Марк Шагал (1887–1985) — один из самых необыч­ных худож­ни­ков XX века. На его полот­нах люди и лоша­ди взле­та­ют в воз­дух, коро­вы игра­ют на скрип­ке, огром­ные козы и пету­хи несут­ся по ули­цам, катая на себе цир­ко­вых арти­стов. Абсурд? Сказ­ка? Или слож­ный набор сим­во­лов, раз­га­дать смысл кото­рых под силу толь­ко опыт­но­му искус­ство­ве­ду? Шагал ред­ко рас­ска­зы­вал о рабо­тах, так как счи­тал, что любые объ­яс­не­ния сби­ва­ют зри­те­ля с тол­ку. Каж­дый видит в его кар­ти­нах что-то своё: тро­га­тель­ные вос­по­ми­на­ния о дет­стве, пер­во­здан­ный хаос, при­чуд­ли­вое сно­ви­де­ние или непо­нят­ную мазню.

VATNIKSTAN рас­ска­жет о жиз­ни зага­доч­но­го худож­ни­ка и его не менее зага­доч­ных полот­нах, кото­рые одних при­во­дят в вос­торг, а дру­гих — в недоумение.

6 июля 1887 года в семье при­каз­чи­ка селё­доч­ной лав­ки Хац­ке­ля Шага­ла и его жены, Фей­ги-Иты, родил­ся буду­щий живо­пи­сец — тогда ещё Мов­ша Шагал. О его точ­ной дате рож­де­ния спо­рят до сих пор: одни источ­ни­ки ука­зы­ва­ют шестое, дру­гие — седь­мое июля. По одной из вер­сий, эта пута­ни­ца воз­ник­ла по вине само­го худож­ни­ка, кото­рый счи­тал семёр­ку счаст­ли­вым чис­лом и само­воль­но пере­нёс дату рож­де­ния на день поз­же. Спо­рят и о месте, назы­вая то бед­ный еврей­ский рай­он Пес­ко­ва­ти­ки в Витеб­ске, то местеч­ко Лиоз­но, рас­по­ло­жен­ное неда­ле­ко от города.

Впро­чем, эти подроб­но­сти не так инте­рес­ны по срав­не­нию с обсто­я­тель­ства­ми появ­ле­ния на свет, кото­рые Шагал опи­сал в кни­ге вос­по­ми­на­ний «Моя жизнь». Мла­де­нец едва не погиб — во вре­мя родов в горо­де буше­вал страш­ный пожар, а сам он дол­го отка­зы­вал­ся сде­лать пер­вый вдох:

«…когда я родил­ся — в малень­ком доми­ке у доро­ги поза­ди тюрь­мы на окра­ине Витеб­ска вспых­нул пожар. Огонь охва­тил весь город, вклю­чая бед­ный еврей­ский квар­тал. Мать и мла­ден­ца у неё в ногах, вме­сте с кро­ва­тью, пере­нес­ли в без­опас­ное место, на дру­гой конец горо­да. Но глав­ное, родил­ся я мёрт­вым. Не хотел жить. Эта­кий, вооб­ра­зи­те, блед­ный комо­чек, не жела­ю­щий жить. Как буд­то насмот­рел­ся кар­тин Шага­ла. Его коло­ли булав­ка­ми, оку­на­ли в вед­ро с водой. И нако­нец он сла­бо мяук­нул. В общем, я мертворождённый».

Шагал писал, с каким удо­воль­стви­ем ребён­ком он наблю­дал за пожа­ра­ми в горо­де. Огонь или насы­щен­но-крас­ный фон на его кар­ти­нах — не толь­ко сим­вол раз­ру­ши­тель­ной сти­хии. Ино­гда алое заре­во ука­зы­ва­ло на про­цесс рож­де­ния, новое нача­ло. Столь же силь­но его влек­ли к себе кры­ши, отку­да откры­ва­лась пано­ра­ма род­но­го Витеб­ска — посто­ян­но­го героя поло­тен художника.

Шагал начал рисо­вать, когда учил­ся в хеде­ре — еврей­ской рели­ги­оз­ной шко­ле. При­чи­ной инте­ре­са к живо­пи­си ста­ла, как ни стран­но, эле­мен­тар­ная зависть:

«Одна­жды в пятом клас­се на уро­ке рисо­ва­ния зуб­ри­ла с пер­вой пар­ты, кото­рый всё вре­мя щипал­ся, вдруг пока­зал мне лист тон­кой бума­ги, на кото­рый он пере­ри­со­вал кар­тин­ку из „Нивы“ (еже­не­дель­ный жур­нал. — Прим.) — „Куриль­щик“. Пло­хо пом­ню, что и как, но, когда я уви­дел рису­нок, меня слов­но ошпа­ри­ло: поче­му не я сде­лал его, а этот бол­ван!? Я ринул­ся в биб­лио­те­ку, впил­ся в тол­стен­ную „Ниву“ и при­нял­ся копи­ро­вать порт­рет ком­по­зи­то­ра Рубин­штей­на — мне при­гля­нул­ся тон­кий узор мор­щи­нок на его лице; изоб­ра­же­ние какой-то гре­чан­ки и вооб­ще все кар­тин­ки под­ряд, а кое-какие, кажет­ся, при­ду­мы­вал сам».

Вско­ре жела­ние обой­ти одно­класс­ни­ка в искус­стве рисо­ва­ния пере­рос­ло в серьёз­ное увле­че­ние. В 19 лет Шагал посту­пил в шко­лу витеб­ско­го живо­пис­ца Иегу­ды Пэна, но про­учил­ся там все­го два меся­ца — худо­же­ствен­ное виде­ние Пэна не сов­па­да­ло со взгля­да­ми моло­до­го худож­ни­ка. Создан­ные в шко­ле этю­ды про­жи­ли недол­го: сёст­ры Шага­ла исполь­зо­ва­ли их в каче­стве ков­ри­ков для ног, чем при­во­ди­ли бра­та в отчаяние.

Не раз­де­ля­ли его инте­ре­са и роди­те­ли. Когда в 1907 году моло­дой худож­ник решил отпра­вить­ся в Петер­бург, что­бы про­дол­жить обу­че­ние, и сооб­щил об этом отцу, тот в серд­цах бро­сил на зем­лю 27 руб­лей — все день­ги, кото­рые мог дать сыну в доро­гу. «Высы­лать ниче­го не буду. Можешь не рас­счи­ты­вать», — пре­ду­пре­дил Шага­ла разо­ча­ро­ван­ный родитель.

При­е­хав в Петер­бург, Шагал попы­тал­ся посту­пить в худо­же­ствен­ное учи­ли­ще Штиг­ли­ца, но про­ва­лил экза­мен. Его при­ня­ли в шко­лу Обще­ства поощ­ре­ния худо­жеств, где пре­по­да­вал Нико­лай Рерих. Денег на жизнь ката­стро­фи­че­ски не хва­та­ло, и худож­ник часто голо­дал и ски­тал­ся по горо­ду в поис­ках доступ­но­го жилья. Ино­гда ему при­хо­ди­лось спать на одной кро­ва­ти с нищим рабо­чим, мучать­ся бес­сон­ни­цей из-за гром­ко­го хра­па за тон­кой зана­вес­кой, раз­де­ляв­шей ком­на­ту, или наблю­дать, как пья­ный масте­ро­вой бега­ет за женой c топо­ром. Он писал о посто­ян­но меня­ю­щих­ся соседях:

«В Рос­сии не име­ют пра­ва на жизнь не толь­ко евреи, но и вели­кое мно­же­ство рус­ских, что тес­нят­ся, как кло­пы, по углам».

