На коне врага в тумане

От
Сергей Петров
-

Мы про­дол­жа­ем пуб­ли­ко­вать цикл рас­ска­зов Сер­гея Пет­ро­ва о собы­ти­ях на Дону в 1917–1918 годах. На этот раз чита­тель узна­ет об изгна­нии рево­лю­ци­он­ных каза­ков Нико­лая Голу­бо­ва из Ново­чер­кас­ска, нача­ле анти­со­вет­ско­го вос­ста­ния под пред­во­ди­тель­ством Миха­и­ла Фети­со­ва и о том, поче­му конь вра­га не может при­не­сти каза­ку счастья.

1

Из раз­го­во­ров по пря­мо­му про­во­ду Ф. Г. Под­тёл­ко­ва и комис­са­ра Алек­се­е­ва с пред­се­да­те­лем Воен­но-рево­лю­ци­он­но­го коми­те­та ста­ни­цы Вели­ко­кня­же­ской Н. В. Толоц­ким и началь­ни­ком шта­ба гар­ни­зо­на войск Саль­ско­го окру­га Пучкова:
Не ранее 9‑го, не позд­нее 11 апре­ля 1918 года
г. Ростов-на-Дону — ст. Великокняжеская

Под­тёл­ков. Кто у аппарата?

Толоц­кий. У аппа­ра­та Толоцкий…

Под­тёл­ков. Как вас звать?

Толоц­кий. Нико­лай Васильевич…

Под­тёл­ков. Сооб­щи­те мне о поло­же­нии Вели­ко­кня­же­ской: где нахо­дит­ся гар­ни­зон Вели­ко­кня­же­ский и Голубовский?

Толоц­кий. Насчёт поло­же­ния Вели­ко­кня­же­ской ниче­го хоро­ше­го нель­зя ска­зать… Отря­ды Голу­бо­ва — могу ска­зать, что за них всё же мож­но наде­ять­ся, как на стой­кое отча­сти вой­ско, но их тоже, кажет­ся, немного…

Под­тёл­ков. А где Голубов?

Толоц­кий. Место пре­бы­ва­ния Голу­бо­ва неиз­вест­но. Он уез­жал, кажет­ся, в Ново­чер­касск, а сей­час где — не знаю…

Под­тёл­ков. Выслу­шай­те меня. А извест­но ли вам о том, что Голу­бов в Ново­чер­кас­ске хотел под­нять гар­ни­зон про­тив совет­ской вла­сти? Когда мы, Област­ной воен­но-рево­лю­ци­он­ный коми­тет, при­ня­ли про­тив него меры и вто­рич­но бра­ли город Ново­чер­касск, то гар­ни­зон при­со­еди­нил­ся, а Голу­бов и Смир­нов бежа­ли, и объ­яв­ле­но при­ка­зом по Дон­ской рес­пуб­ли­ке: при­ка­за­ния их не испол­нять и осто­рож­но подой­ти к голу­бов­ско­му гар­ни­зо­ну, кото­рый нахо­дит­ся в Вели­ко­кня­же­ской. Если явят­ся Голу­бов и Смир­нов, то немед­лен­но их аре­сто­вать. Я кончил…

Пере­бой.

Алек­се­ев. У аппа­ра­та комис­сар Алек­се­ев. Голу­бов и Смир­нов бежа­ли с куч­кой каза­ков, а Бога­ев­ский был аре­сто­ван и достав­лен в Ростов…

Толоц­кий. За какие дей­ствия и речи Голу­бов объ­яв­ля­ет­ся аре­сто­ван­ным как контрреволюционер?

Алек­се­ев. Име­ет­ся копия поста­нов­ле­ния армей­ско­го коми­те­та гар­ни­зо­на горо­да Новочеркасска…

Толоц­кий. Что в ней сказано?

Алек­се­ев. Копии при мне нет… Зна­ком малость с этим поста­нов­ле­ни­ем, а глав­ное — Голу­бов пытал­ся обез­ору­жить Титов­ский полк, Пара­мо­нов­скую дру­жи­ну и 7‑ю сот­ню… Озна­чен­ные части не под­дер­жи­ва­ли совет­скую власть.

Толоц­кий. Так… Вино­ват… Ста­ло быть, Голу­бов разору­жал спра­вед­ли­во, как про­тив­ни­ков совет­ской вла­сти, како­вая у нас уста­нов­ле­на. В чём же здесь провокация?

