Степной поход генерала Попова перестаёт быть бегством. Генерал увеличивает силы и начинает громить Донские советы. Желая остановить кровопролитие, революционный казак Голубов пытается перетянуть на свою сторону одного из главных врагов советской власти — Митрофана Богаевского.
Об этих и других событиях — новый рассказ Сергея Петрова из цикла о революции и Гражданской войне на Дону.
Его разбудил стук утренней капели. Осторожно, чтобы не потревожить Машу, он перевернулся на левый бок, поднялся с кровати и неслышно стащил со стула одежду.
Дыхание любимой было спокойным и ровным. Она спала, завернувшись в одеяло, как в кокон. Утренний луч скользил по её чёрным, разбросанным по подушке волосам, он точно гладил их. Во сне любимая улыбалась, отчего улыбнулся и сам Голубов.
Он заботливо накрыл её своим одеялом и, поскрипывая половицами, выбрался в сени. Натянув сапоги и набросив на плечи полушубок, он вышел из дома в весну.
Март допевал свою мрачную и холодную песню. Журчали по всей станице ручьи. Стрижи, весело перекликаясь, прыгали по земле, сидели на ветках, телеграфных столбах и крышах куреней. А над ними кружили вороны, чёрные, как смоль, крикливые, как базарные тётки, и злобные, как черти.
…Голубов вспомнил март прошлого года в Новочеркасске. В те дни он выступал перед пехотными полками, у памятника Ермаку. Какая страстная была речь! Он говорил солдатам об углублении революции, о создании крепкого союза трудового казачества и солдатских масс, о том, что не должно быть веры буржуям, генералам и атаманам. Над каменным Ермаком тоже парили вороны и громко каркали, будто бы споря с оратором, пытаясь заглушить его речь.
А в апреле случился первый Казачий съезд. Богаевский, Волошинов, Назаров — весь этот новочеркасский бомонд, они каждое заседание шипели как змеи. Они называли его большевиком.
Теперь же, думал он, шипят большевики. И называют его атаманом.
«Хотите стать красным атаманом?»
Хорошо хоть красным.
Сколько было издёвки и подозрительности в этом вопросе. Подозрительности, граничащей с ненавистью. Комендант Новочеркасска Медведев, северный гость, отобравший у него город, сверлил его маленькими карими глазками. Он несколько раз повторил этот вопрос, явно надеясь услышать «да».
Но Голубов сказал, что становиться атаманом не собирается.
…Он приподнял воротник тулупа и, поёжившись, закурил. Ему вспомнились Назаров и Волошинов. Который день уже будоражили его память эти двое.
Таких, как Назаров, принято было называть «блистательными». В прошлое время — да: гордая осанка, сверкающие готовностью дела глаза, медали на широкой груди. Блистательный полковник, блистательный генерал, блистательный атаман Войска Донского — Анатолий Михайлович Назаров.
И Волошинов. Вряд ли блистателен. Но высок и статен, борода, как у попа. Внешне грозен, на самом же деле — безобиден и тих, как телёнок.
Расстреляны.
Рассказывали, Назаров командовал своим расстрелом лично, покрикивал на матросов. Могло статься, что так.
Волошинова же якобы убили не сразу. Убралась расстрельная команда, а он поднялся с земли, длинный, как свая, и долго брёл к своему дому. Сначала по степи, потом — по окраинным улицам, в сумерках, хватаясь за деревья и столбы. Не добрёл. Упал. Относительно смерти слухи разнились. Одни говорили — упал и сразу испустил дух, другие потрясённо утверждали, что его добил из винтовок патруль.
«Тебе их жалко?» — спросил у себя Голубов.
Он долго не мог найти ответа. Ходил по дорожке садика, размышлял, пыхтел папиросой.
«Жалеют обычно беспомощных, — нашёлся он, — или близких и родных. Разве ты считал их родными?»
И тут Николай быстро ответил себе «да», нисколько не удивившись ответу. Да, признался он, считал. Родные, пусть и нелюбимые. Бывают же нелюбимые родственники. Вредные, жадные, высокомерные, не помнящие родства. Таких презирают. Но когда убивают их и убивают чужие, какими бы они ни были — как это? Не будет покоя душе. Сволочь Назаров. Он плевал в душу, отвечая насмешками на его вопросы о том, где искать пленную Машу. Он играл их любовью. Он использовал её, как последний козырь в почти что конченной игре. Но стрелять в него Голубов не собирался.
