Задуманный красным казаком Голубовым суд над контрреволюционером Богаевским приводит вместо желанного торжества народовластия к расколу революционного казачества. Как речь Донского Златоуста повлияла на публику, читайте в новом рассказе Сергея Петрова из цикла о событиях на Дону в 1917–1918 годах.
— Ешьте, милая, ешьте. Пока есть что есть…
Улыбается Маша. Каламбур не так уж нов, но произнесён он к месту, с правильными, трагическими интонациями. Ей нравится такой мрачноватый юмор. Это у них семейное, догадывается она и отмечает, что то же самое и ей свойственно, а значит, роднит с ними.
Взгляд Маши скользит по семейным фотографиям на стене. Вот они, Голубовы, представители донского дворянского рода: мама, отец, Ольга, Николай и… светлый квадрат на обоях, пустое место.
— Алёшка, наш младший, — объясняет Ольга Матвеевна, — ушёл с Поповым…
Ольга Матвеевна — статная, с гордой осанкой женщина, настоящая казачка, как с картины. Она боготворит революцию. Она пишет революционные стихи. Она в восторге от своего брата и уверена: тот всё делает правильно.
В руке её большой кусок белого хлеба. Только что из пекарни, от него исходит тепло, и кажется, что он согревает всю комнату. Баклажанная икра намазывается щедрым слоем, «по-донскому» — решает для себя Маша, как же иначе? Ольга Матвеевна протягивает ей хлеб.
— …и беспокоиться не стоит. Три комнаты, разве тесно? Неужто не уживёмся?
Маша не беспокоится. И по поводу уживчивости не беспокоится вовсе. Её тревожит другое. Предстоит ли уживаться, собственно?
…Вчера они были на суде. Не на суде даже, а на народном сходе — так правильнее было назвать то, что происходило вчера.
Огромный зал Кадетского корпуса, заполненный в основном казаками и солдатами Титовского революционного полка, гудел, кашлял, тяжело дышал. Редкими тёмными пятнами на сером фоне шинелей проступали солидные пальто и шубы. Странно, но участники схода взирали на них с абсолютным равнодушием. В последнем ряду Маше удалось разглядеть Елизавету Дмитриевну Богаевскую. Рядом с ней сидел какой-то господин с усиками и постоянно трогал её за руку, успокаивая. На голове у господина был котелок. Он его почему-то то снимал, то водружал обратно, надвигая поля чуть ли не на брови.
— Это Каклюгин, — прошептала Ольга Матвеевна, — боится, что узнают. Кадет, бывший депутат Государственной думы… Воистину — торжество демократии… Я уже насчитала человек десять контрреволюционеров…
Сидевшие у окна, они сразу же увидели, как из-за угла соседнего дома выкатился автомобиль с открытым верхом. Сверкая стёклами пенсне, Богаевский сидел на заднем сидении, зажатый с обеих сторон солдатами. Рядом с шофёром развалился дюжий казак с ручным пулемётом. Он постукивал по стволу ладонями, что-то напевал, лицо его выглядело довольным, и был он похож не на конвоира, а, скорее, на завсегдатая свадеб, не хватало на фуражке цветка.
Когда авто остановилось, первыми на землю сошли солдаты и примкнули к винтовкам штыки. Один из них махнул рукой, другой придержал дверцу, наружу выбрался Митрофан Петрович.
— Привезли, братцы!
— Папироску закуривает!
— Это ж перед казнью так, Семён! Может, там и шлёпнут, а?!
— Волнительно…
В зале засмеялись. Кто-то из солдат предложил провести над Богаевским ещё один суд — за неуважение к обществу.
— И правда! — пробасили из казачьего ряда. — Сидим тут, маемся, а он и не поспешает!
— Прямо туточки его расстрелять! — вскочил со скамейки рябой титовец и ткнул в сторону окна длинным указательным пальцем. — Лично ему, братцы, пулю в лоб вмажу!
— Из чего вмажешь-то?! Дурень!
Последняя реплика вызвала ураган хохота. Рябой долго не мог понять, почему все смеются, недоумённо смотрел то на солдат, то на казаков, а когда вдруг понял, в чём дело, обхватил руками голову, упал на лавку, затрясся в беззвучном смехе. Никто здесь не мог выстрелить, как бы кому ни хотелось. Вчера ещё всему гарнизону было сказано: оружие на суде может быть только у конвоя.