Алек­се­ев. Это­го вам ска­зать не могу. Навер­но, това­ри­щу Под­тёл­ко­ву извест­но… Если вам очень нуж­но, я могу при­гла­сить по телефону…

Толоц­кий. Мне нуж­но его. Вот поче­му, что я хотя и не еди­но­мыш­лен­ник Голу­бо­ва по пар­тии, но, рабо­тая с ним с пере­во­ро­та на Дону, заклю­чил, что он далёк от вся­ко­го бона­пар­тиз­ма, кото­рый ему ста­вят в вину, что хотя он и обо­ро­нец-эсер, но на согла­ша­тель­ство до сих пор шёл…

Пере­бой.

Толоц­кий. …Я гово­рю вам: хотя он и не боль­ше­вик, а соци­а­лист-рево­лю­ци­о­нер, дей­ство­вал с нами заод­но, насколь­ко я заме­чал, рабо­тая с ним вме­сте… Поте­ря Голу­бо­ва и неко­то­рых дру­гих работ­ни­ков не уси­лит, а, по-мое­му, осла­бит рево­лю­цию. Вот я дол­жен точ­но знать, что его обви­ня­ют в про­во­ка­ции или дру­гом каком-нибудь пре­ступ­ле­нии… Я бы про­сил това­ри­ща Под­тёл­ко­ва пояс­нить всё это. Если он может иметь хотя бы кап­лю сво­бод­но­го вре­ме­ни, то попро­си­те его к аппа­ра­ту. Ска­жи­те, что убе­ди­тель­но прошу…

Алек­се­ев. Я сей­час пере­дам по теле­фо­ну и дам вам ответ… А вы обо­жди­те у аппарата…

Толоц­кий. Хорошо.

Алек­се­ев. …Я гово­рил по теле­фо­ну. Мне пере­да­ли, что това­рищ Под­тёл­ков очень уто­мил­ся и про­сил, что вами пере­да­но, пред­ста­вить ему, а зав­тра, если воз­мож­но, то они будут в 10 часов утра с вами разговаривать…

Про­дол­же­ние раз­го­во­ра на сле­ду­ю­щий день.

Под­тёл­ков. У аппа­ра­та воен­ный комис­сар Под­тёл­ков. Я к Пучкову!

Пуч­ков. Я слушаю.

Под­тёл­ков. Голу­бов и Смир­нов объ­яв­ля­ют­ся Област­ным воен­но-рево­лю­ци­он­ным коми­те­том контр­ре­во­лю­ци­о­не­ра­ми… Вели­ко­кня­же­ский гар­ни­зон, по ваше­му сооб­ще­нию, нена­дё­жен. В его нена­дёж­но­сти вино­ват Голу­бов, кото­рый под­го­то­вил его к это­му. Оче­вид­но, Голу­бов попы­та­ет­ся бежать в Вели­ко­кня­же­скую. Немед­лен­но арестуйте…

2

Он повер­нул коня не раз­ду­мы­вая, как толь­ко уви­дел ярко-оран­же­вые язы­ки пла­ме­ни, пля­сав­шие в глу­бине даль­ней бал­ки. Весь день — в сте­пи, весь день — моро­ся­щий дождь и туман. Всад­ни­ки появ­ля­лись то там, то здесь. По двое, по трое, они воз­ни­ка­ли из тума­на и про­па­да­ли в нём, вызы­вая лишь без­раз­ли­чие в его душе. Таки­ми же, как он сам, они ему пред­став­ля­лись — про­па­щи­ми и бес­цель­ны­ми. Хоте­лось сдох­нуть. Но этот огонь, воз­ник­ший вне­зап­но, под утро, как спа­си­тель­ный сиг­нал кораб­ля для тону­ще­го посре­ди бес­край­не­го моря чело­ве­ка, осле­пил несу­щу­ю­ся за ним смерть и осве­тил очер­та­ния цыган­ской кибитки.

— Кажет­ся, я тебя знаю…

Ста­рая, сгорб­лен­ная цыган­ка, оде­тая в овчин­ный тулуп с длин­ны­ми пола­ми, сиде­ла у кост­ра, кури­ла при­чуд­ли­во изо­гну­тую труб­ку. Затя­ги­ва­лась ста­ру­ха столь глу­бо­ко, что худые щёки её пре­вра­ща­лись в ост­рые тре­уголь­ни­ки и смы­ка­лись ост­ро­ко­неч­ны­ми угла­ми во рту. Дым она выпус­ка­ла вверх.

