В 2020 году от нашей страны на «Евровидении» должна была выступать группа Little Big, но из-за карантина международный конкурс песни отменили. Мы желаем рейверам успехов и разрыва танцполов, а сейчас давайте вспомним, как этот конкурс пришёл в Россию.
Вы узнаете, как в 1994 году казаки и немцы боролись с панками, но победили евреи и Сергей «Дево-девочка моя» Крылов. В 1995 году вы узрите Филиппа Бедросовича в розовой кофточке и узнаете, как проводили «договорняки» на конкурс европейской песни и пляски. Оцените безумие отбора в 1996 году, а также поймёте, почему Алле Пугачёвой ничего не светило годом позже.
Россия не участвовала в евроконкурсе в 1992–1993 годах из-за бюрократии и безденежья. Да и парламент горел — какое там «Евро», в Москве бы прибраться. Новые страны демократии надо было подготовить к участию по стандартам Евросоюза, что тоже было непросто. Поэтому Россию допустили лишь в 1994 году, первый раз в бой пошли и бывшие республики Союза, а также страны Восточного блока. Поляки, словаки, литовцы и русские ломанулись на Запад.
1994. Цыганова, «Ногу свело!» и Крылов
Весной 1994 года решили не просто назначить того, кто поедет, волевым решением партии и правительства, а ещё и выбрать в прямом эфире госканала РТР. А где было выбирать? Первый канал был крайне слаб, НТВ ещё не стал на ноги, а «2×2» был слишком детским и шутейным. За отбор должна была отвечать легендарная «Программа А». Но насчёт честности гонки были большие сомнения.
У РТР не оказалось денег на конкурс в Дублине, со спонсорами был полный бардак. Поэтому жюри скорее искало того, кто был бы готов не только сделать песню по стандартам, но и оплатить участие. Не важно уже, кто платит — Солнцевская или Ореховская ОПГ, Березовский или Жечков, — лишь бы сделали всё сами. А уж коль всё будет «под ключ», то и победу «обеспечим» в «честной» битве.
Негласно лидером отбора значилась Вика Цыганова. Всё при ней: патриотические песни, статус звезды и деньги, русская краса и сила. Продюсеры Цыгановой нашли поддержку в лице казачьих атаманов Дона и Кубани и немецких продюсеров, которые обещали 50 тысяч долларов на расходы. Звучит безумно: немцы и казаки со времён атамана Краснова не бывали вместе, но РТР это устраивало. Песня есть, деньги тоже, промоушн из Берлина.
Но тут то ли сама певица, то ли её команда начали метаться — дали на отбор песню «Я вернусь в Россию», а потом отозвали кассету и захотели заменить на что-то патриотичнее. Это было против правил «Евровидения», начался скандал, наезды атаманов на РТР и прочее. В результате Цыганову за хамство просто сняли c забега. Видимо, представители из России ещё не понимали, что на «Евровидении» по-пацански решать нельзя, закон есть закон. Цыганова потом уверяла, что виной всему евреи, Кобзон, Маша Кац, и прочие сионисты, которые не дали дорогу русской песне. Даже на отборе она заявила со сцены, мол, я всё равно победила.
Песня, которая бы точно победила на конкурсе
Тогда решили поставить на группу «Ногу свело!». Всё при них — слава бессмысленного, но весёлого хита «Хару мамбуру», гремевшего из каждого тапка страны, харизма Максима Покровского (объявлен Минюстом РФ иноагентом), панковский разбитной формат, который бы понравился в Европе. Ребята записали «Сибирскую любовь», таёжный панк, и «Программа А» решительно говорила о победе.
Но молодость и слава ударили в голову. Незадолго до официального отбора «Ногу свело!» поссорились с продюсерами и лейблом «Тау-продукт». Музыкантам показалось, что им урезают гонорар. Группа устроила разборку со своей «крышей» из бандитов и банка «Метрополь», разорвали контракт на миллионы с теми, кто вывел их в люди.
На момент отбора «Ногу свело!» не было нужной финансовой поддержки, а в жюри, как назло, сидели обиженные представители «Тау». Они не поставили нужные баллы, и «Нога» заняла лишь второе место. Если бы не было разборок с ОПГ, Покровский выступил бы в Дублине и мог бы победить.
Рассказ от первого лица
Ещё в 1994 году на поездку в Дублин претендовал паноптикум:
Группа «Мегаполис» с песней «Пушкин» — странно, как и всё творчество этого коллектива. Не получили ни одного балла.
Весь такой блистательный Пенкин с песней «Вспомни». Его грим и блёстки видимо спугнули советское жюри. Один балл.
Достойная и стильная группа «Квартал», подарившая нам песню о «Парамарибо» и много всего хорошего. Видимо, их блюзовые свинги оказались не у дел. Один балл.
Алиса Мон в образе стриптизёрши, Татьяна Марцинковская с баптистским госпелом, Андрей Мисин с романсом тоже остались за бортом. Слишком трешово и мимо ворот.
Приличнее всех среди казачества и прочего неистовства выглядела юная блюзовая певица Юдифь с балладой «Вечный странник». Юная Мария Кац (настоящее имя Юдифи) поражала скорее чистотой взятых нот, чем костюмом. Консервативное жюри, разумеется, отдало предпочтение романтическому песнопению под гитару без эпатажа и лубка, гей-лоска и треша. Но не забывайте — оплачивать всё нужно было своими силами. У Кац и её команды долларов пачками не было.
Жюри не знало, что делать, уже хотели просить вернуться атаманов и Цыганову. Но тут возник автор хита «Девочка моя» Сергей Крылов. Этот солидный господин заявил, что даёт Юдифи 100 тысяч долларов как спонсор. Откуда они у Крылова были? Сергей заработал их на шоу «Ангел-421», где выступил продюсером. Более того, за развитие музыки ему отплатили бизнесмены-спонсоры премии «Овация».
Просто секс
То, что эту премию финансировали тогда те же самые представители ОПГ, не было секретом для богемы столицы. Иными словами, Крылов отдал 100 тысяч от разных музыкальных бандформирований, но на «Евровидении» и Кац не заработал почти ничего. Скорее просто помог, не получив дивиденды ни в пиаре, ни в чём.
К чести Юдифи на конкурсе надо отметить и высокое качество вокала, и костюм в стиле картины Климта с тем же названием. Видны долгие репетиции и труд команды. Не забывайте, что никто не знал, как и куда петь. Да и место она заняла девятое — неплохо для первого опыта, когда нет ни технологий, ни понимания, как выступать.
1995. Филипп Бедросович
Гораздо безумнее прошёл отбор в 1995 году. О конкурсе вспомнили где-то за три недели до начала, в середине апреля. Возможно, из-за передела рынка, гибели Владислава Листьева и прочих трагедий. Под давлением Березовского решили, что отбором будет заниматься его свежеиспечённый канал ОРТ. В первые недели вещания команда принялась за поиск конкурсанта.
Срочно решили делать национальный отбор, но на него не было времени. То есть опять нужен был лишь человек, который оплатит участие. Уговорили на это Филиппа Бедросовича Киркорова, у него финансы были. Параллельно в режиме паники отсняли будто бы «Отбор от России на „Евровидение-95“», где выступили певцы «для галочки».
Вот что поведала VATNIKSTAN участница отбора, певица Ольга Дзусова:
«Нас, как придурков, позвали, мы отпели, нас сняли, потом показали по Первому каналу, и всё действо венчал клип Киркорова. Потом, оказывается, от организаторов „Евровидения“ пришла бумажка, где было рекомендовано послать одного из трёх кандидатов — Оксану Павловскую, Викторию Виту или Ольгу Дзусову. Бумажку спрятали в стол. Поехал Филипп».
Киркоров не был бы собою, если бы не прислал ремейк, что против правил конкурса. Песня «Колыбельная для вулкана» — это вольный перевод молдавского хита Анастасии Лазарюк Buna seara stelelor («Добрый вечер, звёзды») 1985 года.
В клипе Филипп вращается вокруг оси, делает пассы и поёт о вулкане, который бомбит.
Филипп Киркоров в розовой кофточке
Киркоров выступил, получил 17‑е место. Позже жюри в Дублине узнало, что это ремейк, и аннулировало результаты. Все спрашивали, почему король эстрады не ездит сам на конкурс петь во второй или третий раз, а возит протеже. Может, дело в этом?
Жалкая румынская пародия на Киркорова, записанная за десять лет до его песни
1996—1999. Пугачёва, Меладзе и дисквалификация
В 1996 году отбор решили провести снова. ОРТ за глупость лишили этого права. РТР назвал это «Песня для Европы». Да и отбор решили делать честно.
«Ногу свело!» представили свой знаменитый «Московский романс» — песню нищих, на которую потом сняли шикарный клип. Есть предание, что жюри выбрало «Ногу», но Алла Борисовна попросила их не отправлять. Победила песня «Я это я» Андрея Косинского. В целом всё прошло уныло и серо, Косинский провалился в полуфинале.
Отбор 1997 года же был похож на нынешние: решили что ни к чему выбирать на глазах у страны, можно собраться кулуарно. Всё проходило непублично, ОРТ прослушивал кассеты и после вынес вердикт. В закрытом жюри было много известных имен: Юрий Саульский, Максим Дунаевский, Иван Демидов, Юрий Аксюта.
По итогам глава ОРТ Константин Эрнст заявил, что победила песня «Примадонна» Меладзе, а чуть лишь отстала песня «Ангел» в исполнении дуэта «Чай вдвоём».
Меладзе заболел, и жюри решило, что от России надо ехать Пугачёвой. Примадонна получила лишь 15‑е место, кучу едких уколов от прессы и ТВ. Алла Борисовна, дама закалённая советской эстрадой, не боялась травли. Пугачёва устроила себе летом 1997 года супергастроли по Европе с мужем и дочкой.
Алла в Амстердаме
В 1998 году от страны хотели отправить Татьяну Овсиенко, но европейские чиновники просто не допустили страну до конкурса из-за плохих результатов прошлых лет. ОРТ от обиды даже не показывало «Евровидение». В 1999 году Россию не пустили снова — за то, что не транслировали конкурс. Такие правила.
Если в 2000‑е и 2010‑е годы Россия на «Евровидении» — это форматно, лучшие композиторы и продюсеры, огромные деньги, то в 1990‑е это кое-как, по наитию, без денег, но зато с бандитами, казаками, плагиатом и в режиме хаоса. Это было непрестижно, непонятно, ненужно и даже в тягость.
Хотя в недавнем прошлом тоже хватало треша. Например, вот эфир «России 1» после финала «Евровидения» 2014 года. Представительницы России сёстры Толмачёвы заняли седьмое место.
Чтобы читать все наши новые статьи без рекламы, подписывайтесь на платный телеграм-канал VATNIKSTAN_vip. Там мы делимся эксклюзивными материалами, знакомимся с историческими источниками и общаемся в комментариях. Стоимость подписки — 500 рублей в месяц.
Положение рабочих в Российской империи на рубеже XIX и XX веков было тяжёлым: стесненные условия жизни, скудное питание, изнурительный труд за копейки. Государство и владельцы предприятий, конечно, знали об этом, но не спешили что-либо исправлять. Царское правительство опасалось политического ущерба и недовольства привилегированных слоёв общества, а промышленники не желали терпеть убытки.
Рассказываем, в каких условиях жили рабочие и к каким последствиям это привело.
К концу XIX века рабочий класс стал одной из основных производительных сил страны: его численность составила около 14 миллионов человек. Четверть от общего количества — женщины. Возраст большего числа работников составлял от 17 до 40 лет, а самой распространённой национальностью были русские. Промышленные центры, а вместе с ними и основные массы рабочих, располагались в районах двух столиц, на Урале и отдалённых округах — в Белоруссии, Украине, Прибалтике и на Северном Кавказе.
Бурный рост промышленности и увеличение протяжённости железных дорог, рост технического оснащения предприятий и последовавшее за этим усложнение производства изменило внутренний состав рабочего класса и спрос на труд. Теперь на производстве требовались не просто рабочие руки, а квалифицированные кадры. Среди рабочих мужского пола уровень грамотности достигал 60%, тогда как среди женщин — только 35%. Фабричные инспекторы докладывали, что рабочие просили устроить на предприятии читальню, а иногда, не дождавшись ответа, в складчину выписывали журналы, газеты, книги отечественных писателей, а то и технические труды.
Две трети рабочих были потомственными, а потому осознавали своё положение и зачастую остро реагировали на негативные перемены, касавшиеся заработка, продолжительности рабочего дня, условий работы и жизни. Самой низкой заработная плата была на текстильных предприятиях, а высокой — на металлургических и химических.
Большая часть денег уходила на питание и проживание — до 70%, ещё часть — свыше 10% — на штрафы, которые всё ещё были высоки, несмотря на ряд ограничивающих законов. Заработная плата выдавалась с перебоями — через месяц или вообще по большим церковным праздникам, то есть один-два раза в год.
Длительность рабочего дня была максимальной по всем возможным планкам, также установленными законом — из 11,5 возможных часов фабриканты «использовали» 11,2.
Несмотря на производственные тяжести и опасную работу, заработки не достигали прожиточного минимума. Нехватка денег могла быть компенсирована сверхурочной работой, привлечением остальных членов семьи на работу (в том числе и малолетних), а самым популярным методом было «сокращение нормы потребления». Бюджет среднего московского студента обыкновенно был выше бюджета бессемейного рабочего.
Большая часть рабочих не имела возможности получить недорогую горячую пищу.
Пётр Андреевич Заломов, член РСДРП и участник протеста 1902 года в Сормове, писал:
«А потребности эти всё увеличиваются, так как просвещение, хотя и медленно, но всё же проникает в народные массы. Народные библиотеки могут доказать, насколько сильна жажда знаний среди рабочих… насколько сильно желание у рабочих прилично одеваться, видно из того, что многие отказывают себе даже в пище ради приличного платья… Несоответствие условий, в которых приходится жить рабочим, с запросами, предъявляемыми к жизни, заставляет их сильно страдать и искать выхода из ненормального положения, в котором они находятся благодаря несовершенству существующего порядка».
Самыми подверженными влиянию оппозиции оказались молодые рабочие. За внимание и поддержку рабочего движения боролись две крупных партии — социал-демократическая (большевики, меньшевики) и социал-революционерская (эсеры).
Не стоит думать, что бурный рост промышленности был только в 1930‑е годы. Основу для мощной промышленной базы заложил ещё Пётр I, а с новой силой производство начало развиваться в середине XIX века Так, Путиловский чугунолитейный завод, основанный ещё в 1801 году и попавший под модернизацию в 1868 году, за 12 лет превратился из среднего предприятия в мощное производство — он производил сталь высокого качества, артиллерийские снаряды, станки, вагоны, дробильные машины и многое другое. К началу XX века Путиловский завод был крупнейшим среди российских металлических и металлургических заводов и третьим в Европе, уступая немецкому заводу Круппа и британскому заводу Армстронга.
Следующим крупным предприятием стала Сормовская машинная фабрика — завод универсального профиля, основной продукцией которого были пароходы, буксиры, сухогрузы, вагоны, паровозы, паровые машины и котлы, и на базе которого в 1870 году была построена первая в Российской империи мартеновская печь для выплавки стали.
Условия работы
Первые систематизированные сведения об условиях труда рабочих относятся к началу 1880‑х годов — издание «Труды Московского статистического отдела» гласило, что годовой заработок рабочего белокаменной был равен примерно 190 рублям, а за месяц выходило около 16 рублей.
Если переводить эти значения на современный лад в соотношении 1 рубль Российской империи = 600 рублей Российской Федерации (используется методика перевода Игоря Ерохова с учтённой автором данной статьи погрешностью из-за инфляции 2016–2019 годов):
годовой заработок — 114 тысяч рублей;
месячный заработок — 9,6 тысяч рублей.
В предыдущие и следующие годы как значение валюты, так и размеры зарплат колебались в разные стороны. Например, после отмены крепостного права зарплата снизилась из-за наплыва в города рабочей силы, и её рост начался только ближе к концу 1890‑х годов.
В Петербургской губернии заработок был значительно выше, чем в Московской — 252 рубля (21 в месяц), в европейской части России — 204 рубля (17 в месяц).
Современные значения:
годовой — 151 тысяч рублей (петербургская), 122 тысячи рублей (Россия);
месячный — 12,6 тысяч рублей (петербургская), 10,2 тысяч рублей (Россия).
Верхняя граница заработка могла подниматься до 600 рублей и 50 рублей в месяц соответственно (360 ÷ 30 тысяч), а затем опускалась до нижней в 88 и 7,3 рублей в месяц (52 ÷ 4,3 тысячи).
Вслед за стагнацией, наступившей после революции 1905 года, пришёл и подъём — в 1910 году заработок ткачей поднялся на 74%, а красильщиков на 133%. Несмотря на высокое процентное значение, реальная зарплата рабочих лёгкой промышленности была низкой — в 1913 году ткачи получали 27,7 рубля, а в 1880 году зарплата была и вовсе равна 16 рублям (16,6 ÷ 9,6 тысячи современных рублей), в 1880 году красильщики получали 12 рублей, а в 1913 году — 28 рублей (7,2 ÷ 16,8 тысячи современных рублей). Лучше дела обстояли в тяжёлой промышленности и у рабочих редких профессий: машинистам и электрикам платили по 97 рублей в месяц (58 тысяч по-современному), высшим мастеровым — 63 рубля (37,8 тысячи), кузнецам — 61 рубль (36,6 тысячи), слесарям — 56 рублей (33,6 тысячи), токарям — 49 рублей (29 тысяч).
Огромное количество людей трудилось на опасных и вредных производствах — рабочие механических, химических, прядильных заводов. В результате такого труда до 40 лет доживало только 10% прядильщиков — в основном они умирали от чахотки.
Питание и проживание
На проживание тратилось около 1⁄5 заработной платы — так, на одного рабочего квартплата составляла 3,5 рубля (2,1 тысячи современных рублей) в Санкт-Петербурге, в Баку — 2,2 рубля (1,3 тысячи), а в провинциальном городке где-нибудь в Костромской губернии — 1,8 рубля (одна тысяча) — в среднем по Российском империи стоимость проживания была равна двум рублям. Съём дорогих апартаментов стоил около 30 рублей в Санкт-Петербурге, в Москве — чуть более 20 рублей, по остальной России — немногим меньше этой же суммы.
На одного жильца рабочего приходилось 16 квадратных аршин жилой площади — это восемь квадратных метров. Стоимость квадратного аршина везде была одинаковой — хоть в элитном жилье, хоть в бедном она составляла 20–25 копеек за месяц.
До конца XIX века качество и планировка жилья для рабочих оставляла желать лучшего, но потом в моду вошло строительство жилищ с более высоким уровнем комфорта. Так, для рабочих в посёлке Вельгия Новгородской губернии был выстроен целый район одноэтажных деревянных домов с отдельной придомовой территорией. Рабочий покупал такое жильё в кредит, первый взнос составлял 10 рублей.
Такой посёлок был далеко не единственным в империи. Одним из первых рабочих городков стал Гаванский, построенный в Санкт-Петербурге. Гаванский стал экспериментом — и строительным, и социальным.
Проект, предложенный организацией «Товарищество борьбы с жилищной нуждой», начал реализоваться в конце апреля 1904 года — первые три дома были заложены рядом с Малым проспектом. Следующие два дома — вдоль Гаванской улицы, которая и дала позднее название городку.
Готовый жилой комплекс вместил в себя квартиры для тысячи жителей. Семейные рабочие располагали двумя сотнями малогабаритных квартир — от одной до трёх комнат. Свыше сотни комнат, выходивших в общие кухни, ванные и туалеты, предназначалось для одиноких рабочих.
В домах со стороны проспекта располагались магазины и ясли, а в центре посёлка функционировало четырёхклассное училище. Другой корпус вмещал чайную, совмещённую со столовой, библиотеку и даже зал с киноаппаратурой.
В проекте городка были новые магазины, прачечная, медпункт, ещё одна столовая, часовня и отдельный клуб. К началу Первой мировой войны только треть рабочих обитала на съёмном жилище.
Чтобы прийти к таким результатам, потребовалось немало усилий и времени. Так, ещё в том же 1897 году труженики, занятые ручным трудом, изготовляли продукцию на тех же местах, где и сами обитали.
Один из основоположников санитарной статистики в Российской империи Евстафий Михайлович Дементьев писал:
«Специальные жилые помещения существуют, как мы видели, далеко не на всех фабриках: все рабочие, почти по всем производствам, где применяется только или преимущественно ручной труд, живут непосредственно в тех же помещениях, где работают, нисколько, как будто бы, не стесняясь подчас совершенно невозможными условиями их и для работы и для отдыха. Так, например, на овчинодубильных заведениях они сплошь и рядом спят в квасильнях, всегда жарко натопленных и полных удушливых испарений из квасильных чанов и т. п. Разницы между мелкими фабриками и крупными мануфактурами в этом отношении почти никакой и, напр., и на мелких, и на крупных ситценабивных фабриках набойщики спят на верстаках своих, пропитанных парами уксусной кислоты мастерских».
Рабочие из близлежащих деревень и городков, на выходные отправлявшиеся к себе домой, не имели при себе даже смены белья и минимального нужного имущества.
Наиболее показательными для такого образа жизни являются рогожные фабрики — случайный посетитель увязал ногами в слое грязи с первого шага, следующим грозился наступить на маленького ребёнка, ползавшего там же, где работали его родители, а третьим мог споткнуться о кадку с водой, запутавшись в развешенных по всему помещению мочалах.
Жить и работать в таких «цехах» было очень тяжело. Если туда забредала зараза, то всем жильцам, которые не могли перенести болезнь, умирали. Затхлость помещения, отсутствие лекарств и нормального питания не оставляли шансов на выживание слабым обитателям производственно-жилого помещения, в основном старикам и детям.
В таких помещениях круглые сутки напролёт было душно — немногочисленные форточки никогда не открывались, а об искусственной вентиляции никто и представления не имел.
Дементьев описывал:
«Вся грязь, какая отмывается от мочалы, попадает на пол, всегда мокрый и прогнивший, а так как он никогда не моется, то за восемь месяцев работы рогожников на нём образуется толстый слой липкой грязи, в виде своего рода почвы, которая отскабливается только раз в год, в июле, по уходу рогожников. Везде, — помещаются ли мастерские в деревянных или каменных зданиях, — грязные, никогда не обметающиеся и никогда не белящиеся стены их отсырелые и покрыты плесенью; с закоптелых и заплесневелых потолков обыкновенно капает как в бане, с наружных же дверей, обросших толстым слоем ослизнелой плесени, текут буквально потоки воды».
На тех фабриках, где специальные жилые помещения всё же отводились, условия были ненамного лучше — рабочим иной раз приходилось ютиться в сырых подвальных этажах. Чаще же жили в огромных многоэтажных казармах, едва разделенных дощатыми перегородками либо же разбитыми на каморки для семейных и одиноких.
Не стоит также считать, что в одной каморке размещалась только одна семья — в стремлении хоть как-нибудь обособиться от большого количества людей семьи были готовы делить территорию с меньшим. В каморках могло помещаться не то, что по две или три семьи, а сразу по семь.
При расселении и распределении жильцов не было никаких ограничивающих норм и правил, и часто рабочие оказывались в положении сардины в банке. Иногда администрация фабрики учитывала то, в какие смены работают труженики и старалась селить вместе или рядом тех, кто работает в одно время, чтобы дать возможность нормального отдыха.
Евстафий Дементьев вспоминал:
«Картина, представляемая общими спальнями, почти ничем не отличается от каморок. Иногда они представляют совершенно отдельные помещения… иногда же сравнительно небольшие комнаты в общем ряде каморок, отличающиеся от последних лишь вдвое или второе большей величиной. Они населены нисколько не менее тесно, чем каморки, и кубическое пространство, приходящееся на каждого живущего в них, в средних величинах вообще совершенно то же, что и в каморках».
Чтобы прокормить себя и свою семью, рабочий был вынужден тратить до половины заработка на пропитание — 10—15 рублей.
Рацион рабочего конца XIX века мало чем отличался от рациона крестьянина: чёрный хлеб, щи из кислой капусты, говяжье сало, гречневая или пшенная крупа, солонина и огурцы. Мясная продукция, и так употреблявшаяся в малом количестве, в постные дни заменялась растительной пищей — а их было почти 200 в году. На наёмных квартирах пища была ещё скуднее — чёрный хлеб и щи. Мясо употреблялось в смешном количестве — 10 золотников на мужчину (42 грамма). Для женщин и детей даже гречневая крупа была праздником.
Как власть помогала рабочим
Первая попытка рабочего законодательства, коснувшаяся улучшения условий работы, была предпринята в 1882 году — это закон, запретивший труд детей до 12 лет, и возложивший на администрацию обязанность составлять списки работ, вредных и опасных для здоровья. Через два года закон был своеобразно расширен — малолетние, занятые на промышленных предприятиях, обязаны были посещать школу.
Через год был выпущен нормативный акт, запретивший ночной труд женщин и подростков на текстильных фабриках. Это проект был принят с небольшой поправкой — его действие длилось только три года. Хитрые владельцы фабрик, несмотря на ограниченный и достаточно малый срок действия закона, попытались его обойти, переместив работниц ночной смены в дневную, а освободившиеся места заняли мужчинами из дневных смен. Впрочем, такой произвол рабочие не смогли стерпеть, и незамедлительно ответили на неугодный закон стачками.
Время шло, принимались законы, часто носившие декларативный характер, а рабочие бунтовали всё сильнее.
Первым за долгое время значимым стал закон «О продолжительности и распределении рабочего времени в заведениях фабрично-заводской промышленности». Он установил порог продолжительности обычного рабочего дня до 11,5 часа, а предпраздничного — в пять часов. Ночная работа ограничилась 10 часами, воскресенья и праздничные дни стали днями нерабочими, но одновременно с принятием этого закона на всех предприятиях численностью более 200 человек была усилена фабрично-заводская полиция.
Испуганная широко развернувшимся стачечным движением царская власть в июне 1903 года приняла сразу два закона — «Об учреждении старост в фабричных предприятиях» и «Об ответственности предпринимателей за увечья и смерть рабочих». Первый позволил рабочим избирать старост из своей среды, которые могли бы выражать их волю администрации завода.
Второй закон оказался более значимым. Владельцы фабрик обязывались выплачивать пострадавшему рабочему компенсацию за полученные травмы и лечение, а в случае его смерти компенсация уходила его семье.
«При несчастных случаях в предприятиях фабрично-заводской, 600 горной и горнозаводской промышленности <…> владельцы предприятий обязаны вознаграждать, на основании настоящих правил, рабочих, без различия их пола и возраста, за утрату долее, чем на три дня, трудоспособности от телесного повреждения, причиненного им работами по производству предприятия или происшедшего вследствие таковых работ. Если последствием несчастного, при тех же условиях, случая была смерть рабочего, то вознаграждением пользуются члены его семейства».
Финальным законом Российской империи, поддерживающим рабочих, стал закон «Об обеспечении рабочих на случай болезни» — он предусматривал выплаты рабочим в случае временной нетрудоспособности, обязывая фабрикантов организовывать также бесплатную медицинскую помощь рабочим. Для таких целей учреждались больничные кассы, пополнявшиеся как за счёт взносов рабочих, так и сборов с предпринимателей. Но одновременно с этим закон охватил только фабрично-заводскую промышленность (около 2,5 миллиона человек), игнорируя остальные категории рабочих (то есть сельскохозяйственных, горных и железнодорожных, а также неквалифицированных рабочих), а это было больше 10 миллиона человек. На этом и остановилось формирование рабочего законодательства в Российской империи.
Перед началом Первой мировой войны оно носило хаотичный характер — толком не было выделено понятие «фабрично-заводская промышленность», а рабочие других категорий и вовсе управлялись другими ведомствами.