Наконец появился Голубов, и у Маши перехватило дыхание, точно она увидела его в первый раз в этой идеально выглаженной форме и до блеска начищенных сапогах. Хотя форму она гладила ему сама, сапоги чистили вместе и виделись они совсем недавно — утром.
«Вот он, — умиление пленило Машу, — мой революционный атаман».
Вслед за Голубовым зашли Смирнов и Ларин.
О Смирнове ей много рассказывал Николай. Революционная карьера этого молодцеватого есаула походила на скачущий мяч — то вниз, то вверх. В первые дни Донревкома Смирнов командовал его войсками. Потом, угодив в плен к Чернецову и чудом бежав оттуда, обратился в помощника Голубова, войска эти от развала спасшего. Сейчас в подчинении Смирнова был Новочеркасский гарнизон.
Ларин — с ним Маша была знакома лично. Если можно назвать знакомством встречу протяжённостью в несколько секунд, конечно. В феврале она передавала через него, члена подпольного Новочеркасского ревкома, записку Антонову-Овсеенко. Шла по Московской улице, он, в фуражке железнодорожника, — навстречу. Маша уронила маленький бумажный свёрток на мостовую, Ларин подобрал — вот и всё знакомство. Интересно, вспомнит ли он, недавний подпольщик, а теперь — председатель Новочеркасского окружного ревкома, военный комиссар округа её — разведчицу главнокомандующего советскими отрядами?
…Ольга Матвеевна озабоченно качает головой, наполняет кружки горячим чаем.
— Может, зря мы ходили на этот суд? На душе неспокойно… Где Николай? Он ведь должен прийти к обеду…
Маша отвечает тревожным молчанием. Ей и самой интересно, где он. И собственное молчание не нравится Маше. Ей хорошо знакома его природа — это тревога. А за тревогой является беда.
…Быстро стушевался на суде Ларин.
Высокий лоб, полное круглое лицо, наглухо застёгнутая гимнастёрка, он поднялся из-за стола, скрипя ремнями портупеи.
— Товарищи солдаты и казаки! Граждане Новочеркасска! Я, комиссар Виталий Ларин, уполномочен Донревкомом принять участие в вашем собрании и предъявить господину Богаевскому ряд обвинений. Как коммунист, как член РСДРП(б) с 1914 года, заявляю открыто и сразу, без обиняков…
Поначалу комиссар говорил уверенно, резво. Назвал подсудимого махровым врагом советской власти. Лукаво заметил президиуму, что, несмотря на некоторое нарушение революционной дисциплины, Донревком против Новочеркасского суда ничего не имеет.
— Народный суд, — громогласно провозгласил Ларин, — везде!
Эти слова были обращены уже к собравшимся. Здесь он взял некоторую паузу, надеясь, что слова о народном суде будут оценены собственно народом, но в ответ почему-то не прозвучало ни одного хлопка, и оратор заметно помрачнел.
— Богаевский, — голос его чуть вздрогнул, — какой участи он заслуживает? Двух мнений здесь быть не может, товарищи! Богаевский заслуживает смерти! Он повинен в кровавом подавлении Ростовской революции в декабре 1917 года. Он и такие, как он, расстреливали рабочих! Он…
С каждым новым словом Ларин надувался, как шар. Голос комиссара вновь сделался громким. Комиссар загрохотал. И тень мрака уже стала покидать его лицо, как вдруг раздалась в первых рядах ленивая реплика, и весь обвинительный пафос сию же минуту был уничтожен.
— А я служил тогда в Ростове, — весело гаркнул какой-то казак, — да вот Митрофана Петровича в расстрельных командах чего-то… не видал…
Раздался пронзительный свист.
Маша заметила, как пихнул локтем Каклюгин сидевшего рядом студента, и тот немедленно взвился.
— Доказательства! — визгливо крикнул студент. — Народ требует доказательств, комиссар!