Спу­стя несколь­ко лет, в 1918 году, Шагал создал кар­ти­ну «Авто­порт­рет с музой» (1918). Худож­ник вдох­но­вил­ся виде­ни­ем, кото­рое воз­ник­ло в одну из бес­сон­ных ночей, про­ве­дён­ных в нищей петер­бург­ской квартире:

«…кро­вать в углу, и на ней я лежу один. Тем­но. Вдруг раз­вер­за­ет­ся пото­лок, гром, свет — и стре­ми­тель­ное кры­ла­тое суще­ство вры­ва­ет­ся в ком­на­ту в клу­бах обла­ков. Тугой тре­пет кры­льев. „Ангел!“ — думаю я. И не могу открыть гла­за — слиш­ком яркий свет хлы­нул свер­ху. Кры­ла­тый гость обле­тел все углы, сно­ва под­нял­ся и выле­тел в щель на потол­ке, уно­ся с собой блеск и синеву».

На полотне изоб­ра­жён худож­ник, кото­рый сидит перед пустым моль­бер­том, не реша­ясь начать рабо­ту. Образ анге­ла, ворвав­ше­го­ся в тём­ную ком­на­ту, веро­ят­но, оли­це­тво­ря­ет вне­зап­но сни­зо­шед­шее на Шага­ла вдох­но­ве­ние. Есть и дру­гие трак­тов­ки этой кар­ти­ны. Так, искус­ство­вед Мике­ле Дан­ти­ни писал, что в «Явле­нии» худож­ник явля­ет­ся про­об­ра­зом свя­то­го или про­ро­ка. Избран­ный богом, он ста­но­вит­ся про­вод­ни­ком в сакраль­ном мире искус­ства. Более того, Дан­ти­ни срав­ни­вал это полот­но с рабо­та­ми извест­но­го ита­льян­ско­го живо­пис­ца Эль Гре­ко, ука­зы­вая на свой­ствен­ную для него игру серых и голу­бых тонов, изоб­ра­же­ние в про­филь и выра­зи­тель­ный, даже наро­чи­тый жест послан­ни­ка небес. Дей­стви­тель­но, «Авто­порт­рет с музой» име­ет мно­го схо­жих черт с «Бла­го­ве­ще­ньем» (1601) вели­ко­го масте­ра эпо­хи Возрождения.

Шагал так и не смог сра­бо­тать­ся с Рери­хом. Реа­ли­сти­че­ская живо­пись и необ­хо­ди­мость «вни­кать в нозд­ри Алек­сандра Маке­дон­ско­го или ещё како­го-нибудь гип­со­во­го бол­ва­на» вызы­ва­ли раз­дра­же­ние. В кон­це кон­цов учи­ли­ще при­шлось оста­вить. Худож­ник с иро­ни­ей вспо­ми­нал об этом решении:

«Услы­шав в оче­ред­ной раз: „Что за яго­ди­цу вы нари­со­ва­ли? А ещё сти­пен­ди­ат!“, — я ушёл из шко­лы навсегда».

Шагал стре­мил­ся к совре­мен­но­му искус­ству. Вско­ре после того, как Марк поки­нул учи­ли­ще, он посту­пил в шко­лу-сту­дию Ели­за­ве­ты Зван­це­вой. Его учи­те­лем стал один из осно­ва­те­лей худо­же­ствен­но­го объ­еди­не­ния «Мир искус­ства» Леон Бакст, выда­ю­щий­ся живо­пи­сец и гра­фик, кото­рый в то вре­мя созда­вал костю­мы и деко­ра­ции для «Рус­ских сезо­нов» Сер­гея Дяги­ле­ва. Бла­го­да­ря Бак­сту Шагал узнал о фран­цуз­ских худож­ни­ках и заго­рел­ся иде­ей поехать в Париж, что­бы про­дол­жить обу­че­ние. Эта меч­та, казав­ша­я­ся несбы­точ­ной выход­цу из бед­ной еврей­ской семьи, осуществилась.

Во вре­мя учё­бы Шагал позна­ко­мил­ся с меце­на­том Мак­си­мом Вина­ве­ром. Талант моло­до­го худож­ни­ка про­из­вёл на него боль­шое впе­чат­ле­ние. Вина­вер не толь­ко согла­сил­ся опла­тить поезд­ку в Париж, но и назна­чил Шага­лу еже­ме­сяч­ное содер­жа­ние в 150 франков.

Перед поезд­кой во Фран­цию в жиз­ни Шага­ла про­изо­шло судь­бо­нос­ное собы­тие. Во вре­мя учё­бы в Петер­бур­ге он пери­о­ди­че­ски при­ез­жал в Витебск, где про­дол­жал писать кар­ти­ны. Ему пози­ро­ва­ла Тея Брах­ман — девуш­ка, при­над­ле­жав­шая к кру­гу моло­дой витеб­ской интел­ли­ген­ции, увле­чён­ная живо­пи­сью и поэ­зи­ей. У них начал­ся роман, кото­рый про­длил­ся недол­го: в 1909 году Тея позна­ко­ми­ла худож­ни­ка с подру­гой — Бел­лой Розен­фельд, кото­рой на тот момент было все­го 14. Об этой встре­че Шагал писал:

«С ней, не с Теей, а с ней дол­жен я быть — вдруг оза­ря­ет меня! Она мол­чит, я тоже. Она смот­рит — о, её гла­за! — я тоже. Как буд­то мы дав­ным-дав­но зна­ко­мы, и она зна­ет обо мне всё: моё дет­ство, мою тепе­реш­нюю жизнь и что со мной будет; как буд­то все­гда наблю­да­ла за мной, была где-то рядом, хотя я видел её в пер­вый раз. И я понял: это моя жена. На блед­ном лице сия­ют гла­за. Боль­шие, выпук­лые, чёр­ные! Это мои гла­за, моя душа. Тея вмиг ста­ла чужой и безразличной».

Но даже любовь не мог­ла удер­жать Шага­ла на родине. «У меня было чув­ство, что если я ещё оста­нусь в Витеб­ске, то обрас­ту шер­стью и мхом», — писал он. И тут же оправ­ды­вал­ся, сетуя на необ­ра­зо­ван­ность жите­лей город­ка: «Мне хоро­шо с вами. Но… что вы слы­ша­ли о тра­ди­ци­ях, об Эксе, о худож­ни­ке с отре­зан­ным ухом, о кубах и квад­ра­тах, о Париже?»

