Донская Утопия идёт ко дну

От
Сергей Петров
-

Заду­ман­ный крас­ным каза­ком Голу­бо­вым суд над контр­ре­во­лю­ци­о­не­ром Бога­ев­ским при­во­дит вме­сто желан­но­го тор­же­ства наро­до­вла­стия к рас­ко­лу рево­лю­ци­он­но­го каза­че­ства. Как речь Дон­ско­го Зла­то­уста повли­я­ла на пуб­ли­ку, читай­те в новом рас­ска­зе Сер­гея Пет­ро­ва из цик­ла о собы­ти­ях на Дону в 1917–1918 годах.

— Ешь­те, милая, ешь­те. Пока есть что есть…

Улы­ба­ет­ся Маша. Калам­бур не так уж нов, но про­из­не­сён он к месту, с пра­виль­ны­ми, тра­ги­че­ски­ми инто­на­ци­я­ми. Ей нра­вит­ся такой мрач­но­ва­тый юмор. Это у них семей­ное, дога­ды­ва­ет­ся она и отме­ча­ет, что то же самое и ей свой­ствен­но, а зна­чит, род­нит с ними.

Взгляд Маши сколь­зит по семей­ным фото­гра­фи­ям на стене. Вот они, Голу­бо­вы, пред­ста­ви­те­ли дон­ско­го дво­рян­ско­го рода: мама, отец, Оль­га, Нико­лай и… свет­лый квад­рат на обо­ях, пустое место.

— Алёш­ка, наш млад­ший, — объ­яс­ня­ет Оль­га Мат­ве­ев­на, — ушёл с Поповым…
Оль­га Мат­ве­ев­на — стат­ная, с гор­дой осан­кой жен­щи­на, насто­я­щая казач­ка, как с кар­ти­ны. Она бого­тво­рит рево­лю­цию. Она пишет рево­лю­ци­он­ные сти­хи. Она в вос­тор­ге от сво­е­го бра­та и уве­ре­на: тот всё дела­ет правильно.

В руке её боль­шой кусок бело­го хле­ба. Толь­ко что из пекар­ни, от него исхо­дит теп­ло, и кажет­ся, что он согре­ва­ет всю ком­на­ту. Бакла­жан­ная икра нама­зы­ва­ет­ся щед­рым сло­ем, «по-дон­ско­му» — реша­ет для себя Маша, как же ина­че? Оль­га Мат­ве­ев­на про­тя­ги­ва­ет ей хлеб.

— …и бес­по­ко­ить­ся не сто­ит. Три ком­на­ты, раз­ве тес­но? Неужто не уживёмся?

Маша не бес­по­ко­ит­ся. И по пово­ду ужив­чи­во­сти не бес­по­ко­ит­ся вовсе. Её тре­во­жит дру­гое. Пред­сто­ит ли ужи­вать­ся, собственно?

…Вче­ра они были на суде. Не на суде даже, а на народ­ном схо­де — так пра­виль­нее было назвать то, что про­ис­хо­ди­ло вчера.

Огром­ный зал Кадет­ско­го кор­пу­са, запол­нен­ный в основ­ном каза­ка­ми и сол­да­та­ми Титов­ско­го рево­лю­ци­он­но­го пол­ка, гудел, каш­лял, тяже­ло дышал. Ред­ки­ми тём­ны­ми пят­на­ми на сером фоне шине­лей про­сту­па­ли солид­ные паль­то и шубы. Стран­но, но участ­ни­ки схо­да взи­ра­ли на них с абсо­лют­ным рав­но­ду­ши­ем. В послед­нем ряду Маше уда­лось раз­гля­деть Ели­за­ве­ту Дмит­ри­ев­ну Бога­ев­скую. Рядом с ней сидел какой-то гос­по­дин с уси­ка­ми и посто­ян­но тро­гал её за руку, успо­ка­и­вая. На голо­ве у гос­по­ди­на был коте­лок. Он его поче­му-то то сни­мал, то водру­жал обрат­но, надви­гая поля чуть ли не на брови.