И Голубов, и Смирнов застыли в ожидании. Они, верно, надеялись, что Ларин возьмёт себя в руки и спокойно объяснит: с подачи Каледина и Богаевского расстреливали людей в Ростове, Дон превращался в гнездо контрреволюции… Многое можно было сказать, но вместо пояснений и уточнений комиссар, отчаянно шарахнув кулаком по столу, сотворил глупость.
— Товарищи! Революция случилась не для того, чтобы такие, как Богаевский, прихвостни буржуазии… продолжали жировать, чтобы светлые идеи…
Ларин зачем-то заговорил о марксизме, и тут же весь зал, от первого ряда до последнего, стал превращаться из искрящегося, волнующегося моря в унылое, квакающее болото. Зрителям стало скучно от малопонятных марксистских проповедей. Заговорили о своём. Послышался мат. Служивые закурили, облака табачного поплыли под потолком.
«Болото, — снова отметила Маша, — а над болотом — туман».
Она видела, как волнуется Голубов. Не просто видела — она чувствовала это, прекрасно понимая природу волнения единственно любимого ею человека на этой земле.
Ведь и она, и он представляли этот суд по-другому. Они с нетерпением ждали его. Они в него верили. Суд должен был стать первым воплощением их стойкой мечты, той самой Донской Утопии, которую они задумали вместе когда-то: искреннего народовластия, свободы мнений, творчества масс. Но остров Свободы засасывало безразличие. И в этом безразличии тонула их вера.
— Тише вы! Тише же, ну?!
…И вот тут желанная тишина действительно наступила.
«Как странно, — удивилась Маша, — а впрочем…»
Ей стало понятно, что казаки и солдаты за последнее время, должно быть, подустали от митингов комиссаров и командиров, а тут — человек из прошлого времени, враг, которого представляли чуть ли не дьяволом. Несомненно, он представлял куда больший интерес, чем Ларин. Что будет говорить этот барин? И так ли он страшен, как о нём рассказывали?
Скрипнул стул в наступившей тишине, и Богаевский осторожно поднялся с места.
Маша и Ольга Матвеевна грустно переглянулись.
Напрасно Ларин сказал про «жировать» — это поняли обе, ошибка похлеще «марксистской лекции». Худой и сутулый Богаевский совсем не походил на жирующего.
— …Братья казаки и солдаты, друзья…
Он не гремел, как Ларин. Он говорил негромко. И это тихое, известное немногим присутствующим воркование, притягивало к нему всё больше и больше внимания.
— …мне трудно спорить с обвинением, как понимаете… Товарищ комиссар Ларин — при власти, а я…
Митрофан Петрович развёл руками и застенчиво улыбнулся, что вызвало оживление и вполне добродушный смех.
— …Назвали меня прихвостнем буржуазии… Позвольте с этим титулом не согласиться… Я никогда не ходил в прихвостнях… И я докажу вам это, хотя соответствующего мандата, конечно, у меня… не имеется…
Зрители опять засмеялись, но смех прекратился немедленно, стоило Богаевскому воздеть руку к потолку, подобно дирижёру.
— …Когда год назад царь отрёкся от престола, рухнула власть везде… и на Дону её тоже не стало. Что было делать? Кругом царил бардак. И мы здесь, в Новочеркасске, стали создавать новую власть. Да, возможно, путём ошибок. Но и путём проб, непременно проб, друзья! Мы про-бо-ва-ли! И пробовали вместе с вами! Вспомните, как проходили выборы в Войсковой круг, то был истинный праздник демократии, возврат к традициям казачьей вольницы…
«Ну, конечно», — прочитала Маша ухмылку на лице Голубова. Пожалуй, только трое здесь знали цену тем «традициям»: Голубов, Каклюгин и сам Богаевский. Они-то помнили, как «демократично» проводились те выборы, как выдвигались «правильные» кандидаты и затирались «неправильные».
…Однако для Голубова в данный момент была важнее свобода слова и свобода мнений. Он перебивал оратора лишь на бумаге, еле слышно скрипя грифелем карандаша. Каклюгин делал вид, будто слышит о всём этом впервые. Митрофан же Петрович искусно смешивал правду с ложью. Каша эта, пожалуй, начинала многим нравиться.