— Отку­да тебе меня знать?

— Про­шлой вес­ной, — объ­яс­ни­ла она, — в Ново­чер­кас­ске… Ты высту­пал на пло­ща­ди перед сол­да­та­ми и каза­ка­ми… Ты гово­рил о воле, и поэто­му тебя слы­ша­ли не толь­ко они, но и мы, цыгане… Ты гово­рил так гром­ко, что тебя мог услы­шать на небе Бог… «Быть ему, — поду­ма­ла я тогда, — боль­шим чело­ве­ком, если не сотво­рит боль­ших оши­бок и бед…» Сотворил?

Устав­ший, вымо­тан­ный за послед­ни­ми дня­ми Голу­бов при­крыл гла­за, наде­ясь хотя бы на мину­ту отвле­че­ния, но не суж­де­но было обре­сти его. Он вновь уви­дел свой город и мат­ро­сов, что обру­ши­лись на него чёр­ной, сокру­ши­тель­ной волной.

— Сотво­рил…

Он уви­дел себя. Бодро­го и бра­во­го, вер­хом на коне, в руке — короб­ка с тор­том для неё. Какое — понят­но ста­ло лишь сей­час — глу­пое, неумест­ное гусар­ство. Кро­ва­во-крас­ный бант на гимнастёрке.

Счи­та­ные мгно­ве­ния — и теп­ло уга­са­ю­ще­го апрель­ско­го дня обер­ну­лось жаром. Когда они появи­лись на ули­цах, никто и не думал, что нач­нёт­ся стрель­ба. Уси­ле­ние гар­ни­зо­на, пере­груп­пи­ров­ка, мало ли что — «Здо­ро­во, бра­тиш­ки!» Но Дон­рев­ком уси­ли­вать гар­ни­зон не соби­рал­ся. Он наме­ре­вал­ся усми­рить заиг­рав­ший­ся в демо­кра­тию Ново­чер­касск, изъ­ять, пере­вез­ти в Ростов Бога­ев­ско­го и поло­жить конец наме­тив­ше­му­ся в рес­пуб­ли­ке двоевластию.

…На одной из сосед­них улиц грох­ну­ла пуш­ка, над дома­ми под­нял­ся дым. Собор­ная пло­щадь навод­ни­лась бегу­щи­ми каза­ка­ми и сол­да­та­ми Титов­ско­го пол­ка. Бежа­ли в пани­ке, с пере­ко­шен­ны­ми от ужа­са лица­ми, и шап­ки пада­ли, и каза­чьи фураж­ки кати­лись по мостовой.

Он реши­тель­но отшвыр­нул короб­ку с тор­том в сто­ро­ну и лов­ко изо­гнул­ся в сед­ле. Мимо про­бе­гал низ­ко­рос­лый, точ­но ребё­нок, сол­дат. Голу­бов цеп­ко ухва­тил сол­да­та за ворот шине­ли, вырвал из его рук винтовку.

— Патро­ны! — отры­ви­сто рявк­нул вой­ско­вой старшина.

Не гово­ря ни сло­ва, сол­дат про­тя­нул ему подсумок.

— Пре­кра­тить бег­ство! Занять обо­ро­ну у Ата­ман­ско­го дворца!

Он кри­чал что-то ещё. Его не слы­ша­ли. Гро­хо­чу­щим, бес­по­ря­доч­ным, серым пото­ком кати­лись по ули­цам Ново­чер­кас­ска недав­ние его хозя­е­ва. Падая друг на дру­га, бро­сая вин­тов­ки, сквер­но матерясь.

Но вот со сто­ро­ны Собо­ра послы­ша­лись выстре­лы, и на какое-то мгно­ве­ние Голу­бо­ва посе­ти­ла надеж­да, что не всё ещё поте­ря­но. Что пани­ка пре­кра­тит­ся и его каза­ки дадут достой­ный отпор ворвав­шим­ся в город мат­ро­сам. А потом…

У Собо­ра скуч­ко­ва­лись каза­ки, пешие и кон­ные, чело­век трид­цать. Сре­ди них уда­лось раз­гля­деть Смир­но­ва и Пуга­чёв­ско­го. Они отча­ян­но пере­ру­ги­ва­лись друг с дру­гом, и скла­ды­ва­лось впе­чат­ле­ние, что кони их тоже ввя­за­лись в спор — то один, то дру­гой при­под­ни­мал­ся на дыбы, ржал исте­рич­но. Что имен­но кри­ча­ли сами всад­ни­ки, слыш­но не было, но по жестам было понят­но: пер­вый умо­ля­ет не ока­зы­вать сопро­тив­ле­ния, а вто­рой, раз­ма­хи­ва­ю­щий шаш­кой, тре­бу­ет ввя­зать­ся в бой.