Вспомнился Чернецов. Ситуация была похожей, но всё-таки он принял его смерть, смирился с её неизбежностью. Жизнь полковника оборвал свой: казак Подтёлков убил казака Чернецова. К тому же убил, защищаясь, почти что в бою. Здесь же боя и близко не было. Казаков, пусть ненавистных атаманов, но казаков (!) расстреляли по приказу чужака Медведева, еврея.
И это не просто была обида за себя. Да, Медведев расстрелял их для того, чтобы показать, кто хозяин в городе, сомнений не было. Но не так уж сильно это тревожило Голубова. Ни красные, ни белые, думая о нём, не могли понять и не желали поверить, что он, войсковой старшина Голубов, давно уже не жаждал власти. Почему? Потому, что после самоубийства Каледина понял ничтожность её цены… Каледин, боевой генерал, герой Луцкого прорыва, местные болтуны-газетчики прочили его в правители Юга. Но уже во время переговоров с Донревкомом, было видно, как он устал от власти. Это было видно всем, а Голубов понял это ещё раньше, на заседании Войскового круга, после утопления в крови ростовской революции, в декабре 1917-го. Боевой генерал выглядел тогда как жалкий старик… Выстрел в сердце спустя два месяца — венец правления. Труп на белой постели. Проклятие народа…
Революция сметает прежние ценности. Поэтому не за судьбу своей власти, а за судьбу революции опасался Голубов. За судьбу своего народа и своего имени.
Объезжая хутор за хутором, станицу за станицей, он видел, как меняется настроение значительной части казаков. Весть о расстреле Назарова и Волошинова быстро облетела Сальский округ. Подлыми змеями поползли по степи слухи о том, что отберут у казаков землю, отдадут иногородним. Что матросня в городах не щадит ни старых, ни малых: кого стреляют, кому отрезают головы, а кого закапывают живьём. Что основную скрипку во всём этом деле играют большевики — сплошь латыши и евреи. И вся эта черносотенная чушь оказалась сильна…
Зароптали в станицах старики: «Виданное ли дело — нехристи нас резать стали?! Будем ли терпеть это, станичники?!» С неохотой, но всё же начали собираться на новую войну размечтавшиеся о мирной жизни казаки.
Снова всполошилась молодёжь. Поднялись, точно мертвецы из могил, бывшие чернецовцы, за ними потянулись остальные. Поодиночке, группами, целыми дружинами стекались студенты и гимназисты в Зимовники.
Шло брожение и в калмыцкой среде. Поначалу калмыки не хотели ввязываться в кровавую бучу — пусть воюют между собой эти русские, говорили они. Но потом, под давлением коннозаводчиков и других богатеев, сотня за сотней принялись они присягать на верность Походному атаману и вскоре громкой карательной операцией дали знать о себе. Ворвавшись в Платовскую станицу, они изрубили шашками местный Совет. А потом начали грабить и жечь крестьянские хозяйства, насиловать женщин, убивать их мужчин.
…И вот пришла из Новочеркасска новая весть. Медведев решил организовать перепись всех офицеров. Всех! Даже тех, кто служит в революционных казачьих полках. О целях переписи не сообщалось, и казаки всё поняли просто: перепишут, арестуют и расстреляют.
«Разволновались не на шутку, — рассказывал один из свидетелей тех событий Голубову, — собрались у исполкома, пушку навели, ту самую, из которой по Чернецову под Глубокой стреляли. Не отмените регистрацию, сказали, откроем огонь! Тут же задний ход дали, а Медведев в Ростов драпанул, только его и видели… Так с ними надо, товарищ Голубов, верно?»
Он никак не отреагировал на тот весёлый, полный казацкой беззаботности рассказ. Он не знал, что ответить, хотя уверен был точно: так — не надо. Что так — это мятеж. Контрреволюционный. Ещё чуть-чуть — и белогвардейский мятеж, то есть — против себя самого…
Николай вытащил из портсигара новую папиросу.
«Дай бог, — предположил он, — мне удастся успокоить своих казаков. Быть может, дойдут мои слова и до тех, кто сейчас у Попова. Но что дальше? Что будет дальше, товарищ Голубов?»
Ветер ударил неожиданно, резко. Разлетелись в разные стороны скворцы. Прикурить получилось с третьего раза.
«А дальше, — сказал себе он, глубоко затягиваясь и задумчиво глядя на красно-синее зарево, — будет весна. И маленькие почки вернут к жизни мёртвые ветви деревьев»
…Её ладони легли на плечи мягко, словно два упавших с дерева листа.