Кроме пособий по потере трудоспособности не существовало больше никаких — в том числе по беременности и родам, болезням, безработице, пенсий по инвалидности (кроме компенсаций за увечье) и старости. Социальное обеспечение шло только чиновникам и высшим рангам. Исключение оставляли горные рабочие из-за опасности и вредности производства — они имели право на пособие по болезни.
Самой обездоленной частью рабочего класса были женщины. Неудивительно, что они одними из первых поддержали Великую российскую революцию и стали в скором времени одной из её движущих сил.
Освобождение рабочим принесла революция, ведь в её результате в мире появилось первое социалистическое государство, в котором именно они имели решающее слово.
Чтобы читать все наши новые статьи без рекламы, подписывайтесь на платный телеграм-канал VATNIKSTAN_vip. Там мы делимся эксклюзивными материалами, знакомимся с историческими источниками и общаемся в комментариях. Стоимость подписки — 500 рублей в месяц.
Музыкальная промышленность в СССР очевидно не поспевала за требованиями музыкантов. Хочешь играть биг-бит — ну, потерпи десять лет, пока промышленность осилит электрогитару. Но со временем заводы раскачивались — и в результате в стране выпускались десятки моделей электроорганов, синтезаторов и гитар. Отобрали для вас десятку самых важных или просто интересных — если вдруг захотите поиграть в каком-нибудь советском вокально-инструментальном ансамбле.
Терменвокс
Вопреки мифу, терменвокс — это далеко не первый электронный музыкальный инструмент, да и формально созданный ещё и до СССР. Но точно первый, вошедший в канон популярной культуры, поэтому его обязательно упомянем. Изобретённый Львом Терменом чуть ли не случайно в начале 1920‑х годов, он определил звучание всей ранней электроакустической музыки.
По сути, терменвокс без обработки способен всего на пару трюков: красивые завывания, похожие на женский вокал или хрестоматийных призраков, и всякие атональные посвистывания. Плюс на нём очень сложно играть, что породило целую волну инструментов, построенных по тому же принципу, но более приспособленных для живой игры. Поэтому чаще всего его используют или в академической музыке, или для создания спецэффектов (да-да, те самые завывания летающих тарелок из фильмов 1950‑х). Зато человек с терменвоксом, извлекающий звуки прямо из воздуха, всегда выглядит невероятно эффектно.
АНС
А вот АНС, названный своим создателем Евгением Мурзиным в честь Александра Николаевича Скрябина, массовым так и не стал — да и не мог стать. Конструкция его была сложной, а требования к композитору — крайне специфическими. Это оптический синтезатор: для того, чтобы получить из АНС звук, нужно скормить ему пластину с нарисованной спектрограммой. То есть нужно очень хорошо понимать, что именно ты хочешь получить. Чаще всего на АНС делается то, что проще: всевозможные шумы и сонорная музыка, но, если прокачаться, можно делать очень сложные композиции.
Шиховская акустика
Вообще, в Советском Союзе акустические гитары делали во многих городах — Ижевске, Кунгуре, Самаре, Ленинграде и так далее. Но почему-то символом стала именно продукция Шиховского завода под Звенигородом — дубоватые гитары, популярные у бардов. Шиховская акустика — это собирательный образ, на самом деле их несколько моделей, и шести- и семиструнных.
Впрочем, можно заменить этот пункт списка любым, который кажется вам более подходящим — например, не менее знаменитыми бобровскими акустиками или «луначарками».
Электрогитара «Тоника»
Считается, что «Тоника» — это первая массовая цельнокорпусная гитара в СССР. Ну и плюс такой же бас. Выпускались они с конца 1960‑х годов, было довольно много разновидностей, отличающихся от завода к заводу.
Форма кажется довольно дикой, но вообще в 1960‑е в мире выпускали много подобного — посмотрите на некоторые модели Meazzi, Welson или на дизайнерские эксперименты Wandre. В «Тонике» к дизайну прикладывалась ещё и топорная сборка с «промышленными» решениями вроде деки, набранной из брусков или нерегулируемого анкера. Тем не менее не так давно копию этой гитары хотела издать известная своими репликами исторических инструментов компания Eastwood, а на модифицированном басу «Тоника» (или его клоне) играет басист группы Algiers Райан Мэхэн.
«Эстрадин-8Б»
Первый советский электробаян, производимый в промышленных масштабах! Что вообще такое электробаян? По сути, это электроорган с контроллером, привычным для баяниста. Учитывая количество таких музыкантов в советских ансамблях самой разной направленности, вопрос создания электробаянов вправду был актуальным.
«Эстрадин-8Б» — это сам баян, ножная педаль и два гробика с динамиками и органом. Производство началось к концу 1970‑х годов. Довольно дико, конечно, гордиться таким аппаратом во времена «Полимуга» с цифровым управлением, но вот такая у нас локальная специфика.
Электрогитара «Урал 650»
Тот самый легендарный «Урал», про который сложено так много анекдотов. Одна из самых массовых электрогитар СССР — и, несмотря на все недостатки, она не так и ужасна.
Больше всего «Урал» похож на японские гитары 1960‑х, которые сейчас так любят всевозможные гаражные музыканты. Слабые яркие звукосниматели, не лучшая эргономика, плохое качество сборки, рандомные материалы, куча всяких переключателей: типичная электрогитара из страны, у которой ещё нет достаточного опыта в их создании. Визуально «Урал» — реверсивная копия Yamaha SG5, которая вышла почти на десять лет раньше. Впрочем, на волне интереса к ретро «Урал», как и «Тоника», смотрится вполне себе и регулярно светится даже у известных музыкантов.
«Поливокс»
Magnum opus производственного объединения «Вектор», инженера Владимира Кузьмина и всей советской синтезаторной промышленности. Хорошо звучащий, не похожий на зарубежные аналоги, да ещё и круто (в отличие от большей части советских электромузыкальных инструментов) выглядящий инструмент. Ещё 15 лет назад «Поливокс» в хорошем состоянии можно было забрать из какого-нибудь ДК. Десять лет назад он стоил — ну, пять-семь тысяч рублей. А сейчас и двадцатка считается нормальной ценой.
Ещё это, пожалуй, единственный советский синтезатор, который был неоднократно скопирован другими производителями. А ещё он есть в игре Doom 2016 года. А ещё… В общем, вы и сами всё знаете.
«Электроника ЭМ-25» и «Том-1501»
Пожалуй, лучшие советские синтезаторные струнные. Вообще синтезаторные струнные — особый класс инструментов, изначально призванный имитировать струнную секцию оркестра, но быстро ставший визитной карточкой многих стилей музыки. Если слышали Жан-Мишеля Жарра или группу Zodiac, то у них много таких звуков.
Расцвет этого типа синтезаторов пришёлся на 1970‑е годы. В СССР, как всегда, чуть запоздали — и ЭМ-25, и Том-1501 производились уже в 1980‑е. «Электроника» — с явной оглядкой на японский Roland, а «Том» — на итальянский Crumar Performer.
«Каданс С‑12»
Советский ответ гибридным синтезаторам 1980‑х годов — таким, как Roland Juno, Oberheim Matrix 1000 или Crumar Bit One. Это тоже инструмент с цифровыми осцилляторами, и он даёт характерный «восьмидесятнический» звук — можно играть Depeche Mode. Микропроцессор, память, пресеты, аналоговый фильтр, неудобное управление на кнопках — практически классический синтезатор этой эпохи.
«Артон ИК-51»
Еще одно детище Кузьмина — и печальный закат советских синтезаторов вообще, зарифмовавшийся с закатом всей страны. Это цифровая самоиграйка на манер Yamaha PSR, с содранными с «Ямахи» же семплами ударных. И при этом — чуть ли не инженерный подвиг, так как промышленность СССР не могла обеспечить инженеров нужной элементной базой (в итоге там стоит клон процессора Texas Instruments).
С самоиграйками вообще интересная тема: позднесоветские музыканты решили, что это венец развития техники, и с удовольствием меняли свои старые аналоговые синтезаторы на пластиковые PSR, которые сейчас выглядят пригодными ну разве что для обучения детей или игры ретрошансончика. Но ИК-51 так и остался никому особо не нужным бесславным детищем эпохи упадка.
В 1930‑е годы Иосиф Сталин устроил одну из самых широкомасштабных пиар-акций в истории: всенародное обсуждение проекта Конституции. Более 40 миллионов человек дискутировали об основном законе страны, предлагали поправки и высказывали мнения. Довольно значительную часть предложений — более 43 тысяч — даже учли при подготовке итогового текста. Зачем Сталину это было нужно и насколько честным было обсуждение, рассказывает Виктор Пепел.
За 69 лет СССР менял Конституцию трижды: в 1924, в 1936 и 1977 году. Первая была создана вскоре после образования Советского Союза, вторая была напрямую связана со Сталиным, третья считается Брежневской.
Сталин изменил основной закон по нескольким причинам. СССР в 1930‑х годах после начала индустриализации, коллективизации и перехода от НЭПа к плану стал по сравнению с «нэпмановским» периодом другой страной и требовал, соответственно, новых законов. По мнению исследователя Жукова, главным фактором стала смена политического курса:
«Решительный отказ от ориентации на мировую революцию, провозглашение приоритетной защиты национальных интересов СССР и требование закрепить всё это в Конституции».
Олег Хлевнюк в книге «Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры», напротив, видит в сталинском законотворчестве попытку создать благоприятной образ СССР для западноевропейских стран. А историк и правовед Андрей Медушевский пишет, что Конституция 1936 года, точнее её всенародное обсуждение, была «невиданной по масштабам, формам и интенсивности акции направленного внешнего и внутреннего информационного манипулирования». Медушевский приводит восторженные слова газеты «Инкувайрер» (Цинциннати, штат Огайо):
«В период, когда в ряде стран уничтожается самоуправление, приятно констатировать, что вожди Советского Союза… намерены установить демократическую систему взамен диктатуры, осуществлявшейся в начале красной революции. Новая русская конституция, ныне законченная разработкой, свидетельствует об искренности этого намерения».
Грядущие годы потом покажут, насколько ошибались западные корреспонденты. Время разработки и принятия закона были не только представлением для Запада, но и не имеющей аналогов (без сарказма) политической акцией на территории СССР.
Агитационный плакат
Когда у Сталина зародилась мысль об изменении основного закона, доподлинно неизвестно. 25 января кандидаты и члены Политбюро получили письмо, в котором «был определён механизм реализации правотворческой инициативы». VII съезд Советов в феврале того же года принял постановление «О внесении некоторых изменений в Конституцию Союза ССР». Для создания новой Конституции была создана специальная комиссия, включавшая 12 подкомиссий. Ими руководили Вячеслав Молотов (отвечал за подкомиссию по экономике), Влас Чубарь (финансы), Карл Радек (избирательная система), Николай Бухарин (право), Андрей Жданов (народное образование), Максим Литвинов (внешние дела), Лазарь Каганович (труд), Андрей Вышинский (суд), Иван Акулов (местные органы власти), Клим Ворошилов (оборона).
Ольга Максимова в книге «Законотворчество в СССР в 1922 — 1936 годах» пишет о разногласиях между Сталиным и группой Бухарина:
«… принципиальные разногласия между группой Сталина и видными в прошлом партийными деятелями, такими как Радек и Бухарин, уже давно обнаруживались, ещё в 1920‑е годы. Однако их всё же привлекли к работе над проектом новой Конституции. Это факт можно скорее всего объяснить тем, что для работы над Конституцией СССР были привлечены лучшие силы большевистской партии, несмотря на имеющиеся между ними разногласия».
С 20 по 26 февраля 2020 года «Левада-Центр» (ныне признан иноагентом) опросил граждан о грядущем конституционном голосовании. Выяснилось, что треть не имеет ясного представления о «сути предложенных поправок в Конституцию». В 1930‑х годах «сознательных» граждан было ещё меньше. Не так давно прошла культурная революция с целью научить население письму и чтению.
Пиар-агентств и социологических служб не существовало, равно как и телевидения. Радиовещание неплохо передавало речи вождей, но всё же его не хватало. Объяснение основных сведений и ознакомление с грядущим законом легло на плечи агитаторов.
Историк Александр Исаев в статье «Обсуждение проекта „Сталинской конституции“ населением Дальнего Востока СССР» подробно описывает механизм всенародной дискуссии. В газетах и журналах публиковались статьи о западных законах. Вскоре широкие массы увидели и разработанные передовиками рабочего класса проекты новых скрижалей. Агитаторы ходили по квартирам, читали лекции, но чаще всего устраивали собрания для ознакомления и обсуждения. На них выбирались комиссии. Предложения и замечания передавались в районный и краевой съезд советов. А за невыполнение плана обсуждения могли и объявить выговор местным начальникам.
Демонстрация, посвящённая принятию Сталинской конституции. Декабрь 1936 года
Как подчёркивает Алексей Тюрин в статье «Сталинская забота о людях, или Пустая болтовня: обсуждение Конституции 1936 г.», такие собрания оканчивались славословиями в адрес партии и правительства. Выглядело это обычно так:
«Детально обсудив каждый пункт Конституции, работники Госцирка с великой радостью и гордостью отмечают великую победу социализма в нашей стране, одержанную партией под руководством Великого вождя трудящихся СССР товарища Сталина…».
Затем высказывались различные мысли в духе:
«Если мировой фашизм и его верные псы из II-го Интернационала, а также остатки контрреволюционного троцкистско-зиновьевского блока затеют вторую бойню, угроза которой всё ближе и ближе надвигается на нас — мы все как один встанем на защиту нашей прекрасной Родины…»
Сталина предлагали внести в Конституцию как «высшего выразителя воли трудящихся» или первого почётного гражданина. Высказывались и предложения переименовать Москву в город Сталина. Позже эта идея всплывёт во время реконструкции столицы. Однако генеральный секретарь отказался. По мнению Медушевского, Иосиф Виссарионович «считал опасным юридическое оформление культа личности, предпочитая „метаконституционный“ статус верховного жреца марксистского культа».
Обложка журнала «Крокодил». Ноябрь 1936 года
Интересно, что в тот же самый момент за границей культ личности Сталина прогрессисты видели как нечто либеральное. В статье Медушевского есть очень примечательная вырезка:
«Мысль о том, что Россия неожиданно становится полноценной демократической страной, кажется нам сейчас ошеломляющей, хотя, быть может, Россия уже шла к этому в течение последних двух десятилетий. Примерно столько же времени прошло между Францией периода гильотины и теми днями, когда империя Наполеона достигла своего зенита. Россия как страна действительно конституционная — это, возможно, только мечта. Но всё-таки, происходящая перемена не менее ошеломляет, чем разница между нынешним режимом в стране и царским режимом».
Во время обсуждения раздавалась и критика. Больше всего возмущались крестьяне: «В проекте конституции записано, кто не работает, тот не ест, а в городе у разных там специалистов, инженеров и тому подобных жёны сидят, ничего не делают и пользы государству никакой не дают, а крестьянки-колхозницы работают день и ночь без отдыха» — так отреагировал на вопрос о Конституции колхозник из Приморского края.
Иногда это приводило к рассуждениям вроде:
«Конституция — это только слова — на деле никакой свободы слова нет, чуть что скажешь, сразу попадёшь в НКВД. Вот во Франции, там действительно существует свобода слова и действий, — там открыто работают и фашистская, и коммунистическая партии, а у нас только одна партия».
Но такие сведения не вносились, а собирались компетентными органами.
Немало предложений поступало насчёт формулировок. Предлагали упомянуть не только рабочих и крестьян, но и трудящуюся интеллигенцию или же, наоборот, счесть СССР государством только «трудящихся». Очень часто собрания оканчивались требованиями не допускать к участию в выборах служителей культа: это был результат работы местных атеистических агитаторов. Но всё же больше всего жителей Советского Союза волновали права на обеспечение в старости и отдых.
Цифры по Всенародному обсуждению впечатляют. Более 40 миллионов человек участвовали в нём и внесли около 170 тысяч предложений. Отдел Президиума ЦИК учёл 43 427 поправок, но они мало повлияли на изначальный замысел.
Зато в умы граждан внедрился образ «победившего социализма». Вплоть до принятия новой Конституции 1977 года 5 декабря считалось общесоюзным праздником. На Западе же этот долгий процесс породил у одних «светлый» образ СССР, а у других — надежду на его дальнейшую демократизацию.
Внешний вид неотделим от статуса. Тысячелетиями одежда, обувь, причёска, аксессуары говорили о людях больше, чем они сами. В том числе, об их политических взглядах. В этом материале речь пойдёт о суфражистках, феминистках и «равноправках» середины XIX — начала ХХ веков, в мире и в России, и том, как их объединяла мода и стиль.
Начало организованного движения женщин за равноправие принято отсчитывать с XIX века. Особенно ярко оно проявилось в Великобритании, стране с жёсткой классовой системой. Здесь суфражизм (от англ. suffrage — «право голоса») стал ещё одним ответвлением борьбы за демократизацию прав.
В 1865 году известный британский политик и экономист Джон Стюарт Милль опубликовал своё эссе «Подчинённость женщины» («The Subjection of Women»). На русском книга вышла в 1869 году. В ней Милль развивает свои идеи о том, как женщина может быть освобождена от социального и политического угнетения. Этот труд был создан под сильным влиянием жены Милля — Хэрриет Тейлор Милль, апологета женских прав. Выход «Подчинённости женщины» совпал с образованием первой суфражистской организации, Комитета женских избирательных прав.
К началу ХХ века суфражизм раскололся на два направления — «радикальное» и «умеренное». Самыми заметными деятелями «радикального» толка стала семья Панкхёрст: Эммелин и две её дочери — Кристабель и Сильвия. В 1905 году они основали Женский социально-политический союз (WSPU).
Кристабель и Эммелин Панкхёрст. 1908 год
Члены союза верили, что добиваться своего нужно с помощью гражданского неповиновения — демонстрациями, забастовками, голодовками, битьём стекол. Кстати, именно после того, как WSPU начал свою активную деятельность, газеты стали называть женщин, борющихся за избирательные права, уничижительным термином «суфражистки» (suffragette). В свою очередь, активистки приняли это слово на вооружение.
В журналах и газетах суфражистка изображалась как непривлекательная дама, с морщинами, неправильными чертами лица или полная, одетая либо неряшливо, либо в костюм с элементами мужского гардероба. Очень часто карикатурные суфражистки носили очки — как, например, на рисунке известного художника Джона Тенниела, создавшего культовые иллюстрации к «Алисе в Стране чудес».
Джон Булль, персонифицированный образ Великобритании, не даёт суфражисткам голосовать
Интересно, что сами суфражистки, в том числе члены WSPU, считали своим долгом на акциях и парадах выглядеть особенно элегантно для того, чтобы привлекать больше внимания к своим требованиям. Газета «Votes For Women» в 1910 году заявляла, что «современная суфражистка выбирает изящные и аккуратные наряды», а продавщицы суфражисткой газеты «The Suffragette» обязаны были «одеваться в самое лучшее».
Более того, суфражистки сделали своими основными цветами фиолетовый — обозначал преданность и достоинство, белый — чистоту, и зелёный — надежду. Цвета активно использовались во всей суфражисткой «продукции»: лентах, сумках, украшениях, значках всех видов, шляпах, одежде, обуви и даже нижнем белье. Опрятный внешний вид активисток и простая комбинация цветов помогли шире распространять идеи суфражисток — любая женщина могла продемонстрировать симпатию движению, надев трёхцветную брошь или ленту.
Примеры суфражистских сувениров
Итак, в Великобритании, центре суфражистского движения женщины считали, что внешний вид — одно из важнейших составляющих движения. Что об этом думали в Российской империи? Можно ли было вычислить российскую суфражистку в толпе?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сказать о том, каким был суфражизм в России и был ли он таким же, как в Великобритании. В России «женский вопрос» идёт от шестидесятников. Об эмансипации женщин в то время говорили врач Николай Пирогов, философ Николай Чернышевский, политический деятель Михаил Михайлов, экономист Мария Вернадская, активистка Мария Трубникова — с помощью последней, кстати, был выпущен в печать труд Джона Милля, и многие другие.
Мария Вернадская
В журналах тогда стали активно писать о положении женщин, а с 1866 по 1868 годы выходил «Женский вестник», который, несмотря на свою недолгую жизнь в шестидесятых, успешно реинкарнировался в 1905 году. В те годы отечественные «суфражисты» — среди них было немало мужчин — больше всего были обеспокоены женским образованием и профессиональным статусом, поэтому в основном делали упор на этих темах.
Идея о том, что женщины должны иметь те же гражданские права, что и мужчины, пришла несколько позже, к концу XIX века. Движение повернулось в сторону феминизма. Кроме права голоса, «равноправки» в России начали активно отстаивали свою сексуальную и матримониальную свободу. Они больше не хотели выходить замуж по решению отцов и требовали возможности легально развестись или сделать аборт.
Но несмотря на то, что суфражизм и феминизм в России стремился охватить все стороны женского быта, очень долго он оставался элитарным движением для горожанок. Большинство тогдашних суфражисток и феминисток происходили из известных фамилий и проживали в Петербурге. Они, как и британки, организовывали женские общества.
Члены Русского женского взаимно-благотворительного общества. 1911 год. Фото из личного архива исследовательницы Ирины Юкиной
Одним из первых было Русское женское взаимно-благотворительное общество, созданное в 1895 году. Любопытно, что на первом съезде раздавались анкеты и, согласно результатам опроса, большинство активисток были вдовами или незамужними, старше 30 лет, с высшим или средним образованием. Это подтверждает фотография, сделанная на съезде в 1911 году. Мы видим много разных женщин явно старше 30; все они одеты одинаково хорошо и в духе своего времени — пожалуй, это всё, что их объединяет.
Русская суфражистка. Художник Владимир Кадулин. Открытка из серии «Типы курсисток». 1910‑е годы
Интересно отметить, что на известной открытке того же времени «Русская суфражистка» художника Владимира Кадулина показан совсем иной образ. Юная особа с короткой стрижкой в странной одежде — то ли помятой, то ли трясущейся от резкой походки, то ли просто неаккуратной. На ней маленькая простая шляпка с огромной булавкой, она курит на ходу и «по-мужски» положила руку в карман. Этот образ — полная противоположность степенных дам-благотворительниц из предыдущего поколения активисток.
Однако Кадулин не смог бы нарисовать свою карикатуру, не наблюдая действительность. С началом Первой мировой войны, с новым витком обострения политического положения в стране к «равноправкам» стало примыкать всё больше женщин из всех слоев населения, в том числе девушки из среды разночинцев. Новые суфражистки — молодые девушки, наблюдавшие тотальную несправедливость и тяготы военного положения — не захотели мириться с положением дел.
К 1917 году российские женщины уже активно участвовали в политической жизни России. Они выходили на многотысячные манифестации и митинги, пытались избраться в Учредительное собрание. Женщины настойчиво требовали всех гражданских прав. И именно тогда они все объединились под одним цветом — красным. Красный был в гостиных, в церквях, на улицах, в театрах, на работницах, на депутатах.
«Дева Революция. 27 февраля». Рисунок М. Бобышова. Журнал «Бич». Июль 1917 года
Красный цвет позаимствовали у Великой французской революции, а та, в свою очередь, у древних римлян. Во времена Цезаря и Брута освобождённые рабы носили «пилеи» — красные колпаки, которые позже стали называться фригийскими. В России 1917 года красный цвет был настоящим хитом сезона.
Историк моды Юлия Демиденко в своей статье «Петроград. Мода. 1917» приводит интересный отрывок из фельетона, в котором столичная дама беседует с подругой:
«…Что? Заказать вместо платья vieux rose ярко-красное?.. Как знамя восстания? Это будет модно? Послушай, а ведь это идея! Ярко-красное платье, чёрная шляпа, чёрные чулки и красные туфли… Послушай, ведь это великолепно! Это будет стиль — республики, а?..»
Почти всё время существования Советского Союза тема наркомании старательно замалчивалась. Не потому, что не было веществ и потребителей: их-то хватало в избытке. Но по целому ряду других причин. Попробуем разобраться с тем, как государство рабочих и крестьян пыталось реагировать на психоактивную культуру.
Ранние годы
Наркотики и наркомания достались красной России по наследству. Как пишет Наталия Лебина, в начале XX века в России психоактивные вещества стали показателями принадлежности к новым эстетическим субкультурам, элементом культуры декаданса. В богемной среде особенно элитными наркотиками считались гашиш и прочие производные конопли и, конечно, кокаин, появившийся в стране перед Первой мировой войной. Плюс эфир с морфием, ещё в XIX веке вошедшие в отечественную психонавтскую традицию.
«В этом кафе молодые люди мужеского пола уходили в мужскую уборную не затем, зачем ходят в подобные места. Там, оглянувшись, они вынимали, сыпали на руку, вдыхали и в течение некоторого времени быстро взмахивали головой, затем, слегка побледнев, возвращались в зало. Тогда зало переменялось. Для неизвестного поэта оно превращалось чуть ли не в Авернское озеро, окруженное обрывистыми, поросшими дремучими лесами берегами, и здесь ему как-то явилась тень Аполлония».
Константин Вагинов «Козлиная песнь»
Всё это тщательно романтизировалось в богемных кругах. Порой по описанию нельзя и понять, о каком веществе идёт речь; что морфий, что гашиш воспринимаются деятелями Серебряного века как какое-то волшебство, дарующее азиатские «грёзы» и «видения». С другой стороны, наркотики потреблялись и в рамках локальных, «низовых» традиций — например, в Средней Азии массово курили опий и гашиш.
После революции употребление наркотиков демократизировалось и в городах. Во-первых, множество новых морфинистов появилось в результате войны — это были, в основном, раненые солдаты. Во-вторых, контроль за оборотом наркотиков драматически ослаб, что вывело тот же кокаин из салонов в чайные и на улицы. Кроме того, с 1914 года в стране действовал сухой закон: только в самом конце 1919 года разрешили делать и продавать вино крепостью до 12%. Это тоже влияло на приобщение населения к другим психоактивным веществам.
В итоге кокаин, получивший в народе название «марафет», и другие психоактивные вещества можно было купить в самых неожиданных местах — на рынках среди картошки и капусты или в магазине калош. Странно сейчас представить, но кокаин стал массовым наркотиком среди беспризорников: как дети 90‑х нюхали клей, так дети начала 20‑х нюхали белый порошок (впрочем, порядочно разведённый мелом и хинином) из бумажных пакетиков. В итоге в 1921 году наркоманией страдали до 800 тысяч беспризорников.
Уже в 1918 году вышло постановление Совета народных комиссаров «О борьбе со спекуляцией кокаином». Но в любом случае борьба с наркотизацией не воспринималась как первоочередная задача: в Уголовном кодексе 1922 года вообще нет статей, посвящённых именно наркотикам. Но наконец-то нашлось время и ресурсы для работы с самими потребителями — от секции по профилактике детской наркомании и до принудительных трудовых работ. Гайки постепенно закручивались.
Беспризорники. Фотограф Георгий Сошальский. Москва. 1920‑е годы
В 1924 году незаконный оборот наркотиков был криминализирован, а в 1926 году лечение зависимых стало принудительным. А ещё через два года появился и первый официальный перечень того, что государство считало наркотиками. В него вошли кокаин, гашиш, опий, героин, дионин (этилморфин) и пантопон. Впрочем, применялись не только репрессивные меры. Отмечены даже весьма прогрессивные попытки «отвязать» потребителей от чёрного рынка. Например, в 1929 году в Свердловске наркозависимых стали прикреплять к аптекам, где по рецептам наркодиспансеров они могли получить необходимые для дозы вещества.
В сталинское время наркополитика стала несколько шизофреничной. С одной стороны, было желательно делать вид, что ничего не происходит, никаких наркоманов у нас нет. Понятно почему: наркомания — это побег от реальности, а тут бежать не от чего и некуда. Кроме того, любой наркоман с точки зрения тоталитарного государства оказывается немного диссидентом — у него есть привязанность, которая уж точно сильнее привязанности к Родине. Поведение потребителя наркотиков — это поведение отклоняющегося от всеохватной любви и опеки Большого брата.