Спор раз­ре­шил­ся быст­ро. На пло­щадь вка­ти­лись два бро­не­ав­то­мо­би­ля, разом уда­ри­ли пуле­мё­ты, и надеж­ды пошли пра­хом. Те, кто соби­рал­ся дер­жать обо­ро­ну у Собо­ра, обра­ти­лись в новое бегство.

— Дон­ская уто­пия в дей­ствии, — хмык­нул Голу­бов себе под нос, пере­за­ря­дил вин­тов­ку и, вски­нув её, выстрелил.

Его серд­це прон­зи­ла ост­рая, нестер­пи­мая боль.

Ста­ло понят­но, что в эти мину­ты он по-насто­я­ще­му уже теря­ет всё, окон­ча­тель­но: город, идею, рево­лю­цию. И лад­но бы это. Во власть незва­ных гостей попа­да­ла и его Маша — путь к его дому был отре­зан, он про­ле­гал теперь через пуле­мё­ты, через чёр­ное мат­рос­ское море.

— Ухо­дим на Кри­вян­скую! — оста­ва­лось крик­нуть ему, и имен­но эти сло­ва были услышаны.

Быст­рые, оду­рев­шие кони понес­ли ездо­ков по Ерма­ков­ско­му про­спек­ту прочь, спа­сая от воз­мез­дия Рево­лю­ции. Сорок дней назад по этой же доро­ге они вхо­ди­ли в город осво­бо­ди­те­ля­ми, маль­чиш­ки при­вет­ство­ва­ли их радост­ны­ми кри­ка­ми. Теперь лишь голые вет­ви моло­дых клё­нов сги­ба­лись под све­жим весен­ним вет­ром и хруст­ко, сбив­чи­во шеп­та­ли им что-то вслед. Дого­рал день.

— …Сотво­рил, — обре­чён­но повто­рил Нико­лай, — ещё как сотво­рил, бабушка…

Ста­ру­ха про­тя­ну­ла ему свою труб­ку, он с бла­го­дар­но­стью при­нял её и сде­лал затяж­ку. Табак пока­зал­ся вос­хи­ти­тель­ным — в меру креп­ким, души­стым, дым при­ят­но согре­вал внутри.

— …зол я был в тот день… Попа­дись мне Ларин или Подтёлков…

Голу­бов сно­ва закрыл гла­за. И далее — стре­ми­тель­ной кино­лен­той: вот он, вот Смир­нов и два­дцать каза­ков въез­жа­ют в Кри­вян­скую. По ули­цам носят­ся ста­нич­ни­ки с ору­жи­ем в руках, настрой их не ясен. Пло­щадь у ста­нич­но­го прав­ле­ния. Голу­бов оса­жи­ва­ет коня, нерв­ный, разгорячённый.

— Бра­тья-каза­ки, к ору­жию! Вышвыр­нем мат­рос­ню из Ново­чер­кас­ска! Собе­рём свой, Рево­лю­ци­он­ный Круг! Да здрав­ству­ет Воль­ная Дон­ская Республика!

Кто-то кри­чит: «ура», «вер­но», кто-то гудит недо­воль­но. Чей-то стар­че­ский голос, впер­вые за послед­ний час, осту­жа­ет его пыл:

— Сам их звал! Сам и про­го­няй! С нас рево­лю­ций хватит!

Рас­ка­ты хохота.

Голу­бов при­под­ни­ма­ет­ся на стре­ме­нах, что­бы уви­деть кри­чав­ше­го, но это невоз­мож­но — сот­ня людей на пло­ща­ди: каза­ки и казач­ки, ста­ри­ки, дети.

Некто в шине­ли с пого­на­ми еса­у­ла креп­ко хва­та­ет его коня за поводья.

— Не Кале­ди­на ли конь, Нико­лай Матвеевич?

Опу­стив­шись в сед­ло, Нико­лай смот­рит вниз и узна­ёт Сиволобова.