Кадет­ский корпус

— Это Каклю­гин, — про­шеп­та­ла Оль­га Мат­ве­ев­на, — боит­ся, что узна­ют. Кадет, быв­ший депу­тат Госу­дар­ствен­ной думы… Воис­ти­ну — тор­же­ство демо­кра­тии… Я уже насчи­та­ла чело­век десять контрреволюционеров…

Сидев­шие у окна, они сра­зу же уви­де­ли, как из-за угла сосед­не­го дома выка­тил­ся авто­мо­биль с откры­тым вер­хом. Свер­кая стёк­ла­ми пенсне, Бога­ев­ский сидел на зад­нем сиде­нии, зажа­тый с обе­их сто­рон сол­да­та­ми. Рядом с шофё­ром раз­ва­лил­ся дюжий казак с руч­ным пуле­мё­том. Он посту­ки­вал по ство­лу ладо­ня­ми, что-то напе­вал, лицо его выгля­де­ло доволь­ным, и был он похож не на кон­во­и­ра, а, ско­рее, на завсе­гда­тая сва­деб, не хва­та­ло на фураж­ке цветка.

Когда авто оста­но­ви­лось, пер­вы­ми на зем­лю сошли сол­да­ты и при­мкну­ли к вин­тов­кам шты­ки. Один из них мах­нул рукой, дру­гой при­дер­жал двер­цу, нару­жу выбрал­ся Мит­ро­фан Петрович.

— При­вез­ли, братцы!

— Папи­рос­ку закуривает!

— Это ж перед каз­нью так, Семён! Может, там и шлёп­нут, а?!

— Вол­ни­тель­но…

В зале засме­я­лись. Кто-то из сол­дат пред­ло­жил про­ве­сти над Бога­ев­ским ещё один суд — за неува­же­ние к обществу.

— И прав­да! — про­ба­си­ли из каза­чье­го ряда. — Сидим тут, маем­ся, а он и не поспешает!

— Пря­мо туточ­ки его рас­стре­лять! — вско­чил со ска­мей­ки рябой тито­вец и ткнул в сто­ро­ну окна длин­ным ука­за­тель­ным паль­цем. — Лич­но ему, брат­цы, пулю в лоб вмажу!

— Из чего вма­жешь-то?! Дурень!

Послед­няя репли­ка вызва­ла ура­ган хохо­та. Рябой дол­го не мог понять, поче­му все сме­ют­ся, недо­умён­но смот­рел то на сол­дат, то на каза­ков, а когда вдруг понял, в чём дело, обхва­тил рука­ми голо­ву, упал на лав­ку, затряс­ся в без­звуч­ном сме­хе. Никто здесь не мог выстре­лить, как бы кому ни хоте­лось. Вче­ра ещё все­му гар­ни­зо­ну было ска­за­но: ору­жие на суде может быть толь­ко у конвоя.

Нако­нец появил­ся Голу­бов, и у Маши пере­хва­ти­ло дыха­ние, точ­но она уви­де­ла его в пер­вый раз в этой иде­аль­но выгла­жен­ной фор­ме и до блес­ка начи­щен­ных сапо­гах. Хотя фор­му она гла­ди­ла ему сама, сапо­ги чисти­ли вме­сте и виде­лись они совсем недав­но — утром.

«Вот он, — уми­ле­ние пле­ни­ло Машу, — мой рево­лю­ци­он­ный атаман».

Вслед за Голу­бо­вым зашли Смир­нов и Ларин.

О Смир­но­ве ей мно­го рас­ска­зы­вал Нико­лай. Рево­лю­ци­он­ная карье­ра это­го молод­це­ва­то­го еса­у­ла похо­ди­ла на ска­чу­щий мяч — то вниз, то вверх. В пер­вые дни Дон­рев­ко­ма Смир­нов коман­до­вал его вой­ска­ми. Потом, уго­див в плен к Чер­не­цо­ву и чудом бежав отту­да, обра­тил­ся в помощ­ни­ка Голу­бо­ва, вой­ска эти от раз­ва­ла спас­ше­го. Сей­час в под­чи­не­нии Смир­но­ва был Ново­чер­кас­ский гарнизон.