Сталинский СССР вообще не очень хорошо понимал, что же это за люди такие — наркоманы, как происходит наркотизация общества и что с этим всем делать. Вероятно, поэтому санкции за наркотические преступления были весьма мягкие. Статья 104 УК РФСФР «Изготовление и хранение с целью сбыта и самый сбыт кокаина, опия, морфия, эфира и других одурманивающих веществ без надлежащего разрешения» предполагала до года лишения свободы.
Из советского диафильма «В сетях наркомании» (1989)
В результате законодательство о наркотиках не менялось 20 лет — с середины 30‑х и до оттепели, а вся начавшаяся складываться система государственной помощи наркозависимым была уничтожена.
Но при этом как-то реагировать на наркотизацию населения всё же приходилось. Ведь объёмы легального производства наркотических средств выросли в разы: в 1936 году посевы опиумного мака увеличились почти в 40 раз по сравнению с 1913 годом. Кроме того, появлялись новые препараты: промедол, текодин, амфетамины и так далее. На всё это, включая выращивание конопли, была введена госмонополия, но на чёрный рынок теми или иными способами попадало довольно многое. Например, после окончания Второй мировой войны за мародёрство был на четыре года осуждён адъютант маршала авиации Худякова Михаил Гарбузенко. Помимо прочих ценностей, он вывез из Манчжурии 15 кг опия для продажи и обмена на золото.
В итоге государству порой было удобнее видеть в наркозависимых и торговцах наркотиками «политических» вредителей, находя их вину не только в незаконном обороте запрещенных веществ, но и в чём-то большем. Например, в Ленинграде в 1935 году после кражи из аптеки морфия и героина похитителям вменили ещё и желание отравить воду в городе.
В культуре сталинского времени психоактивным веществам особого места по понятным причинам не нашлось. Впрочем, отдельные упоминания о них найти можно. Например, «старорежимный» эфир довольно часто встречается в текстах Введенского.
«Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг всё изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвёртая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому, что смерть есть остановка времени».
Александр Введенский «Серая тетрадь»
«Фенамин. Бодрит!»
Фактическое отсутствие внятной наркополитики пережило Сталина. Изменения здесь стали происходить только во второй половине 1950‑х годов. В 1956 году для медицинского использования был запрещён героин, а фенамин и первитин теперь отпускались из аптек только по бланкам, подлежащим особому учёту.
Примерно в те же годы фенамин (кажется, впервые) проник и на телеэкраны. В фильме «Голубая стрела» советский лётчик попадает на борт подводной лодки, где бортовой врач предлагает ему отведать стимуляторов: «Фенамин. Бодрит!». Экипаж корабля — антисоветчики, замаскированные под советских моряков. Видимо, в истоках этой сцены лежит традиционный нарратив о том, что нацистские подводники, лётчики и танкисты исправно принимали амфетамины (которые действительно были в немецких военных аптечках).
Между тем производство и потребление наркотических средств начало расти — и росло все 1960‑е и 1970‑е годы. Возможно, одним из толчков к этому стало принятие в 1958 году постановления «Об усилении борьбы с пьянством и наведении порядка в торговле крепкими спиртными напитками». Кроме того, государство стало вести хоть какой-то учёт потребителей. Параллельно ужесточалось законодательство: статья 224 УК РСФСР, принятого в 1960 году, за сбыт наркотиков предусматривала уже от 6 до 15 лет. Другие антинаркотические статьи были посвящены незаконному выращиванию мака и конопли и содержанию наркопритонов.
В итоге в 1965 году на учёте органов здравоохранения состояло более 23 тысяч потребителей, а к концу 1971 года их насчитывалось уже более 50 тысяч человек.
Хотя официальные цифры, похоже, имели мало отношения к реальности. В 1963–1964 годах в Москве по 224‑й статье были привлечены 53 человека — на почти шестимиллионный город. Неэффективность правоохранительных органов была видна и в других регионах: с каждого гектара посевов опийного мака в конце 60‑х похищалось до 10 килограммов опия-сырца, вернуть удавалось только около процента от этой цифры.
Массовые хищения шли и на производствах и базах хранения. В этом смысле фармпредприятия мало отличались от любых других заводов Советского Союза, свои «несуны» появились и здесь. Объёмы чёрного рынка впечатляют, а ведь это только верхушка айсберга. Можно сделать и выводы о цене наркотиков на советском чёрном рынке — для сравнения, новый «Москвич» стоил в начале 1970‑х годов чуть больше пяти тысяч рублей.
Вынос наркотиков с территорий предприятий чаще всего происходит путём их сокрытия в одежде, причёске, интимных частях тела, вывоза с отходами на свалку, через канализационные люки. В одном из источников читаем:
«…Работники склада облздравотдела г. Ворошиловград (Бондаренко и Мартыненко) путём составления фиктивной документации для получения на складе лекарств, похитили 75 220 ампул морфина, 835 г промедола и морфина в порошке. Из них 15 000 ампул, 205 г морфина в порошке и 360 г промедола они продали перекупщикам на сумму 35 000 руб. Также, состоя в комиссии по уничтожению промедола из аптечек АИ‑2 на складах Гражданской обороны, ими было похищено 2 литра промедола, которые они продали за 1 600 руб».
До начала 80‑х, похоже, большую долю наркорынка занимали как раз заводские препараты (если не считать коноплю). Конечно, кустарные наркотики из мака тоже были распространены — особенно на зонах и в регионах, где этот мак и рос. Были известны и рецепты приготовления стимуляторов из лекарств, содержащих эфедрин. Но вообще городским наркозависимым было проще достать аптечный морфин или фенамин, чем морочиться с самостоятельным изготовлением.
А вот в фильме «Гонщики» (1972) герой Леонова фенамину — «от сна» — предпочитает хоровое пение песен.
К концу 70‑х под стопроцентным запретом (перечень 1) в СССР было 14 веществ, а также их разновидности: героин, каннабис и тетрагидроканнабинолы со всеми производными, опиоиды ацеторфин и эторфин, препараты лизергиновой кислоты, синтетические каннабиноиды парагексил и DMHT, мескалин, псилоцин и псилоцибин, DOM, DET и DMT. Плюс довольно обширные списки разрешённых наркотических лекарств и запрещённых растений. Плюс список, утверждённый Единой конвенцией о наркотических средствах.
В эти списки однозначно попадали психоделики. Но вот именно они имели очень узкое хождение в СССР. Хиппи-культура в 70‑е уже была довольно активной — а эзотерические поиски советских инженеров хорошо описаны в литературе. Но, несмотря на это, ЛСД или кетамин и даже грибы оставались очень нишевыми вещами, а в общей массе в «системе» предпочитали другие препараты, о которых — ниже.
Я сяду на колёса, ты сядешь на иглу
В 80‑е в стране начался настоящий наркобум. Причём аптечные чистые препараты — особенно если речь шла не о безделушках вроде реланиума или (свят-свят) тарена, а об опиоидах или серьёзных стимуляторах — достать было всё сложнее. Поэтому на первый план вышли нелегальный героин, «черняшка» из мака и самодельные стимуляторы.
Из советского диафильма «В сетях наркомании» (1989)
Изготовление эфедрона или первитина из эфедрина особым секретом не было. Наверняка такие методики разрабатывались советскими химиками-любителями самостоятельно десятки или сотни раз независимо друг от друга — уж очень они просты. Так что на зонах это практиковали уже давно. Но рецепты пошли в народ, и привязанность к стимуляторам начала распространяться по стране среди студентов, хиппи и простых работяг.
«В 80‑е наркотики имели хождение, что было связано с эстетикой Системы и хиппизма. Это не был, как в нынешние времена, чистый бизнес. Народ курил травку, были и тяжёлые наркотики — в основном самодельные, насколько я это себе представляю».
Приготовление эфедрона не требовало вообще ничего, выходящего за рамки домашней аптечки и кухни советского жителя: эфедрин до поры до времени продавался даже без рецепта как лекарство от насморка, без проблем можно было купить марганцовку и уксус. Чтобы «наболтать мульку», не надо и особых химических познаний, вещества смешиваются на глаз. Эфедрон — довольно слабый стимулятор, но с неприятным отложенным последствием в виде марганцевого паркинсонизма.
«Ветерок доносит до меня резкий уксусный аромат. Я решаюсь и спрашиваю у соседа:
— Чего они там творят?
— Эти-то… — Лениво зевает сосед, не забывая, скосив глаза, оценить меня на степень стрёмности. Тест мною пройден успешно: фенечки, хайер, тусовка с пацификом, ксивник. Сосед ещё раз позевывает и продолжает:
— Мульку варят. Сейчас ширяться будут.
— Мульку? Ширяться? — Несмотря на двухмесячный стаж в системе, эти слова мне пока что известны не были.
— Колоться, — Поясняет сосед. И внезапно добавляет со зверской ухмылкой:
— В вену!..
Мы пару секунд таращимся друг на друга».
Баян Ширянов «Низший пилотаж»
Из советского диафильма «В сетях наркомании» (1989)
Кустарно изготовленный метамфетамин — винт — был более сложным в изготовлении препаратом, но и более мощным. Эфедрин и лекарства, из которых его нетрудно извлечь (культовым препаратом стал сироп от кашля «Солутан»), к середине 80‑х продавались уже по рецепту. Подкидываться с получением и подделкой рецептов ради слабенькой «мульки» стало банально невыгодно: «винта» требуется гораздо меньше. Тем более что лавочка с прекурсорами была открыла ещё долго, да и при необходимости они добывались самостоятельно, из аптечного йода и спичечных коробков.
Героиновый всплеск зачастую связывается с войной в Афганистане. В этом смысле СССР повторил путь США во Вьетнаме. Афганистан традиционно был одним из центров производства опиатов, а потребление опия к моменту ввода Ограниченного контингента оставалось нормой для местного населения. Наркотизация, похоже, является логичным ответом на посттравматический стресс — особенно если сами наркотики находятся прямо под рукой. Среди всех психических отклонений у рядовых-«афганцев» треть случаев приходилась именно на злоупотребление наркотиками. И более половины зависимостей тут — именно героин.
Прочтём фрагмент из клинического наблюдения за участником Афганской войны:
«В 1986 году получил осколочное ранение левой верхней конечности, ранение грудной клетки, контузию взрывной волной. Конечность была ампутирована в верхней трети предплечья.
Наркотизироваться опиатами начал в период службы в Афганистане. Сообщил, что наркотизации предшествовал постоянный страх „остаться инвалидом, …никогда отсюда не вернуться, …неизбежной смерти“. Свои переживания связывал с реакцией на гибель своих товарищей. Опиаты (местный героин) сразу стал употреблять регулярно в больших дозах».
Не замечать происходящее стало невозможно, особенно на фоне начавшейся перестройки. Сюжеты о наркотиках и их вреде начинают транслироваться по телевидению, в том числе с подобными цитатами: «в организме человека рождается маленький крокодильчик, который с каждым приёмом наркотического вещества крепнет». К концу десятилетия выходит целая плеяда фильмов, более или менее (чаще — менее) правдоподобно показывающих наркотические субкультуры и наркотический чёрный рынок: «Трагедия в фильме рок», «Дорога в ад», «Игла» и так далее.
80‑е — время, когда закладывались основы более поздней криминальной наркокультуры. Оптовая торговля запрещёнными веществами переходит под контроль начинающих своё шествие знаменитых ОПГ. Появляется пугающее слово «наркомафия». Реакция государства предсказуема — очередное ужесточение ответственности. Конец 1980‑х годов — единственное за всё время существования СССР и России время, когда «уголовку» (до двух лет — ст. 224.3) можно было получить не только за сбыт или хранение, но и за потребление. Эту норму отменили в 1991 году, меньше чем за месяц до распада страны.
Показательный суд СМЕРШа над выданным американцами беглецом юнцом-красноармейцем, последующее бегство советского офицера из восточной Германии в Кёльн, где на каждом шагу путешествия поджидает опасность, будь то англичане, американцы, или «Cоветы». В рассказе «Страх» 1955 года ярко всё — от сюжета и автора до того, где сей рассказ был опубликован. Обо всём по порядку.
За псевдонимом «С. Юрасов» скрывался Владимир Иванович Жабинский, эмигрант II волны, успевший отсидеть в ГУЛАГе с 1937 по 1943 год, а затем в 1946 году переехавший служить в Берлин в составе Советской Военной Администрации Германии. Оттуда в 1951 году он бежит к американцам, и со следующего года почти три десятилетия вещает на СССР из Нью-Йорка, работая ведущим на «Радио Свобода».
Первая запись «Голоса Америки» — первого иностранного голоса на русском языке, 17 февраля 1947 года.
«Радио Свобода» тех лет это совсем не то «Радио Свобода», что известно нам сегодня. Не секрет, что изначально, на «вражеских голосах» работали пожилые белоэмигранты, или же те, кто бежал на Запад в 1940‑е гг. Можно сказать, что первые западные голоса и их идеологические позиции, с точки зрения сегодняшнего дня, были гораздо ближе всего к условному «Спутнику и Погрому» чем к нынешней «Радио Свободе».
Беседа на американском ток-шоу 9 марта 1951 года с княгиней Александрой Кропоткиной, дочерью знаменитого аристократа-анархиста, где обсуждается, как Штатам надо бороться с СССР. Все соглашаются, что следует использовать мягкую силу — например «Радио Свобода».
Но время шло, менялся Союз, менялась Америка, менялись и эмигранты. Так, в конце 1970‑х гг. бойкие советские эмигранты III волны «стёрли в порошок» прежнее поколение русских эмигрантов и подмяли под себя и «Радио Свободу», и эмигрантские журналы (кто-нибудь вспомнит, что «Грани» начинался как журнал русских националистов из Народно-Трудового Союза?), не говоря уже о внимании и финансировании со стороны Запада. Память о тех прежних голосах частично хранит советская пропаганда, называвшая эмигрантов, работавших на западную пропаганду, «фашистами», хотя этот термин по отношению к эмигрантам, уж точно изжил себя к 1980‑м гг. Ну какой фашист из Довлатова или Гениса? А говорить про либерал-фашистов на Руси начнут только в 1990‑е гг.
Могила Владимира Жабинского-Юрасова, фотография 2017 года. Nyack, Rockland County, New York
Юрасов работал на «Свободе» в его золотой период, когда Штаты не жалели денег на антисоветскую пропаганду. Параллельно с работой пропагандиста, своим литературным хобби, он вырастил двух симпатичных детей — полноценных американцев среднего класса, на которых вы можете поглядеть.
В каком-то смысле он выполнил мечту «предателя» — устроился работать в Нью-Йорке антисоветчиком, параллельно создав нормальную американскую миддл-класс семью. Эмигрантам из III волны придётся гораздо туже, как мы знаем из рассказов Эдички Лимонова и Сергея Довлатова.
Интервью Юрасова с Иосифом Бродским на «Радио Cвобода», 6 марта 1977 года.
Не менее знаменательно и издание, где был опубликован сей рассказ — «Новый Журнал», печатавшийся в Нью-Йорке с 1942 года, учреждённый Марком Алдановым и Михаилом Цейтлиным как продолжение парижских «Современных Записок» (1920−1940 гг.). Оба издания были формально правоэсеровскими, но список тех, кто в них публиковался заставляет снять шляпу: Набоков, Бунин, Гиппиус, Мережковский, Гуль, Тэффи, Зайцев (в «Современных Записках»). А в «Новом Журнале» впервые на русском языке были опубликованы главы из романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. При помощи «Нового журнала» были собраны архивные документы, лёгшие в основу цикла Александра Солженицына «Красное колесо».
«Страх»
Опубликовано в «Новом Журнале (36)»,
Июнь 1955 года,
Нью-Йорк.
Послевоенный Берлин, фотография начала 1950‑х гг.
«Суд»
Оставалось проверить ошибки. Хуже всего было со знаками препинания — в справочнике о них ничего не сказано. В трудных случаях ставил чёрточку или кляксочку: если должна быть запятая — можно принять за запятую, если нет — кляксочка, мол, случайная.
Резко и требовательно зазвонил телефон — раз длинно, два коротко, раз длинно, два коротко — так телефонистки звонили ему в случае тревоги или если начальство вызывало.
Василий, торопясь, заклеил письмо и побежал, находу надевая фуражку и китель. Почтовый ящик висел в коридоре штаба, недалеко от кабинета замполита. «Может быть, ещё раз просмотреть?» Но рассуждать было некогда, и Василий письмо бросил.
— Товарищи! — заговорил Гудимов, как только все собрались.
— Внеочередное собрание офицерского партактива считаю открытым. Я созвал вас вот по какому делу: по требованию нашего командования американские власти передали нам изменника родины…
Василий стиснул зубы, чтобы не ахнуть.
— … который недавно бежал из наших рядов на сторону врага. — Гудимов обвел собравшихся командирским взглядом.
Василий сидел белый, как при ранении. Ему показалось, что взгляд полковника задержался на нем.
— Предатель находится в нашем СМЕРШе. Политкомандование армии решило устроить показательный суд у нас в клубе. Солдаты и офицеры дивизии изменника знают в лицо. Я вас собрал сюда, чтобы вы выбрали из своих подразделений людей для присутствия на суде. Здесь список — сколько человек из каждого подразделения. Остальные будут слушать по радио в казармах. Коэффициент полезного действия от открытого заседания трибунала должен быть наивысшим. Предварительно поговорите с народом. Упор на то, что американцы выдали дезертира по требованию нашего командования, согласно существующему соглашению о дезертирах. Об остальном позаботится трибунал. Чтобы отбить охоту у всех притаившихся изменников! Вот так. Разойдись!
Молча подходили к столу, заглядывали в список и расходились, ступая на носки, словно в соседней комнате кто-то был при смерти. Василий едва поднялся. Только в коридоре решил спросить шедшего рядом лейтенанта Павлушина.
— Кого это?
— Как кого, товарищ подполковник? Сержанта Егорова, Лукашку. У нас пока один.
— А‑а… — сказал Василий, чувствуя, что выстрел в упор пощадил — пуля прошла мимо.
Boris Alexandrov, the conductor of the Alexandrov Red Army Choir, recalls the historic performance of the Ensemble in Berlin on the 9th of August 1948. Даже не будучи фанатом сей музыки — взгляните на выступление. Здесь можно увидеть и послевоенный ещё полуразрушенный Берлин, а также героев сего рассказа — красноармейцев пребывающих в Германии.
На клубной сцене за столом президиума стояли три кресла с высокими спинками. Кумачёвую скатерть заменили тёмно-красной. Над креслами, на заднике сцены висел портрет Сталина — тоже другой: раньше висел в парадной форме, а этот в тужурке, глаза прищурены, под усами злая, довольная улыбка.
«Сталин — это мир!» — плакат из ГДР, конец 1940‑х / начало 1950‑х гг.
Офицеры и солдаты входили молча, занимали места, смотрели на Сталина. Василий заметил, что не один только он отводил взгляд и поглядывал на портрет исподтишка. Может быть, каждому казалось, что Сталин смотрел на него: ага — попался? Слева на сцене стоял простой стол и некрашеный табурет.
Справа, впритык к столу президиума — стол понаряднее и стул. В первом ряду уже сидели: генерал, замполит, начальник штаба, несколько старших офицеров из штаба и политуправления армии и других дивизий. Василий сел подальше с экипажами. Рядом никто не разговаривал. Топали, скрипели сапоги, хлопали сиденья. Много мест не хватило, становились у стен.
Checkpoint Charlie, Берлин, 1950‑е гг. Все ещё выглядит довольно простенько — укрепления поставят позже, в начале 1960‑х гг.
Слева, из-за кулис выглянул оперуполномоченный СМЕРШа капитан Филимонов. Стали закрывать двери. Первый ряд разговаривал. Оттуда же, откуда выглянул Филимонов, мелкими деловыми шажками вышел незнакомый офицер с папками. Он пересек сцену, сел за стол справа, разложил папки, потом встал и крикнул:
— Встать! Суд идёт!
Зал встал. Василию под коленами мешало сиденье, но так и простоял, согнув ноги, пока входили и занимали места: незнакомый полковник юридической службы — бритоголовый, безлицый, и два заседателя — парторг 1‑ro полка и герой Советского Союза майор Дудко. После них вышли два солдата с
винтовками и встали по углам сцены. Секретарь передал папку председателю. Тот полистал, пошептался с заседателями, поправил бумаги и неожиданно высоким голосом объявил:
— Открытое заседание военного трибунала 3‑ей ударной армии группы советских оккупационных войск объявляю открытым! Слушается дело бывшего старшего сержанта Егорова, Лукьяна Прохоровича, по обвинению в измене родине. Подсудимый обвиняется в преступлениях, предусмотренных пунктом Б статьи 58–1 Уголовного Кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. — Председатель повернулся к кому-то за кулисами: — Введите подсудимого!
Все смотрели в сторону табурета. Где-то на улице проехал автомобиль. За сценой беспорядочно затопали сапоги, обо что-то деревянное стукнуло железо. Первым появился солдат с обнаженной шашкой. За ним маленькая фигурка в вылинявшей измятой гимнастерке, без пояса и без погон. Черные, густо взлохмаченные волосы и то, что был он без пояса, делали его чужим и отдельным. Второй солдат шел следом и подталкивал фигурку к табурету. Рядом с Василием кто-то громко перевел дух. Василий всматривался в фигурку и не узнавал. И лицо было маленьким, и губ не было, и шея вылезала из воротника тонкая — Егоров ли это?
Председатель махнул конвою. Солдат потянул фигурку за рукав. Фигурка сломалась под гимнастеркой и села. Председатель стал шептаться с заседателями — в том же порядке: сначала с правым, потом, с левым. А зал смотрел на фигурку — да Егоров ли это? Тот, как сел одним движением, так и сидел — лицом к столу, словно боялся смотреть в сторону зала, заполненного рядами лиц, погон, кителей и гимнастерок.
Председатель начал опрос. Василий не слышал. И голос не Егорова. Где-же голос запевалы Лукашки Егорова? А что замполит сейчас думает? Помнит записку: «Ну, гад, я ещё вернусь!» Вот и вернулся. Не вернулся, так вернули. Записка, наверно, к делу пришита. Пропал парень…
— Обвинительное заключение по делу подсудимого Егорова! — раздался голос секретаря. — Егоров, Лукьян Прохорович, бывший сержант 97‑й танковой дивизии, 3‑й ударной армии, обвиняется в том, что 21-ro ноября 1945 года самовольно покинул расположение своей части, дезертировал из рядов вооруженных сил Союза ССР, с изменнической целью нелегально перешел границу у города Нордхаузена, с умыслом, в целях способствования иностранной державе связался с её представителями, добровольно был завербован разведкой упомянутой иностранной державы с намерением причинить ущерб вооруженным силам Союза ССР, передал секретные сведения военного характера: об организации, численности, дислокации, боеспособности, вооружении, снаряжении, боевой подготовке, довольствии, личном и командном составе своей и других частей группы советских оккупационных войск в Германии. Подсудимый обвиняется в преднамеренном нарушении воинского долга и военной присяги и в изменнических преступлениях: дезертирстве, умышленном переходе на сторону врага, выдаче военной и государственной тайны, квалифицируемых, как измена родине.
— Подсудимый Егоров, признаете себя виновным в совершении перечисленных преступлений? — спросил председатель.
Расскажите суду о содеянных вами преступлениях. Голова Егорова по-птичьи легко заворочалась на тонкой шее. Он мельком, в первый раз поглядел на зал и зачем-то хотел оглянуться назад, но стоявший позади солдат помешал ему увидеть то, что хотел Егоров увидеть. Василию показалось, что. Егоров хотел ещё раз в чем-то убедиться, и что это было где-то там, сзади, за кулисами. Многим в зале, из тех кто знал Егорова, вдруг почудилось, что оглянувшись так, он сейчас лихо растянет баян, заведет свою любимую песню «Соловьи, соловьи не будите солдат, пусть солдаты немного поспят», потом посыпет прибаутками, как бывало на привалах в прифронтовом лесу сыпал похожий на него Лукашка Егоров. Под Брестом все лукашкины напарники по экипажу сгорели — один он выскочил. Второй танк подожгли под Кюстрином; спасаясь от огня, Лукашка на глазах дивизионного НП (Наблюдательный Пункт — прим. авт) бросил танк в Одер, выплыл сам, а потом принялся нырять, пока не вытащил раненого лейтенанта Зурова. «Меня ни огонь, ни вода не берет!» — выжимая штаны, говорил тот Егоров собравшимся за НП связным. За спасение командира гeнepaла тогда Лукашке звезду дaли.
Начало рассказа Василий пропустил.
— … спрашиваю немца: где тут американцы? Он думал, я по делу какому, служебному, довел меня до угла и показывает — вон там их комендатура. Я ему — проводи еще, а он — нет, боюсь. Чего ж ты боишься, спрашиваю? Американцев боюсь, говорит. Чем же они страшные? О, комрад, они сверху вроде и люди, а только хуже зверей. Ну, думаю, ладно. Наверно, ты фашист, вот и боишься… Пришел. Сидят двое, ноги на столе и жуют — американцы всегда резину жуют, вроде жвачки. Так и так, пришел к вам. А ты кто такой? — спрашивают, поплевывая. Отвечаю: ваш союзник, к вам пришел и, конечно, против советской власти им вру. Так, говорят, проходи сюда. Смотрю, а они меня в кутузку вонючую и на замок. Ну, вот… значит…
— Сколько вас там продержали?
— Два дня.
— Кормили? Как к вам относились?
— На второй день есть так захотелось, аж тошнить стало. Начал стучать — дайте поесть, а они смеются. Ничего, говорят, ты русский — можешь и не поесть. Как же так, говорю, дайте хоть хлеба корочку. Ничего, казак, опять смеются, у вас, у русских, и поговорка такая есть — терпи, казак, атаманом будешь. К вечеру приходят к двери человек шесть. Ну, Иван, говорят, как дела? Дайте, говорю, хоть покурить, курить хочется. Один достает сигарету и протягивает мне. Я только брать, а он назад. Что ж ты издеваешься? — спрашиваю его. А он мне: дам сигарету, если русскую спляшешь нам. Ну, думаю, не дождешься ты этого, рыжий. Они сели против двери и давай есть. Я отворачиваюсь — есть-то хочется. А они хоть бы что. Ну вот… значит…
— Так и не дали поесть?
— Нет, только, значит, забаву придумали; стали мне кости, как собаке, кидать. Да всё в голову норовят попасть. Ну, вот… значит…
— Значит, только кости, как собаке, бросали?
— Да. А ушли, не вытерпел я — стал кости грызть. Грызу, а сам плачу от обиды.
— Ну, а потом что было?
— На третий день приехал офицер, заковали мне железом руки и повезли. Я офицера спрашиваю: за что вы это меня, как бандита, я ведь к вам по доброй воле пришел? Там увидим, говорит. Ну, вот… значит… привезли меня в какой-то лагерь и опять за решетку. Только тогда и дали баланды миску да кусок сухого хлеба.
— Допрашивали вас?
— Офицеры разные вызывали. Расспрашивали про часть какие, значит, танки, какие пушки, кто. офицеры, значит, сколько в Германии войск. Расскажешь, говорят, получишь кусок шоколада. А чуть что не нравится — раз дубинкой по голове. Я, значит, всё, что знал, рассказал, думал — легче будет. Ну, вот… значит…
— А о заводах они спрашивали вас?
— Да, расспрашивали — какие в Советском Союзе заводы и фабрики знаешь? Я им — не знаю, мол, я только сержант. А они — не расскажешь, выдадим назад. Ну, вот…
— А про колхозы спрашивали вас?
— Про колхозы? Да… Про Дон спрашивали, про Кубань… Какая земля, что родит… Я им рассказывал, а они посмеивались только. Хорошо, Иван, говорят, скоро мы к вам придем. Раз у вас такая хорошая земля, так мы ваши города с землёй сравняем и всю русскую землю одним полем своим сделаем. Ну, вот… Да и еще: что. вы, мол, русские, украинцы и белорусы и остальные, будете у нас, американцев, на плантациях, вроде негров. Ну, вот…
— А про женщин спрашивали вас?