В 1911 году моло­дой живо­пи­сец отпра­вил­ся в Париж, где посе­лил­ся в зна­ме­ни­том «Улье» — так назы­ва­лась сот­ня кро­шеч­ных мастер­ских, рас­по­ло­жен­ных воз­ле боен Вожи­рар, на юго-запад­ной окра­ине Пари­жа. В «Улье» жили мно­го­чис­лен­ные пред­ста­ви­те­ли сто­лич­ной боге­мы — худож­ни­ки и лите­ра­то­ры. Шагал рассказывал:

«В мастер­ских у рус­ских рыда­ла оби­жен­ная натур­щи­ца, у ита­льян­цев пели под гита­ру, у евре­ев жар­ко спо­ри­ли, а я сидел один, перед керо­си­но­вой лам­пой. Кру­гом кар­ти­ны, хол­сты — соб­ствен­но, и не хол­сты, а мои ска­тер­ти, про­сты­ни и ноч­ные сороч­ки, раз­ре­зан­ные на кус­ки и натя­ну­тые на под­рам­ни­ки. Ночь, часа два-три. Небо нали­ва­ет­ся сине­вой. Ско­ро рас­свет. С боен доно­сит­ся мыча­ние — бед­ные коровы».

В дет­стве Шагал часто ста­но­вил­ся сви­де­те­лем убоя ско­та. К его деду посто­ян­но при­во­ди­ли коров и коз — он резал и раз­де­лы­вал риту­аль­ных живот­ных. Сце­на убий­ства коро­вы подроб­но опи­са­на худож­ни­ком в кни­ге «Моя жизнь». Мрач­ное повест­во­ва­ние он заклю­чал таки­ми словами:

«Ночью в тем­но­те мне чуди­лось, что… сами коро­вы здесь, в доме: чудес­ное ста­до, уми­ра­ю­щее на полу и воз­но­ся­ще­е­ся на небо. Коров уби­ва­ли жесто­ко. Но я всё про­щал. Рас­пя­тые, точ­но муче­ни­ки, шку­ры сми­рен­но обра­ща­ли к небу-потол­ку молит­ву об отпу­ще­нии гре­хов убийцам».

Коро­вы и козы посто­ян­но появ­ля­лись на полот­нах худож­ни­ка. Так, в Пари­же он создал рабо­ту «Рос­сии, ослам и дру­гим» (1912), где изоб­ра­же­ны молоч­ни­ца с отде­лив­шей­ся от тела голо­вой, коро­ва и цер­ков­ные купо­ла. По мне­нию неко­то­рых искус­ство­ве­дов, паря­щая голо­ва — отсыл­ка к выра­же­нию «голо­ва в обла­ках», кото­рое исполь­зу­ют по отно­ше­нию к меч­та­тель­но­му, ото­рван­но­му от реаль­но­сти чело­ве­ку. Шагал, рас­ска­зы­вая о дет­ских пере­жи­ва­ни­ях, писал: «Голо­ва моя лег­ко отде­ля­ет­ся от тела и уно­сит­ся пла­кать куда-нибудь побли­же к кухне, где стря­па­ют рыбу».

Воз­мож­но, молоч­ни­ца замеч­та­лась, увлёк­шись созер­ца­ни­ем тём­но­го неба. Сочле­не­ния её тела худож­ник обо­зна­чил как изги­бы созвез­дия — жен­щи­на буд­то пре­вра­ти­лась в водо­лея, лью­ще­го воду на коро­ву, кор­мя­щую чело­ве­ка и телён­ка. Ско­рее все­го, коро­ва здесь оли­це­тво­ря­ет зем­лю, кор­мя­щую всех живых существ, оби­та­ю­щих на ней. Летя­щая молоч­ни­ца выра­жа­ет жела­ние худож­ни­ка отре­шить­ся от зем­ных про­блем и уне­стись в мир фан­та­зий. Состо­я­ние полё­та встре­ча­ет­ся на кар­ти­нах Шага­ла доволь­но часто. Оно ассо­ци­и­ру­ет­ся с любо­вью, стра­стью и меч­та­ми. Этот образ отсы­ла­ет к идио­ме из иди­ша «чело­век воз­ду­ха» — тот, кто полон идей, далё­ких от реальности.

Назва­ние «Рос­сии, ослам и дру­гим» дал кар­тине друг Шага­ла — писа­тель Блез Санд­рар. Дру­го­го извест­но­го фран­цуз­ско­го авто­ра, Гий­ом Апол­ли­не­ра, настоль­ко потряс­ли рабо­ты худож­ни­ка, что Гий­ом посвя­тил ему сти­хо­тво­ре­ние «Сквозь Евро­пу». В ответ Шагал создал полот­но «Посвя­ще­ние Апол­ли­не­ру» (1912). На кар­тине, выпол­нен­ной в куби­сти­че­ской мане­ре, изоб­ра­же­ны боль­шие часы, стрел­ки кото­рых — Адам и Ева — срос­лись в еди­ное целое. По мне­нию иссле­до­ва­тель­ни­цы твор­че­ства худож­ни­ка, Мэри Леби­ной, цифер­блат сим­во­ли­зи­ру­ет отсчёт поко­ле­ний от пер­во­го чело­ве­ка до само­го Шага­ла — ввер­ху, вме­сто циф­ры 12, он напи­сал своё имя. В левой части кар­ти­ны вни­зу — прон­зён­ное стре­лой серд­це, вокруг кото­ро­го рас­по­ла­га­ют­ся име­на бли­жай­ших дру­зей Шага­ла — Апол­ли­нер, Санд­рар, Кану­до (Ричот­то Кану­до — фран­цуз­ский и ита­льян­ский писа­тель. — Прим.) и Валь­ден (Гер­вардт Валь­ден — немец­кий писа­тель, музы­кант, меце­нат. — Прим.).

В Пари­же Шагал рабо­тал как одер­жи­мый. «Авто­порт­рет с семью паль­ца­ми» (1913) — зна­ме­ни­тое полот­но, демон­стри­ру­ю­щее напря­жён­ный труд худож­ни­ка. Циф­ра 7 выбра­на не слу­чай­но. «Рабо­тать семью паль­ца­ми» — иди­о­ма на иди­ше, озна­ча­ю­щая «очень быст­ро». Кро­ме того, семёр­ка может отсы­лать биб­лей­ско­му сюже­ту — на то, что­бы сотво­рить мир, у Бога ушло семь дней. Подоб­но ему, худож­ник тоже кон­стру­и­ру­ет соб­ствен­ную реаль­ность, созда­вая кар­ти­ны. Шагал изоб­ра­зил себя в мод­ном костю­ме с розой в пет­ли­це. Это похо­же на само­иро­нию, ведь в дей­стви­тель­но­сти худож­ник тогда был очень беден. Извест­но, что он рабо­тал в мастер­ской обна­жён­ным. Сам Шагал гово­рил, что это помо­га­ло ему писать кар­ти­ны, но, веро­ят­но, такая необыч­ная при­выч­ка име­ла и сугу­бо прак­ти­че­скую цель, так как убе­ре­га­ла небо­га­тый гар­де­роб худож­ни­ка от пятен краски.

Дру­гая инте­рес­ная осо­бен­ность «Авто­порт­ре­та» — тём­ное небо Пари­жа в окне, с кото­рым сосед­ству­ет скром­ный образ Витеб­ска в пра­вом верх­нем углу полот­на. Шагал очень тос­ко­вал по род­но­му горо­ду и писал, что его жела­нию вер­нуть­ся домой в пер­вый же месяц поме­ша­ло лишь огром­ное рас­сто­я­ние, отде­ляв­шее Витебск от Пари­жа. Кар­ти­на «Рос­сии, ослам и дру­гим», рас­по­ло­жен­ная на хол­сте перед худож­ни­ком, так­же отсы­ла­ет к теме родины.