Ларин — с ним Маша была зна­ко­ма лич­но. Если мож­но назвать зна­ком­ством встре­чу про­тя­жён­но­стью в несколь­ко секунд, конеч­но. В фев­ра­ле она пере­да­ва­ла через него, чле­на под­поль­но­го Ново­чер­кас­ско­го рев­ко­ма, запис­ку Анто­но­ву-Овсе­ен­ко. Шла по Мос­ков­ской ули­це, он, в фураж­ке желез­но­до­рож­ни­ка, — навстре­чу. Маша уро­ни­ла малень­кий бумаж­ный свёр­ток на мосто­вую, Ларин подо­брал — вот и всё зна­ком­ство. Инте­рес­но, вспом­нит ли он, недав­ний под­поль­щик, а теперь — пред­се­да­тель Ново­чер­кас­ско­го окруж­но­го рев­ко­ма, воен­ный комис­сар окру­га её — раз­вед­чи­цу глав­но­ко­ман­ду­ю­ще­го совет­ски­ми отрядами?

…Оль­га Мат­ве­ев­на оза­бо­чен­но кача­ет голо­вой, напол­ня­ет круж­ки горя­чим чаем.

— Может, зря мы ходи­ли на этот суд? На душе неспо­кой­но… Где Нико­лай? Он ведь дол­жен прий­ти к обеду…

Маша отве­ча­ет тре­вож­ным мол­ча­ни­ем. Ей и самой инте­рес­но, где он. И соб­ствен­ное мол­ча­ние не нра­вит­ся Маше. Ей хоро­шо зна­ко­ма его при­ро­да — это тре­во­га. А за тре­во­гой явля­ет­ся беда.

…Быст­ро сту­ше­вал­ся на суде Ларин.

Высо­кий лоб, пол­ное круг­лое лицо, наглу­хо застёг­ну­тая гим­на­стёр­ка, он под­нял­ся из-за сто­ла, скри­пя рем­ня­ми портупеи.

— Това­ри­щи сол­да­ты и каза­ки! Граж­дане Ново­чер­кас­ска! Я, комис­сар Вита­лий Ларин, упол­но­мо­чен Дон­рев­ко­мом при­нять уча­стие в вашем собра­нии и предъ­явить гос­по­ди­ну Бога­ев­ско­му ряд обви­не­ний. Как ком­му­нист, как член РСДРП(б) с 1914 года, заяв­ляю откры­то и сра­зу, без обиняков…

Пона­ча­лу комис­сар гово­рил уве­рен­но, рез­во. Назвал под­су­ди­мо­го мах­ро­вым вра­гом совет­ской вла­сти. Лука­во заме­тил пре­зи­ди­у­му, что, несмот­ря на неко­то­рое нару­ше­ние рево­лю­ци­он­ной дис­ци­пли­ны, Дон­рев­ком про­тив Ново­чер­кас­ско­го суда ниче­го не имеет.

— Народ­ный суд, — гро­мо­глас­но про­воз­гла­сил Ларин, — везде!

Эти сло­ва были обра­ще­ны уже к собрав­шим­ся. Здесь он взял неко­то­рую пау­зу, наде­ясь, что сло­ва о народ­ном суде будут оце­не­ны соб­ствен­но наро­дом, но в ответ поче­му-то не про­зву­ча­ло ни одно­го хлоп­ка, и ора­тор замет­но помрачнел.