— Про женщин? И про женщин спрашивали. Майор один, жирный такой, спрашивал — какие у нас бабы? На какой манер? Худые или толстые? Я ему отвечаю — разные бывают. А он мне — ничего, когда домой поедешь, скажи матери и сестре и всем бабам, чтоб встречать готовились — американец любит поесть и поспать хорошенько. Так, говорят, и скажи, чтоб старые женщины яйца и сметану готовили, а молодые постели помягче…
По залу прошёл глухой гул. Егоров быстро оглянулся на зал и опять попытался посмотреть назад.
— А кто ещё к вам приходил?
— Да, разные… разные американцы с женами и детьми приходили… меня смотреть. Смотрят, лопочут по-своему, смеются, вроде я зверь какой. А одна, толстая, жена главного начальника, даже стул поставила против решетки — жирная дюже, и дочку держит при себе, чтоб не подошла — кусаюсь,
мол. Вот, так, значит…
— Так никто к вам и не отнесся хорошо?
— Ко мне? Один человек только пожалел — значит, немец-уборщик. Нет-нет кусок хлеба подбросит. Я у него спрашивал — что это, американцы только к нам, русским, так? Что ты, хлопец, говорит, они и к нам, немцам, тоже так — издеваются, за людей не признают. С другими народами у них один разговор — дубинкой. По всей зоне безобразничают, грабят, насилуют, посмешища для себя устраивают. Едут на машине, увидят, где люди стоят, бросят несколько сигарет и регочут, как люди ползают и дерутся. Мы, говорят, победители. Мы, американцы, весь свет победим.
— Потом что было? Дали вам работу? — перебил председатель.
— Нет, когда, значит, выдавили всё из меня, что им надо было, сказали, чтоб домой собирался. Я испугался, начал проситься, в ногах ползать. А они мне — зачем ты нам здесь, у нас своих безработных некуда девать. На, говорят, тебе за услугу шоколадку. И дали плитку шоколада. Что ж, вы, не выдержал я, издеваетесь, что ли, надо мной? А ты ещё недоволен, всыпать ему! Отлупили меня, заковали в наручники и отвезли на границу.
Егоров опять заворочал головой, оглядываясь. Потом приняв тишину за ожидание продолжения рассказа, сказал:
— Значит всё … как было…
Председатель пошептался с заседателями.
— Подсудимый, расскажите суду, что вас побудило перейти границу?
Фигурка шевельнулась и что-то сказала.
— Суду не слышно, говорите громче.
— Легкой жизни искал…
— Думали, что за предательство вам предоставят жизнь без труда, без обязанностей, в пьянстве, среди продажных женщин? — Егоров молчал. — Нашли вы за границей такую жизнь? — Фигурка покачала головой. — Были ли вы хоть раз сыты за эти месяцы?
— Нет.
— Сколько раз вас били?
— Несколько раз…
— Кто, по-вашему, хуже относится к нашему народу и к нашей родине — американцы или нацисты во время войны?
— Американцы, в тысячу раз хуже! — неестественно выкрикнул Егоров.
— Вас били, чтобы получить секретные данные, или вы давали их добровольно?
— Добровольно давал…
— За что же вас били?
— Да, так, как скотину бьют… , — и словно что вспомнив торопливо добавил: — Потому что русский я.
— Что вам обещали американцы за ваше предательство?
— Что они меня не вьщадут.
— А потом выдали всё-таки?
— Выдали.
— Подсудимый! — председатель сделал паузу, доставая какую-то бумажку. — Что вы имели в виду, когда, после побега, прислали на имя заместителя командира дивизии вот эту записку?
Егоров быстро, затравленно посмотрел на председателя и опять, уже настойчиво, стал оглядываться назад.
— Я вас спрашиваю, подсудимый!
— От злости это я… За то, что пять суток мне тогда дали…
— Вы угрожали в лице заместителя командира дивизии советской власти?
Егоров молчал.
— Вы думали, что вернетесь с американскими империалистами? Почему же они вас так встретили?
— Потому что русский я.
— То есть изменник ли родине, враг ли советской власти — им всё равно?
— Раз не американец, значит быдло. Получили секреты и пошел вон.
— Подсудимый, вы знали, что измена родине, совершенная военнослужащим, есть самое тяжкое, самое позорное, самое гнусное злодеяние? Вы знали, что за измену родине подлежат наказанию не только сам изменник, но и совершеннолетние члены семьи изменника?
Егоров низко наклонился над столом.
— Имеют ли члены суда вопросы к подсудимому? — спросил председатель.
— Скажите, знали ли вы, что, давая присягу, военнослужащий берет на себя обязанность строго хранить военную и государственную тайну? — спросил Дудко.
— Знал, — чуть слышно ответил Егоров.
— Знали ли вы 36‑ю статью ·боевого устава пехоты, где говорится, что «ничто — в том числе и угроза смерти — не может заставить бойца Красной армии в какой-либо мере выдать военную тайну»? — спросил парторг.
Егоров кивнул головой — всё равно, мол.
— Кому из солдат или офицеров вы говорили о замышляемом побеге?
— Никому! — крикнул Егоров.
— Кому вы говорили, что в Европе жизнь лучше, чем у нас на родине?
— Старшине Сапожникову и старшему сержанту Белову, — едва слышно ответила фигурка и словно ещё уменьшилась в размере.
— Кому вы говорили, что американцы хорошие ребята?
— Не помню.
Председатель спросил о чем-то членов суда, каждый покачал головой.
— Свидетель полковник Гудимов! — вызвал председатель.
Полковник подтвердил получение письма Егорова. Потом старший сержант Яшин показал, что в мае 45-ro года Егоров хвалил американцев. Старшина Сапожников отрицал, что Егоров говорил ему, что жизнь в Европе лучше. После перекрестного допроса Сапожников сказал, что не помнит. Старшего сержанта Белова не вызывали — Белов осенью демобилизовался.
Василий сидел в том же положении, в каком его застало начало заседания. Сидел и видел на табурете не Егорова, а Федора: «Подсудимый Панин, кому вы говорили о замышляемом побеге?» И чужой, не Федора, голос отвечал:
«Подполковнику Трухину».
— Подсудимый Егоров, вам предоставляется последнее слово! — объявил председатель и тут же начал разговаривать с майором Дудко, будто его не касалось, что скажет в своем последнем слове фигурка.
Егоров встал, такой же сгорбленный, закрутил головой, несколько раз посмотрел на председателя, прося его внимания, но председатель продолжал разговаривать.
— Я… я честно сражался за родину… Я знаю, что я наделал… Прошу только дать мне… , — фигурка вдруг выпрямилась, стала похожей на прежнего Лукашку Егорова, и закричала сквозь рыдание: — Этих гадов, этих американских фашистов пострелять, как паразитов! Если мне оставите жизнь! Буду одного ждать — когда придет время их стрелять, как я уничтожал Фрицов! — И больше сказать не смог. Стоял и рыдал, вытирая рукавом глаза. Лукашка Егоров — первый весельчак, Лукашка Егоров — запевала и баянист — «меня ни огонь, ни вода не берет» — плакал.
Василий переглотнул и покосился на соседа.
— Суд удаляется на совещание.
Вокруг зашевелилось, всё загудело. Егоров плакал, положив голову на стол.
Вот тебе и американцы! — кто-то тихо сказал за спиной Василия.
— Союзнички, мать их… Посмотри, что они из него сделали.
— Так и надо, дурак, — «я ещё вернусь». Вот и вернулся, как собака, — сказал другой голос.
— Мать-то ждет, поди…
— Чего ждать-то? За него, паршивца, где-нибудь доходить будет в лагере.
У Василия мелко-мелко дрожала нога. Страх ледяной, многотонной тяжестью придавил к сиденью. То, что Фёдора поймают и выдадут, теперь было неизбежно. «Демобилизоваться! Уехать… Спрятаться! .. Белов демобилизовался и ему ничего не будет… » Почему-то вспомнилось брошенное письмо — «ни одного письма, ни одного!» И выходило: пока Фёдора не поймали, пока не выдали — демобилизоваться.
— Встать! Суд идет!
Вышли они бодро, с лицами только что хорошо пообедавших людей. Председатель даже не поглядел на подсудимого. А тот пристально смотрел на него. Председатель откашлялся, вытер очень белым платком рот, потом — бритую голову.
— Товарищи! Советский патриотизм, горячая любовь советских людей к родине, их готовность отдать ей свои способности, энергию и самую жизнь является одной из самых могучих идейных сил нашего народа. В своем докладе о 27-ой годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции товарищ Сталин сказал: «Трудовые подвиги советских людей в тылу, равно как и немеркнущие ратные подвиги наших воинов на фронте» …
… На 18‑м съезде ВКП(б) товарищ Сталин предостерегал против недооценки «силы и значения механизма окружающих нас буржуазных государств и их разведывательных органов». Эти указания товарища Сталина… Вот как надо понимать преступление сидящего перед нами врага народа и изменника, пробравшегося в ряды Вооруженных Сил Советского Союза! ..Он признал свою умышленную вину. Не поисками «легкой жизнью» он объявил свою измену. В своей гнусной записке он грозил родине! Грозил партии! Он, видите ли, ошибся в американцах! Он не верил своим командирам, своим политическим руководителям, что американцы только более гнусная разновидность фашизма, расизма, загнивающего капитализма! Они использовали предателя и выбросили… После разбора сущности и обстоятельств дела подсудимого, объявляю приговор Военного Трибунала 3‑ей ударной армии: — рассмотрев в открытом судебном заседании… приговорил: Егорова, Лукьяна Прохоровича… , — в тишине немыслимой при таком скоплении людей председатель сделал паузу и громко выкрикнул — к казни через повешение!
Общий взгляд всех сидящих в зале будто столкнул фигурку. Егоров секунду смотрел на председателя, словно ожидая «но принимая во внимание… », потом рывком повернулся назад и, не найдя чего-то, так же рывком загнанного волчонка обернулся к залу, и все увидели как открылся его безгубый
рот. Но в первом ряду громко захлопали, конвойные схватили фигурку под руки и поволокли за кулисы.
— Братцы!! Они… — услышали все сквозь аплодисменты.
Судьи поднялись, и аплодисменты, заглушая всё — недовыкрикнутое Егоровым, ужас совершенного, страх каждого из зрителей, — заполнили зал. Сосед слева бил в ладоши, словно отгонял что-то от себя. Василий увидел свои руки -
они стучали друг о друга, независимые от него. «С кем говорили? — С подполковником Трухиным… К казни через повешение… »
— Там, в клубе. Я у стенки стоял. Пропал Лукашка ни за понюх табаку. А заметили, как он всё оборачивался?
— Куда оборачивался?
— Да назад. Там за кулисами капитан Филимонов всё время стоял. Наверно пообещал Лукашке, что оставят в живых, если будет говорить, что приказали.
— Что говорить?
— Да ну, товарищ подполковник, будто не понимаете. Да чтоб американцев ругать. Для этого и показательный устроили.
— Его ж американцы выдали.
— Да кто его знает, товарищ подполковник. Темное это дело. Ребята говорят, что Лукашку уже месяц как выдали. Вот и обработали в СМЕРШе. Кто-то видел: привезли его чистенького, в заграничном костюме. Это его до ручки уже у нас довели… Может, и не повесят.
— Как это не повесят? — крикнул, вскакивая, Василий.
— Приговор обжалованию не подлежит?
— Так это ж показательный, товарищ подполковник! По нотам разыграно. Я раз в конвое в настоящем трибунале был. Там такого митинга не бывает, раз — и шлёпка. А тут театр! И повесить — летом указ был отменить военные законы — в газете читали…
— Что ты понимаешь! Для оккупационных войск законы военного времени оставлены… специальное указание Верховного Суда было…
— Всё равно, товарищ подполковник, — театр. Недаром, что на сцене устроили. Филимонов вроде режиссера или суфлера за сценой стоял.
— Ну, чего стоишь, тащи ужин!
Но за ужином, после стакана водки, испуг вернулся — раз союзники выдают беглецов, то выдадут и Федора. А тогда? Демобилизоваться, как Белов?
Саша пробовал заговаривать:
— А чего это, товарищ подполковник, американцы такие дураки? Помните, в 45-ом, когда встретились с ними… Мировые парни были. Тогда все говорили, что в Европе и в Америке жизнь лучше. А теперь Сапожникову пришивают. А почему? На него СМЕРШ давно копает. Теперь нашли повод…
Василий посмотрел на Сашу и в первый раз за все годы подумал: а не завербовал ли Филимонов Сашку следить за ним? Не выпытывает ли у него Сашка?
— Вот что, парень, дуй-ка отсюда, чтоб ноги здесь твоей не было.
Вроде бы картинка про электрификацию двух Германий (Западной и Восточной), а на деле анти-ГДРовская пропаганда, 1952 год, ФРГ.
«Побег»
Те же развалины, тот же грузовичок со спящим шофером в кабине, только теперь — из парадного — всё было немного сдвинуто вправо. Шагнув на тротуар, увидел продолжение — уходящие перспективы фасадов. Новизна улицы была и в этих двух перспективах, и в огромном пространстве весеннего неба над ними, и в необычайной подробной брусчатке мостовой с газетным листом на решетке водостока. Но главная новизна улицы заключалась в плоскости стен с парадными и окнами этой стороны. Окна смотрели на него, и больше всего
он боялся сейчас крика фрау Эльзы из окна кабинета. Тогда придется бежать через мостовую мимо выскакивающего из кабины шофера, по слежалым кирпичам развалин, мимо испуганных детей, а в спину будет орать вся улица.
Справа по мостовой, ему навстречу двигалась тачка со скарбом, за тачкой шел старик. Фёдор хотел повернуть налево, но там на углу разговаривали две женщины. Потом, много лет спустя, он мог нарисовать и угол, и женщин, их сумки и даже цвета их одежды. И хотя угол, где они стояли, был ближе, Фёдор пошел навстречу тачке — женский крик всегда пронзительнее и призывнее. Шел, держась ближе к незнакомой стене, вне поля зрения верхних окон — за каждым жил потенциальный крик фрау Эльзы.
Шёл торопливым шагом очень занятого человека. Впервые за неделю шагал во всю ширь ног; мускулы, растягиваясь, приятно пружинили, как у тренированного легкоатлета после продолжительного отдыха. Функе, наверное, уже дозвонился, и полицейские уже мчались на автомобиле или мотоцикле. Но важно было другое — с какой стороны они выедут? Фёдор уже настигал угол, когда оттуда показался автомобильный радиатор, успев вытащить половину кузова с передним колесом. Сразу же захотелось повернуть назад. Фёдор даже остановился, ощупывая карманы, тем самым показывая улице и окнам, что забыл нужную бумагу, — но радиатор потащил дальше: длинный спортивный БМВ с белой автомобильной шапочкой за стеклом свернул и умчался вдоль улицы.
С пересохшим ртом, крепко держась в кармане за рукоятку пистолета, Фёдор свернул за спасительный, единственный в мире угол дома. Для убегающего в городе первый угол, что ленточка финиша для бегуна. Первый угол он настигает грудью, сердцем, инстинктом — так рвет ленточку победитель забега. Следующий угол он берет, как бегун, пришедший к финишу вторым — рвет грудью уже несуществующую ленточку. Последующие углы пробегаются, как пробегают черту финиша те, кто занял в забеге третье, четвертое, пятое места — по инерции, больше ориентируясь на судей.
С каждым углом народу на улицах становилось больше. У Вуппы сел в подвесной трамвай. Высоко над речкой, вдоль ущелья набережных минут за двадцать доехал до конечной остановки. Выходя, с лестницы увидел, что поток шляп, голов, плечей внизу на тротуаре омывал полицейскую фуражку. Действуя плечом, стал срезать в сторону и выплыл у газетного киоска, за три метра до полицейского. Мог ведь человек в последнюю минуту вспомнить, что надо купить газету! Взял первую с краю тощую газетку и протянул старухе марку — чтобы не спрашивать цену: если вспомнил о газете, то цену знать должен. Ожидая сдачу, увидел расписание поездов. — Купил тоже.
Загородясь от полицейского киоском, делая вид, что читает газету, пошёл дальше через улицу вдоль мертвого пространства. Расписание было с картой. Из Вупперталя поезда уходили: на Дюссельдорф, Эссен, Кельн, Кассель, Дортмунд, Бремен, Вильхельмсхафен и Эмден. Куда? И сам ответил: «подальше от границы». Это значило — на север, на запад и на юг. Но север не ·годился: однажды кто-то из «Хозяйства Сиднева» (Оперотдел при Центральной берлинской комендатуре — прим. авт) рассказывал о посылке двух немецких коммунистов с заданием ликвидировать беглого полковника, скрывавшегося не то в Бремене, не то в Гамбурге. Это было «против», «за» — было море: забраться в трюм и выехать из Германии. Но тут же подумал: «Безграмотно. Времена Майн Рида прошли — обнаружат и выдадут». А на запад? На западе была бельгийская граница — плохо, как всякая граница. Кроме того, в Дюссельдорфе — английский Карлсхорст: здешняя полиция даст знать, англичане «выжмут как лимон» и выдадут (кто-то об англичанах так говорил в Берлине). Французская зона? ещё в Берлине заметил: французы перед советскими заискивали. Оставался Кёльни дальше в американскую зону. «Американцы хорошие ребята, на нас похожи» (тоже кто-то говорил).
Толпы, автомобили, повозки, детские коляски; гудки, смех, окрики — всё двигалось, петляло, замешивая пространство улиц и площадей. И пространство сдавалось, густело, темнело, выкристаллизовывая желтые сгустки и звездочки электрического света. До «шперцайт» оставалось три часа тридцать шесть минут.
Еще на фронте заметил, что обратная реакция наступала с запозданием: в опасности был зло спокоен и расчетлив — происходившее двигалось для него, как в замедленном кино, и только потом, когда всё кончалось, приходил испуг и расслабленность. Так случилось и сейчас. Спрятался в первый ресторан. Пиво было водянистое, двухградусное. Первую кружку выпил не отрываясь, от второй только отпил и стал разглядывать пиво на свет — из чего они его делают? Солдаты говорили, что из каменного угля. Химики! Пересчитал деньги: сто девяносто две марки — три пачки сигарет или килограмм масла. ещё были швейцарские часы, водопыленепроницаемые, в Берлине заплатил три тысячи. И всё. Весь наличный капитал фирмы Панин и К‑о. Остальной капитал состоял из облигаций займа Свободы — купил на всё, что было в жизни.
Первое, что нужно сделать — выбраться из города и, чем дальше, тем лучше. Закурил, стал, как бумаги в папке, проверять портфель: пара белья, носки, платки, полотенце, бритвенный прибор, газета, расписание. Орденская книжка за подкладкой сапога. Ордена, завернутые в носовой платок, — в кармане, пистолет — в пальто. И что стоило достать в Берлине немецкие документы? Какую-нибудь «липу» на «гeppa Миллера». А ведь Карл говорил. Человек без документов — мозг без черепной коробки. У советского же человека документы — целый орган. Обильно питаясь справками, характеристиками, паспортами, военными билетами, пропусками, трудовыми книжками, удостоверениями Мопра, Осовиахима, «Друга детей», командировочными, выписками из приказов, отметками о прописке, о месте работы, рождения, браке, комсомольскими, партийными, профсоюзными билетами, членскими взносами, этот бумажный орган за годы пятилеток разросся чудовищно. Случайно забыл дома — сразу чувствуешь отсутствие в кармане привычной тяжести. За войну этот орган ещё разросся: офицерские, солдатские, орденские книжки, командировочные предписания, пропуска на проезд, пропуск на автомобиль, пропуск на службу, пропуск в управление, удостоверение на право вождения, паспорт на автомобиль, аттестат на питание, аттестат на денежное довольствие, аттестат! На вещевое довольствие, карточки хлебные, карточки промтоварные, карточки продуктовые…
Чтобы не расплачиваться с хозяином у стойки, оставил на столе марку, хотя пиво стоило не больше двадцати пфениrов. Улица встретила чернотой и ветром. Свернул в темную, без единого огонька улицу — сплошь руины. Мирный житель по такой идти побоится, и это делало идущего подозрительным. Но полицейские тоже побоятся. По карте — с той стороны было шоссе на Кельн. За железнодорожным полотном увидел шоссе. На первой указке стояло: «Кельн — 87 км.»
Рурские дороги, как улицы: поселки, поселки, города, соединенные пряжками заводов — на одном заводе работают жители двух-трех городов. Движение — группы, одиночки, велосипеды и редкие автомобили, больше военные, с англичанами. Возле одного дома у освещенной стены стоял прислоненный велосипед: сел и был таков! За три часа далеко уехал бы… Но заныл отрезанный бумажный орган: у велосипедов — номера, у велосипедистов — удостоверения.
Цветная видеозапись с видами оккупированной Германии 1947 года
Страшная минута пришла нарастающим позади рёвом мотоцикла. Сворачивать было поздно. Шёл, слушая спиной, затылком, кожей. Но мотоцикл, настигая, газа не сбавил и пронесся, обдав воздухом и брызгами. Увидел две полицейские спины в плащах — одна в коляске, другая за рулем. А может быть, просто не заметили? Захотелось свернуть и искать проселочную дорогу. На большом перекрестке, с лестницами указок по углам, под фонарем, на светлом кругу стояли трое: мужчина и две женщины. У столба лежали пузатые рюкзаки. Все трое «голосовали» — каждый автомобиль в сторону Кельна приветствовали привычным «хайль». Решение пришло по-человечески: а, может, и мне попробовать? Остановился метрах в трех от круга. В светлом кругу избранные приветствовали проезжавших богов, недостойный стоял в тени.
Потом один из избранных снизошёл и приблизился.
— Нет ли у вас огонька?
Федор зажег спичку, закрывая её от ветра, дал прикурить. Старая мокрая шляпа, красный вязаный шарф, замерзшее лицо в седой щетине.
— Спасибо… К поезду?
— Да, — ветер дул северный и неразговорчивость была понятной.
— Полчаса стоим… Спасибо. — Немец возвратился в круг.
Не успел он дойти до спутниц как со стороны Вупперталя показались огни фар. Женщины замахали. Немец поднял руку. Воспользовавшись, Фёдор вступил в круг, замечая, что хорошее пальто и новая шляпа eгo выделяют.
Видеозапись жизни города Wuppertal (ФРГ), 1940‑е гг.
Автомобиль, переделанный по послевоенной моде из легкового, грузовичок затукал, затормозил. Опустилось стекло, вылезла и повисла на дверце толстая рука и не иначе, как выросло из плеча усатое круглое лицо божества.
— В Кёльн?
— Да, пожалуйста! хором ответили женские две трети.
— Скорей. Одна может ко мне. Надо торопиться — «шперцайт».
В кабину села в шляпке. В кузов полезла в берете. Подсаживая ее, Фёдор у самого лица увидел крепкую икру и припухлость с ямочками под коленом. Подал рюкзаки. Вышло, будто вместе. Но та, в кабине, могла сказать, что он из недостойных. Уселись на пол под кабину. Грузовичок затукал, что-то перехватил внутри себя и бойко побежал в темноту. Ветер подул резче. Скоро стало так холодно, что Федор, не стесняясь, прижался спиной к спутникам. «До Кёльна — тем лучше».
По сторонам бежала всё та же бесконечная рурская дорога-улица. Огни в окнах, редкие фонари, прерывались темными громадинами неработавших заводов. Достал сигареты, молча протянул соседям. Прикуривали от ero спички, заслоняя ветер втроём. Лицо женщины оказалось молодым — лет тридцати. Глаза — по-немецки, светлые — быстро взглянули, но спичка погасла. Затянулась, проявляя в темноте острый кончик носа и круглый подбородок.
Ветер умудрялся дуть со всех сторон. Мужское плечо справа ничего не говорило; слева, ее, поеживалось.
— Холодно, … — сказала одному ему.
Федор понял: «Вот в шарфе мне чужой и напрасно ты молчишь». Проверяя, он прижался к её плечу, — отодвинулась, но не от неrо, а от шарфа, так что между ними освободилось место. Фёдор подвинулся. Oт холода и от того, что
это могло значить, тоже сказал:
— Холодно, — и укрыл её полой своего пальто. Руку с плеча не убрал.
Щеки их оказались рядом. Женщина не шевелилась и только чаще затягивалась; огонек сигареты теперь проявлял улыбающийся уголок рта. Потом сказала:
— Благодарю.
И это он понял: запоздание означало, что с момента, когда он укрыл её полой, до её «благодарю» она думала об одном и том же, имевшем отношение к нему, к его руке, к ветру, к оставшемуся в ночи перекрестку.
Фёдор щелчком кинул окурок — огненный глазок полетел в темноту, от короткого замыкания с мокрой землей брызнул искрами и погас. Соседка свой окурок потушила о пол кузова и положила за борт. И словно устраиваясь удобней, съехала спиной по рюкзаку, оставив Фёдора над собой — молчаливое «ну, вот… », полуприглашение. Шарф справа дремал, уткнувшись в колени.
И Фёдор наклонился. Она глядела вбок, на бегущие за бортом огни и напряженно улыбалась.
— Теперь теплее?
Посмотрела, засмеялась глазами, кивнула. Он укрыл её другой полой, забывая убрать и правую руку.
Грузовичок подбрасывало, рука, прислушиваясь к мягкой теплоте тела, ложилась всё тяжелей, и хотя женщина опять глядела на огни, её дыхание, напряженность лица говорили ему: «ну и что?».
Медленно, как берут сонных, просунул руку между пуговицами пальто. Ласковым теплом встретила шерстяная кофточка. Понимая, что нельзя, что делает глупость — черт знает почему! — стал наклонять лицо к её лицу и, когда из поля зрения исчез берет и подбородок и вся она перестала дышать, мягко прижался губами к холодному податливому рту…
Ухабик застал у губ. Автомобиль тряхнуло, зубы ударились о зубы, и это отрезвило. Фёдор воровато оглянулся. Шарф по-прежнему клевал в колени.
— Холодно? — спросил Фёдор невышедшим шёпотом. Но холодная её ладонь закрыла ему искусанный рот. И было в этом: не того стыжусь, а слов — слова в мире были о хлебе, картофеле, документах, Германии. Желание последней, всё разрешающей ласки, не помещаясь внутри, лезло в голову: остановить машину и слезть вместе? На всю ночь? На всё «что будет»? Выбросить соседа за борт? А она лежала и ждала: ну, что же ты? ..
Первый не выдержал автомобильщик — хлопнул и стал тормозить. И ночь, смилостивившись, крикнула:
— Стой!
Женщина толкнула Фёдора и, торопясь, стала приводить себя в порядок. Грузовичок остановился. Шарф, ухватившись за верх кабины, поднялся на ноги. Федор, проколотый окриком, сидел, мгновенно от всего освобожденный. Вспомнил про пистолет. Выбрасывать было поздно. У ног соседа фанерная обивка кабины отстала. Фёдор едва втиснул туда пистолет.
Подошел электрический фонарик с полицейским. Силуэт другого полицейского с винтовкой, стоял в стороне, у мотоцикла.
«Ну, вот и всё … », — тупо подумал Федор. «Наверное те самые, что обогнали… Дурак, что не свернул… » Из кабины подали документы. «Скажу, что немец, бежал из советской зоны… »
— Ваши бумаги? — к той, что сидела в кабине.
Бормотанье. Молчанье. Возвращая документы, полицейский сказал что-то двусмысленное. В кабине рассмеялись.
— Куда едете?
— Домой, в Кёльн. Торопимся до «шперцайт», — в тон полицейскому ответила в шляпке. — Сзади моя подруга и знакомый.