— Отвёл бог послу­жить совет­ской вла­сти, — наг­ло­ва­то вос­кли­ца­ет тот, — как только

Мед­ве­дев после вас вошёл в город и их поряд­ки нача­лись, сра­зу понял — луч­ше уж преж­няя власть, Кале­дин­ская, Наза­ров­ская, а не жидовско-матросская…

Пер­вое жела­ние — огреть наг­ло­го еса­у­ла нагай­кой по голо­ве или про­стре­лить ему из вин­тов­ки голо­ву, но гул­ко рас­па­хи­ва­ет­ся дверь ста­нич­но­го прав­ле­ния. На поро­ге воз­ни­ка­ет сред­не­го роста офи­цер, с акку­рат­ной бород­кой и ази­ат­ски­ми чер­та­ми лица. Раз­да­ёт­ся крик — зыч­ный и властный:

— Оста­вить гостей в покое! Гос­по­дин Голу­бов! Я — вой­ско­вой стар­ши­на Фети­сов! Не сочти­те моё пред­ло­же­ни­ем обма­ном или ковар­ством, про­шу вас зай­ти ко мне для важ­но­го разговора…

С Фети­со­вым близ­ко Голу­бов зна­ком не был. Он знал, что тот слу­жил в одном из гвар­дей­ских каза­чьих пол­ков в рус­ско-гер­ман­скую, был деле­га­том Вой­ско­во­го Кру­га и Обще­ка­за­чье­го съез­да в Кие­ве. Офи­цер от моз­га до костей, Фети­сов пару раз кри­ти­ко­вал левую груп­пу на засе­да­ни­ях, но кри­ти­ка его была уме­рен­ной, в отли­чие от тех же Аге­е­ва и Бога­ев­ско­го, и вряд ли тогда его мож­но было назвать врагом.

Потом же, по слу­хам, он и вовсе демо­би­ли­зо­вал­ся и ото­шёл от вся­кой поли­ти­ки, отче­го новое его «амплуа» изряд­но уди­ви­ло Голубова.

— Не мне вам рас­ска­зы­вать, — гово­рил Фети­сов, про­пус­кая гостя в каби­нет, — насколь­ко ради­каль­но изме­ни­лось за послед­нее вре­мя настро­е­ние каза­че­ства. Ино­го­род­ние кое в каких хуто­рах почув­ство­ва­ли силу, ста­ли захва­ты­вать зем­лю, тут же нача­лись кон­флик­ты с каза­ка­ми, рез­ня… Опять же, кал­мы­ки … Пар­ти­за­ны Попова…

Голу­бов усел­ся в пред­ло­жен­ное ему крес­ло, снял фураж­ку, про­шёл­ся пятер­нёй по вспо­тев­шим волосам.

— …их аги­та­ция, — ухмыль­нув­шись, под­ска­зал он.

— Да, совер­шен­но вер­но… Пока вы аги­ти­ро­ва­ли в Ново­чер­кас­ске, здесь, в ста­ни­цах и хуто­рах, аги­ти­ро­ва­ли они, и дела­ли это не гром­ко, но искус­но… Я пере­ехал сюда совсем недав­но, поза­вче­ра, устав от вашей тре­пот­ни и митин­гов, ска­жу чест­но… от иди­от­ских выяс­не­ний — «Кто более искрен­ний рево­лю­ци­о­нер? Голу­бов? Под­тёл­ков?» Что за наив­ная глу­пость, пра­во… Думал отси­деть­ся здесь — да-да, отси­деть­ся, не удив­ляй­тесь! Про­дол­жить жить мир­ной жиз­нью! Но не зада­лось… Тут же взя­ли в обо­рот, и каза­ки, и ста­нич­ный ата­ман… Что даль­ше делать, Миха­ил Алек­се­е­вич… Как быть?! Кому верить? Не соби­ра­ют­ся ли изве­сти нас большевики?

Фети­сов бро­сил в его сто­ро­ну хит­рый взгляд, сунув руки в кар­ма­ны шаровар.

— Зна­ко­мое ощу­ще­ние, не прав­да ли, Нико­лай Мат­ве­е­вич? Когда к вам обра­ща­ет­ся народ и имен­но от вас ждёт отве­та… А когда вы даё­те этот ответ, ещё и уга­ды­ва­е­те настро­е­ние, они гото­вы за вами и в огонь и в воду! Знакомо?

Голу­бов не ответил.