Тос­ка по дому вско­ре сме­ни­лась вос­тор­гом, кото­рый худож­ник испы­тал при пер­вом посе­ще­нии Лув­ра. Его учи­те­ля­ми ста­ли париж­ские музеи и ули­цы, где он вдохновлялся:

«Ника­кая ака­де­мия не дала бы мне все­го того, что я почерп­нул, бро­дя по Пари­жу, осмат­ри­вая выстав­ки и музеи, раз­гля­ды­вая вит­ри­ны. И даже тол­ка­ясь на рын­ке, где по бед­но­сти поку­пал все­го лишь кусок длин­но­го огур­ца. В вещах и в людях — от про­сто­го рабо­че­го в синей блу­зе до изощ­рён­ных побор­ни­ков кубиз­ма — было без­упреч­ное чув­ство меры, ясно­сти, фор­мы, живописности…»

Пер­со­наль­ная выстав­ка Шага­ла, орга­ни­зо­ван­ная Валь­де­ном в 1914 году, пода­ри­ла худож­ни­ку широ­кую извест­ность в Евро­пе. Сам он не смог её посе­тить, так как уехал в Витебск на сва­дьбу сест­ры. Прав­да, это был не един­ствен­ный повод наве­стить род­ные места:

«Я соби­рал­ся съез­дить меся­ца на три: на сва­дьбу сест­ры и что­бы уви­деть ЕЁ. Мой чет­вёр­тый и послед­ний роман почти вывет­рил­ся за четы­ре года жиз­ни за гра­ни­цей! В Пари­же оста­лась толь­ко связ­ка писем. Ещё год — и всё, ско­рее все­го, было бы кончено».

Три меся­ца рас­тя­ну­лись на дол­гие восемь лет — в пла­ны Шага­ла вме­ша­лась Пер­вая миро­вая война.

Вопре­ки его опа­се­ни­ям, роман с Бел­лой раз­го­рел­ся ещё силь­нее. Летом 1915 года влюб­лён­ные поже­ни­лись. Роди­те­ли Бел­лы были про­тив выбо­ра дочери.

«Что это за муж? Румя­ный, как крас­на деви­ца! — упре­ка­ли они её. — Худож­ник! Что ска­жут люди?»

Семья неве­сты вла­де­ла тре­мя юве­лир­ны­ми мага­зи­на­ми и была одной из самых состо­я­тель­ных в горо­де. Шага­лы жили очень скромно.

«Её отец лако­мил­ся вино­гра­дом, а мой — луком, — рас­ска­зы­вал худож­ник. — Пти­ца, кото­рую мы поз­во­ля­ли себе раз в году, нака­нуне Суд­но­го Дня, у них не схо­ди­ла со стола».

Бел­ла была непре­клон­на — сва­дьба состо­я­лась вопре­ки воле её родителей.
Одна из пер­вых работ Шага­ла, посвя­щён­ных жене, — «День рож­де­ния» (1915), о кото­рой Бел­ла писа­ла в кни­ге вос­по­ми­на­ний «Горя­щие огни»:

«Сего­дня твой день рож­де­ния! Стой, не дви­гай­ся… Я всё ещё дер­жа­ла цве­ты… Ты так и набро­сил­ся на холст, он, бед­ный, задро­жал у тебя под рукой… Ты закру­жил меня в вих­ре кра­сок. И вдруг ото­рвал от зем­ли и сам оттолк­нул­ся ногой, как буд­то тебе ста­ло тес­но в малень­кой ком­на­туш­ке… Вытя­нул­ся, под­нял­ся и поплыл под потол­ком. Вот запро­ки­нул голо­ву и повер­нул к себе мою. Вот кос­нул­ся губа­ми мое­го уха и шеп­чешь… И вот мы оба, в уни­сон, мед­лен­но вос­па­ря­ем в разу­кра­шен­ной ком­на­те, взле­та­ем вверх. Нам хочет­ся на волю, сквозь окон­ные стёк­ла. Там синее небо, обла­ка зовут нас».

Вско­ре появи­лись дру­гие кар­ти­ны с Бел­лой, став­шие визит­ной кар­точ­кой Шага­ла: серия «Любов­ни­ки», «Над горо­дом» (1914–1918), «Про­гул­ка» (1917–1918).

В 1916 году у Мар­ка и Бел­лы роди­лась дочь Ида, впо­след­ствии став­шая био­гра­фом и иссле­до­ва­тель­ни­цей твор­че­ства отца. Одна из пер­вых кар­тин с ней — «Бел­ла и Ида у окна» (1916), кото­рая изоб­ра­жа­ет ново­рож­дён­ную на руках у матери.

В Витеб­ске Шагал часто писал мест­ные пей­за­жи и порт­ре­ты горо­жан. «Еврей в зелё­ном» (1914) напи­сан со слу­чай­но встре­тив­ше­го­ся ему про­по­вед­ни­ка из Слуц­ка, «Моля­щий­ся еврей» (1914) — с улич­но­го нище­го. В био­гра­фии худож­ник так­же упо­мя­нул кар­ти­ну «Чита­ю­щий ста­рик» — най­ти её, к сожа­ле­нию, не уда­лось, — кото­рую писал со слу­чай­но­го про­хо­же­го «древ­не­го и тра­ги­че­ско­го вида, похо­же­го на гроз­но­го анге­ла». С этим натур­щи­ком рабо­та не зада­лась. «…я не мог выдер­жать боль­ше полу­ча­са… Уж очень от него воня­ло…», — вспо­ми­нал Шагал.

Попыт­ка вер­нуть­ся в Париж закон­чи­лась неуда­чей — худож­ник не полу­чил раз­ре­ше­ния на выезд, его доку­мен­ты изъ­яли и опе­ча­та­ли. Над ним навис­ла реаль­ная угро­за быть при­зван­ным на фронт. О том вре­ме­ни он писал:

«…что мне делать на фрон­те? Смот­реть на поля, дере­вья, обла­ка, на кровь и вспо­ро­тые живо­ты?.. Я бес­тол­ко­вый, ни на что не гожусь, и даже пушеч­но­го мяса на мне не так мно­го. Одни крас­ки: румя­ные щёки, голу­бые гла­за — но это сол­да­ту ни к чему».

Менять хол­сты и крас­ки на ору­жие худож­ни­ку не при­шлось. Шага­лы уеха­ли из Витеб­ска в Петер­бург, где брат Бел­лы устро­ил Мар­ка на служ­бу в тылу, в Цен­траль­ный воен­но-про­мыш­лен­ный коми­тет. «Сидеть и стро­чить бумаж­ки» было для него муче­ни­ем. Имен­но в то вре­мя для того, что­бы отвлечь­ся от скуч­ной рабо­ты, Шагал начал писать кни­гу вос­по­ми­на­ний «Моя жизнь».

После собы­тий 1917 года необ­хо­ди­мость пря­тать­ся в тылу иссяк­ла. Исчез­ла и чер­та осед­ло­сти, кото­рую отме­ни­ло Вре­мен­ное пра­ви­тель­ство. Шагал встре­тил рево­лю­цию с вос­тор­гом — он пола­гал, что она будет сопут­ство­вать рево­лю­ции твор­че­ской, про­из­ве­дёт пере­во­рот в исто­рии миро­во­го искус­ства. В 1919 году он писал:

«Пре­об­ра­зо­вав­ший­ся тру­до­вой народ при­бли­зит­ся к тому высо­ко­му подъ­ёму куль­ту­ры и искус­ства… о кото­ром всем нам оста­ёт­ся лишь мечтать».