Фонарик заглянул через борт. Ведомый спасительным инстинктом, Фёдор успел обнять соседку. Фонарик увидел, как она его оттолкнула, и Фёдор глупо улыбнулся на свет, как если бы его застали в углу с женщиной. Шокированный лучик пробежал по ним и уставился на шарф. Фёдор сошел за знакомого,
а шарфу досталось положение постороннего.
— Что это там у вас?
— Картофель…
Из темноты, из-под фонарика, протянулась рука в сером рукаве, ощупала рюкзак.
— А там?
— Картофель и немного муки, — ответила соседка, и Фёдор услышал, что голос у неё картофельный.
Рука полицейского спряталась. Фонарик ещё раз бегло оглядел кузов и потух.
— Хорошо, но торопитесь; не успеете до «шперцайт» — задержат.
Полицейский отошел к напарнику, автомобильчик благодарно затораторил.
— Доброй ночи! — всё также игриво крикнула из кабинки шляпка. Полицейские засмеялись и закричали в ответ:
— Оставайтесь, тогда и ночь будет доброй!
— Фёдор достал сигареты. Соседка поправляла рюкзак. Прикуривая, видел, как дрожала спичка. В кабине смеялись.
— Рут, я испугалась, что картошка пропала! Ты тоже? — крикнула шляпка.
— Я нет, они хорошие парни, эти полицейские. Слава Богу, что не было англичан.
Курил, глубоко затягиваясь. «Сошло. Вперед наука… » Покосился на соседку. Та рассказала шарфу о том, как в прошлый раз англичане отняли у них десять килограмм картошки. Незаметно вытащил пистолет и швырнул за борт.
Опухшие губы плохо держали сигарету. Вспомнил афоризм майора Худякова (схоронили под Варшавой): «Когда легче всего прихлопнуть муху? Когда сидит на другой. Так и с человеком». Опять подумал: «Спроси документы — и всё … » — пришел испуг.
Стал слушать, что рассказывал шарф — у того тоже однажды отняли картошку и кусок сала. И опять дул ветер холодный, промозглый, опять было темно. «Кёльн, а там куда?»
Соседка курила, отодвинувшись к борту. «Пойду к ней… » и успокоился.
Видеосъёмка Кёльна, 1950‑е гг.
В Кёльн приехали за полчаса до «шперцайт». Остановились на каком-то углу. Хозяину надо было ехать куда-то в сторону. Шарфу тоже. Стали выгружаться. Снимая её с борта, задержал на руках.
— Пожалуйста, — сказала шопотом, не глядя на Федора.
Пока женщины прощались с толстяком, Фёдор перенес рюкзаки на тротуар. Потом грузовичок затарахтел, из кабины замахала рука.
— Спасибо, гepp Клюгге! — закричали женщины.
Она подошла сама. Поглядел в глаза и сказал:
— Могу я помочь вам донести домой вещи?
Тихо засмеялась, покачала головой:
— Нет, я сама… Большое спасибо.
Грузовичок с шарфом в кузове завернул за угол. Женщины стали надевать рюкзаки.
— Ну, всего хорошего, — сказала в шляпке.
Федор стоял, и, не веря, глядел, как они перешли улицу, как шляпка обернулась. Он услышал смех, чужой и обидный.
Повернулся и зло. зашагал вдоль стены, мимо пустых глазниц выжженных витрин. Только теперь заметил, что накрапывал дождь. По улице торопливо пробегали последние прохожие.
Осталось двадцать минут, а идти было некуда. Впереди, по поперечной улице прошел полицейский патруль и обида отступила перед опасностью. Черная улица на краю ночи кончалась одиноким, бесприютным огоньком. Полквартала справа занимала громадина сгоревшего здания. На мокром тротуаре кривлялась тень. Пока шел, тень вытягивалась, тускнела пока не пропала. Оглянулся — видеть его уже никто не мог — и полез в первое окно. Пробираясь наощупь среди каких-то изуродованных балок по кучам кирпичей, думал: «Провалишься или стена обвалится — и никто никогда не узнает… »
Если в темноте не смотреть на предмет прямо, а несколько в сторону от него, то предмет виден. Видеть прямо мешает «собственный свет» глаз — в центре поля зрения, от постоянного раздражения днем, в темноте видно светлое пятно и, как бельмо, мешает. Фёдор боковым зрением заметил вход в подвал.
Ощупал ногой площадку. Рискнул зажечь спичку — ступеньки в кирпичном бое и штукатурке уходили вниз. Медленно, видя только пятна «собственного света», держась за стену, спустился до следующей площадки. Сверху покатился потревоженный кирпич. С минуту стоял. Прислушиваясь, но, кроме ударов сердца, ничего не слышал. Зажег вторую спичку — налево амфиладой шли захламленные бетонные помещения. Запомнив направление проходов, пошел, спотыкаясь о кирпичи, и когда заблудился, зажег третью спичку. Загораживая её ладонями, успел дойти до комнаты с ржавым котлом в углу. Здесь было суше и казалось теплее. Четвёртая спичка позволила набрать тряпья и прихватить обломок доски. В темноте уселся за котлом, подложив под себя тряпье; доску и портфель подсунул под спину — к стене. Циферблат на часах высвечивал ровно десять.
«Для чего ты хотел её проводить? Нет, это-то понятно, а другое? Ведь было и другое. Надеялся зацепиться, пристроиться? Лежал бы ты сейчас в чистой постели под периной, она моется в ванной и сейчас придет к тебе. Но главное не то, главное, что завтра проснулся бы в тепле, в защитной коробке стен и потолка, и не было бы ни дождя, ни полицейских патрулей… А то, что в автомобиле? Бегство, товарищ, бегство. Ведь от неё картошкой пахнет… »
Разговор со своим «я» перешёл в многоточие маленьких картинок — меньше, меньше, дождевой каплей, и — в сон.
Лил дождь. Старый разбитый Кёльн лежал в ночи. Золотая булавка фонаря на черных, мокрых лохмотьях улицы светила, сигнализируя, что под громадиной сгоревшего универмага Хёрти, в подвале за ржавым холодным котлом спал, положив щеку на колено, человек и, у этого человека в кармане, завёрнутые в грязный платок, ордена Ленина, Боевого Знамени, Красной Звезды…
Советский Союз после 1920‑х годов нельзя назвать местом, идеальным для создания «новой» музыки. И электронной музыки это касается тоже. Да, были и Лев Термен, и Евгений Шолпо, и Евгений Мурзин — но всё это больше касалось инструментария и идей, а не собственно музыки. Поэтому сложно ждать от советских музыкантов прорывов — особенно в поп-музыке. Своих Kraftwerk или Silver Apples у нас не было.
Но подборку пластинок всё же сделать удалось. Представляем десять альбомов советской электронной музыки.
«Танцевальная музыка», Ансамбль ЭМИ п/у Вячеслава Мещерина, 1956 год
Ансамбль ЭМИ мог бы стать советским The Radiophonic Workshop BBC, но не стал. Несмотря на обилие «электронных музыкальных инструментов» (в первую очередь разнообразных электроорганов) даже для конца 1950‑х гг. он занимался абсолютно форматной советской музыкой с вальсами и польками, а вовсе не исследованием новых территорий.
Нельзя сказать, что ансамбль Мещерина как-то серьёзно повлиял на развитие именно электронной музыки в СССР. В конце концов, в начале 1960‑х гг. уже начали появляться первые по-настоящему «синтезаторные» работы, а не просто филармонические мещеринские опусы. Полька, сыгранная на электробаяне, остаётся полькой. Но во многом ансамбль стал прототипом более поздних советских ВИА — во всяком случае, в части максимально лаконичного и обезжиренного использования электрогитар и органов.
«Музыкальное приношение», 1971 год
Здесь можно разместить и более ранние эксперименты с синтезатором АНС. Но «Поток» Шнитке — одна из самых известных вещей советского академического авангарда, так что пусть будет эта пластинка где, помимо Шнитке есть ещё и Губайдуллина, и Денисов, и Артемьев, и Булошкин.
АНС, на котором написан «Поток» и прочие композиции с «Приношения» — самый известный советский синтезатор. Он не копировал западные наработки, а предлагал оригинальную архитектуру и интерфейс: на нём нельзя играть как на обычном клавиатурном или модульном аппарате, вместо этого композитор должен процарапывать всякие узоры на специальных стеклянных пластинах. Звучит круто, но на практике получилось, что почти все делают на нём что-то околоэмбиентное или околонойзовое. «Музыкальное приношение» находится в этом же поле актуальной для шестидесятых сонорной музыки, на пике музыкального прогресса — вместе с композициями, например, Лигети и Пендерецкого.
Саундтрек к фильму «Солярис», Эдуард Артемьев, 1972 год
Для создания этого саундтрека тоже вовсю использовался АНС. Но здесь Артемьев применил уже немного другой подход: главным для него стало совмещение синтезатора с «природными» звуками и симфоническим оркестром.
Получилось масштабное полотно, где конкретная музыка соединяется с музыкой сонорной и барочной, а композиторское ремесло — с ремеслом саундпродюсера. Вместе это предвосхищает достижения куда более молодой экспериментальной электроники 1980–1990‑х годов.
«Метаморфозы», Эдуард Артемьев, 1980 год
В отличие от предыдущего пункта, этот сложно назвать знаковым для электронной музыки в целом. Switched-on Bach, построенный по такому же принципу — обыграть классику на синтезаторе — был выпущен за 12 лет до «Метаморфоз». Вот и тут: Дебюсси, Бах, Монтеверди плюс парочка авторских композиций в виде бонуса сыграны на крайне пафосном синтезаторе EMS Synthi 100. Можно даже назвать «Метаморфозы» его большой демоверсией.
Но вместе с «Зодиаком» (о котором ниже) этот альбом делал работу по популяризации электронной музыки: она в начале восьмидесятых становилась мейнстримом в СССР.
Disco Alliance, Zodiac, 1980 год
Zodiac — интересный пример советской группы-эпигона, допущенной до широких масс. Если многочисленные самодеятельные копирователи каких-нибудь Led Zeppelin так и остались в истории, то к латышскому спейс-року официальные музыкальные структуры оказались более лояльными.
На пластинке мы найдём эдакий домотканый вариант группы Space, только более кустарно сыгранный и сведённый: стринг-синтезаторы, патетические гармонии, «космические» тремолирующие звуки. В принципе, можно даже принять за современный совиетвейв — и многие совиетвейв-музыканты уверенно называют Zodiac своими вдохновителями.
Саундтрек к мультфильму «Тайна третьей планеты», Александр Зацепин, 1981 год
«Тайна третьей планеты» — очень важный источник постсоветской ностальгии, ностальгии по будущему, которого не случилось. И музыка Зацепина уже тоже не воспринимается в отрыве от этой ностальгии.
Технически это — ну, скажем так, как будто в аранжировки и гармонии ВИА добавили немного синтезаторов. То есть по подходу Зацепин в саундтреке к «Тайне третьей планеты» не далеко ушёл от того, чем занимался ансамбль ЭМИ. Но ведь работает: психоделичные гитары под 1960‑е гг., синтовое пиу-пиу, «щемящие» гармонии. Будущее-в-прошедшем, по которому хочется горевать.
«Банановые острова», Юрий Чернавский и Владимир Матецкий, 1983 год
Альбом, вокруг которого сложилась своя мифология и на котором можно изучать жанр «официозные советские музыканты задним числом жалуются на притеснения».
Ну в самом деле: признанные и обласканные государством поп-музыканты решили придумать модной музычки, записали всё это на «Полимуге», «Гибсонах» и «Фендерах», а потом травили байки про непризнанность и запрещённость. И ещё жаловались, мол, «Полимуг» чинить надо было. В этом смысле «Банановые острова», конечно, один из главных образчиков советского лицемерия, где «высокий профессионализм» сытых филармонических музыкантов сочетается с их желанием показать себя ух какими бунтарями.
С другой стороны, это вправду один из первых электронных DIY-альбомов в СССР, более или менее актуально звучащий (музыку-то авторы слушали современную), ну и песня в «Ассу» попала. Культ, как ни крути.
«Ритмическая гимнастика», Ансамбль под управлением В. Осинского, 1984 год
Пластинка, ни на что в своё время не претендовавшая, но выразившая весь дух электронной музыки СССР на границе перестройки. «Руки на пояс, полуприседания с поворотами туловища… ииии влево! вправо!», — призывает голос, парадоксальным образом объединяющий роботизированность со сладострастными интонациями технократической утопии на пике развития. И всё это под эдакий припопсованный полу-Kraftwerk, разве что испорченный эстрадно-приджазованными соляками на синтезаторах.
«Танцы по видео», Биоконструктор, 1987 год
Одна из первых попуток создания «русского Depeche mode». Синти-поп звучание и наивно-поучительные песни про сложности НТР, зависимость от телевизора и бетонный рай. Правда, для отечественного пост-панка и смежных жанров всегда были характерны эти крайне серьёзные интонации.
Через несколько лет родившаяся на осколках «Биоконструктора» группа «Технология» выведет русский мрачный синти-поп на новый уровень качества и признания. Но, к сожалению, расплатиться за это придётся окончательно выхолощенным звуком и туровым чёсом по стране. К успеху пришли.
«Лёгкое дело холод», Стук Бамбука в XI часов, 1991 год
Самый известный альбом «ижевской волны» — и при этом обходящийся без очевидных отечественных предшественников и оставшийся без очевидных последователей, существующий более или менее сам по себе.
Формально по тегам тут, конечно, можно было бы притянуть трип-хоп, эмбиент, дарквейв и много чего еще: тонущие в реверберации синтезаторы, полушепчущий вокал, минималистичные ритмы. Но это и не трип-хоп, и не эмбиент и так далее. Протохонтологическая самодельная музыка, написанная и выпущенная на излете существования целой страны — на несколько шагов впереди и сбоку основных музыкальных путей.
Героин, героин, героин. Это слово звучало слишком часто в конце 90‑х — начале 2000‑х годов. На родительских собраниях учителя трубили тревогу мамам и папам второклассников о героиновой эпидемии. Страшно представить, о чём же тогда говорили на родительских собраниях выпускных классов.
Если в прошлом материале мы вам представили очерки питерского публициста Глеба Олисова о частных судьбах наркоманов, где каждый, увы, как и сам Глеб, закончил смертью, не достигнув и тридцати лет, то в этот раз я хочу представить вам более «спокойное» чтиво.
В заметке «От опия к смерти» Глеб запечатлел, как героин пришёл в Питер в 1997 году и совершил настоящую революцию на российском наркорынке. Текст минимум ценен как социоисторическое свидетельство современника и при том наркопотребителя, а не стороннего или сугубо предвзятого наблюдателя, как, скажем воспоминания какого-либо милиционера. Читая трагичные размышления Глеба о демографическом эффекте «героиновой революции», есть ощущение, что это размышления мыши, уже загнанной в мышеловку, которая перед смертью начинает догадываться, что она и вправду оказалась в ловушке, и отнюдь не по случайному стечению обстоятельств.
Другой рассказ, «Особенности розничной торговли в городских условиях», — это приключение в мире героинового торчка начала 2000‑х. Скорее всего, Глеб просто описывал сюжет из своей собственной жизни. Это уже не «весёлый» или хотя бы динамичный мир «продвинутой молодёжи», развлекающейся наркотиками по выходным. Нет, это серые одинаковые дни людей, чьим трудоустройством стал героин. Торговля наркотиками, работа на бандитов, деловые отношения с ментовской крышей. Не самая привлекательная профессия и реалии.
Как и в прошлый раз, чтобы погружение в эпоху было максимально насыщенным, я добавил видеоматериалы — клипы культовых российских групп, а также выпуски телепередач по теме. Авторские орфография и пунктуация в рассказах Олисова сохранены. Поехали!
От опия к смерти (потуги на аналитику)
Опубликовано на просторах интернета
в начале 2000‑х годов.
В 1997 году на наркорынках Петербурга произошла революция. На смену старому, засидевшемуся на своем троне опиуму (королевская семья Ханка и Солома) из портовых контейнеров и непросмотренного багажа восточных людей пришел новый король — Героин.
Я хорошо помню то лето, лето 1997 года. Грамм ханки на рынке на улице Дыбенко стоил от 35 до 50 рублей, куб уксусного ангидрида — 10–15 рублей. Солома тоже была, но цен не помню, ибо дружил я тогда в основном с ханкой. Дыбенковский рынок, заповедник наркоторговли, сплошные кожаные куртки, небритость, золотые зубы и южный акцент. «Чиво ищешь, друг? Ханка нада? Хароший ханка, свежий, тока с дерева, вмажишься, дом рухнет, потом еще будишь искать, бери сразу больше…». На одного настоящего торговца хурмой и изюмом приходилось по два-три барыги. Взять можно все, были бы деньги. Если нет денег — на рынке тут же можешь продать вытащенный из дома телевизор, магнитофон, спортивный костюм, еду… Нечего продать? Шурши в поисках раскумарки, сшибай у метро рубли, помогай достать новичкам, кидай, клянчь, садись на хвоста… Редкие рейды ОМОНа, когда весь рынок кладут носом в грязь, и загоняют в автобус «на предмет выяснения…». Море торчков, всех возрастов и поколений — от старых опиюшников с гладкими, как бы распухшими кистями рук без малейших следов вен до «розовых еще, не успевших сторчаться» пионеров, только вступающих на тропу торча. Окна квартир в большинстве прилегающих к рынку домов постоянно открыты и в летний день (или в ночь) несутся запахи ацетона, растворителя, ангидрида…
Утро. В переполненном торчками автобусе (его называли «кумарным автобусом») от «Ломоносовской» добираешься до рынка, входишь в любой из четырех входов, идешь сквозь шумные ряды к «своему» барыге, которого ты знаешь, и у которого берешь не первый день и уже не первый месяц. Вот и он, Карлен, золото-кожа-щетина. «Ай, Дис, гардаш, савсем плахой, да? Кумарит, да? Есть лаве?» Есть, Карлен, есть, иначе я б тебя не искал. Бери, тут на два с половиной грамма без 5 рублей, нормально? «Вай, Диса, абижаешь, какие такие пять рублей? Тебе как постоянному клиенту со скидкой, бери, да?». Три темно коричневых шарика, два побольше, один поменьше, туго замотанные целлофаном, переходят из рук Карлена ко мне. Спасибо, Карлен, завтра с утра заеду, ага? «Канешно, Диса, захади, если что — я во дворах». Три шага вперед — а вот и Гена, барыга ангидридом. Протягиваю пятикубовый баян и тридцать рублей. Из двадцатки в мой баян переливаются три куба кислого. Так… Последний штрих — тетя Люся, в неизменном зеленом пальто — торговка шприцами и димедролом. Люсь, мне две пятерки и две, нет, три платформы димедрола. «Бери, бери, родненький, удачи тебе, сынок…». Обратный путь сквозь ряды, отшивание пытающихся сесть на хвоста потеющих торчков с большими зрачками — извините, братва, такое дело — каждый выживает в одиночку, рад бы — но самому мало. Меня уже ощутимо кумарит, дозняк два грамма, последняя вмазка была вчера ночью. Ну ничего… Три минуты ходьбы от рынка по дворам, дабы не нарваться на экипажи мусоров, курсирующих по Крыленко, Дыбенко, Тельмана… Нужная парадная, последний этаж, железная дверь. Звонок. Хозяин хаты, Андрей, торчок с двадцатилетним стажем, с кухни доносится гомон, воняет уксусом. Варят… Привет, привет, проходь, скидавай обувь. Сразу рулю на кухню. О, знакомые все лица… Вадик «Сова», бывший певец из Двух Самолетов, Мишка Хохол, бандит курирующий торговлю ангидридом на «Ломоносовской», Серега, директор одного питерского модного клуба (и по сей день там работает). Всем привет, кружка свободна? «Вари, Дис, вари… Ты сегодня один? А где Алан?». Алан — мой приятель. Он меня свел с Андрюшей, он показал мне эту хату. А сегодня куда-то умчался что-то мутить и пробивать… (предаст и продаст меня и других Алан много позже, и много позже он заразит ВИЧем 17-ти летнюю девочку… я этого пока не знаю).
Кружка, закопченная, обычная эмалированная кружка. Всегда она ассоциировалась с компотом в детском саду. Другой возраст, другие ассоциации… Аккуратно отлепить целофан от «фитюли» (именно так на питерском жаргоне называется развесная ханка, этот маленький комочек коричневой массы), ножом соскрести остатки опия с обертки. Дальше по технологии отработанной годами — в кружку, размазать тонким слоем, огонь, плоскогубцы, ангидрид, крышка, наклониться и поглядеть, проангидрировался ли опий, вода, фильтр от сигареты, выбранный раствор цвета крепкого чая слить в стопку, где лежит уже размолотый в пыль димедрол, перемешать, выбрать, и, утирая со лба абстинентный пот, вмазаться. Ух… Разлом… Нельзя описать как теплая волна с горячими иголочками проходит по телу, как моментально исчезает боль в ногах и спине, как проходит противный кумарный привкус во рту… «Андрюх, дай сигарету, ага, спасибо…». Ну что, Диса — поправился? А то, молодец Карлен, не надурил… И часы вялой дремы с сигаретой, лимонад, прожженая одежда, иногда — походы на рынок, походы за деньгами, походы на «дела», походы в отделение в сопровождении оперов… Так текла жизнь летом 1997 года. И меня все устраивало, честно. Ханка была, солома была, ангидрид был, была хата где всегда можно было сварить, деньги — да всегда находились, 100 рублей — не такая уж и большая сумма для квалифицированного переводчика, верно?
А потом на наркорынке Петербурга (по данным милицейских аналитиков — крупнейшем наркорынке Европы), расположенном на улице Дыбенко, произошла наркореволюция. В один день с прилавков пропала ханка, и солома пропала, и пропал ангидрид. Число азеров и прочих кавказцев резко уменьшилось. Появились незнакомые лица. И у всех барыг был только один товар. Героин. Ге-ро-ин. Онли. А ханки нет. Вчера была. По 35. А сегодня нет. Зато есть герыч. Сколько хошь.
Нет, героин был и до этого. Его легко можно было купить, к примеру, на площади Восстания, или на Сенной, да и на Дыбах им банчили. Но большинство завсегдатаев наркоточек и притонов предпочитали родные кустарно приготовленные опиаты. А героин уже тогда был синонимом слова «смерть». Передоза ханкой, соломой или готовым по тем временам была редкостью, кумары наступали неспешно, не в три дня, и двушка раствора тащила чуть ли не весь день. Да и стоили эти препараты недорого. В общем — держались мы от него как можно дальше, и героинщиков не жаловали. Героин считался (и назывался) говном, и к сожалению, именно с героина начинали свой наркушный путь молодые торчки. Естественно, это ведь так просто — не надо ехать на стремный рынок Дыбенко, не надо вымучивать ханку и кислое, опасаясь кидка или облавы, не надо искать место, где сварить, не надо искать человека, который сварит. А кто из начинающих торчать ребятишке мог сам сварить ту же ханку, не говоря о соломе? Да мало кто… Сложно это. Посему — новое поколение российских наркоманов решило не искать тяжелых путей. Все просто и примитивно. Достаточно купить чек белого порошка, развести его водой по вкусу и вмазаться. Вся процедура — меньше минуты. Место — где угодно, любая лестница или парадная. Не можешь вмазаться — нюхай. Не хочешь нюхать — кури. Не куришь — пей, жуй, коли в жопу. Простор для творчества огромен. А купить его тем летом было не проблемой — победное шествие герыча началось с окраин. «Пионерская». Ржевка. Проспект Ветеранов. В каждом дворе, почти в каждой высотке торговали герычем. Причем — разным. Розовый, оранжевый, коричневый, «настоящий белый из Голландии», метадон, серый, с барбитурой, с чем угодно. Выбирай. Травись. И цены — 50 рублей за маленький чек, «полташечный», 100 — за большой, «сотовый».
А мне герыч был не нужен. Не тот кайф, не мой. И прет не так, и прихода как от ханки или от «химии» нету, и отпускает быстро. Мне опий нужен. А на Дыбах его нету. Не стало. Как так?
А вот так. Мрачного вида ребятишки с короткими стрижками, плющенными носами и накачанной мускулатурой провели ряд воспитательных бесед с представителями кавказской общины, и какими-то методами убедили черных в том, что не надо больше опием сырцом торговать, не стоит, а надо переходить на цивилизованную основу, благо конец двадцатого века на дворе, брать пример с западных коллег и торговать героином, который, кстати, именно эти ребята и их друзья готовы кавказцам и поставлять. За энную сумму. Кавказы покрутили носами, почесали щетину, пощелкали калькуляторами — и… согласились. А что? Дело-то выгодное. Подсадка на герыч — быстрее чем на опий, значит спрос будет расти постоянно. Места он занимает меньше, теперь не надо везти опий с южных республик всякими стремными путями, достаточно привезти в город небольшой сверточек, кило на несколько… А как привезти? Да просто… Питер — город портовый. Не есть проблема, при нормальном подходе к делу. В Афганистане кило герыча стоит гроши. Несколько штук зелени. А здесь кило герыча сколько потянет? Если в розницу? А если с грамма делать 12 чеков и продавать по 100 рублей? Ух… Выгодное дело, выгодное. И аудитория расшириться, не все ж старых торчков травить ханьем, пора переключаться на новые сферы рынка… Много плюсов и ни одного минуса. Мусора? Добазаримся… Точки — да тот же рынок. За пару чекарей в день любой нарк будет сам торговать. В общем — решено. Кто не согласен — два шага вперед. Целься, пли!
Сказано — сделано. Нет опия, есть герыч. Везде. А опия нет нигде. А гордые кавказцы, что не захотели терять свой пробитый барыш от продаж ханья южного и соломы хохлятской отчего-то стали попадать под облавы, сроки ловить, и вообще житья им не стало… Точки ханочные и опиюшные тоже под прессом ментовским оказались — никакой торговли нет, в общем — жопа полная. Волей-неволей, а пришлось всем заняться герычем.
Некоторое время пришлось шуршать и пробивать всяческого рода энтузиастов опийной наркомании, которые через третьи руки и не пойми через какие каналы таки добывали сырец и солому, но и эта малина скоро закончилась. Растительные опиаты окончательно исчезли из города. Дербаны не спасали положения — не особо и богата наша область папавером, да и ж/д милиция бдила, и сезон короткий… Случилось то, что должно было случиться — все пересели на героин. С хрустом, с кумарами, с матюгами — но пришлось, через не хочу. Слышу вопросы — а отчего бы вам, граждане наркоманы, коль вы так не любили герыч, не перекумариться, раз уж выдалась такая возможность, и не забыть про торч? Хороший вопрос, в жилу… Могу ответить — многие не смогли переломаться, многие переломались, но потом, в силу своей зависимости (слаб человек, что тут делать) вернулись обратно, быть может некоторые ортодоксы и принципиальные торчки и завязали. Я не смог. Большинство моих знакомых тоже. Как говорится, попала собака в колесо, пищи, но беги. Вот и побежали. Почесываясь на ходу, и глядя вперед севшим в точку зраком. Чем этот бег закончился — даже говорить не буду. Достаточно посмотреть в окно, послушать криминальную сводку, да зайти в районный наркологический диспансер. Все очевидно. Революция свершилась. Героин рулит.
Вот вкратце то что случилось летом 1997 года. А сейчас я начну бредить. Исключительно мои домыслы, а может просто кривой сюжет для утопического рассказа. Вопросы — зачем надо было менять опий сырец и прочие соломы на герыч? Зачем надо было чуть ли не насильно насаждать герандос в массы? Зачем надо было закрывать точки с готовым (с точки зрения здоровья быть может и вредным, но от самодельных растворов отправилось в нижнюю тундру гораздо меньше народу, чем от «цивилизованного» герыча)? Почему сажаются в тюрягу торчки, а серьезные сбытчики ходят на свободе? Почему не закрываются каналы переброски говна в нашу страну? Финансовый интерес безусловно есть, но на мой неискушенный взгляд, интересы страны должны перевешивать любые финансовые суммы. Какой процент торчащей на герыче молодежи? Немерянный. Эдак года через три-четыре нормальных людей останется у нас крайне мало…
Сразу скажу — версия грубая, местами нелогичная, но мне просто лень расписывать все подробно, доказательств возможности ее существования по телевизору и в газетах публиковали много. Эдакая болванка, на скорую руку сметанная.