— Вы, казаки, нас выбрали. Вы нам вручили власть, дали наказ. И мы стали исполнять его…
Он умело обходил острые углы. Он говорил о миролюбии Войскового правительства, о том, как при всяком удобном случае они с Калединым искали компромисс и ратовали за совместную работу с любыми конструктивными силами.
— Было Паритетное правительство с представителями неказачьего населения Дона… Были переговоры с Донревкомом… Беседовали как равные с равными, спорили. Но увы, не во всяком споре рождается истина…
О блоках с другими «конструктивными силами» (Корнилов, Алексеев, Савенков) Митрофан Петрович благоразумно умолчал.
— …Не смогли договориться, — сокрушался Богаевский, — казаки не поняли своего атамана… Атаман не смог понять их, как отец — слишком самостоятельных детей… Поэтому-то и застрелился Алексей Максимович…
В очередной раз она подивилась этому умению Богаевского овладевать аудиторией. Как всегда, ни бурной жестикуляции, ни зажигательных выкриков, а зал при этом уже ощущался как сгусток внимания, как сжатая пружина, которая вот-вот разожмётся, и что же будет тогда? Массовое сочувствие? Так оно уже, пожалуй, было. В глазах Богаевского блеснули слёзы.
— Скрываясь в станицах Сальской степи, я имел возможность наблюдать все ужасы гражданской войны или, по крайней мере, слышать о них… Калмыки резали крестьян в Платовской… Крестьяне убивали калмыков… А я сходил с ума, кровь заливала глаза мои… Написал письмо товарищу Голубову. Но товарищ Голубов опередил меня, и я с радостью отдал себя в его руки… Обратился в газету… Опубликовали мой призыв к сальским партизанам… Примиритесь! — призвал их я… И теперь я обращаюсь к вам! Примиритесь с партизанами и позовите их к себе! Верните их из степей! Там — цвет будущего Дона, там — такие молодые и нужные силы для нашего общего процветания… Позовите интеллигенцию… Не может быть ни республики, ни любой другой формы государства без интеллигенции… Я… Мне всего 36 лет… Вижу на ваших лицах удивление… Последние месяцы, быть может, состарили меня… Но я молод! Слышите! Я молод, энергичен, и у меня есть опыт, который может быть полезен новой власти на Дону! Поэтому предложение товарища Ларина расстрелять меня… является… скажу мягко… поспешным… Вижу, что и товарищи Голубов со Смирновым задумались над этим… Только не сочтите это давлением, прошу вас… Нет… Ни в коем случае… Ваше право решать, да, исключительно ваше… Просто помните, что в основе этого права всегда лежали такие качества русской души, как доброта и справедливость…
Последние слова Богаевского поглотил новый гул голосов. Маша, каким-то внутренним зрением увидела вдруг, как то, что ещё недавно представлялось ей болотом, забурлило, пошло волнами, и с самого дна уже не болота, но снова моря стала подниматься их Донская Утопия. Остров Свободы вырастал из волн народного шторма.
Остров Донской Свободы, где не было богатых и бедных, где слово простого гражданина могло обратить в прах любое желание Правителя, где звание Правителя было не благом, а тяжким бременем во имя народного счастья. Зелёные лужайки и холмы, синие ручьи — вот что она видела. А на самом высоком холме сидел человек. Обхватив руками колени, он осторожно осматривался, точно пытался найти кого-то. И когда их взгляды встретились, всё вдруг стало понятно.
«Что ты делаешь на нашем Острове?! — захотелось крикнуть Маше — Поди отсюда прочь! Немедленно!»
Но напрасным был бы тот крик. Этот странный человек, этот тщедушный типчик в штатском, уже сделал всё, что ему надо.
Он украл их Остров…
— Спасибо за понимание, братья солдаты и казаки, студенты! — степенно склонил голову Митрофан Петрович — Тысяча благодарностей, дорогие моему сердцу граждане Новочеркасска!
Помещение наполнилось ликующими аплодисментами и криками. Казалось, что кричали все:
— Не дадим в обиду!
— Зачем расстреливать?! Человек-то башковитый! Нужный для власти народной человек!
— Ишо поглядеть надо, чья власть нам ближе!