— Бога­ев­ский, — голос его чуть вздрог­нул, — какой уча­сти он заслу­жи­ва­ет? Двух мне­ний здесь быть не может, това­ри­щи! Бога­ев­ский заслу­жи­ва­ет смер­ти! Он пови­нен в кро­ва­вом подав­ле­нии Ростов­ской рево­лю­ции в декаб­ре 1917 года. Он и такие, как он, рас­стре­ли­ва­ли рабо­чих! Он…

С каж­дым новым сло­вом Ларин наду­вал­ся, как шар. Голос комис­са­ра вновь сде­лал­ся гром­ким. Комис­сар загро­хо­тал. И тень мра­ка уже ста­ла поки­дать его лицо, как вдруг раз­да­лась в пер­вых рядах лени­вая репли­ка, и весь обви­ни­тель­ный пафос сию же мину­ту был уничтожен.

— А я слу­жил тогда в Росто­ве, — весе­ло гарк­нул какой-то казак, — да вот Мит­ро­фа­на Пет­ро­ви­ча в рас­стрель­ных коман­дах чего-то… не видал…

Раз­дал­ся прон­зи­тель­ный свист.

Маша заме­ти­ла, как пих­нул лок­тем Каклю­гин сидев­ше­го рядом сту­ден­та, и тот немед­лен­но взвился.

— Дока­за­тель­ства! — визг­ли­во крик­нул сту­дент. — Народ тре­бу­ет дока­за­тельств, комиссар!

И Голу­бов, и Смир­нов засты­ли в ожи­да­нии. Они, вер­но, наде­я­лись, что Ларин возь­мёт себя в руки и спо­кой­но объ­яс­нит: с пода­чи Кале­ди­на и Бога­ев­ско­го рас­стре­ли­ва­ли людей в Росто­ве, Дон пре­вра­щал­ся в гнез­до контр­ре­во­лю­ции… Мно­гое мож­но было ска­зать, но вме­сто пояс­не­ний и уточ­не­ний комис­сар, отча­ян­но шарах­нув кула­ком по сто­лу, сотво­рил глупость.

— Това­ри­щи! Рево­лю­ция слу­чи­лась не для того, что­бы такие, как Бога­ев­ский, при­хвост­ни бур­жу­а­зии… про­дол­жа­ли жиро­вать, что­бы свет­лые идеи…

Ларин зачем-то заго­во­рил о марк­сиз­ме, и тут же весь зал, от пер­во­го ряда до послед­не­го, стал пре­вра­щать­ся из искря­ще­го­ся, вол­ну­ю­ще­го­ся моря в уны­лое, ква­ка­ю­щее боло­то. Зри­те­лям ста­ло скуч­но от мало­по­нят­ных марк­сист­ских про­по­ве­дей. Заго­во­ри­ли о сво­ём. Послы­шал­ся мат. Слу­жи­вые заку­ри­ли, обла­ка табач­но­го поплы­ли под потолком.

«Боло­то, — сно­ва отме­ти­ла Маша, — а над боло­том — туман».

Она виде­ла, как вол­ну­ет­ся Голу­бов. Не про­сто виде­ла — она чув­ство­ва­ла это, пре­крас­но пони­мая при­ро­ду вол­не­ния един­ствен­но люби­мо­го ею чело­ве­ка на этой земле.

Ведь и она, и он пред­став­ля­ли этот суд по-дру­го­му. Они с нетер­пе­ни­ем жда­ли его. Они в него вери­ли. Суд дол­жен был стать пер­вым вопло­ще­ни­ем их стой­кой меч­ты, той самой Дон­ской Уто­пии, кото­рую они заду­ма­ли вме­сте когда-то: искрен­не­го наро­до­вла­стия, сво­бо­ды мне­ний, твор­че­ства масс. Но ост­ров Сво­бо­ды заса­сы­ва­ло без­раз­ли­чие. И в этом без­раз­ли­чии тону­ла их вера.

— Тише вы! Тише же, ну?!

…И вот тут желан­ная тиши­на дей­стви­тель­но наступила.