Пошла фантастика. Положим, появился в недрах некоей конторы супер засекреченной проект «Двадцать первый век без наркотиков». Году этак в 97. Когда на опийную наркоманию перестали закрывать глаза. Когда криминал попер из всех углов, когда малолетки за пару кубов драли серьги из ушей. Когда стало ясно — проблема есть. И ее надо решать. Господа опиюшники — наиболее асоциальны и наиболее опасны в наших широтах. Именно из за опийных кумаров и совершались разбойные нападения, кражи, мокрухи…
Первая фаза проекта. Получите, господа наркоманы, новую игрушку. Героин. Метадон. Про белого китайца, от которого много моих знакомых отправилось на тот свет я вообще промолчу. Свойства данных веществ — подсадка быстро и надолго, технология получения раствора для в. в. инъекции понятна даже пятикласснику, передозировка проста и смертельна. Параллельно — получите-ка рекламку — «Криминальное Чтиво», «На Игле», и еще пара тройка «культовых фильмов». Торчать на герыче — круто. Ага, круто, баклан, точно, точно, пойдем за чеком. Кустарные — то менее опасные. Большинство старых опиюшников живут и до сих пор, плохо, но живут, а срок жизни героинового торчка — 3–4 года в лучшем случае, учитывая степень бодяги в герыче и незнание доз, которое ведет к передозировке) препараты — под запрет, под корень. Уничтожить и показательно наказать. Что и сделано. «Разгром питерской наркомафии», «Одиозный рынок закрыт!», «Нашим детям не грозит наркомания!». Про герыч — молчок. Кого-то посадили, закрыли пару лабораторий по производству галлюциногенов и фенаминов. А герыч… А что такое герыч?
Вторая фаза. Итак, по истечению какого-то времени (года два-три) формируется социальная группа. Героиновая наркомания. Порядка 80 процентов молодежи вовлечены в грандиозную акцию по очистке просторов родины от человеческого мусора. Герыча хотите? Чтож, получите. Тока не герыч, а китаец, белый. Синтетика, мощнее героина раз в десять. Цена — дешевле в десять раз. Именно в 1999–2000 годах появился он у нас. На вид — не отличишь. Все точки — завалены им. Приходит эдакий торчекозник, с дознячком в четверть, на кумарах к барыге. А у барыги нет говна, а есть китаец. Типа очень мощная вещь, много не ставь. А стоит столько же. Торчекозник берет свою дозняковую четверть, варит и думает — ну да, мощное говно, значит не только подснимет, но и разопрет. И — контроль, гонит, и… догнать не успевает. Немудрено — вместо четверти в героиновом эквиваленте засадил он себе эдак грамм несколько. Минус один. И так по всему городу. Нет герыча. Нету! Китаец. А некоторые барыги (которых, кстати и не сажают особо), даже и не говорят о китайце… Есть герыч? Есть… Дай четверь! На… И до свидания. See you in hell… Проходит полгода-год. И что мы видим — всякого рода жадные до кайфа торчки, тупые и недалекие — уже на кладбище. Передоза, неосторожно как, а? Родители плачут и требуют покарать. Рано еще карать, еще не время.
Фаза третья, подготовительная. Прознав про такую жопу, граждане наркоманы стали проявлять озабоченность своей жизнью и своим здоровьем. Ищут герыч. А его найти ой как сложно… И цены выросли… И говна всякого левого (типа «холодка», которым сейчас весь Питер завален, и которым травануться неча делать) море, и доза выросла, и вообще — тяжко. И что делать? Кто-то — из умных — соскакивает. И выживает. Для них запускают в оборот различные клиники, Детоксы и прочих Маршаков — хочешь жить, плати лаве, и иди лечись, коль сам не можешь. Реклама. Антинаркотическая пропаганда, лекции, все дела. А кто-то из торчков, забив на все — продолжает торчать, с предсказуемым и закономерным исходом — кладбище. Что мы имеем? 65–70% людей, начинавших эксперимент на первой фазе уже гниют в земле. Благополучно завершили испытание… Осталось всего навсего 30, ну 40%? Ерунда.
Четвертая, финальная фаза. Это есть наш последний и решительный… Правительство во главе с гарантом всех свобод и конституций большим гаечным ключом закручивает гайки, до упора, почти до срыва резьбы. Раньше по 224 (новый кодекс 228) наркушник словленный по четвертой части (торговля) ловил года 4–5, и то, если не повезет, а теперь — по максимуму, независимо от части, предыдущих судимостей и характеристик с места работы. Взяли с чеком на кармане — получи пятерик, и на этап. Работает конвеер. Всех барыг, о которых известно, гребут под мелкую гребенку, и срок за торговлю начисляют недушно, от всех щедрот. Минимум 8, максимум 15. Деньги брать у барыг, покрывать их — себе дороже — инспекция по личному составу не дремлет… Полная жопа. Ночь хрустальных ножей, не иначе. И что получается? К началу двадцать первого века 70 процентов торчков кинулось, 25 процентов сидит, барыг почти не осталось, спрос сходит к минимуму. Осталось процентов несколько — пробитых, тертых, ушлых и опытных торчков — ну и хер с ними, либо потом отловим, либо сами сдохнут. Все равно они особо не дергаются, не суетятся, и не мешают… Чистка прошла. Бурные продолжительные аплодисменты, овации…
Особенности розничной торговли в городских условиях
Санкт-Петербург,
07.03.2004
— Ну чего, поехал я тогда — Кириллыч поднялся из-за стола и направился в прихожую. — Значит, через три дня либо я либо Ким к тебе подскочим и заберем бабки. Смотри только, чтобы вся сумма была.
— Да, Кирилл, как договаривались, так все и будет, я ж тебя ни разу не подводил, верно?
Кириллыч уже втиснул ножищи в разношенный «рибок» 46 размера и напяливал на себя куртку.
— Да с вашим братом вечно какие то путки и непонятки. Не подводил — так подведешь… — немигающий взгляд здоровенного Кириллыча вперился в переносицу Дэна — Да нет, Кирилл, что ты, с чего ты взял?
Тот помолчал, покатал во рту незажженую мальборину.
— Был тут у нас случай. Тоже с парнишкой работали, месяца три где-то, может больше.
Товар ему подвозили, он банчил исправно, деньги все в срок отдавал, никаких динам, никаких обломов. А вот однажды приехали к нему, лаве забирать — а у него ни денег, ни товара… Мусора говорит налетели, все отмели. Откупился мол. И мусора типа залетные, не с местного отдела. Левые. Мы ясно дело пробили тему — не было такого. Втирает нам, гаденыш. Ну снова к нему подъехали, еще раз потолковали. И что? Выяснилось — сам все продвигал, коззел — Кириллыч прикурил, и, глубоко затянувшись выпустил дым Дэну в лицо.
— Ну и чего с ним было?
— Разобрались… Так что работай нормально, и с тобой все нормально будет, понял? Ну, бывай.
Дэн запер за Кириллычем дверь, тяжело вздохнул и пошел обратно на кухню. Поставил чайник, закурил, и уселся за стол. Было слышно как внизу, во дворе, захлопнулась дверь машины, через некоторое время заработал движок, и, взревев, «не роскошь, а средство передвижения» с Кириллычем за рулем умчалось со двора в темный питерский вечер. Предстоял довольно таки скучный для Дэна процесс — фасовка. В этот раз Кириллыч привез больше товару чем обычно — 20 грамм, которые надо было распихать за трое суток. Раньше Дэну выдавалось 5 грамм на день или 10 на два, но из-за того, что торговля шла справно и героин разбирали быстро, Кириллыч со товарищи решили увеличить оборот.
Хорошо, паразит, поднялся, подумал Дэн. Прямо пример для подражания — как выжить в современном обществе, не нажив особых геморроев себе на задницу. Кириллыч был лет на пять постарше Дэна, имел две ходки, причем не по хулиганке, а по тяжелым, уважушным статьям. Авторитет после второй отсидки в микрорайоне он заработал быстро, сколотил бригаду из парней, с которыми вместе тянул срок, заручился поддержкой вышестоящего криминального начальства и начал заниматься делом.
Помимо крышевания мелких коммерсов, взымания дани с блядей, что стояли на пятаке и на проспекте, Кириллыч со своей бригадой иногда выполнял поручения каких то темных личностей, в общем — крутился по стандартной для мелкого криминала схеме. Грандиозный отстрел короткостриженных бойцов в кожанках и кроссовках, что имел место быть в криминальной столице в девяностых, Кириллыч доблестно отсидел, и шагнул в двадцать первый век с чистой совестью и без дырок в шкуре.
Но не одними блядьми да ларьками сыт будет современный предприниматель, обитающий в городе трех революций. Только ленивый или слабый головой бандит в Питере не занимался наркотой, вот и Кирилл и его команда завели в «квадрате» несколько наркоточек, которыми правили железной рукой. Торговали, само собой, героином — трава для растаманов, таблетки для колбасеров, хмурый — для гегемонии. Торчков в районе было как грязи, появление новых точек народ воспринял с энтузиазмом, а поскольку канал у Кириллыча был хороший и порошок шел качественный, торговля завелась с нуля. Братки, пару раз в неделю объезжавшие точки, собиравшие выручку и раздававшие новые партии, считали прибыль и ощущали кайф.
С органами закона и порядка проблем не возникало. Участковый, штабс-капитан Косметичкин Кириллыча откровенно побаивался, деньги от него стыдливо брал, хотя, пару раз будучи в сильно загазованном состоянии орал во дворе что «посадит этого борова лет на десять и поломает ему всю малину». Но, протрезвев и отпившись пивком, возвращался к своим обязанностям — взирал на наркоторговлю сквозь пальцы, гонял потерявших совесть и стыд торчков и лениво реагировал на сигналы общественности. Однажды, перевыполнив дневную норму, утомленный солнцем и дешевым портвейном Косметичкин уснул на лавке, и местная гопота, из классовой ненависти к цветной братии сперла у него головной убор и положенную ему по уставу офицерскую сумку марки «планшет». Сперли бы и ствол — да вот незадача — табельного оружия у Косметичкина отродясь не было.
В торговлю героином не так то просто пробиться. Совсем сторчанные личности не годятся по причине своей ненадежности, а не торчащие вовсе — подозрительны для покупателя — плох тот барыга, что сам не торчит. К такому продавцу изначально отношение плохое, настороженное и недоверчивое — «деньги на нашей беде делает, сволочь!». В барыги попадают наркоманы со стажем, известные в районе, но не сторчавшиеся в хлам и не опустившиеся до самого дна — динозавры, пережившие много и похоронившие многих. Наркоманская жизнь — не сахар, и, пожив системной жизнью лет пять-семь, человек меняется кардинально: приобретает ушлость, деловую хватку, хитрожопость и умение добиваться своей цели любым способом. Образцовая кузница кадров для менеджерского состава среднего и старшего звена.
Дэну повезло. Повезло неоднократно. Во-первых, он не помер, классически передознувшись в подъезде или вмазавшись раствором непонятного химического состава. Во-вторых, с законом серьезных проблем не нажил — влетел один раз по 224–1, но попал под амнистию и соскочил вчистую. В‑третьих, вышепомянутая ушлость и деловая хватка позволяла относительно спокойно и регулярно торчать — Дэн, вхожий ко многим барыгам района служил для многих начинающих торчков «ногами». А недавно — окончательно подфартило — освободился Дэновский старый приятель, Мухомор. Оказывается, он сидел с Кириллычем в одной хате, ожидая суда, суда он дождался, суд оказался гуманным и Мухомор получил условно. Кириллыч был в глухой несознанке и благодаря своему молчанию после суда оказался на свободе, буквально через пару месяцев после Мухомора. А когда бригада решила начать героиновый бизнес, именно Мухомор был выбран Кириллычем как менеджер по персоналу, и именно Мухомор подбирал подходящий народец для непыльной работы на дому в сфере опиумной торговли. И, не забыв про давнюю дружбу, сидение за одной партой и прочие наивные вещи, вписал в бизнес Дэна. Дэн в то время плотно сидел на системе, исправно рискуя жопой по десять раз на день бегал по барыгам за кайфом, перебивался разного рода случайными криминальными заработками, и предложение поторговать принял с превеликим удовольствием — всяко лучше, чем хаты выставлять или с чужими деньгами по точкам околачиваться, ежеминутно ожидая облавы или ментовской операции.
Мухомор (Кириллыч, разумеется, но поначалу вся движуха шла только через Мухомора) условия для торговли выдвигал сказочные — героин на реализацию, причем по разумной даже для заваленного различнейшим кайфом Питера, цене. Товар на реализацию — значит утром стулья, а вечером деньги, т. е. барыга расплачивается с поставщиком не сразу, а после продажи всей партии. Такие условия были редкостью — обычно товар давался под реальные деньги, и продавец потом уже сам решал, как накрутить ценник, чтобы не остаться в минусах или в нуле.
В общем Дэн неплохо устроился — несколько раз в неделю, по вечерам, его посещал Мухомор, забирал деньги за предыдущую партию, выдавал следующий кулек с «медленным», оговаривал сроки продажи и исчезал, чтобы снова появиться с очередным целлофановым кульком в кармане, забрать деньги и вручить новую порцию на продажу. За каждый проданный грамм Дэн отдавал 700 рублей, недосдача в десять рублей считалась весомой причиной для отмены следующей партии. Учитывая розничную цену на героин в районе — тысяча целый, пятьсот половина, можно было жить. Причем жить не особо и плохо — порошок, который приносил Мухомор оценивался как «бомбообразный», и из десяти грамм можно было без зазрения совести сделать тринадцать-четырнадцать, без особых потерь в качестве. Каким образом? Путем добавления тщательно подобранных по цвету и фактуре не запрещенных законом добавок — типа растолченного сахара или таблеток цитрамона.
Само-собой, для того, чтобы торговать, нужна клиентура. В деле наркоторговли это вопрос сложный, если не сказать, ключевой. У Дэна был ряд людей, которые регулярно обращались к нему за помощью — кто-то знает барыгу, кто-то не знает, но имеет желание приобрести то, чем барыга торгует, обычная деловая операция, старо как мир. Дэн барыг знал. А в свете последних событий сам стал таким же.
Естественно, никому из своих знакомых он не сообщил об этой смене социального статуса — меньше знают, крепче спят.
Сначала торговля шла по несколько усложненной схеме. Люди звонили, просили помочь, Дэн соглашался, оставлял людей в подъезде или на черной лестнице, «звонил» несуществующему барыге, «забивал стрелку», брал деньги, и, с кайфом в кармане шел на «стрелу». Описав круг-другой вокруг дома, возвращался, отдавал кайф, отсыпал себе законный процент, и отправлялся домой.
Потом Дэн разленился, наматывать круги вокруг квадрата и звонить нереальным дилерам стало совсем впадлу, и он приоткрылся паре надежных с его точки зрения личностей. Стал торговать им прямо с квартиры. Постепенно все наладилось — к нему были вхожи три-четыре человека, которым Дэн и продавал, все остальные брали исключительно через них. Таким образом и он особо не палился, и торговля шла относительно бойко.
Проблем с милицией не возникало. Гнуснопрославленный штабс-капитан Косметичкин, помимо того, что получал с Кириллыча, раз в неделю обходил вверенные ему партией и правительством точки и работал с контингентом, то бишь банально вымогал деньги. Приходил он и к Дэну, пронюхав, что тот стал заниматься торговлей. Первая профилактическая беседа с проживающим на его территории новоиспеченным дилером удовлетворила участкового. Дэн пообещал не беспредельничать, малолеткам не продавать, ворованные вещи не брать, обо всех изменениях в криминальной жизни микрорайона оперативно информировать Косметичкина, ну и дал похмельному капитану денег, само собой. Пятьсот рублей. Косметичкин ушел, подобно Шварценеггеру пообещав вернуться через неделю. С властью, хоть и такой ущербной надо дружить, подумал Дэн, запирая за пахнущим луком и перегаром мусором дверь.
Более серьезные представители власти — районные опера его, тьфу-тьфу, пока не беспокоили. Либо еще не успели прознать про его новую работу, либо пока решили не трогать. В районе и без Дэна для них хватало рыбных мест — на рынке недавно начали торговать пришлые дагестанцы, да и старые точки работали как часы. Вот и крутились опера около точек и вязали покупателей, это положительно сказывалось на репутации отдела, да пытались хлопнуть наглых черножопых. Пока не получалось. По правде сказать, некоторые из борцов с наркоторговлей сами были не дураки раскумариться — работа нервная, водку ведрами пить не все могут, а стресс снимать и нервы лечить надо. Вот и расслаблялись. Либо конфискатом, либо — навещая случайно выбранную точку и получая у безропотного барыги свою долю.
В таких условиях и приходилось работать местным барыгам (отчего то модное в столицах слово «дилер» ну никак не приживалось в рабочих районах Питера, да и барыги сами не тянули на дилеров из западных фильмов по внешности и имиджу), в том числе и Дэну.
В один прекрасный день Мухомор ввалился в квартиру к Дэну не один, а на пару с устрашающих размеров коротко стриженным амбалом, представил его как Кима, и объявил, что теперь Дэн будет иметь дело с ним. Потом, через несколько недель, Дэн увиделся и с Кириллычем. Знакомы то они были уже несколько лет, но тот факт, что товар ему поставляет именно Кириллыч для Дэна долгое время оставался неизвестным. Менялись люди, привозившие кайф, а схема торговли оставалась прежней. Иногда бывали задержки на день- на два, но у Дэна всегда был запасец, поэтому он, в отличие от своих покупателей перебои воспринимал совершенно безболезненно. Несколько раз ему приходилось самому ездить на стрелки, отдавать деньги и забирать товар, нервов это убивало изрядно, но в целом — дела шли хорошо.
Фасовать двадцать грамм на целые и половины — дело не очень интеллектуальное и интересное, а главное — не быстрое. Для нагнетания рабочего состояния Дэн решил раскумариться, упоротым делать занудную работу веселее. Его конечно не кумарило, но вмазаться хотелось, кто из наркоманов может устоять перед двадцатью граммами относительно чистого героина, лежащими прямо перед самым носом? Ясно дело, никто. Дэн не был исключением. К тому же надо было проверить качество продукта. Ему всегда привозили чистый порошок, но все равно — продавец должен знать, что предстоит впаривать клиентуре… На этот раз хмурый был коричневатого цвета, почти весь в камнях, что обещало хорошее качество. В предыдущие разы порошок был серый, не особенно сильный, но Кириллыч обещал сменить поставщика и вот, видимо, этот момент наступил.
Сказано — сделано. В ящике кухонного стола нашлось все необходимое для несложного процесса — ложка и пользованный инсулиновый шприц. Дэн насыпал в ложку на глаз несколько крупных камней, добавил порошка, залил кубом нафтизина. На поверхности жидкости не появилось ни одной плавающей крупинки — один из признаков чистоты продукта. Быстро растворив и прокипятив порошок в ложке, Дэн, через клок фильтра сигареты выбрал всю жидкость в шприц.
Положив руку на ногу и придавив сверху второй ногой Дэн с первой же попытки удачно попал в кистевую вену. Прогнал весь куб, пару раз прокачал кровью шприц, выдернул из вены, зажал дырку пальцем. Не спеша закурил, прислушиваясь к накатывающемуся приходу.
Героин оказался не просто хорошим — он был очень хороший. Дэн некоторое время побалансировал на грани передоза, но потом приход отпустил, и он пришел в себя. Можно было спокойно посидеть, порубиться перед началом фасовки, к тому же в том состоянии, в котором находился Дэн, многого он бы не нафасовал… Что-то бубнил телевизор в углу кухни, сигарета в пальцах тлела, столбик пепла все рос и рос, в итоге переломился, и рухнул на стол. Вслед за пеплом в стол попытался уткнуться носом и Дэн, но вовремя ожил, встряхнулся, и снова принял относительно устойчивое положение в пространстве. Героин был и вправду мощным, поэтому неудивительно, что через пару минут Дэна снова повело вниз, голова была тяжелой, веки сами опускались. Усилием воли он заставил себя потушить окурок и после этого окончательно воткнул на пару часов. Телевизор продолжал свое фоновое вещание. За окном наступала ночь, опускалась темнота, которую рассекал лишь фонарь во дворе Дэновского дома.
Вялые почесывания лица, вялые приподнимания век, вялые опускания век, вялые два часа пролетели быстро. К этому времени Дэна малость подотпустило, и ему пришлось взяться за работу.
Первым делом он отсыпал себе, в заначку, приличное количество героина — грамма два, на черный день, который у любого наркомана может наступить в любую секунду. Но лишь торчки с головой делают некоторые запасы, словно белки на зиму, большинство протарчивают все что есть, и потом неделями валяются в липком поту на кумарах. Дэн был из первых, поэтому в заначке у него всегда находилось несколько грамм, к которым он прикасался лишь в случаях перебоев с поставками или вынужденных простоев в торговле.
Позаботившись о себе, он приступил к заботе о других. Закон сохранения героина гласит — отсыпал себе — досыпь бутора, поэтому Дэн приступил к бодяжению хмурого. Бодяжат все, но и бодяжить надо с умом — не сахаром, который легко определяется на вкус, и не димедролом, при нагревании превращающим порошок в сироп, который практически невозможно выбрать. У каждого барыги — своя методика, чем бодяжить товар, как бодяжить, и сколько бодяжить. Взять бывшего коллегу по цеху, Козыря с соседнего дома. Тот раньше тоже банчил, и весьма успешно, но потом жадность пересилила разум — Козырь набил себе дозу устращающих размеров, хоть в книгу рекордов Гиннеса обращайся, из-за дозы стал неумеренно сварлив, глуп и вреден, героин начал бодяжить по страшному, причем чуть ли не штукатуркой, да и ценник взвинтил до небес — отбиваться то ведь как-то надо… На этом карьера Козыря была кончена. Пару дней вся употребляющая общественность микрорайона брала у него по инерции, а потом все дружно стали искать другие каналы — кому охота за свои кровные стиральным порошком колоться? Никому. Поэтому Козыря поставили в игнор и стали брать в других местах — нормальный кайф за нормальные деньги. Ну а Козырь остался без клиентов и с дозой в полтора грамма. Теперь к Дэну каждый день ходит. Непонятно, правда, откуда он деньги себе на ширево достает, но — кого это на самом деле волнует? Клиент Козырь стремноватый, по слухам — давно стучит районным операм как пионерский барабан, но пока — тьфу, тьфу — все было гладко. Но интуиция подсказывала Дэну — Козыря надо было сливать, причем чем скорее — тем лучше. Неровен час с меченными денежками на кумаре прибежит… Береженного Бог бережет, а не береженного — сапог стережет.
Так что с бодягой Дэн старался особенно не жадничать: впаришь человеку совершенный беспонт, тот плюнет, и уйдет на другую точку, благо их в районе, как грязи. Кириллыча и его бригаду процесс торговли и качество продаваемого товара не интересовали совершенно: при желании Дэн мог торговать чистым сахаром, весь героин оставляя себе, главное чтобы выручка за товар поступала регулярно, аккуратно, в срок и копейка в копейку.
Перемешав героин с заранее подготовленным бутором, Дэн приступил к фасовке. Само собой разумеется, никаких воспетых разного рода писателями и режиссерами весов и прочих приспособлений для взвешивания и упаковки героина у него не было. Мойка и твердый глаз — вот инструментарий современного питерского героинового барыги начала двадцать первого века. А с весами пускай дочка Березовского бегает, кокаин взвешивает.
Фасовка не заняла много времени — некоторое время позанимавшись торговлей такие вещи делаешь на полуавтомате. Целлофан был заранее нарезан, катушка ниток валялась в ящике стола, зажигалка была под рукой. Граммы и половины он делал не душные, паковал в двойной слой полиэтиленки, чтобы покупатель мог спокойно выходить из подъезда с приобретенным стаффом во рту. Привычку носить героин в карманах или в руке была задавлена инстинктом самосохранения — в таких делах лучше перебздеть, чем недобздеть. А те, кто надеялся на исконно русский авось и недооценивал жаждущих наркоманского тела оперов уже давно полировали собой нары в одной из питерских тюрем.
Телефон во время дележки и паковки молчал — Дэн предварительно выдернул штепсель из розетки. Меньше всего он хотел, чтобы его отвлекали нетерпеливые покупатели во время столь «интимного» процесса. Пусть звонят, когда все будет готово, не раньше.
«Хорошо, что чеками нынче не торгуют…», порадовался про себя Дэн. Раскидывать двадцать грамм по чекам — адова работенка, за которую не то что молоко, ангидрид надо выдавать, за вредность, причем — литрами. Нет, конечно, где-то в наркостолице России торговали и чеками, но такие точки были популярны лишь среди начинающих малолеток, для которых грамм — доза совершенно нереальная и попахивающая могилой. Да и торговали чеками исключительно малолетки, или безпринципные цыгане, окопавшиеся во Всеволожске.
Всеволожск вообще был наркоманской Меккой — никакие репрессии, никакие цветные облавы не могли выбить оттуда наркоторговцев. Большая часть наркоты шла в Питер именно из Всеволожска, наиболее одиозные барыги типа Саши-барона и его родни обитали там, изредка меняя двух- и трехэтажные особняки на менее уютные камеры в «Крестах» или на «Лебедевке». Из-за высокой плотности людей, вовлеченных в наркоторговлю на квадратный метр Всеволожской земли, цены там были более чем демократичные, количество наркоманов потрясало неподготовленного исследователя и заставляло ОБНОН и РУБОП лишь бессильно материться, разводя руками. Во Всеволожске можно было купить и четвертину, и даже чек хмурого. В принципе точки там работали по принципу «сколько денег есть, на столько и насыпем». А грамм там стоил чуть ли в не в два раза дешевле, чем в Питере.
До Всеволожска было двадцать минут езды от города, но желающих прокатиться за дешевым кайфом в последнее время становилось все меньше и меньше. Мусора на трассе останавливали любую подозрительную машину, идущую в сторону Питера, тормозили даже маршрутки, выдергивая оттуда подозрительных личностей с севшими зраками. Очень часто заряженные «до Всеволожска и обратно» водилы сами тормозили около милицейских постов, сдавая успевших затариться пассажиров. А количество ментовских машин, шнырявших по самому пригороду было сравнимо с числом автомобилей честных поселян. У каждой более-менее известной наркоточки несли почетную вахту ППСники — с любителей эфедрина, которым тоже торговали во Всеволожске просто сдирали деньги за проход на точку, а опиюшников прессовали по полной программе, независимо от того, было у них что-нибудь в карманах, или нет. Поэтому опытные торчки ездили туда лишь в форс-мажорных случаях, типа полного голяка на районе, да и то — сто раз подумав, и выбрав ночку потемнее, благо торговля там шла двадцать четыре часа в сутки.