— Доброе утро, любимый мой Коленька…
2
Богаевский ждал смерти. Он хотел, чтобы она появилась стремительно, желательно во сне, чтобы махнула косой — и его не стало.
Он думал, что падёт от пули Голубова. Прямо там, в молельном зале калмыцкого хурула, четыре ночи назад. Но Голубов, как только вошёл в храм, убрал наган в кобуру.
Митрофана Петровича перевезли в Платовскую. Станица, на днях освобождённая партизанскими отрядами Будённого и Никифорова, ещё не очнувшаяся от морока ужаса, наведённого калмыками, встретила весть о появлении Богаевского с волнением, и особенно волновались местные крестьяне, «иногородние».
Поздним вечером громадная толпа собралась у стен тюрьмы.
— Сюда его! — орали мужики. — Не расстреляете, сами дубьём заколотим!.. Прыщ калединский! «Дон для казаков»… Землю не хотел давать… Не люди мы для него, гада…
В тюрьму полетели камни. Грянули выстрелы…
Наблюдая из-за решётки за бушующей толпой, ощущая плечом холод тюремной стены, Богаевский вновь почувствовал приближение смерти, и это ощущение заполнило его изнутри полностью, затопив другие мысли. Впрочем, не так-то и много было тех мыслей, пожалуй, что только одна — «Даже черни известны мои идеи… Вот она — цена популярности».
Дрожа всем телом, Митрофан Петрович отошёл от окна. Он в ужасе закрыл глаза и вжался спиной в стену.
«Отойди! Назад!» — тревожно вскрикнул кто-то. Послушались гулкие удары, заорали совсем уже дико, и затряслись стены. Мужики, разбросав конвойных, принялись ломать дверь…
— Где же ты, — еле слышно запричитал Богаевский, — где же ты, ну?!
Не было.
…Сколько так простоял Митрофан Петрович, не в силах унять дрожь, обливаясь холодным потом, не замечая струящихся из глаз слёз?
В такие моменты не считают времени.
Смерть так и не пришла. Снова раздумала, пожалуй.
Вместо неё примчался со своими казаками Голубов. Конское ржанье и цокот копыт. Казаки оттеснили крестьян от тюрьмы в одно мгновение.
«Товарищи!» — это был голос Голубова. В ответ — недовольный гул. «Товарищи!..» Свист и вопли… «Граждане!..» Лишь обрывки фраз доносились до слуха Митрофана Петровича: «Советская власть не допускает самосуда… Расходитесь по домам… Богаевский… суд… решением Донревкома…» Когда? Какой суд? Какое ещё решение?
Об этом он узнал уже в новой тюрьме, в станице Великокняжеской, куда его увезли ночью, спасая от народного гнева.
3
Они вошли в камеру вдвоём — спокойный, уверенный в себе Голубов и молодой рыжеволосый человек в штатском, с бегающими, любопытным глазами.
— Здравствуйте, Митрофан Петрович! — Голубов поприветствовал его с добродушной улыбкой.
— Вижу, Вы дремали. Приносим извинения. Мы долго не станем тревожить Вас…
— Нет-нет, — невпопад зачастил Богаевский, вскочив с кровати, — отчего же… я… так сказать…
В дверном проёме появился громадный бородатый казак. Сделав два шага вперёд, он с грохотом опустил на пол два стула. Голубов кивком головы отпустил его и уселся по центру камеры, закинув ногу на ногу. Рыжеволосый расположился у тюремного столика, вынув из кармана пальто блокнот и карандаш.
— Товарищ из «Новочеркасских известий», — скупо представил рыжего Голубов, — надеюсь, Вы его не разочаруете, Митрофан Петрович. Это будет его первый материал в советской газете. Поможем молодому дарованию?
Митрофан Петрович нацепил на нос пенсне, внимательно посмотрел на рыжеволосого и нерешительно опустился на край тюремной кровати. Нужно было что-то сказать, а сказать было нечего. Он лишь заискивающе, глупо, захлопал ресницами.
— Мы пришли к Вам с важным предложением, Митрофан Петрович! — решительно перешёл к делу Голубов. — Вчера Вы сами могли убедиться — сколько скопилось в людях ненависти… И если не остановить её, ещё большие беды ждут народ…
В голосе войскового старшины послышались тревожные нотки. Глаза его блеснули, и Богаевский угодил в очередной тупик сомнения. Что означает сей блеск? Ультиматум? Или… просьбу, мольбу?