— Своя власть нужна…
…Она больше не видела Острова. Громкие возгласы, да что там возгласы — рёв, рёв людей в сером, торжествующе-скромный Богаевский, высокие стены, лики казачьих атаманов и генералов на портретах и красные стяги, растянутые между ними — «Вся власть Советам!», «Да здравствует мировая революция!», «Ура трудовому казачеству!», — всё это рождало какую-то чудовищный абсурд.
Казалось бы, ничего откровенно контрреволюционного Богаевский не сказал. Напротив, в начале выступления он заявил, что Дон не может существовать без России, как и Россия не может жить без Дона. Но какую именно Россию он имел в виду? Красную или белую? Ни разу она не услышала в его словах «советская власть», почему? «Примиритесь с крестьянами» — во имя чего? «Позовите партизан» — зачем?
Очень много было тумана в этой речи. И он стал стелиться в головах.
«„Своя власть нужна“, — повторила Маша про себя один из выкриков, — вот он — результат его воркования… Каков ловкач… Без единого крика „долой“…»
Но это было ещё не всё.
Богаевский навёл туман повсюду, и в этом тумане она отчётливо увидела меч, занесённый над Голубовым. Если казаки и солдаты(!) сочувствуют Богаевскому, то с кем Вы, товарищ Голубов, символ донской вольницы? С запутанным народом или советской властью, которую представляет здесь комиссар Ларин?
Маша закрыла глаза.
— Я требую прекратить анархию! — услышала она голос Ларина. — Что за балаган? Суд присяжных здесь, что ли?! Сегодня же Богаевский должен быть доставлен в Ростов, слышите?! Немедленно!
Эти слова, конечно же, были обращены к её Голубову.
Сквозь гомон, свист и топот голос любимого звучал нервно и вызывающе:
— На переправе коней не меняют, товарищ Ларин! Судьбу Богаевского должен решить народ, как и было обещано… Вы же сами подтвердили это… Пусть улягутся страсти. Пусть подумают. Соберёмся через день, зачитаем обвинение… и по каждому пункту спросим мнение людей. Мне, кстати, тоже есть что сказать. Вы согласны? Товарищ Ларин!
Что ответил товарищ Ларин, Маша не услышала. Она открыла глаза. Зал продолжал шуметь. Комиссара не было.
2
Лишь спустя сутки, последовал ответ.
Подан, можно сказать, к столу. Но лучше бы его не слышать вовсе.
В чашках — дымящийся чай, пахучий хлеб в корзинке, варенье в вазочках, тонко порезанный сыр в тарелке…
— Коля, Коля… Он обещал быть к обеду…
Не время, наверно, для исполнения простых обещаний.
…Треском пулемёта, десятками винтовочных выстрелов, топотом копыт и разрывом гранат отвечал комиссар Ларин.
Ольга Матвеевна в ужасе отшатывается от окна.
— Матросы на лошадях… Казаки бегут… Что это, Маша?! Где Николай?
Маша, потрясённая, молчит, слившись с высокой спинкой стула. Она то смотрит на дрожащие стёкла и видит в них отражение своих больших глаз, то переводит взгляд на настенные фотографии — там её Николай. Неужели всё на этом? Не может быть так…
Может! — отвечает комиссар Ларин, точнее — весь Донревком.
А Маша всё смотрит на фотографию. И слёзы заменяют ей чай.
Читайте также все предыдущие рассказы цикла:
- Подождём «Высочайшего акта».
- Кража Донской революции.
- Атаман Каледин и его «мятеж».
- Любовь и Голубов. Расследование Войскового Круга.
- Причуды Донской Фемиды. Последний день суда над Голубовым.
- «Колхида». «Левая группа». Гражданская война — не за горами.
- На мели.
- Тайные воздыхания Митрофана Богаевского и прозрачная конспирация Белого движения.
- Октябрь наступает.
- Фикция демократии.
- Против чести.
- Явление Донревкома.
- Не свободным словом, а оружием и плетью.
- Абсолютное «да».
- Чудак ты, ваше благородие.
- В степь.
- Жизнь гарантирую.
- Сохранить для истории.
- Приношение Зелёной Таре.
- Не ради власти, а ради судьбы революции.
- Предчувствие раскола.