«Как стран­но, — уди­ви­лась Маша, — а впрочем…»

Ей ста­ло понят­но, что каза­ки и сол­да­ты за послед­нее вре­мя, долж­но быть, подуста­ли от митин­гов комис­са­ров и коман­ди­ров, а тут — чело­век из про­шло­го вре­ме­ни, враг, кото­ро­го пред­став­ля­ли чуть ли не дья­во­лом. Несо­мнен­но, он пред­став­лял куда боль­ший инте­рес, чем Ларин. Что будет гово­рить этот барин? И так ли он стра­шен, как о нём рассказывали?

Скрип­нул стул в насту­пив­шей тишине, и Бога­ев­ский осто­рож­но под­нял­ся с места.
Маша и Оль­га Мат­ве­ев­на груст­но переглянулись.

Напрас­но Ларин ска­зал про «жиро­вать» — это поня­ли обе, ошиб­ка похле­ще «марк­сист­ской лек­ции». Худой и суту­лый Бога­ев­ский совсем не похо­дил на жирующего.

— …Бра­тья каза­ки и сол­да­ты, друзья…

Он не гре­мел, как Ларин. Он гово­рил негром­ко. И это тихое, извест­ное немно­гим при­сут­ству­ю­щим вор­ко­ва­ние, при­тя­ги­ва­ло к нему всё боль­ше и боль­ше внимания.

— …мне труд­но спо­рить с обви­не­ни­ем, как пони­ма­е­те… Това­рищ комис­сар Ларин — при вла­сти, а я…

Мит­ро­фан Пет­ро­вич раз­вёл рука­ми и застен­чи­во улыб­нул­ся, что вызва­ло ожив­ле­ние и вполне доб­ро­душ­ный смех.

— …Назва­ли меня при­хвост­нем бур­жу­а­зии… Поз­воль­те с этим титу­лом не согла­сить­ся… Я нико­гда не ходил в при­хвост­нях… И я дока­жу вам это, хотя соот­вет­ству­ю­ще­го ман­да­та, конеч­но, у меня… не имеется…

Зри­те­ли опять засме­я­лись, но смех пре­кра­тил­ся немед­лен­но, сто­и­ло Бога­ев­ско­му воз­деть руку к потол­ку, подоб­но дирижёру.

— …Когда год назад царь отрёк­ся от пре­сто­ла, рух­ну­ла власть вез­де… и на Дону её тоже не ста­ло. Что было делать? Кру­гом царил бар­дак. И мы здесь, в Ново­чер­кас­ске, ста­ли созда­вать новую власть. Да, воз­мож­но, путём оши­бок. Но и путём проб, непре­мен­но проб, дру­зья! Мы про-бо-ва-ли! И про­бо­ва­ли вме­сте с вами! Вспом­ни­те, как про­хо­ди­ли выбо­ры в Вой­ско­вой круг, то был истин­ный празд­ник демо­кра­тии, воз­врат к тра­ди­ци­ям каза­чьей вольницы…

«Ну, конеч­но», — про­чи­та­ла Маша ухмыл­ку на лице Голу­бо­ва. Пожа­луй, толь­ко трое здесь зна­ли цену тем «тра­ди­ци­ям»: Голу­бов, Каклю­гин и сам Бога­ев­ский. Они-то пом­ни­ли, как «демо­кра­тич­но» про­во­ди­лись те выбо­ры, как выдви­га­лись «пра­виль­ные» кан­ди­да­ты и зати­ра­лись «непра­виль­ные».

…Одна­ко для Голу­бо­ва в дан­ный момент была важ­нее сво­бо­да сло­ва и сво­бо­да мне­ний. Он пере­би­вал ора­то­ра лишь на бума­ге, еле слыш­но скри­пя гри­фе­лем каран­да­ша. Каклю­гин делал вид, буд­то слы­шит о всём этом впер­вые. Мит­ро­фан же Пет­ро­вич искус­но сме­ши­вал прав­ду с ложью. Каша эта, пожа­луй, начи­на­ла мно­гим нравиться.