Поз­же Шагал создал кар­ти­ну «Рево­лю­ция», кото­рую дати­ру­ют то 1937‑м, то 1968 годом. На ней он пока­зал, как его надеж­ды на свет­лое буду­щее раз­би­лись о суро­вую реаль­ность. В левой части — рево­лю­ция истин­ная, с воору­жён­ны­ми сол­да­та­ми и бес­по­ряд­ка­ми. В пра­вой — рево­лю­ция «иде­аль­ная», арти­сти­че­ски-чело­ве­че­ская. Их раз­де­ля­ет фигу­ра Лени­на в акро­ба­ти­че­ской стой­ке — мета­фо­ра пере­во­ро­та. Один из био­гра­фов худож­ни­ка, Сид­ни Алек­сан­дер, давал кар­тине инте­рес­ную трак­тов­ку: по его мне­нию, Шагал изоб­ра­зил совет­ское госу­дар­ство как цирк, глав­ным арти­стом кото­ро­го был Вла­ди­мир Ленин.

Впо­след­ствии худож­ник пере­ра­бо­тал полот­но и сде­лал из него три­птих, кото­рый дати­ру­ет­ся 1937–1952 года­ми. В левой части — «Сопро­тив­ле­ние» — рево­лю­ция пре­вра­ти­лась в еврей­ский погром. Пра­вая часть — «Осво­бож­де­ние» — изоб­ра­жа­ет Шага­ла и Бел­лу, тол­пу музы­кан­тов, худож­ни­ка, род­ной Витебск, цве­ты. Это несбыв­ша­я­ся меч­та об арти­сти­че­ской рево­лю­ции, сво­бо­де твор­че­ства. В цен­тре три­пти­ха, на кар­тине «Воз­рож­де­ние», место Лени­на занял рас­пя­тый Хри­стос. Рядом с ним Шагал нари­со­вал себя, пере­вёр­ну­то­го с ног на голо­ву. Воз­мож­но, этим он хотел пока­зать, что путь к обнов­ле­нию все­гда лежит через стра­да­ния, а тво­рец, как и Хри­стос, вынуж­ден посто­ян­но тер­петь боль и муче­ния, при­но­ся себя в жерт­ву искусству.

После рево­лю­ции Шагал вер­нул­ся в Витебск. Он дав­но меч­тал создать худо­же­ствен­ное учи­ли­ще в род­ном горо­де. В этом ему помог нар­ком про­све­ще­ния Ана­то­лий Луна­чар­ский, с кото­рым худож­ник позна­ко­мил­ся ещё в Пари­же. В сен­тяб­ре 1918 года Луна­чар­ский под­дер­жал пред­ло­же­ние Шага­ла по орга­ни­за­ции шко­лы живо­пи­си и назна­чил худож­ни­ка упол­но­мо­чен­ным по делам искус­ства в Витеб­ской губернии.

Шагал пол­но­стью посвя­тил себя рабо­те, зани­мал­ся не толь­ко обу­че­ни­ем, но и хозяй­ствен­ны­ми дела­ми: заку­пал мебель, мате­ри­а­лы, кисти. В каче­стве пре­по­да­ва­те­лей ему уда­лось при­гла­сить извест­ных худож­ни­ков, сре­ди кото­рых были Мсти­слав Добу­жин­ский, Иван Пуни и Кази­мир Мале­вич. Натя­ну­тые отно­ше­ния с послед­ним при­ве­ли к неожи­дан­но­му пере­во­ро­ту: по воз­вра­ще­нии из оче­ред­ной коман­ди­ров­ки Шагал уви­дел свою шко­лу с новой вывес­кой — «Супре­ма­ти­че­ская ака­де­мия». Мале­вич пере­ма­нил к себе уче­ни­ков и вытес­нил Шага­ла из кру­га преподавателей.

Худож­ник не вынес пре­да­тель­ства кол­лег и летом 1920 года уехал из Витеб­ска, как ока­за­лось, навсе­гда. С женой и доче­рью он посе­лил­ся в Москве, где вско­ре позна­ко­мил­ся с теат­раль­ным режис­сё­ром Алек­се­ем Гра­нов­ским, кото­рый гото­вил откры­тие госу­дар­ствен­но­го еврей­ско­го теат­ра. Для Шага­ла это зна­ком­ство ста­ло боль­шой уда­чей — он полу­чил рабо­ту и занял­ся оформ­ле­ни­ем зри­тель­но­го зала. Так в 1920 году появи­лось зна­ме­ни­тое пан­но «Вве­де­ние в еврей­ский театр».

Шагал изоб­ра­зил себя на руках у Абра­ма Эфро­са. Имен­но Эфрос «внёс» худож­ни­ка в сте­ны теат­ра, уго­во­рив Гра­нов­ско­го взять его в каче­стве офор­ми­те­ля. Сле­ду­ю­щей идёт фигу­ра само­го Гра­нов­ско­го. Она воз­ни­ка­ет ещё один раз: в пра­вой части полот­на режис­сёр сидит на табу­рет­ке, опу­стив ноги в таз. По мне­нию искус­ство­ве­да Алек­сан­дры Шат­ских, эта сцен­ка отсы­ла­ет к обы­ча­ям набож­ных евре­ев — что­бы слу­чай­но не заснуть во вре­мя ноч­ных бде­ний и пол­нее сосре­до­то­чить­ся на молит­ве, они дер­жа­ли ноги в холод­ной воде. Подоб­но им, Гра­нов­ский совер­ша­ет «сце­ни­че­скую литургию».

Шага­ла встре­ча­ет малень­кий рыжий чело­ве­чек со ста­ка­ном чая — актёр Хаим Кра­шин­ский. Далее сле­ду­ет мизан­сце­на с режис­сё­ром Соло­мо­ном Михо­эл­сом и дири­жё­ром Львом Пуль­ве­ром в окру­же­нии музы­кан­тов. Сре­ди геро­ев пан­но посе­ти­те­ли теат­ра узна­ва­ли актрис Сар­ру Ройт­ба­ум и Иду Абра­гам, дра­ма­тур­га Икец­ке­ля Доб­ру­ши­на и дру­гих современников.

Михо­элс появ­ля­ет­ся на длин­ном полот­ни­ще не один раз. Сце­ни­че­ские обра­зы актё­ра пред­став­ле­ны в обли­ке пер­со­на­жа в кар­ту­зе, игра­ю­ще­го на скрип­ке с порван­ны­ми стру­на­ми, и в само­заб­вен­но пля­шу­щей фигу­ре в цен­тре. В тре­тий раз Михо­элс в кур­гу­зом пиджач­ке и шля­пе поме­щён поза­ди белой коро­вы, паря­щей в пространстве.