Его собе­сед­ник чуть ли не мар­ши­ро­вал по ком­на­те, при­во­дя в жут­кий скрип поло­ви­цы, и вдох­но­вен­но рас­суж­дал. Где-то вда­ли слы­ша­лись выстре­лы, но ни один мускул не при­шёл в дви­же­ние на лице офи­це­ра. Про­сто голос зву­чал всё уве­рен­нее, а поло­ви­цы скри­пе­ли пронзительнее.

— В Маныч­ской, Бес­сер­ге­нев­ской, Заплав­ской с боль­ше­ви­ка­ми ещё вче­ра было покон­че­но! Вот-вот под­ни­мут­ся дру­гие ста­ни­цы! — ликуя, сооб­щал он.

— Сфор­ми­ро­ва­ны бое­вые дру­жи­ны! Ста­нич­ни­ки ждут сиг­на­ла к вос­ста­нию! Они гото­вы дви­нуть­ся на Ростов, на Ново­чер­касск, куда угод­но! Пар­ти­за­нам Попо­ва надо­е­ло сидеть в Зимов­ни­ках… Кал­мы­ки с нами… Сове­там — конец! Боль­шая часть их войск сей­час на Укра­ине, и бегут, ваше бла­го­ро­дие, това­рищ Голу­бов, драпают‑с от кай­зе­ров­ских войск…

Фети­сов тор­же­ство­вал. По сло­вам его выхо­ди­ло, что всё уже гото­во к дон­ско­му анти­со­вет­ско­му мяте­жу. Когда он чуть не заик­нул­ся от оче­ред­но­го при­ли­ва ора­тор­ско­го вдох­но­ве­ния и лико­ва­ния, Голу­бов понял: воз­гла­вить это вос­ста­ние Фети­сов соби­ра­ет­ся сам.

В окно посту­ча­ли. Миха­ил Алек­се­е­вич открыл створ­ки. Пока­за­лось вос­тор­жен­ное, рас­крас­нев­ше­е­ся лицо Смир­но­ва. Еса­ул под­пры­ги­вал в седле.

— Нико­лай Мат­ве­е­вич! Боль­ше­вич­ки за нами отря­дик посла­ли! С бро­не­ви­ком! Ха-ха-ха! Жела­ли, что­бы нас им выда­ли! Так каза­ки им так «выда­ли», что те еле ноги унес­ли! Бро­не­вик бро­си­ли, в гря­зи увяз…

Смир­нов про­орал что-то ещё, но Фети­сов, бро­сив ему «после, после, голуб­чик», захлоп­нул створ­ки окна.

— Ну‑с, това­рищ Голу­бов? — с лёг­кой издёв­кой про­из­нёс он. — Или всё-таки уже гос­по­дин? Счи­тай­те, что боль­ше­ви­ки объ­яви­ли вас вне зако­на. Вре­мя игр в рево­лю­цию про­шло… Вон ваш друг Смир­нов уже с нами… А вы?

И вме­сто того, что­бы отве­тить, Голу­бов спро­сил у него: поваль­ная под­держ­ка каза­ка­ми идеи вос­ста­вать — не ошиб­ка ли это? Извест­но ли Фети­со­ву, что сего­дня, 9 апре­ля по ново­му сти­лю, в Росто­ве про­хо­дит съезд Дон­ских Сове­тов? Там есть и каза­ки, и кре­стьяне, и рабо­чие… И если у них спро­сят: кто вам бли­же — боль­ше­ви­ки, пусть путём оши­бок, но всё же стре­мя­щи­е­ся к вла­сти наро­да, или быв­шие кале­дин­цы, они ска­жут — луч­ше уж первые…

Недо­умён­но и дол­го рас­смат­ри­вал его Фетисов.

— Види­мо, я поспе­шил при­знать вас сво­им, — мол­вил он с сожалением.

3

— …Чего же ты хотел, казак? Тогда, ещё до все­го того, о чём ты рас­ска­зал мне?

— Я хотел, что­бы люди не уби­ва­ли друг друж­ку. Не допу­стить бой­ни… Я хотел мира на Дон­ской зем­ле, бабушка…

— Мира хотят все. А сотво­рить его могут толь­ко боль­шие люди. Поче­му так, не знаешь?

— Не знаю…

Негром­ко потрес­ки­ва­ли угли в кост­ре. Лицо цыган­ки, испещ­рён­ное мор­щи­на­ми, таи­ло в угол­ках сухих губ улыб­ку. В све­те огня ему пока­за­лось, что вме­сте с улыб­кой скры­ва­ет ста­ру­ха и ответ на свой вопрос. Всё она зна­ет, и зна­ет луч­ше, яснее, чем он.