— Вы, каза­ки, нас выбра­ли. Вы нам вру­чи­ли власть, дали наказ. И мы ста­ли испол­нять его…

Он уме­ло обхо­дил ост­рые углы. Он гово­рил о миро­лю­бии Вой­ско­во­го пра­ви­тель­ства, о том, как при вся­ком удоб­ном слу­чае они с Кале­ди­ным иска­ли ком­про­мисс и рато­ва­ли за сов­мест­ную рабо­ту с любы­ми кон­струк­тив­ны­ми силами.

— Было Пари­тет­ное пра­ви­тель­ство с пред­ста­ви­те­ля­ми нека­за­чье­го насе­ле­ния Дона… Были пере­го­во­ры с Дон­рев­ко­мом… Бесе­до­ва­ли как рав­ные с рав­ны­ми, спо­ри­ли. Но увы, не во вся­ком спо­ре рож­да­ет­ся истина…

О бло­ках с дру­ги­ми «кон­струк­тив­ны­ми сила­ми» (Кор­ни­лов, Алек­се­ев, Савен­ков) Мит­ро­фан Пет­ро­вич бла­го­ра­зум­но умолчал.

— …Не смог­ли дого­во­рить­ся, — сокру­шал­ся Бога­ев­ский, — каза­ки не поня­ли сво­е­го ата­ма­на… Ата­ман не смог понять их, как отец — слиш­ком само­сто­я­тель­ных детей… Поэто­му-то и застре­лил­ся Алек­сей Максимович…

В оче­ред­ной раз она поди­ви­лась это­му уме­нию Бога­ев­ско­го овла­де­вать ауди­то­ри­ей. Как все­гда, ни бур­ной жести­ку­ля­ции, ни зажи­га­тель­ных выкри­ков, а зал при этом уже ощу­щал­ся как сгу­сток вни­ма­ния, как сжа­тая пру­жи­на, кото­рая вот-вот разо­жмёт­ся, и что же будет тогда? Мас­со­вое сочув­ствие? Так оно уже, пожа­луй, было. В гла­зах Бога­ев­ско­го блес­ну­ли слёзы.

— Скры­ва­ясь в ста­ни­цах Саль­ской сте­пи, я имел воз­мож­ность наблю­дать все ужа­сы граж­дан­ской вой­ны или, по край­ней мере, слы­шать о них… Кал­мы­ки реза­ли кре­стьян в Пла­тов­ской… Кре­стьяне уби­ва­ли кал­мы­ков… А я схо­дил с ума, кровь зали­ва­ла гла­за мои… Напи­сал пись­мо това­ри­щу Голу­бо­ву. Но това­рищ Голу­бов опе­ре­дил меня, и я с радо­стью отдал себя в его руки… Обра­тил­ся в газе­ту… Опуб­ли­ко­ва­ли мой при­зыв к саль­ским пар­ти­за­нам… При­ми­ри­тесь! — при­звал их я… И теперь я обра­ща­юсь к вам! При­ми­ри­тесь с пар­ти­за­на­ми и позо­ви­те их к себе! Вер­ни­те их из сте­пей! Там — цвет буду­ще­го Дона, там — такие моло­дые и нуж­ные силы для наше­го обще­го про­цве­та­ния… Позо­ви­те интел­ли­ген­цию… Не может быть ни рес­пуб­ли­ки, ни любой дру­гой фор­мы госу­дар­ства без интел­ли­ген­ции… Я… Мне все­го 36 лет… Вижу на ваших лицах удив­ле­ние… Послед­ние меся­цы, быть может, соста­ри­ли меня… Но я молод! Слы­ши­те! Я молод, энер­ги­чен, и у меня есть опыт, кото­рый может быть поле­зен новой вла­сти на Дону! Поэто­му пред­ло­же­ние това­ри­ща Лари­на рас­стре­лять меня… явля­ет­ся… ска­жу мяг­ко… поспеш­ным… Вижу, что и това­ри­щи Голу­бов со Смир­но­вым заду­ма­лись над этим… Толь­ко не сочти­те это дав­ле­ни­ем, про­шу вас… Нет… Ни в коем слу­чае… Ваше пра­во решать, да, исклю­чи­тель­но ваше… Про­сто помни­те, что в осно­ве это­го пра­ва все­гда лежа­ли такие каче­ства рус­ской души, как доб­ро­та и справедливость…

