Счастье ребёнка всегда искреннее и исходит от чистого сердца.
Нет, это не мог быть брак по расчёту. Это брак, основанный, по крайней мере в самом начале, на нежной любви и безграничной привязанности поэта. Только поистине увлечённый, вдохновлённый человек мог написать:
«Люблю тебя по-прежнему и всегда буду тебя любить всё более и более…»*.
На базе Марийского государственного университета участники студенческого поискового отряда «Воскресение» передали «смертный» медальон родственникам солдата Красной армии Андрея Никитина.
Издательство «Новое литературное обозрение» готовит к выпуску книгу Александара Михаиловича «„Митьки“ и искусство постмодернистского протеста в России» в серии «Очерки визуальности».