…Все таки ебнутое у нас государство», лениво размышлял Дэн, заматывая ниткой и заплавляя очередной шар. «Легализовали бы ширево, взяли бы под свой контроль официально все это дело — насколько бы проще жилось… Хуй бы я стал банчить, если бы можно было спокойно прикупить нужное количество в аптеке или хоть в нарколожке… Скажем, выдается тебе ксива — мол Какашкин Петр Петрович является злостным и неизлечимым наркоманом со стажем, перевоспитанию не поддается, поэтому имеет законное право на приобретение грамма диацетилморфина раз в сутки по такому-то адресу. Идешь спокойно в аптечку, показываешь ксиву, платишь полтинник или там соточку, и получаешь свой дозняк в фабричной упаковке. Мусорам хуй поперек рыла — тормознут тебя, а ты им ксиву с печатью, мол все по закону, сосите чешки. Да и не кинет никто, не забодяжит и не скроит — аспирин там или анальгин не бодяжат ведь… Производство героина в промышленном масштабе — дело дешевое, себестоимость у него нулевая, это у нас он штуку стоит только из-за того, что запрещенный, а так — если официально им банчить, то грамм стоил бы копейки. Никто бы и воровать не стал бы, вещи бы не выносил, по ночам одиноких прохожих не выслеживал бы… А еще лучше — выдавали бы его бесплатно, при условии, что ты из своего района не вылезаешь… Сделали бы гетто, обнесли бы ту же Ржевку или Всеволожск колючей проволокой, на въездах — посты, всех неторчащих оттуда переселить в город, а всех торчков из Питера — загнать туда. Поставить пару десятков фургончиков, где бы героин с эфедрином, марганцовку и баяны раздавали бы, пару разливух, да шлюх нагнать. Был бы наркоманский рай. Нет, понятное дело, пускать в гетто лишь по справке из нарколожки — всяких малолеток и пионеров только на экскурсии водить, или выдавать абонемент, на посещение гетто раз в неделю, с возможностью приобретения грамма. А все деньги — в бюджет государству. Сколько бы проблем решилось сразу… Количество преступлений пошло бы на убыль, наркоманов бы в городе не стало, всякие пенсионеры и прочий вечно недовольный люд вздохнул бы спокойно. Опять таки — раз из гетто не вылезаешь, по городу не шаришься — не заразишь никого гепычем или там ВИЧем… Мусорам бы работы сразу поубавилось, делом бы хоть занялись, насильников ловили или оборотней в погонах… Дак ведь хуй сделают так, им проще торчков ловить да говно в карманы подкидывать. Барыг все одно не сажают, деньги с них тянут, а поставки наркоты крышуют… Нет, определенно, ебнутое у нас государство — заключил Дэн, запаковывая последнюю половину.
Закинув готовые граммы и половины в пустую пачку из под LM Дэн закончил работу. Сныкал от греха подальше наполненную дозняками пачку у себя в комнате в колонку от магнитофона, поправил здоровье полкубом, покурил, и с закрывающимися на ходу глазами, разобрав диван, завалился втыкать в телевизор. Так и заснул, крепким сном хорошо поработавшего человека под падающий на экране телевизионный снег. Шипение прекратившего вещание ящика не могло перебить здоровый опийный сон Дэна. Телефон он так и не включил, здраво рассудив, что все дела подождут до завтрашнего дня, от кумаров никто еще не умирал, ни к чему приучать народ к тому, что Дэну можно звонить круглые сутки. Этим наглым торчкам только повод дай — сразу на шею сядут, и заебешься их потом отучать от этой дурной привычки — лишать человека заслуженного отдыха.
В районе двенадцати дня настойчивый звонок в дверь разбудил Дэна. Это было редкостью, обычно к нему звонить и заходить начинали после двух. Матерясь в голос тот прошлепал к двери, заглянул в глазок и немного расстроился. Перед дверью переминался с ноги на ногу первый сегодняшний посетитель и первый покупатель — Козырь.
Дэн открыл дверь, запустил жаждущего раскумарки Козыря в квартиру.
— Здоров, Дэн. Как дела? — расширенные зрачки, потная зеленая физиономия Козыря, резкие, дерганные движения говорили сами за себя — поправиться ему было необходимо. — Есть чего-как?
Дэн выдержал паузу. Все-таки дилерство дает чувство власти над людьми. Можно помочь абстинентному приятелю вернуть человеческий облик и нормальное самочувствие, а можно и отказать. Во втором случае Козырь станет в коленно-локтевую позицию, поскольку Дэн соверешенно точно знает, что больше у Козыря ходов нет, на других точках ему не продадут, и, в случае отказа, предстоит ему невеселое времяпрепровождение. И именно Дэну решать, будет Козырь сегодня функционировать нормально, или станет давиться какими-нибудь таблетками в надежде подсняться… Вон, как таращится… Видно, совсем худо ему… Все таки интересно, каким Макаром он себе такой дозняк наколотил.…Ладно, пусть живет. Но, чтобы жизнь медом не казалась, подопустить товарища надо. Выебать земляка — что Родину увидеть.
— Вчера ночью все кончилось. Рустам с Катькой последнее забрали.
Вот оно! Правы были философы и прочая думающая публика — словом можно убить. Козырь был убит, наповал. Секунду назад в квартире было двое живых существ. Теперь в живых числился лишь Дэн. А вместо дышащего, думающего, потеющего и страдающего Козыря перед Дэном стоял покойник. Трупное окоченение, судорогой скрутившее мышцы не давало Козырю рухнуть прямо в коридоре. Запах разложения наполнил коридор. По ковру поползи черви. Зомби прошелестел:
— Да ладно? И что? Вообще голяк?
— Ну сам то как думаешь? Если ночью все кончилось, а сейчас утро?
— Ну бля, хуй знает, Дэн, может все таки есть что-нибудь? Ты ж для себя всегда оставляешь…
— Козырь, то для себя, а не для тебя, верно? К тому же — сколько раз я тебе говорил, чтоб без звонка ты сюда не приходил? Что, номер набрать трудно? Пальцы не работают?
— Дэн, я звонил, бля буду, звонил — зачастил тот — и с прозвонами звонил, и так — но ты трубку не брал… Я подумал, ты спишь, или с телефоном что — и пришел…
Телефон был отключен с вечера, так что Козырь мог прозваниваться хоть до скончания века, но Дэн продолжал прессовать:
— К тому же, тебе говорили, что раньше двух дня ко мне звонить или заходить не стоит? А сейчас начало первого. Ты что, Козырь, совсем поляну не сечешь? Потерпеть до двух не можешь?
— Блин, Дэн, ко мне человек приехал, на кумарах, поправиться хочет, деньги его — он ждать до двух не может, поэтому я и пришел… Он с работы подорвался, на час всего, у него времени в обрез, вот я и подумал… — на лице Козыря отчетливо проступили пятна разложения.
— Чего ты подумал? Что можно придти ко мне, без звонка, разбудить, и начать ебать мозги? Денег у тебя сколько?
— На полтора. Штука пятьсот.
— Что за человек?
— Да он через меня постоянно берет. Ты его не знаешь, он вообще не из нашего района, а сюда ездит, потому что точек не знает. Мы с ним на группе познакомились.
Козырь время от времени посещал группу Анонимных наркоманов, собиравшуюся каждый день в районной нарколожке. Там он выискивал денежных лошков, и сбивал их с пути истинного: вместо двенадцатишаговой программы, братской поддержки и трезвости соблазнял быстрым и качественным героином, который «берется за три минуты, прямо здесь, никуда ехать не надо». Для многих, пришедших на группу в надежде завязать или избавиться от депрессий двенадцать шагов к трезвости превращались в двенадцать шагов к системе. Руководители секты Козыревское поведение не одобряли, пытались повлиять на него разговорами, несколько раз его выгоняли с собраний, а в итоге вообще запретили ему появляться на группе. Но Козырь отлавливал своих жертв перед группой, или встречал после, кружа возле диспансера как голодная гиена в поисках падали…
— Надеюсь, ты его сюда не притащил?
— Да что ты, Дэн, я что, совсем дурной? Он у меня на хате сидит, ждет. Дык что? Совсем ничего нет? А будет? — в трупе Козыря еще было немного живого, надежда умирает последней, цепляясь за жизнь всеми конечностями.
— Ладно, Козырь. Хуй с тобой. Давай свой полтинник. Сделаю тебе из личных запасов. Иди на кухню, я сейчас.
Щелк. Жизнь со скоростью пушечного ядра вернулся в иссохшую тушку Козыря, казалось, его даже кумарить стало меньше. Заулыбавшись, он стянул обувь и пошел на кухню, не пошел — полетел. Еще бы, побывал на том свете и вернулся к жизни за какие-то пять минут. Реальность была светлой и радостной — он скоро поправится, боль в ногах, спине, пот и кашель уйдут, и он станет человеком. Мысль о том, что через какие-то три или четыре часа все это вернется, Козырю в голову не приходила. Пока не приходила.
Дэн, закрыв за собой дверь, достал из заначки пачку с расфасованным героином, достал оттуда два шара по грамму, поразмыслил, и вернул в пачку один. Размял в пальцах шарик, прикинул — как полтора грамма прокатит. Спрятал деньги в детскую энциклопедию. Пачку с героином закинул на шкаф. Вышел в кухню.
— Вот, Козырь. Насыпка не особо богатая, потому как перец чистейший — из своих запасов тебе отсыпал. Сам понимаешь — полтора грамма из этого для меня сделать — как два пальца обгадить, но продукт не хочется портить бодягой. Так и передай человеку — качество искупает количество с лихвой.
Козырь солидно покивал, взгляд его был прикован к небольшому шарику черного целлофана в руках Дэна.
— Дэн, можно я у тебя поправлюсь? Баян у меня с собой…
— Ладно, только быстро.
— Дай весло.
Дэн выдал оживившемуся Козырю все необходимое, сам уселся на подоконник и закурил. Инструментарий просто летал в руках находящегося в шаге от разлома торчка. Параллельно Козырь вещал, словно не выключенный радиоприемник:
— Да, насыпочка небогатая, но по виду перец хороший… Так… На полкуба сделаю… С утра хотел на рынке у дагов затариться, у них не героин — просто бомба, с четверти глаз не открыть, наверно с синтетикой замешано, и обломался… Дай зажигалку… Ага, спасибо… Пришел на рынок — а там облава, оперов, как грязи, даже Косметичкин крутился… Все черные носом в грязи лежат, над ними омоновцы стоят, народ толпится… Димедрола у тебя нет? Жаль… В общем, я туда даже заходить не стал — ясно, что нечего там делать было… А потом, когда к тебе шел, встретил Черняева, и тот сказал, что приняли дагов… Они какому то азеру грамм продали, а азер оперской оказался… Довыебывались, в общем… Так… — Козырь заткнулся, пытаясь найти рабочую вену на гладкой, как боксерская перчатка кисти. Поковырявшись с минуту, попал. В шприц вялой струйкой брызнула кровь. Высунув язык от усердия, Козырь даванул на поршень. Поставившись, выдернул шприц и снова забубнил — Дома… Блять, вен нет, расходится все долго… Во, есть что-то… Фу, блять, разламывает… Не, ничего такой героин… Дай баян промою…
— Вон, чайник стоит.
— Ага, спасибо… Вот, значит приняли дагов, да. Опера наверно теперь неделю на радостях пить будут…
— Может будут, а может и нет… Свято место пусто не бывает, сам знаешь — стряхнул пепел Дэн. — Я сам их говна не пробовал, но по слухам — очень хороший герыч они продавали… Если поставщика не сдадут — то скоро снова он в районе появится… Хотя — это, блядь, не мое дело. Слышь, хорош рубиться, давай, собирайся.
Опустивший голову на грудь Козырь вздрогнул и засуетился:
— Ща, Диня, уйду, только запакую получше и уйду. А то мне мимо рынка обратно идти, неровен час попаду под горячую руку…
Он сдернул целофанку с пачки сигарет, завернул туда значительно уменьшившийся в размерах грамм и принялся запаивать сверток на пламени зажигалки.
В дверь позвонили. По хозяйски, нагло, не отрывая пальца от звонка.
— Кого там нелегкая принесла… Я не жду никого… Козырь, пиздуй в комнату, закрой дверь и сиди тихо. Если чего — я тебя позову.
Дождавшись, пока за покупателем закроется дверь, Дэн подошел к входной двери и заглянул в глазок. Нежданный гость, как известно, хуже татарина. Эти гости был сравним с татаро-монгольским игом. В глазке были отчетливо видны Косметичкин и Дима Иволгин, местный опер, которому Дэн тоже приплачивал. Косметичкин покуривал, а Иволгин уперев палец в кнопку звонка, устраивал в квартире Дэна звуковой террор.
— Кто там? — внезапно осипшим голосом спросил Дэн
— Открывай, слышь, мы знаем, что ты дома. Да не ссы, мы не арестовывать тебя пришли — буркнул Иволгин, прекратив звонить.
Мысленно перекрестившись, Дэн открыл дверь.
— Здравствуйте, проходите.
— Ты один? — окинул взглядом прихожую Косметичкин
— Да — не моргнув глазом соврал Дэн. Показывать мусорам обсаженного Козыря у него не было никакого желания.
Оба мента не разуваясь и не снимая курток прошли на кухню. Дэн, заперев за ними дверь, пошел следом. Особого страха не было — платил он исправно, Кириллыч с Иволгиным здоровался за руку, да и присутствие Косметичкина обнадеживало. Если бы намечались какие-либо проблемы, то участковый бы на пушечный выстрел не подошел бы к неблагонадежной квартире Дэна.
Менты по хозяйски расположились на кухне. Иволгин уселся за стол, а Косметичкин сразу полез в холодильник, видимо в поисках спиртного.
— Садись, чего встал, как столб — кивнул Дэну на табуретку опер. — Выпить есть чего?
— Только пиво, в холодильнике… Достать?
— Сами разберемся.…
Косметичкин вынырнул из глубин Дэновского холодильника, держа в руках пиво и тарелку с нарезанной колбасой (несколько дней назад отмечался день рождения Дэновской мамаши, кое-какие деликатесы перепали живущему отдельно непутевому сыночку).
Ловко зацепив бутылки горлышками, участковый открыл пиво. Одну бутылку отдал Иволгину, вторую взял себе, и тоже уселся за стол.
— Вам кружки надо?
— Нахуй. Садись, тебе сказали.
Дэн подтянул ногой табуретку и присел на уголок, выражая лицом нечеловеческое внимание и готовность услужить. «Хорошо, что я еще не поправлялся с утра, а то бы начали пиздеть…» — мелькнула левая мыслишка… «Не дай бог Козырь высунется или они в комнату попрутся… Будет номер…».
— Когда к тебе Филимонов приходил в последний раз? — спросил Иволгин, ополовинив бутылку «Бочкарева»
— А кто это?
— Блядь, дурака не валяй. Кириллыча когда видел?
— Вчера вечером.
— Ну и как у него дела?
— Не знаю, мы с ним о делах не говорим…
— Хмурый он тебе по-прежнему поставляет? — почесав нос, спросил опер
Дэн замялся. «Сказать — не сказать? Они вроде бы и в курсе, но никто никогда имен не называл… А так я скажу — да, и считай в торговле признался…»
— Не ссы, сказали же тебе. Давай, говори — вписался в беседу Косметичкин.
— Ну… Да.
— И как торгуется? Много народу на иглу уже подсадил, наркоделец сраный? Детишкам, небось продаешь? Школьникам? А, Денис? Совсем уже совесть проторчал?
— Вы о чем, Дмитрий Сергеевич? Какие дети? Какие школьники?
— Шутит дядя так, не пугайся… Ладно. Слышал, что сегодня братья Чихраевы свою деятельность на рынке закончили?
— Да, слышал…
— Хитрые были дагестанцы… Но на хитрую жопу найдется и хуй с винтом. Вчистую сгорели даги. Доказанная торговля, от восьми до пятнадцати. Свидетели, понятые, все по уму. И с тобой так же будет когда-нибудь, если мы с тобой общего языка не найдем, понял?
— Понял… Но мы же с вами вроде… У нас нормально все… — запинаясь, пробормотал Дэн, не понимая, куда ветер дует.
— Что у нас нормально? — надавил опер.
— Ну это… Отношения…
— Какие это у нас, сотрудников милиции, с тобой, наркоманом поганым и барыгой, могут быть отношения?
— Ну… Нормальные отношения… Вы же говорили — будешь отстегивать, не будешь борзеть — все будет нормально… Я и не борзею…
— Еще б ты заборзел!
Опер закурил, и о чем то задумался, глядя прямо в глаза Дэну. Через минуту тот заерзал под немигающим взглядом пустых глаз, стал коситься в сторону Косметичкина. Участковый молча пил пиво и тоже пялился в его сторону.
— У тебя какой оборот в день? — внезапно спросил Иволгин.
— Когда как… Иногда грамм десять в день уходит, а иногда — два-три… По выходным больше, по будням меньше — честно ответил Дэн.
— А сколько ты своему бугаю денег отдаешь?
— 700 рублей за единицу.
— Продаешь по штуке? Выходит, триста рублей с грамма имеешь… Богато, богато… Наркобарон, бля, районного масштаба… Настала пора поработать на государство, Денис.
— Это как?
— А вот как — опер покопался в кармане кожанки и кинул на стол круглый целофанновый сверток. Знаешь, что это такое?
— Нет, откуда ж…
— Это, Денис, поганое зелье, которым братья Чихраевы торговали на рынке, обнаруженное у них при личном досмотре. Не все, конечно, а малая часть.
«Малая часть» поганого зелья на вид тянула грамм на тридцать. Сверток притягивал взгляд. Внезапно Дэн понял, что его потряхивает. Кумар, как всегда, подступал незаметно. «Поправиться бы…».
Иволгин сбил шапку пепла, помолчал немного и заговорил.
— Здесь тридцать грамм ровно. Ни в одном протоколе, ни в одной бумажке этот героин не зафиксирован. Чихраевым, чтобы на зону отправиться, и четверти достаточно — показания покупателя есть, меченые деньги в кармане старшего брата обнаружены, а у младшего — героин в кожанке лежал… А вот это мы нашли в их ларьке. Там еще много всякого интересного было, но об этом потом. — Иволгин снова закурил. — Тридцать грамм — это тридцать тысяч рублей, а то и сорок, если с умом подсчитать. Конечно, это вещдок, который надо сдать под роспись и приобщить к материалам дела. Но видишь ли, Денис, в чем дело — когда мы этот вещдок нашли — Чихраевых уже увезли в отдел, понятые туда же отправились… Короче говоря — теперь эта отрава не существует, ее нет, а тридцать тысяч — деньги хорошие. Понимаешь, к чему я веду?
— Понимаю — послушно кивнул Дэн. — Вы хотите превратить эти тридцать грамм в тридцать тысяч?
— Ха, смотри-ка, не все мозги проколол, соображает! — заржал Косметичкин.
— Абсолютно правильно. И ты нам поможешь. Сколько у тебя займет времени раскидать эту тридцатку?
— Точно сказать не могу, мне надо сперва рассчитаться с Кириллычем…
— Нахуй Кириллыча — перебил Иволгин. — Так ему и передай — его номер шестнадцатый, пусть сидит и радуется, что не нары жопой полирует. Сперва ты рассчитаешься с нами. Понял?
— Да, но Кириллу то что сказать?
Опер усмехнулся:
— Думаешь, как жопу прикрыть? Понимаю… Ладно. Скажешь, что тебя временно взяли в аренду сотрудники органов внутренних дел. Сперва мы, потом он. Если что — я подтвержу. Итак? Каков ответ на мой вопрос по срокам?
— От недели до двух. Даже скорее всего — две недели — назвал Дэн срок с большим запасом.
— Неделя максимум. Через неделю отдаешь нам тридцать штук. Если все будет хорошо — дадим еще партию.
— Дмитрий Сергеевич, а качество? Может, там настолько фуфловый порошок, что у меня его никто покупать не станет? Я же не знаю, что это за героин…
— Попробуешь — узнаешь. Говорят — хороший, сам я не пробовал, извини уж. Расслабляюсь другими способами. Телефон мой знаешь?
— Нет, откуда…
Иволгин достал блокнот, черкнул семь цифр, вырвал лист и кинул его в сторону Дэна.
— Звони, если что. Через неделю придем, готовь бабки. Кириллычу — привет. Все, нам пора мафию побеждать. Пошли, капитан.
Закрыв за ними дверь, Дэн пробрался на кухню и, обхватив голову руками, уселся за кухонный стол. Посреди стола одиноко лежала целофанка с дагестанским героином. Ситуация была нехорошая. Работать с мусорами ему не хотелось совершенно, но выхода он придумать не мог. К тому же трезво мыслить мешал усиливающийся кумар.
«Надо поправиться, а там видно будет. Заодно посмотрю, что за товар даги торговали».
Приготовления не заняли много времени. Дэн распаковал сверток, заварил свою привычную дозу, и быстро поставился. Встал, чтобы промыть баян, но приход накатил с недетской силой, и, шатнувшись, Дэн отвалился обратно в кресло…
«В этом колодце еле теплится жизнь. Говори со мной, не уходи, дыши, дыши, дыши. Дышать? Это как? Это чем? Это зачем? Ведь я могу и не дышать. Мне это не надо. Тепло, темно и уютно. Нет тела. Оно не нужно. Бестелесная оболочка? Душа. Не спеша. Дыши. Не спеши. Душа, не спеши, не дыши. Промозглыми осенними каплями в холодный мрак колодца летят слова, неразборчивые междометия, истеричные звуки, раздражающие, мешающие, наседающие. Держащие на плаву. Заполнить цистерны, приготовиться к экстренному погружению. Не удается, мы потеряли весь балласт, нас выносит наверх. Не уйти на глубину. Слишком много повреждений.
Звуковая атака. Экстремальный звуковой террор. Каждый звук, каждый искаженный расстоянием и слоями темного киселя сэмпл намертво привязывает к? Поверхности? Дну? Стене? Another freak in the wall… Шум отражается, шум раздражает теплую и беспросветную субстанцию, в которой растворен ты. Концентрические круги от брошенных вниз фраз и слов искривляют твой долгожданный покой. Звук воспринимается всем существом, каждой клеткой, каждой молекулой. Это не люди, это просто радиоприемник работает в унисон с твоей волной. Попытка пропустить звуковые колебания сквозь себя не удается, непроницаемость по прежнему остается с тобой. Стать бы фильтром, решетом, дуршлагом, пробитой дробью фанерой, изрешеченной простынью, чем угодно, лишь бы избавиться от настырного эхолота. Притвориться. Пропустить назойливое гудение, жужжание, всхлипы, аккорды и бессвязную мешанину слов сквозь. Сквозь кого? Сквозь что? Не принципиально. Лишь бы не отражать. Лишь бы не реагировать. Пропустить. Или поглотить. Глубина? Минхерц, эхолот барахлит. Если верить этой чертовой железяке, под нами не иначе как Марианская впадина. Никогда больше не буду пускать на корабль практикантов-недоучек. Может попробовать промерить глубину шестами?
Изредка ветвистой молнией темноту колодца озаряет боль. Удар беззвучного грома, от которого сыпется черная крошка бетонных колец. Трещит древняя кладка. Держится. Но, к счастью, гром и молния редко долетают до дна, на котором лежишь ты. Лежишь. Ты. Да и боль можно терпеть. С болью проще. Она не тянет вверх, она не цепляется якорем, она не впивается и не рвет вверх. Она просто иногда есть. А ты есть всегда. Ты есть постоянно. Ты хочешь быть здесь всегда. Навсегда. Ради тихой темноты, ради черной тишины ты готов подставляться под удар. Гром гремит. Не знают на Фабрике Гроз, что бьют они вхолостую. Квадрат 36–80. Ковровое болеметание. Сейчас мы накроем эту суку, генерал. Да пребудет с тобой Господь, сынок, поджарь эти задницы. Мы тратим боезапас зря. Они опять ушли из под удара. Разумеется. Так и должно быть. Непростые существа клали камень, непростые руки рыли этот колодец. Беспримерное поражение человеческого разума. Полноте, да разве в людских силах создать такой мрак? Не знаю, сынок. Мы опять упустили их. Боль раздражает нервы. А какие нервы могут быть у пустоты, которой ты являешься здесь и сейчас? Много истин открывается в темноте. Много новых просветлений. Ты не чувствуешь боли, но знаешь, что это такое. Практикуете колодезный дзен? Такому спокойствию позавидовал бы и Будда. Кстати, он где-то внизу. Могу познакомить. Но позже. Сперва ты должен показать себя, показать свою волю и настойчивость, желание остаться здесь. За все надо платить, и за темное безмолвие тоже. Дерись. Борись. Eternal peace, you must be strong. Еще один финт, еще один нырок, уклон. Боль уходит вниз, никак не задевая тебя, вниз, ко дну, к которому ты так стремишься.
Оказывается не дышать очень просто, достаточно нырнуть в мрак как можно глубже, и как можно дольше оставаться в нем. Заплыв в пустоте, под слепым беззвездным небом, течение несет спокойное тело к далеким берегам. Прах к праху, пыль к пыли. Судно без экипажа, без руля и ветрил. Неощутимые потоки, ветер, не освежающий и не морозящий. Странно, что нет криков птиц, нет запаха соли. Мертвый голландец летит над волнами. Оскаленный в вечной улыбке скелет. Изъеденные язвами, обтянутые полуистлевшей кожей сжимают румпель. Прямо и вверх. Мертвый капитан по Мертвому морю, без света и тени, призрачно в призрачном. Без мыслей, без слов, без эмоций. Тихо и темно. Медитационная левитация.
Одиночество переходящее в наслаждение. Удовольствие от полнейшей самодостаточности. Вещь в себе. Вещь в тебе. Ты в себе. Один на один с темнотой, которая наполняет тебя с каждым мгновением. Мгновение? Что это такое? Единица времени? Минута, секунда, час? Год? Темнота безвременна. Мрак отрицает движение, любое движение превращается в черный цвет. Мрак отрицает время, каждая секунда растягивается до абсолюта. Существование здесь и сейчас. Всегда. Навсегда. Мрак отрицает жизнь. Да и к чему жизнь здесь? Другие ценности, другие измерения, другие возможности, другие ощущения…
А свет в конце тоннеля выдуман теми, кто слишком часто ездит в метро. Ускорение свободного падения, полет с выключенными приборами, включается технология «стелс». Становишься невидим, неслышим, неощутим. Перестаешь существовать. Перестаешь быть. Ответ найден. Быть или не быть. Не быть. Power Off.»
…Козырю надоело сидеть в пропахшей грязными носками комнате, к тому же его действительно ждал дома клиент. Но он честно сидел, ожидая, пока Дэн позовет его в коридор — самовольничать не хотелось портить отношения с единственным доступным для него дилером. Стены в Дэновской квартире были кирпичные, поэтому Козырь не слышал, кто пришел к Дэну и о чем был базар — лишь несвязные мужские голоса доносились через дверь. От нечего делать Козырь прошмонал комнату, и к великой радости, на шкафу, обнаружил пачку из под «LM», где вместо сигарет лежали фасованные граммы и половины. Недолго думая, он вытащил из пачки пять шариков, сунул в карман, положил пачку на место, и уселся обратно на диван. Прошло прилично времени. Наконец в коридоре прогрохотали шаги, хлопнула дверь, щелкнул замок. Козырь встал с дивана, ожидая, что Дэн его выпустит, но тот не приходил. С минуту честно покашляв, позвав хозяина и не добившись никакой реакции, Козырь осторожно выглянул из комнаты.
Открывшаяся картина заставила Козыря вздрогнуть. На кухне, в кресле полулежал Дэн, уже посиневший, закусивший черную губу, на полу валялся баян, а на столе лежал кусок целлофана с горкой бело-коричневого порошка на нем. Почему-то на цыпочках Козырь подошел к Дэну, тронул холодную руку. Пульса не было. Постоянно озираясь на полулежащее в кресле тело, Козырь быстро запаковал валяющийся на столе героин, пробежался по карманам отъехавшего приятеля, нашел немного денег, сигареты, зажигалку. Забрав и эту мелочь Козырь вышел в коридор, заскочил в комнату, в которой провел последние полчаса, забрал с шкафа пачку из под сигарет «LM», быстро оделся и покинул квартиру барыги.