Шагал так­же рас­пи­сал про­стен­ки меж­ду окна­ми. Там он поме­стил фигу­ры, кото­рые оли­це­тво­ря­ют состав­ля­ю­щие теат­ра. Кар­ти­ны сно­ва отсы­ла­ют к еврей­ской куль­ту­ре, в дан­ном слу­чае — к сва­деб­но­му обря­ду. На полотне «Музы­ка» изоб­ра­жён скри­пач — тра­ди­ци­он­ный гость город­ских и семей­ных празд­ни­ков. Имен­но поэто­му скрип­ка так часто встре­ча­ет­ся на полот­нах худож­ни­ка. Сле­ду­ю­щая фигу­ра, «Танец» — это сва­ха или гостья в узор­ча­том пла­тье. «Театр» сим­во­ли­зи­ру­ет бад­хен — непре­мен­ный участ­ник всех еврей­ских тор­жеств, тама­да, раз­вле­ка­ю­щий гостей. На кар­тине «Лите­ра­ту­ра» Шагал рас­по­ло­жил софе­ра — пере­пис­чи­ка свя­щен­ных текстов.

По сви­де­тель­ству Эфро­са, Шагал «пла­кал насто­я­щи­ми, горю­чи­ми, каки­ми-то дет­ски­ми сле­за­ми», когда в зал поста­ви­ли ряды кре­сел, и не поз­во­лял зри­те­лям при­ка­сать­ся к сте­нам, что­бы они «сво­и­ми тол­сты­ми спи­на­ми и саль­ны­ми воло­са­ми» не испор­ти­ли живо­пись. В кон­це 1930‑х годов полот­на были сня­ты со стен, но, к сча­стью, не уни­что­же­ны, а поме­ще­ны в запас­ни­ки Тре­тья­ков­ской гале­реи. Поз­же их отре­ста­ври­ро­ва­ли и выста­ви­ли в сте­нах музея.

Денег за рабо­ту Шагал, увы, не полу­чил. Он отпра­вил­ся в Мала­хов­ку, где пре­по­да­вал рисо­ва­ние детям-сиро­там в тру­до­вой колонии.

Под­мос­ко­вье ста­ло послед­ним при­ста­ни­щем худож­ни­ка в Рос­сии. Всё это вре­мя ему хоте­лось вер­нуть­ся в Бер­лин, где со вре­мён вер­ни­са­жа, орга­ни­зо­ван­но­го Валь­де­ном, нахо­ди­лись его полот­на, а затем — в Париж. Ему уда­лось осу­ще­ствить этот план, выбрав­шись сна­ча­ла Лит­ву под пред­ло­гом орга­ни­за­ции соб­ствен­ной выстав­ки, затем — в Гер­ма­нию и, нако­нец, во Фран­цию. Перед отъ­ез­дом Шагал допи­сал кни­гу «Моя жизнь», кото­рая закан­чи­ва­лась словами:

«Теперь, во вре­ме­на РСФСР, я гром­ко кри­чу: раз­ве вы не заме­ча­е­те, что мы уже всту­пи­ли на помост бой­ни и вот-вот вклю­чат ток? <…> Послед­ние пять лет жгут мою душу. <…> Возь­му с собой жену и дочь. Еду к вам насо­всем. И, может быть, вслед за Евро­пой, меня полю­бит моя Россия».

Осе­нью 1923 года Шагал вер­нул­ся в Париж. Вско­ре он начал оформ­лять кни­ги — эту воз­мож­ность предо­ста­вил ему тор­го­вец про­из­ве­де­ни­я­ми искус­ства и меце­нат Амбру­аз Вол­лар. Пово­рот­ным момен­том в твор­че­стве Шага­ла ста­ли иллю­стра­ции к Биб­лии — после рабо­ты над свя­щен­ны­ми тек­ста­ми на его полот­нах часто будут встре­чать­ся обра­зы и сим­во­лы христианства.

Цирк — ещё одна тема, кото­рая захва­ти­ла Шага­ла после встре­чи с Вол­ла­ром, кото­рый часто при­гла­шал его с доче­рью посмот­реть на вир­ту­оз­ные трю­ки экви­либ­ри­стов и забав­ные ужим­ки кло­унов. Этот мир был бли­зок худож­ни­ку с дет­ства — ему не раз дово­ди­лось видеть пред­став­ле­ния улич­ных арти­стов в Витеб­ске. Аре­на Шага­ла — про­стран­ство сказ­ки, где оби­та­ют лета­ю­щие, тан­цу­ю­щие, игра­ю­щие на инстру­мен­тах, сто­я­щие на голо­вах люди и полу­ми­фи­че­ские суще­ства. «Для меня цирк — это вол­шеб­ство, кото­рое появ­ля­ет­ся и исче­за­ет, как мир, — писал он. — Цирк будо­ра­жит. Он искренний».

Годы, про­ве­дён­ные в Пари­же, ста­ли самым счаст­ли­вым вре­ме­нем в жиз­ни худож­ни­ка. Он с удо­воль­стви­ем рабо­тал, насла­ждал­ся семей­ной жиз­нью. Полот­на того вре­ме­ни усе­я­ны цве­та­ми, на фоне кото­рых неж­но обни­ма­ют друг дру­га влюблённые.

Увы, идил­лия дли­лась недол­го. В 1933 году, когда к вла­сти при­шёл Гит­лер, Шагал напи­сал кар­ти­ну «Оди­но­че­ство», где изоб­ра­зил изгнан­но­го из горо­да еврея с Торой. Рядом с ним лежит белая коро­ва со скрип­кой — покор­ная жерт­вен­ность и мело­дия жиз­ни, кото­рая едва слыш­на. Ангел в небе пыта­ет­ся разо­гнать навис­шие над горо­дом тучи, но тщет­но — вот-вот раз­ра­зит­ся буря, кото­рая пока­ле­чит и уне­сёт мил­ли­о­ны жизней.

В год созда­ния полот­на наци­сты пре­да­ли кар­ти­ны Шага­ла пуб­лич­но­му сожже­нию, а в 1937‑м пред­ста­ви­ли остав­ши­е­ся рабо­ты на выстав­ке деге­не­ра­тив­но­го искус­ства вме­сте с кар­ти­на­ми Лисиц­ко­го, Клее, Мон­дри­а­на и дру­гих худож­ни­ков. Тогда же, в 1937 году, Шагал полу­чил фран­цуз­ское граж­дан­ство, не зная, что совсем ско­ро стра­на будет окку­пи­ро­ва­на немец­ки­ми войсками.

В 1938 году он напи­сал кар­ти­ну «Белое рас­пя­тие», посвя­щён­ную пре­сле­до­ва­ни­ям евре­ев в Евро­пе. Воз­мож­но, он создал её под впе­чат­ле­ни­ем «Хру­сталь­ной ночи» — вол­ны антие­в­рей­ских погро­мов, про­шед­ших в ночь с 9 на 10 нояб­ря 1938 года и охва­тив­ших всю Гер­ма­нию, Австрию и Судет­скую область Чехословакии.

На полотне при­чуд­ли­вым обра­зом пере­пле­та­ют­ся обра­зы хри­сти­ан­ства и иуда­из­ма. Так, набед­рен­ную повяз­ку на теле Хри­ста Шагал заме­нил тале­сом — еврей­ским молит­вен­ным покры­ва­лом, а про­ро­ка Мои­сея обла­чил в тра­ди­ци­он­ные еврей­ские оде­я­ния. Вокруг худож­ник изоб­ра­зил сце­ны недав­них погро­мов, разо­ре­ний, под­жо­гов раз­граб­лен­ных домов. Рядом мар­ши­ру­ют люди с крас­ны­ми фла­га­ми, по пово­ду кото­рых у искус­ство­ве­дов до сих пор нет еди­но­го мне­ния: одни счи­та­ют их фаши­ста­ми, дру­гие — боль­ше­ви­ка­ми. Вез­де пере­пу­ган­ные люди, кото­рые пыта­ют­ся спа­стись: кто-то бежит, кто-то плы­вёт на лод­ке. Над пыла­ю­щей сина­го­гой вид­не­ет­ся флаг Лит­вы — стра­ны, через кото­рую Шагал бежал из Рос­сии в Бер­лин в 1923 году.