— Вы — певец донской земли… Неужели Вы готовы спокойно наблюдать, как синие волны нашего Тихого Дона станут кровавыми? Помогите нам остановить кровь! Помогите нам и себе! Иначе…
Голубов резко поднялся со стула, и Митрофан Петрович вздрогнул.
— Иначе кровь казаков, крестьян, студентов и гимназистов, — здесь он почему-то ткнул пальцем в сторону газетчика и воскликнул, — детей!.. Будет на Ваших руках, господин Богаевский…
«А ведь это она! — ошалело подумал Митрофан Петрович. — Она же говорила мне нечто подобное…»
Он снова увидел её лицо. Мария задумчиво смотрела на него, очаровательная в своей задумчивости, хотя он и не мог рассмотреть её чётко, как будто ясности взгляда мешали замутнённые стекла пенсне. Неуместная ревность на какие-то мгновения пленила его: «Вот они. Одна сатана, как в пословице, чёрт бы меня взял… Хотя — не муж. И не жена… Неужели эта их любовь настолько сильна, что они даже думают одинаково?»
…Чиркнула спичка, вспыхнула маленьким огнём, и тут же он отрёкся от своей ревности. Увидев, как величаво, аристократично смотрится в пальцах Голубова папироса, как красиво струится из неё сизый дым, Богаевский ужаснулся себе, собственной нелепости и несвоевременности мыслей.
Жизнь вдруг постучалась в калитку его пропащей души. Она постучалась также громко и яростно, как долбили вчера в дверь тюрьмы платовские крестьяне. Ему захотелось жить! Страстно и спокойно, глупо и гениально — как угодно, но жить, идти по степному шляху, по ковровой дорожке Атаманского дворца, по светлому коридору Каменской гимназии, идти куда угодно, но жить…
— Со страниц «Новочеркасских известий», — продолжал Голубов, — Вы обратитесь к своим. Вы призовёте их сложить оружие, покаяться перед советской властью и вернуться к мирной жизни… Если же откажетесь, Митрофан Петрович, то завтра я передам Вас в Ростов — Подтёлкову и Сырцову… Вас расстреляет ревтрибунал… Если согласитесь, то будете судимы революционным казачеством в Новочеркасске… Открыто…
Богаевский перевёл дух, потёр виски костлявыми пальцами, закрыл глаза.
Из тьмы к нему вышла Елизавета Дмитриевна.
«А ведь она красива, — сказал себе он, — и отнюдь не глупа…»
Жена смотрела на него преданным взглядом. И взгляд говорил ему: «Нет смерти, Митрофан, нет предательства. Есть ты, я и наша жизнь. Соберись же! Сделай, что должен!»
— Небольшая заметка, — услышал Митрофан Петрович, — всего-то… Ваша прямая речь… Несколько предложений…
Это уже говорил не Голубов, рыжеволосый газетчик.
«Всего-то, — повторил про себя Богаевский, — несколько предложений… Несколько предложений Донского Златоуста, проклинавшего большевиков… О покаянии перед советской властью… Предательство… Как же не думать о нём?»
…Но жизнь стучалась всё громче и громче.
Митрофан Петрович почувствовал запахи весны. Он увидел меж толстых прутьев солнце, оно светило так ярко, что даже здесь, в глубокой и мрачной камере, ему пришлось прищуриться.
И сделал он это с непередаваемым удовольствием.
— Станичники, — заворковал он, сняв пенсне, — господа офицеры! Юнкера и студенты, гимназисты, крестьяне, рабочие… К вам обращаюсь я, Митрофан Богаевский… Довольно войны, говорю я вам… Довольно крови…
Читайте также предыдущие рассказы цикла:
- Подождём «Высочайшего акта».
- Кража Донской революции.
- Атаман Каледин и его «мятеж».
- Любовь и Голубов. Расследование Войскового Круга.
- Причуды Донской Фемиды. Последний день суда над Голубовым.
- «Колхида». «Левая группа». Гражданская война — не за горами.
- На мели.
- Тайные воздыхания Митрофана Богаевского и прозрачная конспирация Белого движения.
- Октябрь наступает.
- Фикция демократии.
- Против чести.
- Явление Донревкома.
- Не свободным словом, а оружием и плетью.
- Абсолютное «да».
- Чудак ты, ваше благородие.
- В степь.
- Жизнь гарантирую.
- Сохранить для истории.
- Приношение Зелёной Таре.