…Ему вспом­ни­лось дет­ство. Жар­кое лет­нее утро, Ново­чер­касск, вете­рок шеле­стит листья­ми топо­лей. Он, Коля Голу­бов, малень­кий гим­на­зист, идёт с мамой по ули­це, и мама его хва­та­ет неожи­дан­но креп­ко за руку: «Видишь!» На углу зда­ния гим­на­зии — тол­па цыган: жен­щи­ны и дети. «Нико­гда не под­хо­ди к ним! Вору­ют детей и уво­дят в свой табор». Он не подо­шёл к ним, конеч­но, юрк­нул в боль­шую дверь, но надол­го засе­ла в памя­ти мысль: не в гим­на­зию хоте­лось ему тогда, он хотел подой­ти к ним, шум­ным и необыч­ным людям, с ними, дума­лось, интереснее…

— Что мне оста­ва­лось, бабуш­ка? — Голу­бов выпу­стил дым и пере­дал труб­ку цыганке.

— Пере­но­че­вал… Впро­чем, пере­но­че­вал ли? Всю ночь — сам с собой, со сво­и­ми мыс­ля­ми, горь­ки­ми, что твой чай… Раз­ве­я­лись и гнев, и оби­да… Не по пути мне было с Фети­со­вым… Но что я мог ска­зать дру­гим каза­кам? «Оду­май­тесь»? Не послу­ша­ли бы. Стра­шен и слеп казак в гне­ве. Да и я, про­иг­рав­ший, не был уже для них, как ты ска­за­ла, боль­шим чело­ве­ком. Так что взял я у одно­го из сво­их утром шинель, кор­ма дал воро­но­му и поехал…

Цыган­ка под­бро­си­ла в костёр несколь­ко сухих веток, ско­си­ла взгляд на Голу­бов­ско­го коня, топ­тав­ше­го­ся у кибитки.

— Муж мой, — дове­ри­тель­но сооб­щи­ла она, — сей­час спит. Сиди он с нами здесь, замор­до­вал бы тебя, ей-богу… Про­дай нам сво­е­го коня, казак. У нас и день­ги есть и золо­то… Хоро­ший конь у тебя, красавец …

— Ещё бы ему не быть кра­сав­цем, — согла­сил­ся Нико­лай, — это ата­ма­на Кале­ди­на конь. Я взял его себе в фев­ра­ле, когда мой отряд вошёл в Ново­чер­касск. Конь вра­га — луч­ший тро­фей для каза­ка, бабушка.

Цыган­ка повер­ну­ла лицо к огню, и в тот же миг из сте­пи подул ветер. Угли, рас­ка­лив­шись, затре­ща­ли гром­че преж­не­го. Отблес­ки кост­ра заиг­ра­ли золо­том на её круг­лых серь­гах и тре­во­гой в гла­зах её. Она замолчала.

…Голу­бов смот­рел на ста­ру­ху и не мог понять при­ро­ды этой тре­во­ги. В гла­зах цыган­ки отра­жа­лись огни, уже не пля­шу­щие — засы­па­ю­щие ско­рее, а взгляд её был пуст и пусто­той сво­ею все­лял уже тре­во­гу в него, Голубова.

Она мол­ча­ла доволь­но дол­го. Стру­ил­ся тонень­кой лен­той из труб­ки дымок, и небо уже начи­на­ло менять свой цвет, а она ни гово­ри­ла ни сло­ва. Лишь оза­бо­чен­но пока­чи­ва­ла голо­вой и воро­ши­ла длин­ной пал­кой угли.

И толь­ко когда Нико­лай под­нял ворот шине­ли и уже соби­рал­ся встать, что­бы побла­го­да­рить за этот цыган­ский при­ют под откры­тым небом и про­дол­жить путь, ста­ру­ха уста­ло поин­те­ре­со­ва­лась: куда он всё-таки ехал?

Он отве­тил, что ехал в Ростов, на пер­вый съезд Сове­тов Дон­ской рес­пуб­ли­ки. Ещё несколь­ко дней назад, при­знал­ся Голу­бов, они соби­ра­лись туда отпра­вить­ся с Машей, его неве­стой, девуш­кой, кра­со­та кото­рой спо­соб­на затмить все тре­во­ги и неуда­чи мира.