В 1941 году руко­вод­ство Музея совре­мен­но­го искус­ства в Нью-Йор­ке при­гла­си­ло худож­ни­ка пере­се­лить­ся в США. Он при­нял это пред­ло­же­ние при усло­вии, что вер­нёт­ся в Париж после окон­ча­ния вой­ны. Дол­го­ждан­ное осво­бож­де­ние Фран­ции, увы, не при­нес­ло радо­сти семье Шага­лов: в 1944 году в Нью-Йорк­ской боль­ни­це от сеп­си­са умер­ла Бел­ла. Её попро­сту нечем было лечить — спа­си­тель­ный пени­цил­лин ухо­дил на нуж­ды фронта.

«В тече­ние дол­гих лет её любовь напол­ня­ла моё искус­ство, — писал худож­ник. — Весь мир для меня поте­рял краски».

Уби­тый горем, он почти на год оста­вил живо­пись. К твор­че­ству его вер­ну­ла Вир­джи­ния Мак­нилл-Хаг­гард, рабо­тав­шая в то вре­мя эко­ном­кой у его доче­ри Иды. Шагал стес­нял­ся этих отно­ше­ний — слиш­ком ско­ро после смер­ти Бел­лы он поз­во­лил себе сой­тись с дру­гой женщиной.

В 1945 году худож­ник создал кар­ти­ну «Душа горо­да». Он изоб­ра­зил Бел­лу в обра­зе неве­сты. У Шага­ла здесь два лица: одно смот­рит на кар­ти­ну с рас­пя­ти­ем, дру­гое обра­ще­но к умер­шей жене. Вни­зу сто­ит оди­но­кая Вир­джи­ния с пету­хом в руках. Воз­мож­но, пти­ца сим­во­ли­зи­ру­ет про­буж­де­ние твор­че­ских сил худож­ни­ка, кото­рое про­изо­шло бла­го­да­ря появ­ле­нию новой воз­люб­лен­ной. Суще­ству­ет и дру­гое инте­рес­ное тол­ко­ва­ние это­го обра­за — в неко­то­рых куль­ту­рах петух ассо­ци­и­ру­ет­ся с муж­ским началом.

Роман Шага­ла и Вир­джи­нии про­длил­ся семь лет. За это вре­мя у них родил­ся сын Дэвид Мак­нил, назван­ный так в честь Дави­да — бра­та Шага­ла. В 1947 году они пере­еха­ли во Фран­цию, где Вир­джи­ния сбе­жа­ла от него с дру­гим муж­чи­ной, забрав с собой ребён­ка. Худож­ни­ка глу­бо­ко ранил этот раз­рыв — постра­да­ло не толь­ко его серд­це, но и самолюбие.

Одна­ко в 1952 году Шагал сно­ва женил­ся. Его избран­ни­ца, вла­де­ли­ца лон­дон­ско­го сало­на мод Вален­ти­на Брод­ская про­жи­ла с ним всю остав­шу­ю­ся жизнь. Вава, как назы­вал её худож­ник, обес­пе­чи­ла ему все усло­вия для твор­че­ства. Она взя­ла на себя обя­зан­но­сти по про­да­же кар­тин и орга­ни­за­ции выста­вок, но порой её забо­та о супру­ге была чрез­мер­ной. Вава ограж­да­ла его от обще­ния с дру­зья­ми и даже доче­рью — может быть, опа­са­лась, что они будут отвле­кать Шага­ла от рабо­ты или про­сто не хоте­ла делить вни­ма­ние мужа с другими.

Пер­вый порт­рет Вален­ти­ны Брод­ской худож­ник создал в 1955 году. По срав­не­нию с дру­ги­ми его рабо­та­ми, эта кар­ти­на выгля­дит доволь­но скром­но. Толь­ко на зад­нем плане вид­не­ют­ся кры­ши Витеб­ска, кро­шеч­ное рас­пя­тие и скло­нив­ший­ся над ним худож­ник — воз­мож­но, горест­ное вос­по­ми­на­ние о род­ном горо­де, уни­что­жен­ном фашистами.

Вто­рой порт­рет Вавы, напи­сан­ный в 1966 году, поис­ти­не «шага­лов­ский». За 14 лет сов­мест­ной жиз­ни она ста­ла по-насто­я­ще­му близ­ка ему, и теперь худож­ник окру­жил её вида­ми Пари­жа и Витеб­ска, спря­тал за её спи­ной крас­ную коро­ву — сим­вол зем­ли, мате­рин­ства и бла­го­со­сто­я­ния. Над ней — сам Шагал, кото­рый уже не обни­ма­ет и не дер­жит за руки жену, как это было на полот­нах с Бел­лой. Перед Вавой парит фио­ле­то­вое ложе с целу­ю­щи­ми­ся любов­ни­ка­ми, а сама она, как и мно­гие дру­гие пер­со­на­жи поло­тен худож­ни­ка, «позе­ле­не­ла».

Шагал не раз писал порт­ре­ты Вавы, но нико­гда не пока­зы­вал её в полё­те. Эта роль навсе­гда оста­лась у Бел­лы, кото­рую он теперь изоб­ра­жал толь­ко в обра­зе неве­сты. Несмот­ря на отно­ше­ния с несколь­ки­ми жен­щи­на­ми, Бел­ла навсе­гда оста­лась в памя­ти худож­ни­ка, и он до самой смер­ти отка­зы­вал­ся гово­рить о ней как об умершей.

С 1960‑х годов Шагал пере­шёл на мону­мен­таль­ные виды искус­ства: моза­и­ки, вит­ра­жи, шпа­ле­ры. Он оформ­лял сина­го­ги, като­ли­че­ские и люте­ран­ские хра­мы. Одна из самых зна­чи­тель­ных его работ позд­не­го пери­о­да — рос­пись пла­фо­на Опе­ра Гра­нье в Париже.

Худож­ник раз­де­лил пла­фон на пять цвет­ных сек­то­ров. В сек­то­ре, окра­шен­ном в синий, — «Борис Году­нов» Мусорг­ско­го и «Вол­шеб­ная флей­та» Моцар­та. На жёл­том фоне — «Лебе­ди­ное озе­ро» Чай­ков­ско­го и «Жизель» Ада­на. В крас­ном сек­то­ре — «Жар-пти­ца» Стра­вин­ско­го и «Даф­нис и Хлоя» Раве­ля. В зелё­ном — исто­рии люб­ви: «Ромео и Джу­льет­та» Бер­ли­о­за и «Три­стан и Изоль­да» Ваг­не­ра. На белом — опе­ра Дебюс­си «Пел­ле­ас и Мели­зан­да». В цен­траль­ном кру­гу купо­ла, вокруг люст­ры, изоб­ра­же­ны «Кар­мен» Бизе, а так­же рабо­ты Бет­хо­ве­на, Вер­ди, Глю­ка. Кро­ме того, на пла­фоне мож­но уви­деть париж­ские архи­тек­тур­ные досто­при­ме­ча­тель­но­сти: Три­ум­фаль­ную арку, Эйфе­ле­ву баш­ню, дво­рец Кон­корд и Опе­ру Гарнье.