Послед­ние сло­ва Бога­ев­ско­го погло­тил новый гул голо­сов. Маша, каким-то внут­рен­ним зре­ни­ем уви­де­ла вдруг, как то, что ещё недав­но пред­став­ля­лось ей боло­том, забур­ли­ло, пошло вол­на­ми, и с само­го дна уже не боло­та, но сно­ва моря ста­ла под­ни­мать­ся их Дон­ская Уто­пия. Ост­ров Сво­бо­ды вырас­тал из волн народ­но­го шторма.

Ост­ров Дон­ской Сво­бо­ды, где не было бога­тых и бед­ных, где сло­во про­сто­го граж­да­ни­на мог­ло обра­тить в прах любое жела­ние Пра­ви­те­ля, где зва­ние Пра­ви­те­ля было не бла­гом, а тяж­ким бре­ме­нем во имя народ­но­го сча­стья. Зелё­ные лужай­ки и хол­мы, синие ручьи — вот что она виде­ла. А на самом высо­ком хол­ме сидел чело­век. Обхва­тив рука­ми коле­ни, он осто­рож­но осмат­ри­вал­ся, точ­но пытал­ся най­ти кого-то. И когда их взгля­ды встре­ти­лись, всё вдруг ста­ло понятно.

«Что ты дела­ешь на нашем Ост­ро­ве?! — захо­те­лось крик­нуть Маше — Поди отсю­да прочь! Немедленно!»

Но напрас­ным был бы тот крик. Этот стран­ный чело­век, этот тще­душ­ный тип­чик в штат­ском, уже сде­лал всё, что ему надо.

Он украл их Остров…

— Спа­си­бо за пони­ма­ние, бра­тья сол­да­ты и каза­ки, сту­ден­ты! — сте­пен­но скло­нил голо­ву Мит­ро­фан Пет­ро­вич — Тыся­ча бла­го­дар­но­стей, доро­гие мое­му серд­цу граж­дане Новочеркасска!

Поме­ще­ние напол­ни­лось лику­ю­щи­ми апло­дис­мен­та­ми и кри­ка­ми. Каза­лось, что кри­ча­ли все:

— Не дадим в обиду!

— Зачем рас­стре­ли­вать?! Чело­век-то баш­ко­ви­тый! Нуж­ный для вла­сти народ­ной человек!

— Ишо погля­деть надо, чья власть нам ближе!

— Своя власть нужна…

…Она боль­ше не виде­ла Ост­ро­ва. Гром­кие воз­гла­сы, да что там воз­гла­сы — рёв, рёв людей в сером, тор­же­ству­ю­ще-скром­ный Бога­ев­ский, высо­кие сте­ны, лики каза­чьих ата­ма­нов и гене­ра­лов на порт­ре­тах и крас­ные стя­ги, рас­тя­ну­тые меж­ду ними — «Вся власть Сове­там!», «Да здрав­ству­ет миро­вая рево­лю­ция!», «Ура тру­до­во­му каза­че­ству!», — всё это рож­да­ло какую-то чудо­вищ­ный абсурд.

Каза­лось бы, ниче­го откро­вен­но контр­ре­во­лю­ци­он­но­го Бога­ев­ский не ска­зал. Напро­тив, в нача­ле выступ­ле­ния он заявил, что Дон не может суще­ство­вать без Рос­сии, как и Рос­сия не может жить без Дона. Но какую имен­но Рос­сию он имел в виду? Крас­ную или белую? Ни разу она не услы­ша­ла в его сло­вах «совет­ская власть», поче­му? «При­ми­ри­тесь с кре­стья­на­ми» — во имя чего? «Позо­ви­те пар­ти­зан» — зачем?