На этаже он шмыгнул на балкон, ведущий на черную лестницу, внимательно обозрел окрестности, и, не заметив ничего подозрительного, через три ступеньки попрыгал вниз. Дома его ждал клиент, а Козырь и так слишком задержался — придется выдумывать какую-то очередную небылицу про злых ментов и жадных барыг. Одно хорошо — тот, кто ждал Козыря, был натуральнейшим лохом и верил каждому козыревскому слову, чем тот бессовестно пользовался. Постулат «Без лоха и жизнь плоха» был жизненным принципом Козыря, совесть которого оставалась чиста даже в случае самого грязного и подлого кидка или развода. «Кто-то кидает, кого-то кидают, а кто не кидает — тот сам попадает», сочинял Козырь стишок по дороге к дому. То, что сбылся его самый страшный кошмар — остаться без единого барыги в этом недружелюбном мире, не тревожило его. Свято место пусто не бывает, повторял он про себя, не бывает пусто свято место…
После отмены крепостного права в Российской империи формируется новый социальный слой — рабочие. Их положение было тяжёлым и бесправным: 14—16-часовой рабочий день, стеснённые условия жизни, скудное питание и низкая нерегулярная оплата. В таких условиях рабочие за считанные десятилетия из разрозненных бесправных людей превратились в силу, с потребностями которой правительство было вынуждено считаться.
Перед вами вторая часть материала о зарождении рабочего класса в России. В предыдущей статье мы рассказали о ремесленных производствах, первых мануфактурах и как изменилось положение рабочих в начале XIX века. Теперь в центре внимания — вторая половина века, объединение рабочих и первые крупные стачки.
Блистательные 1860‑е
В 1860‑е годы начались огромные перемены, которые коснулись всех сфер жизни страны: экономики, социальных норм, общественного порядка, армии. После частичного решения крестьянского вопроса на первый план вышел вопрос рабочий, который был не менее многогранным и сложным.
После отмены крепостного права образовался рынок свободного наёмного труда и увеличилось количество людей, живущих на средства от продажи своей рабочей силы, то есть рынок полноценных профессиональных рабочих, не связанных с землей и собственностью. Позднее они выделились в особую прослойку населения — пролетариат.
До самой середины 1880‑х годов наём рабочих практиковался на год. На весь этот срок у работников забирали паспорт, что лишало их свободы и практически возвращало в статус крепостных — они не могли уйти никуда, пока не заканчивался срок договора (иногда устного, не подтверждённого документально), и не могли требовать расчёта.
«Воспрещается оставлять фабрику до истечения договорного срока без согласия на то хозяина или требовать от него до того срока какой-либо прибавки платы сверх установленной. За стачку между работниками прекратить работу прежде истечения установленного с хозяином срока для того, чтобы принудить его к возвышению получаемой ими платы, виновные подвергаются наказаниям, определённым „Уложением о наказаниях“».
Регламент часто носил декларативный характер, и предприниматели творили произвол: увольняли неугодных сотрудников под предлогом плохой работы или поведения, оскорбляли и издевались, заставляли покупать производимую ими же продукцию по завышенным ценам, а иногда наказывали розгами.
Представители либеральных кругов — особенно те, кто занимали правительственные посты, — понимали, что так продолжаться дальше не может и необходимо разработать новый свод законов для рабочих. Создавались особые комиссии, призванные решить рабочий вопрос с умеренно-либеральных позиций.
Одна из комиссий обследовала предприятия Санкт-Петербурга и его окрестностей. По итогу размер заработной платы, штрафы за проступки и распределение рабочих часов остались прежними. Но качественные изменения всё же произошли: были введены новые правила, ограничивающие детский труд и устанавливающие его нормы. Так, запрещался труд детей, не достигших 12 лет, время работы детей с 12 до 14 лет ограничивалась 10 часами, время ночной работы детей с 12 до 16 также ограничивалось этим временем.
Проект намечал создание инспекции, которая бы следила за соблюдением санитарных норм на фабриках и в жилых помещениях для рабочих, а также устанавливал ответственность предпринимателя за несчастные случаи с работниками. Такая комиссия была вправе прийти в любое время на фабрику, а ещё затребовать сведения о зарплате рабочих.
Множество копий было сломано в спорах о том, стоит ли ограничивать детский труд.
Экономист Иван Иванович Янжул писал:
«Хозяин фабрики — неограниченный властитель и законодатель, которого никакие законы не стесняют, и он чисто ими распоряжается по-своему, рабочие ему обязаны „беспрекословным повиновением“, как гласят правила одной фабрики».
Несмотря на нововведения, положение рабочих оставалось крайне тяжёлым и угнетённым. Неокрепший рабочий класс не мог подать голос, постоять за себя и защитить свои права. Так, в отдельных регионах рабочий день взрослого человека достигал 16 часов, а их в году было большинство, и даже воскресенья не были исключением. Система штрафов поражала воображение, и в самих фабричных уставах часто можно было встретить следующий пункт:
«Замеченные в нарушении фабричных правил штрафуются по усмотрению хозяина».
Штраф мог запросто «съесть» половину от суммы заработка и таким образом принести неплохой дополнительный доход владельцу фабрики.
Иногда деньги за работу выдавали один раз в год. Тут всё зависело от степени самодурства хозяина. Плату рабочие должны были выпрашивать и принимать как милость.
Естественно, долго в таких условиях рабочие не могли вытерпеть всех тягот жизни. К концу 1860‑х годов недовольство нарастало, а рабочее движение оформлялось и набирало обороты. Особенно острыми стали противоречия в крупнейшей отрасти в стране — текстильной.
Начало стачечного движения
Первой крупной стачкой стало выступление на Невской бумагопрядильне в мае 1870 года, участие в которой приняло больше 800 человек. Требование было одно — увеличение оплаты труда.
Стачка возымела беспрецедентный результат: гласными стали ужасы произвола, происходящего на фабрике. Стачечники были арестованы только на несколько дней, затем суд присяжных оправдал их. Такое действие вызвало резкую реакцию правительства: были запрещены любые упоминания стачек в прессе, а губернаторам дана настоятельная рекомендация подавлять протесты до того, как они дойдут до судебного разбирательства.
Уже через два года, в августе 1872 года, произошла стачка на Кренгольмской мануфактуре, собравшая семь тысяч человек. Такое крупное выступление невозможно было замолчать, и снова в печать ворвались жаркие обсуждения рабочего вопроса.
Именно эти две стачки показали, что сформировался новый социальный слой — рабочий класс, с которым нужно считаться.
Правительство больше не могло игнорировать силу, угрожавшую революцией, и перешло к принятию мер. Политика репрессий полностью не оправдала себя — усмирять недовольных рабочих было решено путём мирных реформ.
Вопросы рабочих реформ
Ещё после выступления рабочих с Невской бумагопрядильни Министерство внутренних дел издало циркуляр, подтверждавший, что эта стачка явление до сих пор невиданное и новое. Местным властям приказали неусыпно наблюдать за рабочими на фабриках и заводах для предупреждения новых инцидентов. К концу 1870 года министр внутренних дел Александр Егорович Тимашев поставил перед императором вопрос разработки закона, который регулировал бы отношения рабочих и их нанимателей. Министр считал, что необходимо установить пределы эксплуатации рабочих и дать им правовую базу.
Следом после прошения Тимашева была создана «Комиссия по урегулированию отношений найма», на которую и возложили разработку мер по улучшению положения и быта рабочих. Комиссия оказалась в сложном положении: необходимо было справедливо уравнять рабочих и фабрикантов, не ущемляя ни тех, ни других.
Комиссия привлекла внимание к рабочему вопросу с новой силой. Большой резонанс вызвали новости о Парижской Коммуне. Думающие умы быстро сопоставили ситуацию «там» и в Российской империи.
Буржуазные реформы 1860–1870‑х годов мало чем отразились на рабочих. Попытки принять рабочее законодательство не увенчались успехом. Внутренняя политика и с другими вопросами, возникшими после реформ, справлялась с переменным успехом. Не было плана решения проблем рабочих — более важными власти представлялись политическая жизнь страны и состояние экономики. Из-за событий общественной жизни Российской империи, из-за правителей, имевших свои планы на страну, цели и предполагаемые результаты реформ часто менялись.
Тем не менее, несмотря на нестабильную ситуацию, «Комиссия по урегулированию отношений найма» продолжила работать, а следом за ней были созданы и другие.
Царское правительство с начала 1860‑х годов взяло своеобразное шефство над «третьим сословием», так или иначе вмешиваясь во взаимоотношения предпринимателей и рабочих. Сначала незначительно, а начиная с 1870‑х годов «попечительство» и «опека» государства над рабочим людом приняли практически официальный формат, которым управляло то же Министерство внутренних дел.
После крупных стачек правительство принимало меры для предупреждения новых инцидентов, используя силы местных органов, полиции и Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Активных участников и организаторов преследовали на законной основе:
19 мая 1871 года приняты «Правила о порядке действий чинов корпуса жандармов по исследованию преступлений». Жандармерия получила право проводить освидетельствования и обыски. Жандарма могли назначить провести дознание по уголовному преступлению;
9 июня 1878 года утверждено «Временное положение о полицейских урядниках». Введена должность полицейского урядника, в чьи обязанности входило «охранять общественное спокойствие», следить за действиями, направленными против властей и подрывающих общественное спокойствие. Они также были обязаны днём и ночью объезжать вверенную им местность, проверяя, не скрываются ли в ней преступники и опасные лица.
В феврале-марте 1880 года подписан указ «Об учреждении в Санкт-Петербурге Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия» — органа, объединившего все судебные, полицейские, административные учреждения для борьбы с терроризмом;
14 августа 1881 года принято положение «О мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия»: министр внутренних дел в любом регионе страны мог объявить чрезвычайное положение, а полиции было предоставлено право ареста по подозрению.
1 марта 1882 года министр внутренних дел подписал положение «О негласном полицейском надзоре», где указано было о предупредительной мере наблюдения за опасными для общества персонами.
Рабочие поднимают голову
В начале 1880‑х годов промышленность в большей части перешла на производство с использованием машин.
За первое пореформенное двадцатилетие хлопчатобумажное производство утроилось, став ведущим. На начало правления Александра III эта отрасль сконцентрировала около 80% оборудования и мощностей, а самое главное — около 90% общей численности рабочих. Здесь же были и самые крупные производства — печально известные Кренгольмская и Невская бумагопрядильная мануфактуры, Никольская мануфактура и Ярославская бумагопрядильная и ткацкая фабрика. В комплекс этих производств были включены не только основные здания и цеха, но и мелкие мануфактуры, использовавшие труд домашних рабочих.
С ростом промышленности выросло и количество промышленного пролетариата. На конец 1880 года рабочих было около миллиона: численность текстильщиков составляла около 340 тысяч человек, железнодорожников — до 200 тысяч, пищевиков — свыше 120 тысяч. Если сравнивать количество рабочих в лёгкой и тяжёлой промышленности, то в первой их число было больше в 1,7 раза.
В 1870‑х годах вместе с активным развитием промышленности стремительно формировался и фабрично-заводской пролетариат, пополнявшийся обедневшими крестьянами и разорившимися ремесленниками и кустарями.
Наибольшая концентрация рабочих наблюдалась в развитых промышленных городах европейской части Российской империи: Санкт-Петербурге, Москве, Риге, Одессе, Харькове, Ростове-на-Дону. В одних только Санкт-Петербурге и Москве трудилась треть всех рабочих, причём первый сосредоточил в себе паровую мощь и металлообрабатывающие предприятия (количество рабочих было немногим более 81 тысячи), а вторая — текстильные предприятия и количество рабочих, вдвое превосходящее столицу.
На предприятия Урала приходилось 200 тысяч работников, которые находились практически в крепостной зависимости от фабрикантов. Пролетариат сложился и в Донбассе — 16 тысяч человек.
Внедрение машин в производство повлекло за собой удлинение рабочего дня — до 15 часов в сутки, а на пищевых, текстильных и горных предприятиях он был ещё выше.
Активно применялся труд женщин, малолетних детей и подростков. В 1881 года женщины составляли до 17% от рабочей силы на московских и петербургских заводах, их труд применялся спичечных, табачных, резиновых фабриках.
Производству сопутствовали травмы и развитие хронических болезней, которые превращали молодых здоровых тружеников в немощных инвалидов. Большая часть рабочих уже совсем в юном возрасте были задействованы на производстве — 60% рабочих в 14 лет поступали на фабрики, а 30% — в 10–11 лет, а то и моложе.
«В начале 80‑х годов эксплуатация детского труда приняла огромные размеры… в пореформенное время, от опубликования акта об освобождении крестьян до издания закона о труде малолетних, т. е. за время промышленного подъёма, число малолетних рабочих, занятых на предприятиях фабрично-заводской промышленности и в абсолютных, и в процентных цифрах сильно и заметно возросло».
К концу XIX века численность рабочих составила три миллиона человек. После отмены крепостного права пролетариат Российской империи стал самой обездоленной прослойкой населения.
Крестьяне, пополнявшие число пролетариата, медленно отрывались от земли — и только в крайних случаях. Причин для столь долгого отхода от хозяйства было много. Например, отсутствие страхования на случай болезней или несчастных случаев на производстве, отсутствие пенсий. Единственной значимой опорой в жизни крестьянина оставалась земля — она же и страховка, и средство себя прокормить.
На производствах людей ожидали низкая зарплата, огромные штрафы и жизнь в стеснённых условиях: спальни были общими, не разделялись на помещения для разных полов и возрастов. Отдельные каморки отводились только семейным рабочим, и тех на всех не хватало: в одной такой комнате могли ютиться две и больше семей. Отдельное жильё позволяли себе только высококвалифицированные рабочие.
Ещё со времени первых выступлений на зарождавшееся рабочее движение внимание обратили представители интеллигенции, поддерживавшие революционные идеи дней Парижской Коммуны. Среди них первыми пропаганду революции начали народники, а в 1875 году в Одессе Евгений Осипович Заславский создал «Южнороссийский союз рабочих», находившийся непосредственно под влиянием радикально настроенных революционеров. Устав организации пропагандировал идею освобождения рабочих из-под капиталистического ига. Власти ликвидировали «Южнороссийский союз рабочих» в начале 1876 года.
Следующей организацией стал «Северный союз русских рабочих», возглавленный Виктором Павловичем Обнорским и Степаном Николаевичем Халтуриным. Программа организации практически повторяла устав предыдущей. «Северный союз русских рабочих» был разгромлен, а его руководители арестованы.
Начало 1880‑х годов принесло с собой не только перемены во власти, но и в экономике: мир сотрясла Долгая депрессия, в Российской империи начался производственный кризис, особенно сильно он ударил по текстильной промышленности. Фабриканты сокращали производства и увольняли рабочих.
Впрочем, от крестьян рабочие уже отличались и осознавали своё положение и выбор действий. Не привязанным к земле пролетариям нечего было терять, они не обладали христианским смирением и покорностью. Оказавшись на фабрике, люди, вырвавшиеся из оков общественного порицания и власти отца в семье, менялись в выражении эмоций из-за угнетённого положения. Обиженные жизнью в деревне, в фабричных цехах они осознавали себя до конца и начинали показывать зубы в ответ на обиду, выпуская недовольство и злобу наружу, обращая их в угрожающую силу.
В 1880‑е годы было зафиксировано около 450 стачек. Первые серьёзные забастовки начались десятилетием ранее, а 1880 год отметился стачкой на Ярцевской мануфактуре: остановив работу, ткачи били стёкла в фабричных помещениях. На подавление бунта были отправлены войска.
В 1885 году началась самая известная и крупная стачка — Морозовская.
Никольская мануфактура Тимофея Саввича Морозова являлась самой крупной хлопчатобумажной фабрикой в Российской империи. Здесь трудилось около восьми тысяч рабочих. Мануфактуру также затронула Долгая депрессия, и с наступлением кризиса заработная плата рабочих упала в пять (!) раз, а штрафы возросли, доходя до 24 копеек с заработанного рубля.
Предприниматель крестьянского происхождения Иван Александрович Шорин рассказывал о штрафах на морозовской фабрике:
«Когда штрафы достигали 50%, рабочих заставляли брать расчёт, а потом они как бы вновь поступали на фабрику, им выдавались новые книжки, и таким образом могущие быть доказательства непомерных штрафов — старые расчётные книжки — исчезали бесследно».
Поводом для начала стачки послужило объявление праздничного дня — 7 января, Рождество Христово, один из главных праздников большой империи, — рабочим. Выйдя, конечно же, на смену, ткачи затем саботировали работу и начали забастовку.
Стачку возглавили Пётр Анисимович Моисеенко и Василий Сергеевич Волков, однако им не удалось удержать разъярённых ткачей под контролем. Те принялись беспорядочно громить продовольственную лавку, квартиры директора и главных мастеров.
Рабочие требовали повысить зарплату и понизить штрафы, отменить выплаченные с весны 1884 года штрафы. При желании рабочего уволиться за 15 дней ему должен был быть предоставлен полный расчёт. Это же должно было работать и в том случае, если решение уволить работника принимала администрация.
Стачку подавляли войска. Наиболее активных бунтовщиков арестовывали и высылали в родные деревни. Утром 18 января забастовка закончилась.
Эта история не прошла бесследно. Суд над 33 участниками стачки привлёк внимание общественности. Против них было выдвинуто 101 обвинение, и суд присяжных, выяснив все обстоятельства работы на морозовской фабрике, признал всех подсудимых невиновными. Одного из зачинщиков стачки — Моисеенко — выслали в Архангельскую губернию. Требования рабочих были удовлетворены.
Савва Тимофеевич Морозов, сын Тимофея Морозова, вспоминал:
«Старик испугался. До тех пор в России настоящих стачек не бывало. А тут ещё суд нарядили. Судили, конечно, не отца, а забастовщиков, но адвокаты так ловко дело повернули, что настоящим-то подсудимым оказался отец. Вызвали его давать показания. Зала полнешенька народу. Кричат: „Изверг!“, „Кровосос!“ Растерялся родитель. Пошёл на свидетельское место, засуетился, запнулся на гладком паркете — и затылком об пол. И, как нарочно, перед самой скамьёй подсудимых!.. Такой в зале поднялся глум, что председателю пришлось прервать заседание».
До самого начала 1890‑х годов стачки были разрозненными и спонтанными. Бастующие боролись за улучшение положения на своём предприятии, пока ещё не осознавая себя единой массой. Выдвигаемые требования касались повышения заработной платы, улучшения условий труда и жизни.
Государство постепенно уступало нарастающему рабочему движению. В 1882 году был принят закон об ограничении труда малолетних, который ввёл инспекции по контролю за условиями труда. Со всеми проволочками, которые устраивали фабриканты, он начал действовать только через три года.
В 1885 году был издан закон о запрещении ночной работы для подростков и женщин, но распространился он только на спичечные и фарфоровые предприятия.
После резонансного дела о Морозовской стачке вступил в силу закон о штрафах: они не должны были превышать трети платы, а штрафные деньги шли только на рабочие нужды. Однако закон имел и запрещающую функцию. Касалась она, естественно, забастовочного движения — попытка поднять бунт каралась арестом на месяц.
Запрет не сработал: народные волнения вспыхивали в Санкт-Петербурге, Твери, Москве. Протесты всегда сопровождались погромами.
Крупным восстанием стала стачка на Хлудовской бумагопрядильне в Рязанской области — пять тысяч человек устроили абсолютный разгром.
Газета «Искра» печатала слова очевидца:
«… Я хорошо помню „бунт“ 1893 года, когда весь фабричный двор Хлудовской бумагопрядильни в несколько десятин размером был засыпан, как снегом, клочками конторских счётов, квитанций и пр.; когда речка Гуслянка, протекающая около фабрики, чуть не выступила из берегов, заваленная кусками коленкора, мотками пряжи и т. п. Разгром был полный… Были вызваны спешно войска».
Но терпение заканчивалось не только у текстильщиков — летом 1892 года шахтёры Юзовки (современный Донецк) устроили массовый погром, и они не ограничились хозяйскими домами. Усмирять тружеников отправили войска. Следом взбунтовались рабочие Луганска, Мариуполя и Екатеринослава (ныне Днепр).
Стачка на Сулинском чугунолитейном заводе приобрела настолько угрожающий размах, что администрации завода пришлось сбежать с документацией и финансами.
Рабочие Урала тоже постепенно осознавали свои права и положение. Уже в 1893 году отмечалось, что рабочие перестают бастовать из-за одних только вопросов зарплаты и длительности рабочего дня. Их бунты перестали носить обособленный характер и касались пережитков крепостничества и высоких земских и казённых повинностей, а не только внутризаводских.
Например, взыскание недоимок с рабочих Нижнетагильского завода зимой 1893–1894 годов вызвало яростные протесты рабочих не только Нижнетагильского, но и Каслинского, и Кыштымского заводов. Бунт пришлось подавлять войсками, а участников волнения наказали розгами.
Железнодорожные рабочие также не давали спуска обидчикам: общая сеть дорог оказалась ещё большей объединительной силой. Пролетариат железных дорог проводил стачки методично и организованно.
Власть всегда вставала на сторону «обиженных» хозяев. Волнения временно улеглись только с наступлением экономического подъёма в 1894–1895 годах.
Марксисты и новые стачки
В конце XIX века русское общество посетило новое явление — идеология марксизма, занявшая прочную позицию в умах интеллигенции. Марксизм был тесно связан с формированием пролетариата и расширением рабочего движения.
Разочарованные в инертном крестьянстве народники обратили внимание на молодой рабочий класс. Одним из первых марксистов стал Георгий Валентинович Плеханов. Образовав группу «Освобождение труда», он и его соратники пришли к выводу, что Россию можно изменить только революционным путём, а для этого нужно расширить рабочее движение и дать пролетариату правильное направление движения, дать идеологию и программу действий. Первоначальной целью группы «Освобождение труда» стало создание партии рабочих.
По примеру «Освобождения» в Российской империи стали появляться другие марксистские кружки — группа Димитра Благоева, группа Михаила Бруснева, марксистский кружок Николая Федосеева, в который в 1888 году вступил Владимир Ульянов.
Бывший студент юридического факультета и верный последователь Чернышевского, Владимир Ильич восхищался делом народовольцев и мечтал повести за собой многомилионную армию пролетариата и крестьян.
Первую попытку создания собственной политической организации будущий вождь народов предпринял в 1895 году. Осенью на основе нескольких малочисленных марксистских кружков он создал общегородскую организацию «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Она принципиально отличалась от предыдущих: не только больше по количеству участников, но и была совсем по-иному организована. Строгая дисциплина и чёткая внутренняя структура выводила её на новый уровень — кружки рабочих подчинялись районным группам, а они — центральному руководству. Ночью 9 декабря 57 членов союза арестовали, в их числе находился и Ульянов.
Лишившись одного из руководителей, организация продолжала существовать. Верхней точкой её существования стала грандиозная стачка петербургских текстильщиков в мае 1896 года, после которой стало ясно, что рабочее движение в России сформировано и представляет серьёзную силу, с которой отныне нужно считаться.
Поводом для очередного взрыва недовольства стали дни коронации Николая II — 15–17 мая 1896 года. В честь «праздника» рабочим дали выходные, вот только были они вынужденными, навязанными и неоплачиваемыми. Причин для протеста хватало и без того много: со времени отмены крепостного права мало что изменилось в условиях жизни, в длительности рабочего дня, в нормах выработки и прочем, а такой неоплачиваемый простой стал прекрасной возможностью «высказать» властям всё, что накопилось.
Стачка началась 23 мая на Обводном канале. Ткачи Российской бумагопрядильной мануфактуры потребовали от руководства фабрики платы за коронационные дни.
«На фабрике шло сильное волнение. На другой день, проработав до обеда, фабрика стала до 27-го числа. В этот день опять было начали работать, но после обеда все окончательно бросили работу. Волнение быстро распространялось на другие фабрики».
Через несколько дней, 27 мая, работу остановила Екатерингофская бумагопрядильная мануфактура, а затем ещё несколько предприятий, расположенных близ Обводного канала и за Нарвской и Невской заставами: Митрофаньевская, Триумфальная, Невская и Новая мануфактуры.
В начале июня бунт перекинулся на заводы Выборгской и Петербургской (Петроградской) сторон, а также на Васильевский остров — на путь восстания встали Сампсоньевская и Новая Сампсоньевская мануфактуры, Охтенская и Невка.
Тревожное состояние перекинулось и на другие отрасли и предприятия: Российско-Американскую резиновую мануфактуру, Путиловский и Балтийский заводы, писчебумажную фабрику братьев Варгуниных.
Тахтарёв вспоминал:
«На Петровской и Спасской фабриках стачки начались в корпусе мюльщиков, где мальчики первыми бросили работу. Ткацкую остановили подручные, дав знать в паровое отделение, чтобы остановили машины. Узнав об этом, управляющий сказал, что он давно этого ждал…
Рабочим было предложено выбрать человек пять, которые изложили бы их желания. Начали было выбирать, но раздались голоса, что выбирать совсем не надо. Пусть инспектор сам выйдет и разговаривает со…
Окружной строго обратился к рабочим, но, получив несколько резких ответов, он изменил тон и начал уговаривать рабочих приняться за работу. Он указывал им, что их образ действий по закону считается уголовным преступлением. Тем не менее рабочие наотрез отказались приняться за работу и заявили свои требования: 10 1⁄2 часов рабочий день, увеличение расценок и уничтожение произвольных штрафов. Участковый фабричный инспектор на это заявил им, что проект о сокращении рабочего дня до 10 1⁄2 часов уже у государя.
— Когда же этот проект будет подписан? — спросили рабочие.
— Года через два.
— Ну, так мы лучше сейчас забастуем, — ответили на это рабочие.
— Всё равно, голод скоро заставит вас снова приняться за работу, — заметил инспектор.
— Помирать на мостовой будем, а работать на прежних условиях не пойдём! — раздалось в ответ со всех сторон».
«По опустевшим улицам рабочих районов передвигались отряды жандармов и казаков. Петербург казался на военном положении. Можно было бы подумать, что на улицах его совершается революция. Да и действительно революция совершалась, но только не на улицах Петербурга, а в головах петербургских рабочих».
Сам градоначальник столицы пытался вразумить рабочих, призывая их оставить бунт и вернуться на рабочие места. Не помогали даже апелляции к личности царя, и тогда власти дали приказ действовать армии. Начались обыски целых домов и аресты целых домов, и людей было столько, что полицейских участков и тюрем попросту не хватало. Рабочих ссылали в деревни, принудительно гнали на фабрики вооруженные жандармы.
«Безобразие полиции восстало перед рабочими во всей наготе. Около пяти часов утра во двор дома № 12 по Воронежской улице, где помещается около 3⁄4 всех рабочих Кожевниковской фабрики, пригнали массу жандармов и полицейских с дворниками. Околоточные, в сопровождении городовых и дворников, стали ходить по квартирам и таскали с постели. Раздетых женщин брали с постели от мужей. Таким образом полицейские разбудили и выгнали из дома большую половину его жильцов».
Несмотря на все репрессии, стачка продолжалась, приняв революционные масштабы — в стачке участвовало 30 тысяч рабочих.
Поняв бесполезность давления и насилия, представители властей вновь перешли к убеждениям. Сам министр финансов Сергей Юльевич Витте говорил, что для правительства в равной степени важны и фабриканты, и рабочие.
В конце концов, стачка угасла сама собой — на рабочих начал давить голод и ощущение безнадёжности ситуации. 18 июня всё было кончено, а требования бастующих так и не были выполнены. Тем не менее стачка не прошла бесследно — отчёты и описания фабричных инспекторов условий работы на фабриках привели в ярость министра Витте. Под его нажимом рабочим оплатили-таки коронационные дни, минуты, которые были потрачены на запуск и остановку машин, и вполовину была оплачена неделя стачки.
Стачка оказала огромное влияние на рабочий класс не только Санкт-Петербурга, но и всей России — она показала, что рабочие осознали свои массовость и единство, а также готовность выступить в любой момент на защиту прав. И это произошло не из-за подстрекательства со стороны, а из-за внутренней усталости от несправедливости.
Чтобы читать все наши новые статьи без рекламы, подписывайтесь на платный телеграм-канал VATNIKSTAN_vip. Там мы делимся эксклюзивными материалами, знакомимся с историческими источниками и общаемся в комментариях. Стоимость подписки — 500 рублей в месяц