— Если бы ты виде­ла её гла­за! — заси­ял вдруг он. — Нет дру­гих таких глаз на зем­ле… Я думаю, мы с ней встре­тим­ся там, в Росто­ве! Не смо­жет она отси­жи­вать­ся в Ново­чер­кас­ске. Мы с ней…

Он уже соби­рал­ся рас­ска­зать ей об их Люб­ви — с само­го нача­ла и до сего­дняш­них дней, обста­нов­ка и сама ста­ру­ха, что назы­ва­ет­ся, рас­по­ла­га­ли, но вовре­мя оста­но­вил­ся. Ибо дав­но уже решил для себя, что Любовь защи­ще­на от пре­да­тель­ских стрел Судь­бы лишь тогда, когда о ней зна­ют те самые двое.

— …мы при­дём, — плав­но, как пока­за­лось ему, сме­нил он тему, — я выступ­лю на съез­де, они дадут мне сло­во… Пови­нюсь перед наро­дом и ска­жу: «Смот­ри­те, това­ри­щи, вот он я, Нико­лай Мат­ве­е­вич Голу­бов! Рес­пуб­ли­ка наша в огне, и я готов вме­сте с вами тушить его, любы­ми спо­со­ба­ми, во имя рево­лю­ции! Не может быть контр­ре­во­лю­ци­о­не­ра Голубова…»

— …как и не может быть в сте­пи перед цыган­кой митин­га, — вне­зап­но пере­би­ла она его и опять спро­си­ла, — ска­жи мне луч­ше: не дре­мал ли ты сего­дня в седле?

По лицу ста­ру­хи ста­ло вдруг ясно: его недол­гая тира­да о рево­лю­ции, контр­ре­во­лю­ции и съез­де не зна­чи­ла для неё ниче­го. Совер­шен­но дру­гое вол­но­ва­ло ста­ру­ху, и это дру­гое ещё силь­нее раз­жи­га­ло тре­во­гу в чёр­ных цыган­ских глазах.

— Было, — негром­ко согла­сил­ся он.

Вялым дви­же­ни­ем цыган­ка пере­кре­сти­лась и зачем-то пере­кре­сти­ла его.

— Тума­на мно­го сей­час на зем­ле. А конь вра­га, как и любой укра­ден­ный конь, лишь цыга­ну при­но­сит сча­стье… Он при­вёз тебя обратно…

Ста­ру­ха посту­ча­ла труб­кой о ладонь, выби­вая остат­ки табака.

— Огля­нись, брил­ли­ан­то­вый мой… За тво­ей спи­ной — Заплав­ская, а в той сто­роне — Кри­вян­ская, все­го вер­стах в деся­ти отсю­да… И там, и там, как я пони­маю, твои враги?

Голу­бов вздрог­нул, как ошпа­рен­ный, и рез­ко обер­нув­шись, упёр­ся ладо­нью в мок­рую, ещё не ожив­шую после замо­роз­ков траву.

…Дале­ко-дале­ко, у само­го края зем­ли, в холод­ной сине­ве весен­не­го неба, вид­нел­ся свер­ка­ю­щий диск солн­ца. Тон­кие и частые сол­неч­ные лучи мяг­ко ложи­лись на широ­кий ковёр сте­пи. Они окра­ши­ва­ли её в неж­но-крас­ные тона, осве­щая кур­га­ны, бал­ки и малень­кие, точ­но игру­шеч­ные, доми­ки, с выгля­ды­ва­ю­щи­ми из-за крыш тополями.

И он бы мог до бес­ко­неч­но­сти любо­вать­ся этой уми­ро­тво­рён­ной кар­ти­ной. Он мог бы уснуть после двух сума­тош­ных суток, пря­мо здесь, на этой пусть и холод­ной, но всё же род­ной зем­ле. Он вооб­ще мог мно­гое в этой жиз­ни — взрос­лый муж­чи­на с пла­мен­ным, как у озор­но­го маль­чиш­ки, серд­цем, — если бы не пяте­ро всад­ни­ков, что при­бли­жа­лись к уга­са­ю­ще­му кост­ру быст­ро и уве­рен­но, вырас­тая на гла­зах, засло­няя собой послед­нее его умиротворение.

Читай­те так­же преды­ду­щие рас­ска­зы цикла:

Поделиться

ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ИНТЕРЕСНОЕЩЕ ОТ АВТОРА