Кар­ти­на «Жизнь» появи­лась в 1964 году. Несмот­ря на то что она была напи­са­на за 20 лет до смер­ти худож­ни­ка, это полот­но мож­но назвать свое­об­раз­ным под­ве­де­ни­ем ито­гов его твор­че­ско­го и жиз­нен­но­го пути.

На пер­вом плане изоб­ра­же­ны Бел­ла и Марк Шагал с малень­кой Идой на руках. Над ними хупа — крас­ный сва­деб­ный бал­да­хин. Шлейф пла­тья Бел­лы делит про­стран­ство кар­ти­ны на две части. Сле­ва — брач­ное ложе с супру­га­ми. Рядом — сто­ло­вая в нищем доме роди­те­лей Шага­ла, прочь от кото­рой идёт стран­ник с котом­кой. Воз­мож­но, это сим­вол еврей­ской бес­при­ют­но­сти или сам Шагал, навсе­гда поки­да­ю­щий род­ной город. Огром­ная синяя пти­ца, устре­мив­шая клюв в сто­ро­ну спол­за­ю­ще­го по шесту бал­да­хи­на чело­ве­ка, выгля­дит как угро­за домаш­не­му оча­гу, кото­рый сим­во­ли­зи­ру­ет хупа. Ввер­ху вид­ны бежен­цы, плы­ву­щие на лод­ке. Рядом — тону­щие люди.

Неко­то­рые искус­ство­ве­ды счи­та­ют, что эта сце­на отсы­ла­ет к тра­ге­дии 1939 года, про­изо­шед­шей с пас­са­жи­ра­ми оке­ан­ско­го лай­не­ра «Сент-Луис» — «пла­ва­нию обре­чён­ных». Око­ло 900 немец­ких евре­ев, спа­са­ясь от пре­сле­до­ва­ний наци­стов, не смог­ли пере­брать­ся на кораб­ле из Евро­пы на Кубу — им не раз­ре­ши­ли сой­ти на берег из-за про­блем с доку­мен­та­ми. Отча­яв­шись, один из пас­са­жи­ров пере­ре­зал себе вены и бро­сил­ся в воду. Лай­нер отпра­ви­ли обрат­но, и мно­гие из тех, кто остал­ся на бор­ту, потом погиб­ли в концлагерях.

Совсем ина­че выгля­дит пра­вая сто­ро­на кар­ти­ны. В ниж­ней её части Шагал изоб­ра­зил себя и Ваву. Супру­гов окру­жа­ет всё, чем вдох­нов­лял­ся худож­ник: цир­ко­вые арти­сты, тан­цу­ю­щие люди, музы­кан­ты, ноч­ной Париж. Их осе­ня­ет сти­ли­зо­ван­ное солн­це, вокруг кото­ро­го вра­ща­ет­ся миро­зда­ние, все живые тва­ри — живот­ные, люди. Воз­мож­но, этим полот­ном худож­ник хотел пока­зать, что его жизнь, несмот­ря на мно­го­чис­лен­ные беды, все­гда была напол­не­на искус­ством и жела­ни­ем тво­рить. По сути, эта кар­ти­на оли­це­тво­ря­ет жизнь каж­до­го чело­ве­ка, в кото­рой горечь разо­ча­ро­ва­ний и боль утрат то и дело сме­ня­ют­ся любо­вью, радо­стью и ощу­ще­ни­ем счастья.

В 1973 году по при­гла­ше­нию мини­стра куль­ту­ры СССР Ека­те­ри­ны Фур­це­вой Шагал при­е­хал в Моск­ву — в Тре­тья­ков­ской гале­рее про­хо­ди­ла выстав­ка его работ, где пред­ста­ви­ли пан­но для еврей­ско­го теат­ра. Посе­тить род­ной Витебск он так и не решил­ся — слиш­ком доро­жил вос­по­ми­на­ни­я­ми дет­ства и юно­сти для того, что­бы уви­деть изме­нив­ший­ся, зано­во отстро­ен­ный после вой­ны род­ной город.

Шагал не остав­лял живо­пись вплоть до самой смер­ти в 1985 году. Одна из послед­них его кар­тин — «Вели­кий цирк» (1984) — воз­мож­но, алле­го­рия самой жиз­ни, отсыл­ка к шекс­пи­ров­ско­му «весь мир — театр». Цирк для Шага­ла был не толь­ко вол­шеб­ным дей­ством, но и убе­жи­щем от горе­стей и бед, так часто пре­сле­до­вав­ших его. Он писал:

«…в жиз­ни я видел цирк гро­теск­ный до неле­по­сти: как чело­век сво­и­ми воп­ля­ми пытал­ся запу­гать весь мир, а ему в ответ — буря апло­дис­мен­тов. Хотел бы я спря­тать все эти тре­вож­ные мыс­ли и чув­ства в пыш­ном хво­сте цир­ко­вой лоша­ди и бежать за ней, как малень­кий кло­ун… умо­ляя изгнать печаль из наше­го мира».

От пер­вых работ до «Вели­ко­го цир­ка» — всю­ду мы видим одни и те же обра­зы, свя­зан­ные с вос­по­ми­на­ни­я­ми дет­ства Шага­ла, рели­ги­ей и бытом жите­лей про­вин­ци­аль­но­го город­ка: игра­ю­щих на скрип­ке коров, лоша­дей, арти­стов и музы­кан­тов, анге­лов, влюб­лён­ных, пей­за­жи род­но­го Витеб­ска. Мож­но дол­го рас­смат­ри­вать его рабо­ты, оце­ни­вая каж­дый из объ­ек­тов, его цвет и рас­по­ло­же­ние, пыта­ясь выяс­нить, что имел в виду худож­ник. Сам Шагал, несмот­ря на кажу­щу­ю­ся ска­зоч­ность поло­тен, назы­вал себя про­тив­ни­ком таких поня­тий, как «фан­та­зия» и «сим­во­лизм». Он счи­тал, что внут­рен­ний мир чело­ве­ка так же реа­лен, как мир види­мый и ред­ко рас­ска­зы­вал о замыслах.

«Худож­ник не дол­жен ста­но­вить­ся меж­ду кар­ти­ной и зри­те­лем. Его сло­ва, боюсь, не про­яс­ня­ют, а толь­ко зату­ма­ни­ва­ют идеи, кото­рые он хотел выразить».

Искус­ство­ве­ды и био­гра­фы схо­дят­ся в одном: глав­ной дви­жу­щей силой искус­ства Шага­ла все­гда была любовь — к Бел­ле, семье, род­но­му дому, жиз­ни и людям.

«Если всё в жиз­ни неми­ну­е­мо дви­жет­ся к кон­цу, — счи­тал он, — мы долж­ны, пока живём, рас­цве­тить её все­ми крас­ка­ми люб­ви и надежды».

Шагал ушёл из жиз­ни в мар­те 1985 года. Смерть настиг­ла худож­ни­ка в лиф­те его дома в Сан-Поль-де-Ван­се. Он умер так же, как жил — в полёте.

Читай­те так­же «„Всё живет, всё хочет жить“: 11 кар­тин Татья­ны Яблон­ской».