Очень мно­го было тума­на в этой речи. И он стал сте­лить­ся в головах.

«„Своя власть нуж­на“, — повто­ри­ла Маша про себя один из выкри­ков, — вот он — резуль­тат его вор­ко­ва­ния… Каков лов­кач… Без еди­но­го кри­ка „долой“…»
Но это было ещё не всё.

Бога­ев­ский навёл туман повсю­ду, и в этом тумане она отчёт­ли­во уви­де­ла меч, зане­сён­ный над Голу­бо­вым. Если каза­ки и сол­да­ты(!) сочув­ству­ют Бога­ев­ско­му, то с кем Вы, това­рищ Голу­бов, сим­вол дон­ской воль­ни­цы? С запу­тан­ным наро­дом или совет­ской вла­стью, кото­рую пред­став­ля­ет здесь комис­сар Ларин?
Маша закры­ла глаза.

— Я тре­бую пре­кра­тить анар­хию! — услы­ша­ла она голос Лари­на. — Что за бала­ган? Суд при­сяж­ных здесь, что ли?! Сего­дня же Бога­ев­ский дол­жен быть достав­лен в Ростов, слы­ши­те?! Немедленно!

Эти сло­ва, конеч­но же, были обра­ще­ны к её Голубову.

Сквозь гомон, свист и топот голос люби­мо­го зву­чал нерв­но и вызывающе:

— На пере­пра­ве коней не меня­ют, това­рищ Ларин! Судь­бу Бога­ев­ско­го дол­жен решить народ, как и было обе­ща­но… Вы же сами под­твер­ди­ли это… Пусть уля­гут­ся стра­сти. Пусть поду­ма­ют. Собе­рём­ся через день, зачи­та­ем обви­не­ние… и по каж­до­му пунк­ту спро­сим мне­ние людей. Мне, кста­ти, тоже есть что ска­зать. Вы соглас­ны? Това­рищ Ларин!

Что отве­тил това­рищ Ларин, Маша не услы­ша­ла. Она откры­ла гла­за. Зал про­дол­жал шуметь. Комис­са­ра не было.

2

Лишь спу­стя сут­ки, после­до­вал ответ.

Подан, мож­но ска­зать, к сто­лу. Но луч­ше бы его не слы­шать вовсе.

В чаш­ках — дымя­щий­ся чай, паху­чий хлеб в кор­зин­ке, варе­нье в вазоч­ках, тон­ко поре­зан­ный сыр в тарелке…

— Коля, Коля… Он обе­щал быть к обеду…

Не вре­мя, навер­но, для испол­не­ния про­стых обещаний.

…Трес­ком пуле­мё­та, десят­ка­ми вин­то­воч­ных выстре­лов, топо­том копыт и раз­ры­вом гра­нат отве­чал комис­сар Ларин.

Оль­га Мат­ве­ев­на в ужа­се отша­ты­ва­ет­ся от окна.

— Мат­ро­сы на лоша­дях… Каза­ки бегут… Что это, Маша?! Где Николай?

Маша, потря­сён­ная, мол­чит, слив­шись с высо­кой спин­кой сту­ла. Она то смот­рит на дро­жа­щие стёк­ла и видит в них отра­же­ние сво­их боль­ших глаз, то пере­во­дит взгляд на настен­ные фото­гра­фии — там её Нико­лай. Неуже­ли всё на этом? Не может быть так…

Может! — отве­ча­ет комис­сар Ларин, точ­нее — весь Донревком.

А Маша всё смот­рит на фото­гра­фию. И слё­зы заме­ня­ют ей чай.

Читай­те так­же все преды­ду­щие рас­ска­зы цикла:

Поделиться

ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ИНТЕРЕСНОЕЩЕ ОТ АВТОРА